Подготовка публикации Маргариты Райциной
Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2013
I
После известного труда П. Е. Щеголева о последних днях жизни Пушкина, ‹…› работы, к которой многого не прибавишь: так сильно насыщена она материалом, и где методы строго научного исследования сочетались с глубоким психологическим анализом и блестящим, увлекательным изложением, на долю других остались второстепениого значения факты и эпизоды, не известные исследователю «по независящим от него обстоятельствам». П. Е. Щеголеву в свое время не удалось получить всех документов в архиве Департамента полиции. ‹…›
Дело в том, что некоторые документы, почему-либо признанные в свое время III Отделением особо важными, откладывались в картоны и папки, хранились отдельно в шкапах и составляли секретный фонд архива. Содержание этих бумаг весьма разнообразно. Документы относятся к 20–60 годам прошлого столетия и ценны с исторической, историко-литературной и бытовой стороны. Наряду с докладами власть имеющих лиц и с донесениями простых агентов III Отделения встречаются любительские доносы Булгарина, Греча, различные слухи и сплетни «по поводу» — вроде перехода Бенкендорфа в католичество,— сведения о сексуальных «намерениях» такого-то, о перлюстрованных письмах, любовных исторгях, о «разговоре молодых людей» и вообще о том, где и что делается. Здесь же оказались и кое-какие документы о Пушкине. ‹…›
П. Е. Щеголев безошибочно предполагал, что «в будущем вряд ли можно будет разыскать много документального материала в дополнение к его труду. ‹…›
II
Светские успехи жены Пушкина, Наталbb Николаевны, в 1836 году достигли апогея. «Natalie… в большой моде, как никогда, а ее муж с каждым днем все более и более скучен и себялюбив» писала А. Н. Вульф своей матери 9 марта 1836 года; Летом этого же года настойчивые ухаживания Дантеса сделались настолько явными, что о них говорил весь Петербургский «свет», и около имени Natalie свилась сплетня, недвусмысленно затрагивавшая честь замужней женщины. Все эти разговоры и пересуды, конечно, достигали слуха Пушкипа, пугали поэта, разжигали его ревнивую подозрительность и заставляли постоянно быть настороже. Легко раздражаясь, отзываясь на каждую мелочь, которая ему казалась чуть ли не смертельной обидой… Пушкин находился в подавленном состоянии духа и много страдал. Тяжелые душевные переживания усиливали его повышенную нервность, а к этому еще присоединялись литературныя и материальные неудачи. Нужен был незначительный повод, чтобы личная, трудно скрываемая драма выросла в явную для всех трагедно.
Утром 4 ноября, по городской почте, тогда только что заведенной в столице, Пушкин получил анонимное письмо, в котором поэту выдавался диплом рогоносца. Одинакого содержания письма получили и некоторые его друзья: Карамзины, Е. М. Хитрово, князь П. А. Вяземский, тетка графа В. А. Соллогуба — А. И. Васильчикова, К. О. Россет — брат А. О. Смирновой и граф М. Ю. Виельгорский… Друзья думали скрыть пасквиль от поэта, но, как писал кн. П. А. Вяземский вел. кн. Михаилу Павловичу, «тайна эта далеко не была тайной для многих лиц, получивших подобные письма, и даже Пушкин не только сам получил такое же, но и два других подобных, переданных ему друзьями, не знавшими их содержания и поставленными в такое же положение, как и мы. ‹…›
Бенкендорфу
Пушкин 21 ноября
Найти в настоящее время виновника письма — задача совершенно неблагодарная, но сделать на основании документов вывод, который вышел бы за пределы простой догадки и был бы в пользу Геккеренов, нам кажется вполне допустимым.
Только болезненная подозрительность и гнев могли подсказать Пушкину «в ту же минуту» по получении диплома виновника этого дела и удостовериться «по бумаге, по слогу письма и по манере изложения», что пасквиль исходит «от иностранца, человека высшего общества, дипломата».
Если те экземпляры диплома, которые попали в руки поэта, писаны на той же бумаге, на какой воспроизведен пасквиль, посланный Виельгорскому… то такое заключение Пушкина было весьма поспешно. Бумага анонимных писем ничего характерного и оригинального из себя не представляет, на ней нет никаких водяных знаков, хотя она хорошего качества и довольно толстая. Бумага Геккерена и Дантеса, которая дошла до нас из архива III Отделения, имеет водяные знаки тогдашней русской фабрики с гербом императора Николая и более тонкая, чем бумага анонимного письма. Если на основании ее качества ничего нельзя сказать об авторах письма, то утверждение Пушкина, что диплом нерусского происхождения, вполне правдоподобно. Об этом рассказывает граф Соллогуб. Когда он уезжал в начале декабря 1836 года из Петербурга и зашел проститься с д’Аршиаком, тот показал ему «несколько печатных бланков с разными шутовскими дипломами на разные нелепые звания». «Он рассказал мне, — пишет Соллогуб, — что венское общество целую зиму забавлялось рассылкой подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, посланного Пушкину. ‹…›
Не надо было родиться иностранцем, чтобы написать пасквиль, можно было не принадлежать к дипломатическому корпусу, чтобы скопировать письмо, В первоначальном и решительном утверждении поэта была одна незыблемая истина: пославший письмо принадлежал к высшему обществу. Там было достаточное количество и светских шелопаев, и недругов Пушкина, и различных кумушек, которые следили за любовными успехами красивого кавалергарда и с нетерпением ждали,— кто из злорадства, кто из любопытства,— скандала от несдержанного Пушкина. Семейная драма поэта разыгрывалась у них на глазах.
В писании диплома участвовало не одно лицо. Судя по почерку, их было двое. Один из пасквилянтов писал самый диплом и адрес на обложке, другой — имя, отчество ифамилию поэта.
Сомнительно, чтобы дипломат Геккерен захотел участвовать с кем-нибудь в выходке, которая подстать кавалерийскому корнету или гвардейскому подпоручику, чем представителю иностранного государства, почти старику.
Подобное поведение и неосторожно, и опрометчиво; мы уже не касаемся вопроса, насколько выгодно ему было поступать таким образом. ‹…› Непричастность Геккерена к этому делу переходит в уверенность, когда мы знакомимся с неопубликованной до сих пор запиской посланника к Дантесу. ‹…›
«Если ты хочешь говорить об анонимном письме, я тебе скажу, что оно было запечатано красным сургучом, сургуча мало и запечатано плохо. Печать довольно странная; сколько я помню, на одной печати имеется посредине следующей формы └А“ со многими эмблемами вокруг └А“. Я не мог различить точно эти эмблемы, потому что, я повторяю, оно было плохо запечатано. Мне кажется однако, что там были знамена, пушки, но я в этом не уверен. Мне кажется, так припоминаю, что это было с нескольких сторон, но я в этом также не уверен. Ради Бога, будь благоразумен и за этими подробностями отсылай смело ко мне, потому что граф Нессельроде показал мне письмо, которое написано на бумаге такого же формата, как и эта записка. ‹…› Да выяснится истина, это самое пламенное желание моего сердца.
Твой душой и сердцем
Б. де Г.
Почему ты спрашиваешь у меня все эти подробности? До свидания, спи спокойно».
Записка Геккерена меньшего формата, чем диплом, написана она на одном листе без всякого обращения и адреса, но содержание ее обнаруживает, что она была послана Дантесу. Письмо доставлено, на наш взгляд, Геккереном графу Нессельроде в числе тех пяти документов, которые он отправил ему 28 и 30 января 1837 года, и которые должны были убедить Николая, во-первых, что «барон Геккерен был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал», а во-вторых, чтобы получить оправдание императора. ‹…›
Пред нами стоит вопрос: не было ли приготовлено письмо Геккереном после дуэли и не выдавалось ли им за написанное еще в ноябре прошлого года, как доказательство невиновности посланника и Дантеса в авторстве диплома. Такой взгляд говорит о взаимном уговоре между отцом п его приемным сыном и об единстве действия при своей защите. Как бы мы ни смотрели на роль Дантеса в этой печальной истории, у нас нет никаких оснований приравнивать его поведение к поведению Геккерена. Наоборот, мы нередко видим, что в своих решениях Дантес был самостоятелен, но всегда искренен с своим приемным отцом, не обо всем его осведомлял и, в конце концов, вызвал даже горький упрек со стороны дипломата: «Боже мой, Жорж, что за дело оставил ты мне в наследство! А все недостаток доверия с твоей стороны. Не скрою от тебя, меня огорчило это до глубины души; не думал, что заслужил от тебя такое отношеше». ‹…›
На наш взгляд дело обстояло следующим образом.
4 ноября Пушкин получил анонимные письма и на другой день послал свой вызов Дантесу. ‹…›
Дантес узнал о вызове от Геккерена 6-го числа после 12 часов дня, когда вернулся с дежурства, продолжавшегося сутки. Утром седьмого числа, до нового дежурства, он посетил Виельгорского, который был в курсе дела и у которого он встретил Жуковского. ‹…› Несомненно, разговор о дуэли был и не минул непосредственной причины вызова — анонимных иисем. Дантес, заинтересовавшись последним обстоятельством, послал Геккерену из казарм записку, на которую седьмого числа вечером («bon soir, dors tranquille») получил приведенный выше ответ. Геккерен точно описал внешность письма, подробно, хотя неверно, передал вид печати и графически правильно изобразил развернутый циркуль, ножки которого соединялись дугой. Геккерен догадывался, что анонимные письма явились прямым поводом к вызову и что в составлении их Пушкин обвинял его; в письме сквозит мысль, что на такое предположение у вспыльчивого поэта могли быть основания. ‹…› Геккерен опасался за поведение Дантеса, боялся его горячности, которая легко могла испортить уже налаживавшееся примирение с поэтом, или, вернее, помешать исполнению плана, проводимого и друзьями, и родственниками Пушкина, и самим Геккереном. Посылая записку, посланник косвенным путем оправдывал себя в глазах приемного сына, не возбуждая вопроса о собственной виновности и в свою очередь убеждаясь, что Дантес к этому делу тоже не имеет никакого касательства. Записка Геккерена — сильный довод, говорящий о жизненной разобщенности между дипломатом и Дантесом. «Да выяснится истина, это самое пламенное желаше моего сердца», пишет в конце Геккерен, и этому восклицанию, сделанному в интимной переписке, у нас нет основания не доверять. Анонимное письмо для Геккерена и Дантеса было неожиданной новостью.
Посланник энергично боролся со возводимым на него обвинением и решительно отвергал авторство «отвратительных анонимных писем»… Подробнее он пишет Нессельроде об этом факте 1 (13) марта. «Есть и еще оскорбление, относительно которого, вероятно, никто не думает, чтобы я снизошел до оправданий, а потому его никто и не нанес мне прямо, однако примешали мое имя и к другой подлости — анонимным письмам! В чьих же интересах можно было бы прибегнуть к этому оружию, оружию самого низкого из преступников, отравителя? В интересах моего сына, или г. Пушкина, или его жены? Я краснею от сознания одной необходимости ставить такие вопросы. Кого же задели, кроме того, эти инсинуации, нелепые и подлые вместе? Молодого человека, который обвиняется в тяжком уголовном пре- стунлении… Мой сын, значит, тоже мог бы быть автором этих писем? Спрошу еще раз: с какой целью? Разве для того, чтобы добиться большого успеха у г-жи Пушкиной, для того, чтобы заставить ее броситься в его объятия, не оставив ей другого исхода, как погибнуть в глазах света, отвергнутой мужем. Но подобное предположение плохо вяжется с тем высоконравственным чувством, которое заставляло моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщипы… Я покончил с этим чудовищным собранием гнусностей» ‹…›
Геккерен был прав. Никто ему прямо в лицо не бросал такого обвинения. Первый, кто начал подозревать его в этом, был Пушкин, но догадки поэта высказывались в раздражении, и впоследствии он сознал всю шаткость обвинения. В конце жизни Пушкин подозревал какую-то даму. Друзья и близкие поэта распространили его мнение сначала устно, а потом и письменно, и о Геккерене стали говорить почти утвердительно, как об авторе анонимного письма1. Приводимый документ исправляет почти вековую неправду: Геккерен был несимпатичен, мог быть безнравственным, но участником этой выходки не был. ‹…›
III
Третье Отделение, конечно, знало об анонимных письмах, полученных поэтом, как знал о них всякий, кто интересовался Пушкиным; жандармы более десяти лет следили за ним, были хорошо осведомлены о его делах и жизненной обстановке. Вплоть до смерти они имели за ним глаз, и драма Пушкина не была для них секретом. Вмешиваться в семейные дела, их устраивать, оказывать на ход их то или иное влияние — было обычным делом для шефа жандармов и его присных. При- меров тому мы в архиве III Отделения найдем не мало. Но в деле Пушкина жандармская власть «безмолвствовала», она держалась в стороне, не принимая никакого участия. Только после смерти поэта, когда общественное мнение высказалось очень решительно и дружно и своей горячностью напугало правительство и Николая, есть намеки на следствия об анониме. Но только намеки, волнующее наше воображение и привлекающие новые имена к этому делу.
Если доверять «Запискам А. О. Смирновой», то лишь один граф Бенкендорф был хорошо обо всем осведомлен, а так как государь сказал ему: «Я хочу знать автора этой мерзости», он должен был все ему открыть. ‹…› Этим словам есть подтверждение и в бумагах архива III Отделения. Сохранилась «Записка для памяти» шефа жандармов Бенкендорфа, неразборчиво набросанная: ‹…› «Некто по имени Тибо, друг Россети, служащий в Главном Штабе, не он ли написал гадости о Пушкине».
Ясно, что здесь дело идет об анонимных письмах, но решить вопрос, почему оказался заподозренным некий Тибо, не представляется возможным. Во всяком случае расследование началось, и канцелярия заработала. А. Н. Мордвинов посылает запрос начальнику I Округа корпуса жандармов Д. П. Полозову‹…› и через три дня получает следующий ответ:
Почтеннейший Александр Николаевич!
По записке Вашей от 22 Февраля я сделал выправку, по коей оказалось, что в Главном Штабе на службе не состоит Тибо, а служат два брата Тибо в Почтамте, оба титулярные советники, один из них Осип в Почтовом департаменте помошником контролера, а другой Виктор из отставки ныне определен помощником почтмейстера в Умань и вскорости туда отправляется. ‹…›
Почерк руки обеих г. Тибо при сем имею честь препроводить. ‹…›
Душевно преданный Вам
Д. Полозов.
25 Фев. 837
К письму приложены два образца почерков братьев Тибо, написанных на оберточной бумаге, и тут же записка Осипа Тибо. ‹…›
Не от одних только братьев Тибо добивались жандармы почерка руки, нужен был им такой же образец на русском языке и от Дантеса. Чтобы не дать ему прямо почувствовать, чего от него хотят, граф Бенкендорф потребовал от Дантеса адреса его русского учителя. Жандармам легко можно было сыскать французский почерк Дантеса, между тем как по-русски нужно было или принудить его писать или поставить в такие условия, которые исключали бы возможность писания на ино— странном языке. Дантес ответил шефу жандармов все-таки по-французски и приложил адрес, доставленный другим, так же, как и Дантес, плохо справлявшимся с русской грамотой человеком. Возможно, что почерк принадлежал тому дворовому, о котором упоминается в записке2.
‹…›
Касается ли это расследование
анонимных писем 4 ноября, или Бенкендорф имел в виду
и другие пасквили на Пушкина и его жену, ‹…› объединяя их названием
«гадостей» ‹…›,— сказать трудно, но приведенными документами исчерпывается
папка «О присланных Пушкину безымянных письмах». Мы остаемся в таком же
неведении относительно авторов диплома, как и прежде. Вопрос,— без сомнения
праздный,— не разрешен, наше любопытство не удовлетворено, но теперь есть
основание категорически утверждать, что в писании анонимного письма участвовало
не менее двоих и что Геккерены к этому делу
касательства не имели. Нашел ли виновников Бенкендорф
и действительно ли открыл их Николаю, мы не знаем, прямых данных
пока не имеется. Не подлежит сомнению, что Николай каким-то ответом шефа
жандармов был удовлетворен, и в этом ответе Геккерену
не поздоровилось.
IV
Утром 28 января, на другой депь после дуэли, весь Петербург знал о тяжелом положени поэта. Быстро разнесся слух, что Пушкин умирает. Передняя его квартиры осаждалась толпами людей, совершенно незнакомых, приходивших справиться о состоянии здоровья раненого. В три четверти третьего часа 29 января Пушкин скончался. Его трагическая смерть, неожиданная для большинства, произвела потрясающее впечатление, вызвала неподдельные слезы и искреннюю печаль. Ни один поэт, ни один писатель в то время не пользовался такой известностью, как Пушкин. Он был всероссийской знаменитостью, его имя чтили более десяти лет в различных слоях и столичного и провинциального общества. ‹…› К глубокой скорби, доходившей у некоторых до отчаяния, присоединилось сознание, что Россия потеряла не только гениального поэта, но и поэта истинно национального. Более десяти тысяч человек перебывало у гроба поэта. ‹…› «Смерть Пушкина, — доносил 2 (14 Февраля) прусский посланник Либерман своему двору, — представляется здесь как несравнимая потеря страны, как общественное бедствие». ‹…› Люди, даже отрицательно относившиеся к Пушкину, не могли пройти мимо такого события, хотя бы по его сенсационности3.
‹…›
Писать подробно о смерти Пушкина, говорить о его дуэли, оценивать его значеше как поэта, газетам и журналам было строго воспрещено. Этим думали ослабить впечатление, которое произвела его кончина на средний и интеллигентный класс русского общества. Правительство напугалось горячего, непосредственпого чувства, неприкрашенной скорби к человеку совершенно частному, нечиновному, умершему бедняком. Для николаевского времени такое проявление общественного горя было событием удивительпым, а с точки зрения охранителя государственного порядка и общественного спокойствия, каковым и был шеф жандармов, буквально опасным. ‹…› По мнению охранителей государственного порядка, поэт исповедывал демагогические идеи. Не голословно сообщал барон Геккерен барону Верстолку, что «смерть г. Пушкина открыла, по крайней мере, власти существование целой партии, главой которой он был… Эту партию можно назвать реформатской; этим названием пользуются сами ее члены», — уверяет посланник. ‹…›
Таково было о нем мнение официальных сфер, но оплакивавшая тогда смерть великого поэта мыслящая Россия не считалась с этим.
‹…›
Если Пушкин при жизни был подозрителен для III Отделения как политически неблагонадежный человек и находился под неусыпным наблюдением властей, хотя и «не в виде арестанта», то и мертвый он внушал не меньшие опасения. У его гроба переодетые шпионы зорко следили за всем, что творилось в квартире поэта, проникли даже в его гостиную, и, конечно, все сведения сообщали в III Отделение.
Каждый шаг друзей покойного делался известным Бенкендорфу. Благонамереннейший Жуковский, стоявший не раз на дороге у шефа жандармов как постоянный защитник Пушкина. пользовался особым вниманием агентов. Его заподозрили в утайке бумаг поэта и не допустили одного к разборке рукописей. К нему был приставлен Дубельт.
‹…›
Но за Пушкиным в последние годы жизни, кроме его литературной деятельности, ничего не значилось, что бы позволяло считать поэта не только главарем революционной партии, но даже рядовым членом ее. Да и в самом существовании такого общества можно было сомневаться. Необходимо было, кроме слухов, сплетен, голословных заявлений, иметь более существенныефакты. Случай для этого представился.
Еще прах поэта не был похоронен, как В. А, Жуковский и граф А. Ф. Орлов получили анонимные письма. Писало их, судя по почерку, одно и то же лицо, уже немолодых лет, разбиравшееся в политических событиях того времени, человек не без образования. Автор очень удачно выразил настроение читающей России по случаю смерти поэта: глубокую скорбь по умершему, сознание, что родина потеряла национального гения, негодование против выскочки-француза и сожаление, что трон императора окружают иностранцы, которым чуждо все русское. Смерть поэта, по мнению анонима, есть убийство предумышленное. Последнее было прозрачным намеком на Бенкендорфа и в комментариях не нуждалось.
Письма известны до сих пор не были и нами опубликовываются впервые. Жуковский получил письмо раньше графа Орлова.
Милостивый государь, Василий Андреевич!
Убийство А. С. Пушкина, делавшего честь России своим именем и поставившего себя (здесь неуместно употреблять лесть) первым после Вас поэтом, для каждого россиянина есть чувствительнейшая потеря. ‹…› Неужели после сего происшествия может быть терпим у нас не только Дантест, но и презренный Гекерн? Неужели правительство может равнодушно сносить поступок презренного им чужеземца и оставить безнаказанно дерзкого и ничтожного мальчика? Вы, будучи другом покойному, конечно, одинаковое со всеми принимаете участие в таковой горестной потере, и, по близости своей к царскому дому употребите всевозможное старание к удалению отсюда людей, соделавшихся чрез таковой поступок нена— вистными каждому соотечественнику вашему, осмелившихся оскорбить в лице покойного дух народный. Вы один из тех, на которых имеется надежда в исполнение сего общего желания. Явное покровительство и предпочтение подобным пришлецам-нахалам и иностранцам, может для нас быть гибельпым. — А вы носите важную на себе обязанность. Не подумайте однако же, что письмо сие есть средство к какому-либо противозаконному увлечению, нет, его писал верный подданный, желающий славы и блага Государю и отечеству и живущий уже четвертое царствование.
30 января 1837.
Его Превосходительству Милостивому Государю
Василию Андреевичу Жуковскому
В Шепелевском дворце.
Жуковский получил письмо не позднее утра 31 января; 1 февраля он рассказал о нем императрице, а та сообщила мужу. Бенкендорф узнал о нем от императора 2 февраля, когда шефжандармов имел в руках другое анонимное письмо, присланное графу А. Ф. Орлову. Опираясь на приказание императора, Бенкендорф посылает Жуковскому записку, давая в ней понять, как Жуковский должен был поступить при получении анонимного письма.
Е. В. Император уполномочил меня спросить у вас анонимное письмо, которое вы вчера получили, и о котором вы сочли нужным сказать Е. В. Императрице. Граф Орлов получил подобное же письмо и поспешил вручить его мне. Сравнение двух писем может дать указание на составителя. ‹…›
Ваш А. Бенкендорф.
Жуковский ответил на другой день. Его записка в черновике была известна ранее. ‹…› Обмен записками между шефомжандармов и Жуковским носит характер стычки, в которой противники стараются уколоть друг друга. ‹…› В обоих Жуковский не преминул указать на «живое чувство, которое пробуждено в сердце каждого русского». Рядом с присланным анонимным письмом напоминание било в цель.
Милостивый
государь
Александр Христофорович.
Имею честь препроводить к Вашему Сиятельству требуемое вами письмо. Повторяю ‹…› покорнейшую просьбу мою о разрешении подписки на сочинения Пушкина и на «Современник». Единственная цель моего желания поспешить публикацию есть та, чтобы воспользоваться тем живым чувством, которое пробуждено в сердце каждого русского ко памяти Пушкина, и собрать большую подписку в пользу его детей.
С совершенным почтением честь имею быть Вашего Сиятельства покорнейший слуга Жуковский.
3 февраля.
Получив записку Жуковского вместе с анонимным письмом, шефжандармов приказывает Мордвинову: ‹…›
«Пришлите мне бумагу для Жуковского; вот письмо, которое он получил; мне кажется, что это тот же самый почерк, что и в письме, полученном Орловым». ‹…›
Письмо к графу Орлову, по внешности и почерку, как безошибочно отметил наблюдательный глаз Бенкендорфа, совпадает с анонимным письмом к Жуковскому. ‹…› Содержание его несколько иное, тон более резкий, категорический и в конце почти угрожающий. События последних трех дней, протекших между посылкой писем Жуковскому и Орлову, оказали свое влияние на неизвестного автора. Общественное движение, точнее, проблески общественного мнения, доказали правоту высказанного в предыдущем письме и позволили заговорить не только от своего имени.
Ваше сиятельство.
Лишение всех званий, ссылка на вечные времена в гарнизоны солдатом Дантеста4, не может удовлетворить русских за умышленное, обдуманное убийство Пушкина; нет, скорая высылка отсюда презренного Гекерна, безусловное воспрещение вступать в российскую службу иностранцам, быть может, несколько успокоит, утушит скорбь соотечественников Ваших в таковой невознаградимой потере. Открытое покровительство и предпочтение чужестранцам день ото дня делается для нас нестерпимее. Времена Биронов миновались. Вы виделивчерашнее стечение публики, в ней не было любопытных русских — следовательно, можете судить об участии и сожалении к убитому. Граф! Вы единственный у престола представитель своих соотечественнпков, носите славное и историческое имя и сами успели заслужить признательность и уважение своих сограждан; а потому все на Вас смотрят как на последнюю надежду. Убедите Его Величество поступить в этом деле с общею пользою. Вам известен дух народный, патриотизм, любовь его к славе отечества, преданность к престолу, благоговение к Царю; но дальнейшее пренебрежение к своим верным поданным, увеличивающиеся злоупотребления во всех отраслях правления, неограниченная власть, врученная недостойным лицам, стая немцов, все, все порождает более и более ропот и неудовольствие в публике и самом народе! Ваше сиятельство, именем Вашего отечества, спокойствия и блага государя, просят Вас представить Его Величеству о необходимости поступить с желанием общим, выгоды оттого произойдут неисчислимые, иначе, граф, мы горько поплатимся за оскорбление народное, и вскоре.
С истинным и совершенным уважением
имею честь быть К. М.
Вторник.
2-февраля.
‹…›
Отношения Бенкендорфа к Пушкину достаточно известны: поэт в его глазах был опасный революционер. Такое мнение он не раз высказывал и императору. Анонимное письмо позволяло шефу жандармов с настойчивостью говорить о существовании революционного общества. Признаки были налицо: группа русских, желающих выставить себя горячими патриотами и недовольных правительством, ненависть к иноземцам, предостережение на будущее,— все было знакомо царю и его приближенному по 1825 году. Бенкендорф, несомненно, держался такого мнения: смерть видного деятеля общества обнаружила существование заговора, который пока выявился в демонстрации против власти, в раздраженных разговорах, грозящих перейти в дело. Тени 14 декабря вставали пред верноподданным Николая и пугали его ужасами революции. Надо было действовать и скорыми мерами прекратить все проявления общественного возбуждения.
Возвращая в тот же день анонимное письмо гр. Орлову, Бенкендорф шлет ему записку со своим безапелляционным мнением. ‹…›
Это письмо очень важно, оно доказывает существование и работу общества. Покажите его тотчас же императору и возвратите его мне, чтобы я мог по горячим следам найти автора.
Граф Орлов не медлит. Он препровождает письмо Николаю I вместе с запиской шефа жандармов и прилагает свою. ‹…›
Еще пе получив обратно резолюции Николая на посланные письма, Бенкендорф вторично видится с царем и передает ему свежую новость, что неудавшаяся с распряжкой лошадей демонстрация в Петербурге готовится теперь в Пскове. Получается новый приказ, и шеф жандармов шлет псковскому губернатору Пещурову немедленное распоряжение принять меры, распоряжение, эхом раздавшееся в различных инстанциях псковской администрации. ‹…›
Бенкендорф пишет А. Н. Мордвинову 2 же февраля: «…Я только что видел императора, который приказал сказать вам, чтобы вы написали Псковскому губернатору: пусть он запретит для Пушкина все, кроме того, что делается для всякого дворянина; к тому же, раз церемония имела место здесь, не для чего уже ее делать». ‹…›
Отношения императора Николая Павловича к Пушкину до некоторой степепи известны, но требуют больших сведений при глубоком анализе и беспристрастном взгляде историка. До недавнего времени при поверхностном исследовании или за отсутствием необходимого документального материала эти отношения представлялись благожелательными, говорили о большом и милостивом внимании царя и о редком, почти дружелюбном обращении с поэтом. Все неприятности жизни Пушкяна, постоянные уколы самолюбию, надоедливый надзор и придирчивую цензуру многие ставили на счет Бенкендорфа и его присных. Государь оставался в стороне даже тогда, когда его неприязненность трудно было скрыть: ее приписывали постороннему влиянию.
Такое представление вытекало из неправильной характеристики личности Николая.
Николай Павловнч, обладая сильной волей и ярко выраженной индивидуальностью, не нуждался во временщике. Он на все и всегда имел свой собственный, «николаевский» взгляд. Достойный брат Александра Павловича, скрытность и неискренность которого могли бы войти в пословицу, Николай еще великим князем обращал на себя внимание как человек холодного сердца и рассудка, человек злопамятный. Декабрьское восстание отметило мстительность его натуры, оно же породило недоверчивость и подозрительность к людям. Установив раз свой взгляд на человека, царь мог менять внешнее обращение с ним, но суть отношений оставалась та же.
Будучи создателем III Отделения, Николай был и душой его. Бенкендорф, Орлов, Дубельт et tutti quanti состояли исполнителями воли царя. Во главе корпуса стоял талантливый руководитель — сам император. Он умело скрывал свои способности и, как за ширмы, прятался за своих менее одаренных помощников, которые всегда пели с его голоса и должны были попадать в тон. Бенкендорф в этом преуспевал.
Государь был ловким и умным человеком. Таковым, по крайней мере, он рисуется нам в своих отношениях к Пушкину, начиная с известной беседы во время коронации в Москве до последней минуты жизни поэта. Где нужно было, то есть где это было выгодно для царя, он шел навстречу и легко прикрывал милостями и баговолениями скрытое недоброжелательство и постоянную недоверчпвость. Успокоив умирающего поэта, одарив деньгами и пенсией его семью, Николай расположил к себе общественное мнение дома и заставил заговорить о монаршем великодушии дипломатический корпус.
‹…›
На наш взгляд, поведение Николая в это время вытекало из раз установившегося о Пушкине мнения, которое подкрепили события январских и февральских дней: экспансивность толпы по случаю смерти поэта, анонимные письма и несомненный страх пред революционным брожением. Император не слушал Жуковского главным образом потому, что его слова могли казаться насторожившемуся монарху если не подозрительными, то усыпляющими его бдительность. Не из сочувствия Бенкендорфу он принял ряд мер в последние дни пребывания Пушкина в Петербурге и при похоронах поэта: подобного поведения требовала сущность вещей. Надо было как можно скорее прекратить создавшуюся около праха поэта шумиху. Бенкендорф учитывал нравственное состояние своего повелителя, действовал по его указке и не расходился в оценке переживаемого ни на йоту.
Мы имеем несомненное доказательство, что Николай Павлович придавал большое значение анонимным ппсьмам и в них, как и Бенкендорф, видел грозное memento декабрьских дней. ‹…›
Итог, дающий характеристику поэту и событиям по случаю его смерти, хотя кратко, но определенно подведен в «Отчете о действиях корпуса жандармов» за 1837 год.
Отчеты обычно представлялись царю ежегодно и кратко пересказывали события за обозреваемый период, останавливаясь на самом существенном и достойном внимания с точки зрения высшей полиции. ‹…› О дуэли и смерти поэта говорится во второй части Отчета, озаглавленной «Обозрение расположения умов и некоторых частей государственного управления». Взгляд, который дан о Пушкине в обзоре III Отделением, мы не в состоянии отделить от мнения императора Николая, так как смерть поэта принесла много хлопот и тому и другому; они действовали заодно, и высказанное в Отчете было повторением передуманного и переговоренного между монархом и заправилами корпуса жандармов.
«В начале сего года, — говорится в └Обозрении“, — умер от полученной на поединке раны знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он однако же до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина, образовался и круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. ‹…› И те и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле было необыкновенное; отпевание намеревались делать торжественное, многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось вьпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова. — Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту. — В сем недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов,— высшее наблюдение признало своей обязанностью мерами негласными устранить все почести, что и было исполнено».
Быстрые распоряжения «высшего наблюдения» касались не только петербургской и псковской администраций. Была опасность, что литературная и интеллигентная Москва также не останется равнодушной к кончине Пушкина и выкажет, как и северная столица, «неприличную картину торжества либералов». Не без внушения корпуса жандармов министр народного просвещения С. С. Уваров писал 1 февраля московскому попечителю графу С. Г. Строганову поддерживать «надлежащую умеренность и тон приличия» в статьях московских изданий по случаю смерти поэта. Общим приказом III Отделения объясняется неудача М. П. Погодина отслужить торжественную панихиду по умершему Пушкину. ‹…›
V
Георг Дантес, покидая Россию, передал «тяжелое наследство» старшему Геккерену и о себе оставил неизгладимо печальную память. Более трех лет он жил в России, где на первых порах ему, что называется, повезло. Благодаря лестной рекомендации прусского принца Вильгельма Дантес пользуется милостивым вниманием императора Николая, за него хлопочут важные лица русского двора и, наконец, его усыновляет голландский посланник Геккерен. Чрез несколько месяцев после прибытия в Петербург, ровно за три года до дуэли с Пушкиным, он допущен к экзамену и принят офицером в Кавалергардский полк. Дантес, по словам Данзаса, обладал «врожденной способностью нравиться всем с первого взгляда». ‹…› Это был видный, красивый молодой человек, неглупый по природе, со злым язычком, не лишенный остроумия, находчивый и развязный. В Петербурге около имени французского выходца создается легенда о высоком его происхождении, которая, как теперь мы знаем, была совершенно вздорной. Общительный, постоянно веселый, пользующийся успехом у дам, Дантес оказался вполне подходящим к тому кругу, в который он вошел. Великий князь Михаил Павлович любит его общество, смеется над его остротами, пахнущими казармой каламбурами и рискованными mots. Одним словом, перед молодым офицером широко открылись двери салонов, его охотно принимают в высшем обществе. ‹…›
Дантес не получил большого образования, но его самоуверенность и развязность, доходившая порой до нахальства, производили впечатление па товарищей по полку: они считали его весьма развитым, начитанным и образованным человеком. Впрочем, этого достигнуть было нетрудно. Кавалергардские офицеры в значительной части комплектовались из пажей, которые отличались от других офицеров образцовой невежественностью. ‹…›
С поступлением на русскую службу Дантес приобщился к кругу военной молодежи, делившей досуг между кордегардией и салоном, проникся неглубокой житейской мудростью, без труда воспринял несложную мораль об офицерской чести и так называемого порядочного человека5. Духовные запросы и высшие интересы были чужды молодому авантюристу.
Принятый охотно аристократией, барон Дантес де Геккерен легко освоился среди нее и перезнакомился на балах и раутах с блестящими ее представителями. Без труда он увидел, что Пушкин занимал там весьма скромное место и играл какую-то непонятную Дантесу «роль в маленьком кружке» великосветской молодежи. Он случайно свел знакомство с Пушкиным в 1833 году, обедая с ним за общим столом в ресторане Дюме, увидел в нем остроумного человека, вошел в дом поэта и поддерживал с ним знакомство как с мужем молодой женщины ‹…› в которую и влюбился.
О поэте Пушкине Дантес знал мало. Для него, пришельца, он значил немного больше, чем для того швейцара, который при разъезде выкрикивал карету «сочинителя Пушкина». Дантес выходил на поединок с легкомысленным задором, с сознанием задетой чести и с той же долей ответственности, ответственности нравственной, с какой встал бы против Данзаса, графа Соллогуба или любого из своих однополчан кавалергардов. Только после смерти поэта обстоятельства дали Дантесу почувствовать истинное значение его противника.
Дантес дуэли не боялся, он не был трусливым человеком, законная же ответственность за участие в поединке обыкновенно сводилась к ничтожному наказанию.
‹…›
Слух о дуэли разнесся по Петербургу немедленно, о ней одним из первых узнал командир Кавалергардскаго полка генерал Гринвальд, который в тот же день, 27 января, подверг Дантеса домашнему аресту. ‹…› Через день, 29 числа, дело о дуэли было передано суду Конной гвардии и приказом по Отдельному Гвардейскому корпусу высказывалось пожелание: «Дело сие окончить сколь возможно поспешнее». ‹…› Презусом суда 1 февраля назначался полковник Конного полка, флигель-адъютант Бреверн… и в приказе стояло распоряжение: «Судить его [Дантеса] военным судом арестованным». ‹…›
Суд отнесся к делу формально. Вдова Пушкина не допрашивалась, потому что Комиссия считала «дело довольно ясным»6. О причине дуэли и Данзас… и Дантес на следствии говорили мало. ‹…›
Не военно-судная комиссия пугала Дантеса своей «сентенцией»: гораздо страшнее было общественное мнение, под влиянием которого могло сложиться окончательное решение судьбы начинавшего свою карьеру кавалергардского офицера, А предзнаменования были дурные. Посланник Геккерен уже 2 февраля в письме к барону Верстолку признается: «Долг чести повелевает мне не скрыть от вас того, что общественное мнение высказалось при кончине г. Пушкина с большей силой, чем предполагали», и выражает желание «переменить резиденцию. ‹…› К охране голландского посольства принимаются меры. ‹…› Имя Дантеса. как убийцы Пушкина, становится ненавистным. Вюртембергский посол князь Гогенлое-Кирхберг депешей доносит: «Непосредственно после дуэли между Пушкиным и молодым бароном Геккереном большинство высказывалось в пользу последнего, но не понадобилось и 24 часов, чтобы русская партия изменила настроение умов в пользу Пушкина. Что же касается баронов Геккеренов, то они, правда, сделали все, чтобы, с своей стороны, навлечь па себя всеобщее неудовольствие, и многие лица, в былые времена отличавшие посла барона Геккерена, принуждены в настоящее время сожалеть об этом». ‹…› Самоуверенности Дантеса был нанесен чувствительный удар, и он понял, что преступление для него не пройдет бесследно.
Приговор в окончательной форме не мог принести ничего утешительного, и Дантес опасался тягостной для себя развязки. Надеяться на чью-либо помощь было напрасно; лишился он и протекции, приходилось защищаться самому. В архиве III Отделения нашлось одно письмо Дантеса к полковнику Бреверну от 26 февраля, то есть после приговора военно-судной комиссии и до конфирмации доклада генерал-аудиториата императором Николаем. ‹…› В письме к Бреверну Дантес, что называется, с места в карьер приступает к изложению фактов, бывших ранее дуэли и характеризующих Пушкина. Начало и содержание письма дает повод предполагать, что письмо не было одиноким, или, по крайней мере, ему предшествовали частные разговоры Дантеса с Бреверном на ту же тему: «Я Вам пишу это письмо в надежде, — говорит Дантес, — что оно, может быть, даст еще некоторые объяснения насчет этого грязного дела». Несомненно, Дантес дополнял письмом уже известное Бреверну не из показаний обвиняемых и свидетелей, так как в военно-судной комиссии подобные вопросы обходились молчанием.
‹…›
Господин полковник!
Я только что узнал от моей жены, что при madam Валуевой ‹…› в салоне ее матери он говорил следующее: «Берегитесь, вы знаете, что я зол и что я кончаю всегда тем, что приношу несчастие, когда хочу». Она также только что мне рассказала о двух подробностях, которых я не знал. Вот почему я вам пишу это письмо в надежде, что оно, может быть, даст еще некоторые объяснения насчет этого грязного дела.
Со дня моей женитьбы, каждый раз, когда он видел мою жену в обществе madam Пушкиной, он садился рядом с ней и на замечания относительно этого, которое она ему однажды сделала, ответил: «Это для того, чтобы видеть, каковы вы вместе и каковы у вас лица, когда вы разговариваете». Это случилось у французского посланника на балу за ужином в тот же самый вечер. Он воспользовался, когда я отошел, моментом, чтобы подойти к моей жене и предложить ей выпить за его здоровье. ‹…› После отказа он повторил то же самое предложение, ответ был тот же. Тогда он, разъяренный, удалился, говоря ей: «Берегитесь, я вам принесу несчастие». Моя жена, зная мое мнение об этом человеке, не посмела мне тогда повторить разговор, боясь истории между нами обоими.
В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы; 16 января, на следующий день после бала, который был у княгини Вяземской, ‹…› где он себя вел обычно по отношению к обеим этим дамам, madam Пушкина на замечание г. Валуева, как она позволяет обращаться с нею таким образом подобному человеку, ответила: «Я знаю, что я виновата, я должна была бы его оттолкнуть, потому что каждый раз, когда он обращается ко мне, меня охватывает дрожь». Того, что он ей сказал, я не знаю, потому что madam Валуева передала мне начало разговора. Я вам даю отчет во всех этих подробностях, чтобы вы могли ими воспользоваться, как вы находите нужным, и чтобы вам дать понятие о той роли, которую играл этот человек в вашем маленьком кружке. Правда, все те лица, к которым я вас отсылаю, чтобы почерпнуть сведения, от меня отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом моего противника, без всякого рассуждения и желания отделить человека от таланта. Они также хотели видеть во мне только иностранца, который убил их поэта, но здесь я взываю к их честности и совести, и я их слишком хорошо знаю и убежден, что я их найду такими же, как я о них сужу.
С величайшим почтением, г. полковник, имею честь быть вашим нижайшим и покорнейшим
слугой.
Барон Георг Геккерен.
Петербург 26февраля 1837.
Господину полковнику Бреверну [флигель-]адъютанту Его
Императорского Величества.
Петербург. От барона Геккерена.
Дата указывает, что противник Пушкина посылал письмо Бреверну не как презусу суда,а, скорее, как близкому к «высшему начальству» офицеру, который его поймет и, может быть, из сочувствия поможет. На это намекает и сам Дантес: «Я вам даю отчет во всех этих подробностях, чтобы вы могли ими воспользоваться, как вы находите нужным»…
Дантес хотел на примерах подтвердить безвыходность своего положения, но он ни одним звуком не обмолвился о главной причине, которая привела обоих противников к поединку 27 января. Писать на такую щекотливую для него тему было невыгодно.
Воспоминания и письма современников знакомят нас с поведением Дантеса после его женитьбы на сестре madam Пушкиной, Е. Н. Гончаровой. «Он не переставал волочиться за своей невесткой, — вспоминает Н. М. Смирнов, — он откинул даже всякую осторожность, и казалось иногда, что насмехается над ревностью непримирившегося с ним мужа. На балах он танцевал и любезничал с Натальей Николаевной, за ужином пил за ее здоровье, словом, довел до того, что все снова стали говорить про его любовь». ‹…›
Поэт терял душевное равновесие и доходил до бешенства. Видеть жену на балах и в гостиных в обществе Дантеса, не спускавшего с нее влюбленных глаз и щеголяющего пошлыми остротами, было для него нестерпимо. На вечере перед новым годом — Дантес уже был женихом Е. Н. Гончаровой — графиня Наталья Викторовна Строганова говорила хозяйке вечера, княгине Вяземской: «У него [то есть у Пушкина] такой страшный вид, что, будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой». ‹…›
При манере непринужденного обращения с Натальей Николаевной Дантес делал вид, что не замечает враждебных взоров ее мужа. В глубине души он просто презирал Пушкина, так как французский выскочка мог уважать только «своих». В письме к Бреверну он считает совершенно лишним называть поэта по имени, а везде упоминает о нем в третьем лице. Как человека Дантес рисует Пушкина с весьма неприглядной стороны. Пушкин, как можно заключить из письма, был зол, мстителен, нетерпим в обществе по своей невоспитанности, придирчив и деспот своей жены, которая безмерно от него страдала. Вывод напрашивается сам собой: дуэль с подобным человеком, едва ли не бретёром, явление естественное, и если кто виноват в смерти поэта, то прежде всего он сам7.
Если сведения, полученные Дантесом,— факты, то верно ли они переданы в письме к Бреверну и правильно ли освещены? Для проверки их мы располагаем кое-каким материалом.
Пушкин не был сдержанным человеком, а при разговорах о Дантесе или упоминании о старом Геккерене не стеснялся высказывать о них далеко не лестное мнеше. Жуковскому, постоянному ходатаю по делам Пушкина, не раз приходилось уговаривать раздраженного поэта и упрекать в излишней болтливости: «Вот что сказал княгине, — писал он Пушкину в ноябре 1836 года, — уже имея в руках мое письмо. Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как будут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит человека в грязь; громкие подвиги Раевского — детская игра перед тем, что я намерен сделать», и тому подобное». ‹…› Сказанное поэтом месяца за два до смерти пригодилось Дантесу, когда Пушкин лежал уже в земле. Может быть, на этой фразе, достигшей слуха Дантеса, и было построено его доказательство мстительной натуры поэта. Дантес тут был прав. Пушкин, конечно, ему мстил и видел, не без основания, в нем заклятого врага. Поведение поэта на дуэли — хороший тому пример. ‹…›
Правдоподобны и разговоры Пушкина с Екатериной Николаевной Дантес. Любопытно здесь замечание поэта относительно самочувствия двух сестер при встрече и выражения их лиц во время беседы, замечание язвительное, которое говорит о наблюдательности Пушкина. Он старался проверить правильность своих подозрений и найти оправдание клокотавшим в нем чувствам. «В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы», — продолжает Дантес. И такое наблюдение правильно. ‹…› Не только дамы боялись Пушкина, старались избегать его общества и мужчины. Кн. А. В. Трубецкой вспоминает свой разговор с Пушкиным на балу у португальского посланника незадолго до дуэли. «Во время танцев я зашел в кабинет, все стены которого были увешаны рогами различных животных… Вошел Пушкин. └Вы зачем здесь? Кавалергарду да еще неженатому, здесь не место. Вы видите, — он указал на рога, — эта комната для женатых, для мужей, для нашего брата“. └Полноте Пушкин, вы и на бал притащили свою желчь; вот уж ей здесь не место“. Вслед за этим он начал бранить всех и вся, между прочим Дантеса, так как Дантес был кавалергардом, то и кавалергардов. Не желая ввязываться в историю, я вышел из кабинета и, стоя в дверях танцевальной залы, увидел, что Дантес танцует с Natalie». ‹…›
Наше внимание останавливается на разговоре П. А. Валуева с Н. Н. Пушкиной. Всего разговора мы не знаем, до нас дошло только его начало, которое дает понятие о тяжелом положении Н. Н. Пушкиной в последние месяцы жизни поэта. Судя по письму Дантеса к Бреверну, грубое обращение поэта с женой переступало границы, и Natalie приходилось много переносить неприятностей от мужа. Как ни странно может показаться с первого взгляда, но и здесь сведения, полученные Дантесом, не грешили против истины.
«Отношения Пушкина к жене были очень сложны, — пишет П. Е. Щеголев в своем исследовании. ‹…› — Прежде всего неровны. — Далее он цитирует так называемые конспективные записки Жуковского. ‹…› — После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной… При тетке ласка к жене, при Александрине и других, кои могли бы рассказать. ‹…› Дома же веселость и большое согласие». «В этой заметке, — продолжает П. Е. Щеголев, — все неясно. При тетке Пушкин ласков к жене, при других, кто мог бы рассказать, грубоват. Кому рассказать? Дантесу, что ли? Если Дантесу, то почему же Пушкину нужно, чтобы до Дантеса дошли сведения не о том, что он ласков с женой, а о том, что он с ней груб? Последняя фраза записи: └Дома же веселость и большое согласие“ как будто противоречит приведенной раньше записи: └Мрачность при ней. Веселость за ее спиной“. Слишком скудны заметки Жуковского, не дают они ответа на бесчисленные вопросы, не дают представления о том, что же было?»
Пред нами стоят те же вопросы, что и пред П. Е. Щеголевым, и мы позволяем себе высказать предположение.
Кому нужно было знать, что поэт груб с женой? Почему Пушкину хотелось, чтобы об его семейном разладе дошло до ушей этого неизвестного?
Конечно, он имел в виду не пресловутый «свет», который… составил о поэте определенный взгляд как о человеке дурном.
Может быть, он думал о Екатерине Дантес? Но она могла узнать об этом непосредственно от Natalie. Да и зачем ей знать? Чтобы повлиять на мужа, удержать его и тем сделать жизнь сестры сносной? Прежде всего Екатерина Николаевна никакого влияния на Дантеса не имела, он был для нее в то время непогрешим, каковым остался в ее мнении и потом. При отъезде за границу, расставаясь с родиной навсегда, madam Дантес высказала возмущающую нас теперь несообразность, что «она прощает Пушкину». ‹…› В медовый же месяц она, как сомнамбула, смотрела на все происходившее широко раскрытыми глазами и в слепой влюбленности ничего не хотела примечать.
Не добивался ли Пушкин, чтобы слухи сделались известными Дантесу?
Но на чем основать такое предположение? Почему Пушкину важно было, чтобы Дантес знал о его неладной семейной жизни? Делаем по этому поводу небольшое отступление.
Дантес увлекся Наталией Николаевной и увлек ее собой, тут была не вина, а беда их, Пушкин защищал свою честь, как находил нужным, но дуэль не состоялась, и все сошло благополучно. Дантес женился на сестре Natalie, Екатерине Николаевне Гончаровой. П. Е. Щеголев в числе мотивов неожиданного решения Дантеса «закабалить» себя выдвигает мысль, что «поединок оторвал, отдалил бы его навсегда от Пушкиной, а брак на ее сестре, наоборот, приблизил бы, облегчил бы возможность встреч, сближений под покровом родственных отношений и чувств». ‹…› Согласимся с ним и перейдем к новым его догадкам. «Недалеко от правды предположение, что после всего происходившего в ноябре Пушкин не считал искренним и сколько-нибудь серьезным увлечение Дантеса Натальей Николаевной… В ноябрьском столкновении Пушкин на момент почувствовал некий романтизм в страсти Дантеса; теперь же романтизм исчез бесследно, и осталась одна грубая проза житейских отношений». ‹…› Нам думается, что Пушкин мог держаться подобного взгляда только в первые дни сватовства Е. Н. Гончаровой. После предложения Дантеса он был успокоен сознанием, что заставил играть своего противника «жалкую роль». Удовлетворенность скоро прошла, ее снова заменили волнения за жену, за свою честь. Любовь противника Пушкина не покрывалась никаким флёром, не скрывала своего удовольствия и Natalie: ей всегда было весело с Дантесом. ‹…› Обоюдное увлечение было несомненным фактом. ‹…›
Пушкин, по нашему мнению, верил в искреннюю любовь Дантеса и видел, что сердцу молодого кавалергарда Наталья Николаевна была дороже всех, не исключая и собственной жены. Дантес должен был интересоваться самочувствием любимой женщины и принимать близко к сердцу все ее невзгоды.
Может быть, отчаявшись, Пушкин прибегнул к последнему средству, чтобы вывести Дантеса из терпения и окончить дело дуэлью?
Такое предположение грешит большой натяжкой. Прежде всего средство уж не так сильно, чтобы понудить Дантеса на решительный шаг. Пушкиным применялись меры куда действительнее: отказ от дома, нежелание быть знакомым, личные разговоры с Екатериной Николаевной, угрозы чрез нее Дантесу, обмен резкостями при встречах с ним и т. п. Кроме того, такой способ действия мог затянуться на долгое время, Пушкин же горячился и сильно нервничал; ему как можно скорее хотелось положить конец и сплетням, и оскорбительному поведению Дантеса. ‹…›
Остается одно лицо, которое, по нашему мнению, решил осведомить стороной Пушкин. Этим лицом был Николай Павлович.
Между поэтом и царем стоял всесильный тогда Бенкендорф, но обращаться к нему теперь Пушкин не желал. Один раз он делал попытку и даже 21 ноября 1836 года писал Бенкендорфу: «Я вправе и думаю даже, что обязан довести до сведения вашего сиятельства о случившемся в моем семействе». Дальше идет краткое изложение ноябрьских событий: получение анонимных писем, вызов на дуэль, предложение Е. Н. Гончаровой, отказ Пушкина от вызова. В конце письма говорится: «Я убедился, что анонимное письмо было от г. Геккерена, о чем считаю обязанностию довести до сведения правительства и общества.
«Будучи единственным судьею и хранителем моей чести и чести моей жены — почему и не требую ни правосудия, ни мщения, не могу и не хочу представлять доказательств кому бы то ни было в том, что я утверждаю». ‹…›
По этому поводу П. Е. Щеголев замечает: «Задача этого письма — обличение Геккерена-старшего, составителя анонимного пасквиля, и таким образом сильнейшая компрометация посланника европейской державы. По всей вероятности и по показаниям традиции, письмо это осталось непосланным и план неслыханной мести Геккерену остался неосуществленным ни в целом, ни в части». ‹…›
Указание на роль Геккерена в ноябрьских событиях могло угрожать посланнику большими неприятностями, если бы только Бенкендорф не состоял в первых рядах врагов Пушкина. Шеф жандармов знал все и без письма поэта, но он не предпринимал никаких мер и не старался устранить надвигавшуюся развязку семейной драмы поэта. Отчасти тем и объясняется, что Пушкин не послал ему письма в ноябре и не осведомлял его впоследствии. В январские дни у него созрел иной план.
Только вмешательство Николая могло порвать сеть хитросплетений, которыми враждебная часть петербургского «света» опутала Natalie и самого Пушкина. Только царь в силах был прекратить интриги рассерженного Геккерена и указать место зарвавшемуся Дантесу, приказав ему оставить Петербург. Проект выслать Дантеса на Кавказ существовал. Исходил он от графа В. О. Адлерберга, который даже докладывал о нем великому князю Михаилу Павловичу. «Меру, предложенную гр. Адлербергом, не успели привести в исполнение», потому что не желали лишать дам общества веселого п красивого кавалера. ‹…›
Николай Павлович имел полное представление о ссоре Пушкина с Дантесом и знал причину их столкновения. Передают, что император, при встрече с Пушкиным после того, как поэт счел свой вызов Дантесу несуществующим, «взял с него слово, что ‹…› он не приступит к развязке, не дав знать ему наперед». ‹…›
Пушкин учитывал доброе отношение Николая к Natalie. Им он и хотел воспользоваться, чтобы положить конец возобновлению ухаживаниям Дантеса, светским пересудам и закулисным интригам юркого Геккерена. Слабостью царя было постоянное желание выказывать себя строгим семьянином и охранителем домашнего очага, отечески вмешиваться в семейную жизнь посторонних людей. Мог и на это рассчитывать Пушкин. Создавая своим обращением с женой видимость разлада и подчеркивая его при чужих, поэт желал, чтобы великосветские Марьи Алексевны не преминули посплетничать насчет тирана мужа, пожалели бедную Natalie и разгласили о ее размолвке с Пушкиным. Пушкин не сомневался. что толки дойдут до Николая и вызовут с его стороны благоприятные распоряжения. Но царьна этот раз остался глух и в холодном созерцании ожидал развязки «неловкого положения» поэта и его противника.
Таково наше объяснение малопонятной записи Жуковского: «При Александрине и других, кои могли бы рассказать, — des brusqueries (резкости (фр.). — М. Р.) ‹…›
После смерти поэта этот справедливый nonsens — как иначе назвать непонятную па первый взгляд мистификацию Пушкина?— приходилось друзьям опровергать обиняками. Кн. Вяземской, например, не без цели пишет и вел. кн. Михаилу Павловичу и А. Я. Булгакову, что в период ухаживания Дантеса за Пушкиной, отношения поэта к жене не пострадали. ‹…›
Как далеко зашли отношения Дантеса и Пушкиной, осталось тайной. До сих пор у нас нет ничего непреложного, уличающего Natalie в супружеской неверности. Все, что имеется в распоряжении исследователей авторитетного, скорее опровергает, чем подтверждает подобный взгляд. Мы знаем одно: поэт был уверен в полной ее невинности, что неоднократно и незадолго до дуэли высказывал разным лицам. К нему присоединяются и близкие друзья Пушкина. В их единодушии мы отказываемся видеть только одну защиту чести молодой женщины. Но такова уже сплетня: она всегда имеет свой осадок.
К сожалению, данные о последних месяцах жизни поэта, его семейных отношениях, об отношениях Natalie к Дантесу и мужу настолько сбивчивы, запутаны и благодаря этому неясны, что не позволяют исследователю высказаться категорически. ‹…›
Было бы наивностью считать характеристику Пушкина Дантесом близкой к истин. Для людей, чуждых поэту по духу и по интересам, Пушкин был недоступеп. Им не дано было постигнуть необычайную красоту его душевных свойств, сложных и глубоких. Им странен он был, начиная со своего внешнего облика, кончая богатым содержанием внутренних переживаний, всегда волнующих и несказанно прекрасных. Всякий, кто знал его близко, столько же ценил его за гениальные способности, сколько и любил за редкие качества мятущейся, неугомонной души. ‹…› Не злоба и месть, не нудная сварливость были главными качествами его, а безграничная доброта, детское простодушие и чуткое, «золотое» сердце. Несмотря на свою искренность и редкую прямоту, Пушкин не был разгадан «толпой» и остался непонятен «черни». ‹…›
На этом и заканчивается настоящая работа, может быть, несколько неточно озаглавленная «О смерти Пушкина». Если нам удалось здесь осветить некоторые факты, касающиеся поэта, и дать материал для его биографа, то свою задачу мы сочли бы выполненной. ‹…›
______________________
Публикуется по: А. С. Поляков. О смерти Пушкина. По новым данным (Труды Пушкинского Дома при Российской Академии наук). Пг., 1922. С. 5–108.
Александр Сергеевич Поляков (1882–1923) — литературовед, театровед, библиограф. Родившись в селе Ундоры Симбирской губернии (отсюда происходит его псевдоним — А. Ундорский), А. С. Поляков большую часть своей жизни провел в Петербурге. Здесь он учится в Психоневрологическом институте, а затем и на историко-филологическом факультете Петербургского университета. В Петербурге он становится членом Русского библиологического общества, сотрудничает с Пушкинским Домом, Российской Книжной палатой, издает свой журнал «Бирюч петроградских государственных театров» (1918–1920). С 1918 года А. С. Поляков возглавляет Центральную библиотеку Русской драмы, создает в ней Фонд пьес драматической цензуры, приобретает новые документы для рукописного отдела (Википедия).
Подготовка
публикации
Маргариты Райциной
_______________
2 Дантес, приехав в Россию, не знал русского языка. Гр. В. О. Адлерберг ‹…› которого Николай I спрашивал, знает ли Дантес русский язык, на удачу отвечал утвердительно. В письме к Дантесу гр. Адлерберг советовал «взять учителя русского языка». ‹…› В. В. Никольский утверждает ‹…› что Дантес был освобожден от экзаменов по русской словесности, уставу и военному судопроизводству, хотя по русскому языку ему, видимо, пришлось устроить подобие экзамена. В формуляре Дантеса в графе: «Российской грамоте читать и писать и другие какие науки знает ли», сказано: «По-российски, по-французски, по-немецки, географии и математике». ‹…› Дантес не сразу поступил в действующий эскадрон полка, а состоял два месяца в 7-м запасном, потому что «не зная российского языка, не может быть переведен в действующий эскадрон» (См.: Сборник биографий кавалергардов. 1826–1908. С. 76. Примечание 3). Русский язык Дантесу остался чужим, и выучиться ему он так и не успел. — Прим. автора.
3 Подробный перечень
писем по поводу смерти Пушкина приведен в статье Б. Л. Модзалевского
«Смерть Пушкина» («Пушкин и его современники». Вып.
VI. СПб.,
4 Автор передает распространенный тогда, но неверный слух, что Дантеса уже судили и приговорили к разжалованию в солдаты. ‹…›. — Прим. автора.
5 Н. Ф. Дубровин приводит такую характеристику тогдашнего воспитания: «Прежде всего мальчику внушалась необходимость иметь сознание о собственном достоинстве — point d’honneur,— но в чем оно заключалось, никто ему не объяснял; внушали неуступчивость, сварливость, «отчего молодежь поставляет себе долгом и обязанностью ничего не извинять, что кажется оскорбительным». Отсюда происхождение частых дуэлей, которые существовали в первую половину настоящего столетия, и поводы к которым доходили до глупости и даже пошлости… У большинства молодежи понятия о чести, долге, справедливости и обязанностях перепутались; учтивость заменила благонравие, расточительность изгнала умеренность, мнимая острота ума заглушила рассудок. Люди, причислявшие себя к большому свету, говорили, что человеку «дан ум для злословия, вкус — для щегольства, а сердце — для волокитства». Благовоспитанный молодой человек, в сущности, был круглый невежда, не имевший никаких основательных сведений» (Русская старина. 1899. Март. С. 543–544; статья «Русская жизнь в начале XIX века»). — Прим. автора.
6 14 февраля аудитор Маслов рапортовал Комиссии, что «считал бы нужным о поведении Г.г. Геккеренов в отношении обращения их с Пушкиной взять от нее также объяснение». На это тогда же комиссия ответила постановлением: «Комиссия при слушании вчерашнего числа дела имела оные в виду, нашла дело довольно ясным, то дабы без причины не оскорбить г-жу Пушкину требованием изложенных в рапорте аудитора Маслова объяснений, определила, приобщив помянутый рапорт к делу, привесть оное к окончанию по точным словам определения, заключенного Комиссиею вчерашнего числа». ‹…› Командующий отдельным гвардейским корпусом генерал-адъютант Бистром в бумаге от 41 марта 1837 года отмечает это упущение суда наряду с другими малозначащими и приходит к заключению: «Хотя бы и следовало возвратить означенное дело для изъясненных пополнений, но, как главные преступления подсудимых достаточно объясняются, то, дабы не замедлить в дальнейшем его представлении, я решился препроводить оное в таком виде, в каком есть». ‹…› Но упущение суда настолько значительно, что, думается, такой обход случился не без желания императора, который полагал кончить дело «по законам». — Прим. автора.
7Старший Геккерен пишет г-же Дантес, сестре своего приемного сына: «Иначе поступить мы не могли; Жоржу не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир». — Прим. автора.