Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2013
А. Балашов и В. В. Набоков. Два пути. Альманах. СПб.: Реноме, 2013. — 52 с.
В январе 1918 года два выпускника Тенишевского училища в Петрограде, объединив свои творческие устремления, издали поэтический альманах с загадочным названием «Два пути». Имя одного из них — Андрей Балашов — затерялось в закоулках истории. Имя другого — Владимир Набоков — составило славу двух великих литератур — русской и американской. Альманах был отпечатан в типолитографии инженера М. С. Персона довольно большим для того времени тиражом — в 500 экземпляров. Спустя без малого сто лет ставшее библиографическим раритетом издание по инициативе известного литературоведа-библиографа Евгения Белодубровского получило вторую жизнь: издательско-полиграфическая фирма «Реноме» увеличила тот давным-давно редуцировавшийся тираж еще на 300 экземпляров.
Книга получилась на славу. Ее ламинированную обложку украшают виды Тенишевского училища на Моховой улице и Исаакиевского собора, а также фотография, воспроизводящая скопление молодых людей, двое из которых, в студенческих шинелях и фуражках той роковой поры, вполне могли бы сойти за жаждущих литературной славы тенишевцев. Форзац и внутренние страницы также своим изобразительным рядом несут дополнительную информацию о литературной жизни воспитанников и преподавателей знаменитого училища, об их родном городе в «испепеляющие годы», о продукции облюбованной молодыми поэтами типолитографии, о первых петербургских публикациях Набокова в студенческом журнале «Юная мысль», о декларации ее редакторов с призывом сплотиться в суровые военные годы, о людях, так или иначе причастных к поэтическому творчеству автора «Дара», в частности, фотография Натальи Ивановны Артеменко-Толстой, светлой памяти которой посвящает свой очерк Е. Белодубровский.
Очерк, а по сути дела, обширная вступительная статья, содержит немало ценнейшей библиографической информации об истории первоиздания, о судьбе немногих уцелевших его экземпляров, о выходе двухсот промежуточных факсимильных копий, отпечатанных Зверевским центром современного искусства в Москве в 2002 году, и, наконец, о структуре новейшего переиздания, в котором к каждой воспроизведенной практически без изменения странице (на полях текстов, фоном) приложены цитаты и выписки из тенишевского журнала «Юная мысль» 12–13 семестров, вырезки из газеты «Речь» 1915–1917 годов, одним из редакторов которой был отец писателя, и другие не менее репрезентативные документы эпохи.
Живые, непридуманные детали помогают воссоздать неповторимую атмосферу послевоенного, объятого революцией Петрограда, явные и неявные признаки надвигающейся разрухи, культурного «пира во время чумы»: «объявления, анонсы спектаклей вовсю работающих театров, синематографов, увеселительных учреждений, бенефисы» в Концертном зале при Тенишевском училище, рассчитанном на 800 посадочных мест «почти каждую пятницу, воскресный и субботний вечер (а иногда и в будни) выступают самые знаменитые и популярные в столице поэты, философы, ученые, музыканты, актеры, лидеры различных политических партий». Нетрудно себе представить, как в перерывах у импровизированной книжной лавки Андрюша Балашов предлагает «за керенки по дешевке альманах „Два пути“ — от своего имени и от имени своего младшего товарища ‹…› Володи Набокова (уже более полутора месяцев живущего с братом в Крыму)».
Покупатели наверняка задавали себе вопрос: о каких таких двух путях идет речь? Или юные честолюбивые поэты имели в виду открывающиеся перед ними творческие перспективы — их двое и у каждого свой путь? Или, как настаивает автор вступительной статьи, они мыслили в категориях некрасовско-народнических идеалов, реализацию которых пророчила отгремевшая революция: путь, по которому вел «старый, прогнивший насквозь государственный строй, поддерживаемый жесткими мерами насилия и беззакония», должен был уступить место новому пути, по которому пойдет «истинно великая демократическая Россия»?
Да, действительно, «с эстрады, в газетах, на митингах» зазывно звучали строки Некрасова: «Средь мира дольного / Для сердца вольного / Есть два пути. // Взвесь силу гордую, / Взвесь волю твердую: / Каким идти?» Действительно, стихи Некрасова настойчиво внедрял в сознание своих воспитанников В. В. Гиппиус, поэтому они не могли не отозваться в их ученических экзерсисах. Верно и то, что «в 1913 году шестеро тенишевцев на три-четыре года старше по выпуску наших друзей-авторов напечатали самодельный тонюсенький сборник», название которого «Перепутья» подозрительно напоминало заголовок брюсовского сборника 1908 года — «Пути и перепутья». Наконец, видимо, как самый веский довод в пользу своей гипотезы Белодубровский приводит такой впечатляющий факт: авторское исполнение в Тенишевском зале Николаем Минским своего стихотворения «Два пути» произвело на юных слушателей неизгладимое впечатление…
Чтобы более или менее определенно ответить на исключительно актуальный вопрос о символическом смысле заглавия альманаха, необходимо внимательно перечитать два десятка составивших его стихотворений. 8 из них принадлежат Андрею Балашову, 12 — Владимиру Набокову. Но по листажу балашовская часть значительно перевешивает набоковскую: 19 страниц против неполных восьми. В строчном измерении контраст еще убедительнее: 458 строк против 172.
Балашов, не в пример Набокову, неуправляемо многословен. Его Муза взята
напрокат у Некрасова через посредничество Надсона, Апухтина и отчасти Блока. Обращается ли он к «Поэту» (так называется инициальное стихотворение его подборки), первым адресатом его послания все равно оказывается она, Муза скорби и печали: «Ты спустилась ко мне с предрассветной зарей, / Когда осени пир наступал. / Загорелась далекой зовущей звездой, / От которой покой мой пропал. / / Я послушался, принял свой крест. / И, взяв лютню и посох нужды, / С непокрытой главою замаливать грех / Я отправился скорбной земли». Здесь же можно уловить интенции и лермонтовского «Пророка»: «Я пел песни, смеялись кругом, / Я молчал, все с презреньем молчали, / Говорил про любовь и о прочем таком, / Сумасшедшим меня называли» (там же), и возвратный пафос его пушкинского прототипа: «Я устал от бесплодной борьбы / И со скорбью на сердце смирился, / Вдруг в сияньи Святой красоты / Мне посланник небесный явился». Видимо, из уст последнего исходит соответствующее напутствие юному поэту: «Стой, поэт, ты страдалец молвы, / Стой всех выше, ты выше толпы, / Ты есть голос надзвездной выси, / Ты есть дар не от мира земли». Нельзя не обратить внимание на неподобающую версификационную технику в тираде неназванного «шестикрылого серафима»: удивительно беспомощную рифму, неоправданный переход от перекрестной рифмовки к смежной и комичную переакцентуацию в слове «выси».
Вообще, с версификационной техникой у Балашова отношения очень и очень напряженные. Скорее всего, попадись его стихотворения под горячую руку Гиппиусу, как это случилось с предыдущим сборником Набокова, он не оставил бы от них камня на камне. При общем «некрасовском» предпочтении трехсложным метрам он редко выдерживает их чистоту, сбиваясь на трехсложники с вариацией анакруз или характерные, но ничем не оправданные дольниковые ходы. К этому надо прибавить ходульные, банальные выражения, обильные речевые и образные несуразицы, типа: «Люди познают надежды, / Соткут из любви ожерелья»; «С сердцем вещим спознанная грусть»; «Полоса дорог, измытых колеями»; «Умная и вещая, крыльями махая, / Носится над полем стая воронья»; «Там цепь наслаждений огнистая лента, / В вине забывает тоску»; «Поблек из нарядов красивый букет»; «Другая выводит аккорды другие / Жизни ушедшей в завет»; «Брякнул меч, сверкнув стальною / Крепкой чешуей»; «Из очей струею тонкой / Слез упал поток»; «Журча, срывались тихо фразы, / Под ними яд людской дрожал. / Восторга обещал экстазы, / Блестя причудливостью жал»; «Там есть весенняя картина / Средь трупов наваленных гор. / Там заграждений паутина / Свершает жизни приговор»; «Шаталась ночь по улицам пустынным / И сонным, встречаясь с фонарями, / Шарахаясь пугливо от огней, по длинным / Полосам дорог, усыпанных камнями».
Скорее всего, это была первая и последняя публикация самопровозглашенного «избранника», даже не «первый блин комом», а красноречивое свидетельство полного отсутствия поэтического слуха, не говоря уже о таланте. Неизвестно, как сложилась дальнейшая судьба прекраснодушного юноши, но то, что Набоков ни разу не вспомнил о нем, в отличие от некоторых других своих более даровитых сверстников, а библиографы не обнаружили никаких следов его творческой деятельности, думается, далеко не случайно. Зафиксирован сборник его однофамильца — Андрея Владимировича Балашова, но Владимир Николаевич так и остался автором восьми весьма слабых стихотворений, на которые никто бы не обратил внимания, не будь они напечатаны под одной обложкой со стихами Набокова.
Тем удивительнее вывод, к которому приходит Белодубровский, попеняв «некоторым нынешним составителям книг и всевозможным комментаторам поэтического наследия Набокова, которые усердно печатают полностью все 12 стихотворений из «Двух путей» и почему-то исключают тексты Андрея Балашова». С тем, что «это несправедливо по отношению к принципам т. н. “тенишевского братства”, которым дорожили все тенишевцы, оказавшиеся в зарубежье, а также (и это едва ли не главное) нарушают в о л ю ( и — идею, девиз) наших юных авторов, пренебрегая избранным ими названием сборника», спорить не приходится. Но считать стихи Андрея Балашова «более зрелыми и несколько возвышающимися над „потугами“ Набокова» — явно грешить против истины.
Дело обстоит, конечно, ровным счетом наоборот. Вторая серьезная публикация Набокова, кстати сказать, симптоматично удостоилась полного имени стихотворца, с обоими инициалами. С первых шагов литературного поприща он был вынужден так или иначе дистанцироваться от своего знаменитого отца, тоже Владимира, пока позднее не обзавелся многозначительным псевдонимом — Владимир Сирин. Подборка из 12 стихотворений, включенных в альманах, не будем лукавить, еще далека от совершенства. Это все еще юношеская проба пера, поиски своего стиля или — обыграем заголовок. придуманный соавторами, — нащупывание индивидуального творческого пути.
Разумеется, все познается в сравнении. На фоне первого сборника 1916 года, который публично разнес Гиппиус, и особенно при сопоставлении с соседними стихами Балашова, 12 лирических миниатюр В. В. Набокова выглядят очень даже пристойно. Пусть еще робко, с юношеской прямолинейностью и неуклюжестью в них проступают черты адресанта и адресата, а также вполне определенные жизненные обстоятельства, их породившие. Особенно отличается в этом отношении «Дождь пролетел» — стихотворение, собственно, и пробудившее в Набокове поэта, само заглавное словосочетание которого было несколько переиначенным выражением старого садовника в Выре «летит дождь», «который пользовался им, говоря о легком дождике перед самым выходом солнца». Правда, это было единственное стихотворение, написанное юношей Набоковым, которое взрослый писатель счел достойным для перепечатки в своих канонических книгах.
Можно также отметить миниатюру «Осень», получившую доброжелательную оценку у С. Гессена, в которой природное явление естественно и непринужденно сливается с ощущениями лирического героя: «Была в тот день светлей и шире даль, / В тот день упал увядший лист кленовый… / Он первый умер — дымчато-лиловый, / Весь нежная, покорная печаль… // Он падал медленно; мне было больно. / Он, может быть, не знал, что упадет / И в тихий, слишком тихий день умрет — / Такой красивый и такой безвольный…»
Во всех остальных стихотворениях также заметны признаки характерного набоковского идиостиля: подчеркнутое внимание к деталям, к визуальным и колористическим подробностям, к прихотливой игре разнообразных ритмических ходов: «Темно-синие обои / Голубеют. / Все — в лучах! / Жизнь — как небо голубое! / Радость, радость, я с тобою! / / Ты смеешься, а в глазах / Золотые пляшут чертики», жизнерадостный ликующий пафос: «Мятежными любуюсь облаками, / В порыве юном, в солнечном бреду — / Веселыми, широкими шагами / Навстречу ветру по полю иду…», пристрастие поэта к странствиям и в связи с этим к железнодорожным мотивам («Плывут поля, болота мимо…», «Я незнакомые люблю вокзалы…»), пробуждение горячего искреннего патриотизма, как бы в предчувствии грядущей разлуки с родной стороной: «Безоблачная высь и тишина… / Голубоватый снег; оцепененье; / Ветвей немых узорное сплетенье — Моя страна — волшебная страна…».
Косвенным образом, пусть еще в зачаточно-элементарном виде, в подборке отразились и некоторые мировоззренческие доминанты, свойственные Набокову уже как признанному писателю: подчеркнутый индивидуализм, аполитичность, аристократическое пренебрежение к социальным проблемам и эстетические приоритеты в общей оценке действительности.
Самое благоприятное впечатление оставляют изначально присущие ему высокая культура стиха и свободное обращение со словом. Нельзя не обратить внимание и на то, что каждое четвертое стихотворение из отобранных молодым поэтом для публикации выполнено в форме сонета, виртуозное владение которой станет со временем отличительным свойством его поэтического мастерства.
Вернемся, однако, к заголовку с любовью и безукоризненным вкусом переизданного альманаха. Разумеется, он впитал в себя все коннотации породившего его исторического момента, но не предпочтительнее ли его прямое значение: два пути творческого развития, брезжившие перед этими столь непохожими молодыми людьми, один из которых пресекся в самом начале, а другой продолжился и обессмертил имя прошедшего его до конца?
Олег Федотов