Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2013
Игорь Шумейко
Игорь Николаевич Шумейко родился в 1957 году. Историк, публицист, по образованию кибернетик. Автор стихов, рассказов, очерков. В 1994 году издан роман “Вартимей-очевидец”. В XXI веке его рассказы, путевые очерки, эссе опубликованы в “Независимой”, “Литературной” и “Новой” газетах, “Комсомольской правде”, в журналах “Новая неделя”, “Роман-газета”, “Моя Москва”.
Три парадокса династии Романовых
Апокалиптическая идиллия
В годы строгой ревизии царского наследия большевики, среди прочего, придирчиво разобрали и переслушали золотой фонд русской музыки — великие симфонии и оперы. Сюжет: “Чайковский, Бородин, Мусоргский перед лицом Ревтрибунала” — имел трагикомический потенциал, и музыкальные комиссары пропасть ему не дали. Какой простор для сатириков, юмористов — “борьба за новый музыкальный репертуар”! Опере Глинки “Жизнь за царя”, в 1924 году поставленной под названием “За серп и молот”, устраивала овации одесская, бакинская публика, на поклон выходили новые герои: красноармеец Гребенюк, красные партизаны, заведшие в… дремучий лес (этот сохранялся) отряд интервентов и белогвардейцев.
Секретный циркуляр Главлита от 14 мая 1925 года, подписанный Павлом Ивановичем Лебедевым-Полянским, возглавлявшим эту организацию в 1922–1931 годах, оставлял из русского и мирового наследия примерно 40 опер, но с условием непременной переделки сюжетов. Циркуляр неувядаемо колоритен:
…оперы “Снегурочка”, “Аида”, “Демон” идеологически неприемлемы: демократически-монархическая тенденция в “Снегурочке”, империалистический душок “Аиды”, мистическая библейщина “Демона”…
“Хованщина” — трактовка в постановке оперы должна быть такой, чтобы сочувствие зрителя было не на стороне старой, уходящей “хованщины”, а новой, молодой жизни, представленной Голицыным, преображенцами и молодым Петром…
(Прогрессисты! Петр, Хованский — это что! Они и в войне Алой и Белой розы, Антиоха с Птолемеем точно знали, кто на тот момент был прогрессивнее. Такова особенность тогдашнего восприятия истории.)
“Пиковая дама” — вычеркнуть заключительное явление сцены на балу: от слов “Ее величество сейчас пожаловать изволит” и до конца картины.
“Царская невеста” Римского-Корсакова — устранить излишества по части славления царя.
“Русалка” Даргомыжского — вычеркнуть заключительный апофеоз.
“Евгений Онегин” — опустить из первой картины фальшивый эпизод крепостнической идиллии ‹…›
Нет, недаром и в годы строгой цензуры на экран прорывался сюжет почти архетипический: руководитель просматривает “художественные номера”, раздает указания товарищам артистам — Бывалов (“Волга-Волга”), Огурцов (“Карнавальная ночь”), Дынин (“Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен”)… Руковождение на уровне Жданова показать было невозможно… а Бывалова — в самый раз. Они, комиссары, и сами больше любили управлять “искусством-культурой-пропагандой”, чем, например, сельским хозяйством, куда “бросали” проштрафившихся. Да и публике было как-то интереснее наблюдать процесс руководства музами и харитами, нежели стадами и посевами.
В том циркуляре (практически готовой юмореске) поражает краткий революционный суд над “Евгением Онегиным”: фальшивая крепостническая идиллия в первой картине…
Действительно ведь — идиллия. Да и весь пушкинский “Онегин” — золотое равновесие мягкой иронии и безбрежного любования, острой проницательности и умиления. “Золотой век”, “наше все”. Кто мы — без Пушкина? Припомнился давний вечер в Большом театре с подругой. На ее коленях развернута программка: “В саду Лариных девушки с песнями собирают ягоды”.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоды в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!).
Наш “золотой век”… И вдруг посреди пасторального хора словно поднимается и встревает некий бородатый, жесткий, колючий чтец: Библия. Книга Второзаконие, глава 23, стих 24. Когда войдешь в виноградник ближнего твоего, можешь есть ягоды досыта, сколько хочет душа твоя, а в сосуд твой не клади…
Глава 24, стих 21. Когда будешь снимать плоды в винограднике твоем, не собирай остатков за собою: пусть остается пришельцу, сироте и вдове…
И далее совсем жестоко и скорбно:
Глава 25, стих 4. Не заграждай рта волу, когда он молотит.
Что же получается? Наш православный помещик был жаднее, меркантильнее и суровей к своим крестьянам, чем “древнееврейский” — к пришельцам и волам?! И пересчитывал свои ягоды более тщательно и скупо, чем современный ему еврей где-нибудь в “черте оседлости”, который исполнял требования нашей русской Библии как своей еврейской Торы, соблюдал все 613 запретов и — не заграждал рта?
Эта крестьянско-барская ягодная коллизия, впрочем, в России была хорошо известна и помимо Пушкина, он просто дал пример поэтического чуда, божественной гармонии, взгляда, превращающего в шедевр, в золото (поистине “золотой век”!) все вокруг, в том числе явления почти гадкие, которые и остались таковыми после поэтического наркоза. Особенно коробит именно обыденность, “нормальность” того порядка. Это не пятисотое обличение крепостничества на примере гнусной маньячки Салтычихи — тупой прием нигилистов, революционных разночинцев, высмеянный и статистически разоблаченный даже известным критиком России, американским советологом Ричардом Пайпсом. В книге “Россия при старом режиме” он, помнится, писал, что судить о русской деревне по Салтычихе все равно что о викторианском Лондоне по Джеку Потрошителю. Однако такая тенденция при подаче исторической информации сохраняется и сегодня. Подтверждение тому — уже сама структура статьи о крепостном праве в Википедии. Первой, как и следовало ожидать, идет Салтычиха. А ведь как раз Википедия — прекрасное зеркало сложившихся тенденций и стереотипов, их сумма…
Выше мы привели пример того, как библейские заповеди преступали средние, хорошие помещики, православным царем поставленные в управители над крестьянами (=христианами). Почему же тогда непоколебимы в нашем сознании архетипы: “русский дворянин” (широта и богатство натуры, снисходительное добродушие), “кроткий, незлобливый крестьянин” и… “еврей” (торгаш, зануда, скупердяй)?.. Даже крайние юдофилы, перечисляя достоинства еврея (цепкость, живучесть, приспособляемость, трезвая расчетливость), не порывались включить в сей список щедрость и широту натуры, по справедливости оставляя это нам. Значит, крепостничество не только тормозило социально-хозяйственный, промышленный прогресс России, о чем нам целый век твердили и либеральные, и революционные учителя. Значит, дело не столько в каком-то, возможно, выдуманном прогрессе, сколько в незаметном, но фатальном двухвековом искажении самой душевной подосновы, самой русскости русского дворянства. Дальнее следствие этого искажения известно: бывший русский крепостной в обнимку с братишкой-комиссаром… Левинсоном (возьмем наудачу хоть фадеевского, но понятно, что имя им — легион) резал и стрелял Лариных, Оболенских и Салтыковых, ничуть притом не тревожимый своей крестьянской русскостью.
Признаю, подобное историческое сопоставление покажется несколько неожиданным. Может быть, даже подыгрыванием тому самому комиссару по музыкальным и оперным делам? Хотя для него, наверно, и Библия была столь же сомнительной белогвардейщиной, как и пушкинская “фальшивая крепостническая идиллия”.
Но все же… Сто раз смиряясь с крепостнической, всеми силами души споришь с фальшивой. Не желаешь признать, что “тупица комиссар” пусть нечаянно, невольно, но угадал. Даже зная наизусть все содержание следующего акта оперы под названием “русская история”, то есть, зная все кровавые подробности революции и гражданской войны, все равно в душе отказываешься признать фальшивкой бывший “общественно-политический строй”. Золотой век Пушкина, наша Идиллия, на краю (как потом выяснилось) гибели… успел, однако, сформировать менталитет нации.
И подтверждение тому можно найти, даже не выходя за пределы случайного музыкального сюжета 1925 года. Всесильный комиссар, кромсая как угодно, хоть самым диким образом, беззащитные оперы, НЕ мог их отбросить, отменить. Хотя получив “добро” какого-нибудь Луначарского, легко произвел бы Онегина в декабристы, петрашевцы, народовольцы, большевики… но просто вычеркнуть, лишить нацию пушкинского романа — НЕ мог. Потому и возился, правил. Чувствовал ведь (скорей всего, безотчетно): на этом месте должно стоять нечто, но с нашим, правильным знаком, с печатью “исторического материализма”… А что это за место, кем, чем очерчено?
Факты вроде вышеприведенного некоторые патриоты замалчивали, потому что оппоненты-русофобы стремились их использовать уже вовсе некорректно, распространив “рабские примеры” на всю историю России. Но в действительности подобные эксцессы крепостничества напрямую связаны (и хронологически точно совпадают) с одним особым периодом в истории России — с ее ускоренной модернизацией в эпоху Романовых.
Пишущие о русской истории не заостряли внимание на парадоксе: именно в то время, когда Россия собирала искренние (и не очень) приветствия Европы как наиболее быстро цивилизуемая страна, и появилось настоящее крепостничество, радищевское “рабство”, бывшее платой за ускоренную модернизацию, цивилизацию, приближение к Европе.
Официально крестьяне закрепощены по Соборному уложению 1649 года Алексея Михайловича, царствование которого и полагают началом российской модернизации. Критики Петра, славянофилы, сторонники “народной монархии” в духе идей Ивана Солоневича, даже утверждают, что настоящая, правильная модернизация — это Алексей Михайлович, а не метания его сына.
А “ягодный” пример из “Онегина” относится к периоду, который можно назвать развитым крепостничеством (1762–1861). На условной шкале приближения к Европе это был следующий рубеж: теперь не только Россия стала полноправной европейской страной, но и российские дворяне — признанными цивилизованными европейцами. Впервые россияне — частные лица, не дипломаты и чиновники — свободно разъезжают по Европе, живут там, приобретают недвижимость, заключают браки с иноподданными. Именно в то время освобождение дворян от обязательной службы дало толчок процессу, в результате которого крепостничество приблизилось к рабству.
Первый парадокс Романовых
Удивительно, насколько тщательно разложили на отдельные полочки два важнейших царствования в истории России: Александра Второго Освободителя (Реформы) и Александра Третьего Миротворца (Контрреформы). Это периодически оборачивается бессмыслицей исторического сюжета и — характерная примета! — появляющимися в повествованиях бесчисленными “но вдруг”… масоны, декабристы, народовольцы, большевики…
Важно понимать внутреннюю связность периода 1856–1894 годов — правлений двух Александров. Предлагаемый мною термин “ДвуАлександрие” (по аналогии, например, с “Междуцарствием”) нарочито неуклюж и, возможно, вызовет волну критики, однако, надеюсь, заставит усомниться и в верности прежних определений. Устоявшееся в исторической науке противопоставление: Отец (Реформы) — Сын (Контрреформы) — затушевывало несколько важных подробностей истории России, приводило к забвению главного смысла двух царствований, того, что и дает основание для их объединения в период “ДвуАлександрие” (1856–1894).
Непонимание сути деятельности отца и деда более всего и подвело внука — Николая Второго. Правда, первую треть царствования Николая, примерно до 1902–1903 годов, пока еще работала команда Александра Третьего во главе с лучшим его министром Сергеем Витте, можно считать продолжением “ДвуАлександрия”. Пуск Транссиба, пожалуй, последнее великое свершение. Далее на сцену выходит уже собственно николаевский выдвиженец Безобразов. А там война, революция, еще война, еще революция. Тут-то как раз и воцаряется слово “вдруг”: “Япония в 1905 была близка к полному истощению ресурсов, но вдруг революция… В 1916 году Россия наладила военное производство, снабжение армии и была близка к победе… но вдруг Гучков с Родзянко, сговорившись в феврале с начальником штаба Алексеевым…”
В случае Александра Второго Освободителя вообще присутствует странная симметрия: авторы, лепящие из его отца, Николая Первого, величественную колонну, нещадно ругают сына за все реформы, потачки либералам и демократам. И вдобавок играют на противопоставлении Александра Второго не только отцу, но и сыну, Александру Третьему. Особенно напирают на список назначенцев: Лорис-Меликов, Милютин… действительно быстро изгнанных сыном, на факты, якобы укладывающиеся в строгую схему: “Реформы–Контрреформы”.
Это пример доктринерства, причем обоюдного, либерального и псевдопатриотического. “Либералы” заявляют: наш — Александр Второй и Реформы. “Патриоты”: наш — Александр Третий и Контрреформы. Чья в таком случае Россия с ее Историей — непонятно. И главное, забывается, что, при всем внешнем различии их царствований, отец и сын делали одно Великое Дело.
Историю часто сравнивают с дорогой, движением по “историческому пути”. Представьте Великое историческое препятствие, громадную Историческую Яму, которую пришлось объезжать царям Александрам Второму и Третьему. Но… чтобы объехать, надо сначала повернуть руль влево (Реформы, “Царь-Освободитель”), а затем, чтоб остаться на Дороге, — вправо (Контрреформы, “Царь-Миротворец”). По-другому не ездят (только влево-влево или вправо-вправо), нет таких дорог. За исключением… да-да, правильно, “кольцевых”, на которых исторический путь — бег по кругу.
Или еще уподобляют Государство Телу, Организму. В теле страны была громадная, смертельно опасная опухоль. Так вот один разрезал-удалил (Александр Второй), другой зашил (Александр Третий). При таком сравнении и смена министров (Лорис-Меликова, Милютина — Игнатьевым, Ванновским) выглядит как замена скальпеля хирургической иглой.
Но все сравнения будут бессильны без признания размеров “ямы”, “опухоли”, то есть величины проблемы — ненормальности, неестественности государственной жизни в течение 99 лет, с 1762-го по 1861 год. А с этим признанием всегда были большие трудности.
Наша пропаганда часто разрывалась между желанием указывать на Великие Шаги, Преодоления, Решения Великих проблем и… страхом признать, что эти Проблемы были, что они вообще могли быть в выглаженной, как на парад, Истории. Например, сусловско-горбачевские газетные мастерские пытались маскировать подобное противоречие формулами вроде: “Еще более полное, еще более всемерное удовлетворение…” Помня из Маркса, что конфликты — двигатели истории, пытались нарисовать конфликт Идеального с чем-то… Сверхсуперидеальным.
А уж тяжелую болезнь того периода (1762–1861) маскировать еще проще: победа над Наполеоном, Золотой век русской литературы, несомненные достижения…
Но главный грех или болезнь (а богословы, кстати, всегда их увязывают), которую пришлось лечить в период “ДвуАлександрия”, отнюдь не в отступлении от каких-то западных или “общемировых” принципов развития, нет. Период 1762–1861 годов — это национальное самопредательство, искажение русскости.
Что же то была за Болезнь, Препятствие на российском историческом пути? Ответ: “Крепостничество” — не совсем полный. До 1762 года, до “Манифеста о вольности дворянской”, русское государство держалось на балансе “служилого и тяглового сословий”, на простой смысловой связке: крестьяне принадлежат дворянам, дворяне — государю. Великолепна строка из манифеста Петра Первого 1717 года по случаю рождения сына: “Благословил меня Бог еще одним рекрутом!” (о втором сыне, от Екатерины).
Служба “служилого” (простите за тавтологию) сословия в основном заключалась в военной службе, как выражаются французы, в “налоге крови”. Что тяжелее: пахота или война? Косвенный ответ: в Судебниках 1497-го и 1550 годов несколько статей посвящено воспрепятствованию служилым (дворянам) отдаваться в холопы, чтоб избежать государственной службы.
Нельзя не согласиться с Р. Пайпсом: “Крестьяне чувствовали связь своего крепостного состояния с обязательной службой дворян”. Разорвала эту связь Екатерина. “Манифест о вольности дворянской” (1762) она выпустила еще вместе с Петром Третьим, но весь новый статут дворянина создавался пятнадцать следующих лет. Это еще дюжина актов, вплоть до 92-статейной “Жалованной грамоты” (1785), подписанной ею лично. С “вольностью дворянской” совпало и закрепощение украинских крестьян. Власть дворян и возможность мобилизации (выжимания из деревни) дополнительных средств существенно выросли. Именно этот период можно считать классическим “развитым крепостничеством”. Треть наших “Историй” трактует его как ошибку, треть — как усиление эксплуатации крестьянства правящим классом. Еще треть просто закрывает глаза — им для продолжения исторического повествования как раз требуется больше оборотов c “вдруг”, “но тут…”, “но эти…”.
Период 1762–1861 годов можно назвать “Большой Заем”. У крестьянства, конечно же. Под этот “Всероссийский Заем” Екатериной:
— выиграны 5 войн — 2 турецких, 1 шведская, 2 польских;
— достигнута одна из важнейших естественных границ — Черное море;
— воссоединены все 3 ветви русского народа.
Скопилась уже целая библиотека “критик” Екатерины Великой, начиная с “аналитической записки” ее сына Павла до Герцена (“историю Екатерины просто неприлично читать”) и многолетней усмешки чацкогенного интеллектуала над “забытыми газетами времен очаковских и покоренья Крыма”. Но именно в результате ее царствования и войн русские крестьяне и горожане поселились там, где 900 лет бывали только в качестве угнанных пленников-рабов! Освоены берега Черного моря, южная, “новая” Россия. Разве можно сравнить это с военными походами ее несчастных сына и обоих внуков: одалживание европейским монархам по 150 000 оловянных солдатиков в русской форме — поиграть, порешать свои проблемы…
Кроме того, дворянство, бывшее тогда, если продолжить финансовую аналогию, “распорядителем кредита”, заложило основу новой русской культуры. Была краткая формула, Герценом часто повторяемая: “Русская культура, литература, “Золотой век” — это два поколения непоротых дворянских спин…” И притом дворянство успевает служить, уже “из чести” (качество офицерского, дипломатического, чиновничьего корпуса растет), и успешнее мобилизовывать (эксплуатировать) крестьянство.
Гораздо реже вспоминают еще одно сословие, гигантские накопления которого были экспроприированы и использованы. Это — духовенство, Русская православная церковь. Обратим внимание на интересную закономерность: в обоих случаях удар по церкви предшествовал кампаниям “нажима” на крестьянство. В XX веке церковь ограбили примерно за восемь-десять лет до коллективизации. А в XVIII екатерининскому веку “развитого крепостничества” предшествовала эпоха Петра (монахов — в солдаты, попов — на госслужбу, колокола — на пушки, а церковь — кубышка, по счастью, достоявшая до “нужного момента”).
Этот дополнительный ресурс (возможность принудительного “Займа” у крестьянства и церкви) оставался в руках Екатерины и последующих трех императоров: Павла, Николая, Александра, но… исчезло понимание его временности, заемности, необходимости отдачи и, главное, необходимости направления — на достижение национальных целей! Обустраивать этими средствами (и кровью) целую Европу, да еще по совершенно нелепым планам, вроде Священного союза, было непростительной (и непрощенной) исторической ошибкой.
И не крестьяне, а сама История предъявила вексель к оплате. И пени, и жестокие проценты насчитали тоже не крестьяне, а словно специально для этого народившийся новый класс — Интеллигенция.
В русской истории известен один апокрифический сюжет: будто бы каждый император, умирая, завещал наследнику свой самый сокровенный план: “Мне не дали. Но уж ты — освободи крестьян!”
Сюжет красивый, успокоительный, но с каждым новым пластом подымаемых исторических фактов вызывающий все больше сомнений. Да и когда такое “политическое завещание”, наказ умирающего мог иметь место? Кто, где, кому сказал? Екатерина — на стульчаке, сделанном, как известно, из бывшего польского королевского трона, докричалась до запертого в Гатчине наследника? Или Павел, прячущийся в камине Михайловского замка, за мгновения до “апоплексического удара… табакеркой”? Или мятущийся Александр в Таганроге?
Ну разве Николай Первый, умирая на своей солдатской койке, мог прошептать этот завет сыну Александру — тот-то и освободил!
Смысловой баланс государства был восстановлен 99 лет + 1 день спустя — “Манифестом 19 февраля 1861 года” Александра Освободителя. Но пени, проценты были насчитаны громадные, и забрать у дворян и землю, и саму жизнь по “к топору зовущим” планам — это был еще минимум, по мнению революционной интеллигенции.
Два великих царствования, Александров Второго и Третьего, вернули стране справедливое, равновесное национальное устройство, нарушенное закрепощением крестьян и освобождением дворян. Это было, еще раз подчеркну, единое историческое усилие. За крестьянской реформой Александра Второго с абсолютной необходимостью последовали: военная (крестьяне теперь не поставщики рекрутов, введена всеобщая воинская повинность), местного самоуправления (дворяне и их собрания теперь не правители на местах и не судьи) и, наконец, судебная (введение мировых судов и судов присяжных).
Вспышка истерического террора эпохи Александра Второго с огромным трудом, но была подавлена.
Второй парадокс Романовых
…Или, скорее, нашего восприятия Романовых. Среди всех исторических разборов вечно забывался, да практически никогда и не был должным образом отмечен, важный факт. Или, применяясь к популярному ныне лексикону, Абсолютный Рекорд: Романовы — самая успешная династия монархов во всей европейской истории.
Поэтому пресловутое “Дно” к несчастному Николаю Второму относится в первую очередь как метафорический образ испитой до дна чаши и только во вторую — буквально, как имя города Дно (Псковской губернии), связанного с отречением. Но само наличие “Дна”, то есть финала династии, не исключает “Европейского Рекорда”.
Понятна большая условность межгосударственных, междинастических соревнований, замеров Успеха, но именно в данном случае есть на что опереться замеряющему историку. И уточнить: Романовы — династия, при которой Россия за 140 лет вышла в Европе с предпоследнего места на первое.
Дело в том, что как раз в то время, когда едва не погибшая в Смуте Россия с первым Романовым, Михаилом Федоровичем, только-только отползала от края пропасти, в Европе шла Тридцатилетняя война (1618–1648).
Особенность той войны — не только в тотальности (воевала вся Европа, даже нейтральная в обе мировые войны XX века Швеция была чуть ли не главным действующим лицом). Например, для Германского рейха (тогда еще Первого), по проценту разрушений и гибели населения, Тридцатилетняя война была гораздо тяжелей, чем обе мировые, вместе взятые. Германия и Чехия потеряли примерно половину населения. Но главное — в том, что особенная, столь ужаснувшая выживших участников война и закончилась совершенно особенно, а именно Вестфальским миром (1648). От всех прочих мирных договоров он отличался системностью, новой философией (пошла в дело новая на тот момент теория естественного права Гуго Гроция). Сама идея “государственного суверенитета” была впервые сформулирована в Вестфальских трактатах, и с точки зрения международного права мы до сих пор живем в Вестфальской системе. Правда, иногда специалисты уточняют, что Версальская (1918) и Ялтинская (1945) системы международных отношений стали развитием, модификациями Вестфальской системы.
Непосредственное отношение к “Рекорду Романовых” имеет та часть Вестфальского трактата, где Европа впервые в истории была кодифицирована, то есть страны, обладатели того самого “государственного суверенитета”, впервые были учтены и записаны в… порядке убывания международного влияния и силы. По сути, это был первый европейский рейтинг, причем составленный НЕ журналистами (хотя подобие газет тогда уже появилось), НЕ, как ныне выражаются, “экспертным сообществом”, а самими монархами, дипломатами, полководцами, армиями. Собственно говоря, за место в этом рейтинге и шла война! Вестфальский конгресс начал работу, когда еще продолжались сражения, подобно тому как представители объединенных наций собрались в Сан-Франциско и образовали ООН в 1944 году, еще под грохот орудий Второй мировой войны. И кроме всех территориальных приобретений/потерь, армии в 1640-х годах бились за то, кто, с каким титулом, после кого и перед кем подпишет Вестфальский мир. Кстати, еще одна аналогия: в 1944 году странами, будущими победителями, тоже составлялся рейтинг. И тогдашнее попадание в “первую пятерку”, в число пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН, с прилагавшимся “правом вето”, до сих пор приносит наследнице СССР России вполне ощутимые выгоды.
Но… в рейтинге Европы 1648 года Россия стояла на… предпоследнем месте, а последним шел князь Трансильвании.
Однако в Вестфалии 1648 года европейские нации собрались не по поводу России и вящего ее унижения, а покуда более важным для них поводам: завершение самой страшной на тот момент войны в истории человечества и конструирование новой модели международных отношений (действующей по сей день). Кстати, историки потом, случалось, спорили: можно ли и Россию считать участницей Тридцатилетней войны? Если “да”, то в какой мере, на чьей стороне? Тут имеет смысл вспомнить нашу десятитомную “Всемирную историю” 1958 года издания: тогда все формулировки, оценки тщательно взвешивались, выверялись, словно на суде или ассамблее ООН. Так вот, самая выверенная оценка гласит: Россия была заинтересована в победе Антигабсбургской лиги, но прямо в войне не участвовала, продавала по льготным ценам хлеб и селитру протестантским Голландии, Дании, Швеции и… планировала кормить и оплачивать шведскую армию в ее кампаниях против Польши… И такая форма нашего “участия” в Тридцатилетней войне (наем и кормление шведской армии) была уже привычной, если вспомнить, как при царе Василии Шуйском позвали на помощь, за отдачу куска территории, шведскую армию Делагарди. Хорошая иллюстрация беспомощности тогдашней России. Не из прихоти Романовы стали модернизаторами.
А в Тридцатилетней войне, напомню, сражались и крупно проиграли: Габсбурги, Испания, в общем, все католические страны мира, за исключением Франции. Победили: Антигабсбургская лига, все протестанты мира плюс Франция. И так как наш злейший враг Польша была, естественно, на католической стороне, России оказалась в конечном итоге выгодна победа протестантов, каковая, собственно, и случилась и была зафиксирована в 1648 году. Правда, внутри этой Тридцатилетней войны Россия успела и открыто повоевать, с Польшей, разумеется. Во время несчастной войны за Смоленск (1632–1634) русская армия практически исчезла, растворилась в грязи; главком князь Шеин был судим и казнен. Так что Россия успела проиграть… проигравшей стороне.
Вот с какого предпоследнего места Россия Романовых вышла в абсолютные лидеры в Европе…
А второй точкой единственного в мировой истории рывка можно считать Венский конгресс (1814), когда лидирующее положение России было бесспорно. Фраза: “Первое место в Европе и мире”, возможно, и выглядит залетевшей из спортивного репортажа, но если бы “Вестфальский список государств” составляли в 1814-м, а не в 1648-м, Россия, безусловно, стояла бы первой, а не предпоследней. Можно предложить и более раннюю точку отсчета романовского рывка — примерно 1788 год, когда после раздела Польши к нам вернулось громадное наследие Киевской Руси, а “ближайший соперник” Франция погружалась в воронку кризиса и погибели.
Правда, вскоре наполеоновская империя стала невероятно могущественна, но по сравнению с многовековыми династиями, а именно с Бурбонами, Габсбургами, Романовыми (если уж вести речь об успехах/провалах Династий), Бонапарты были краткой вспышкой.
Итак, уже в конце XVIII века Россия Романовых стала самой могущественной страной, именно к ней побежали за помощью испуганные Габсбурги, Гогенцоллерны, Бурбоны, и… наша страна, увы, включилась в работу, закончившуюся созданием Второго рейха и столетним мировым лидерством Великобритании…
Однако ни один добросовестный историк не может отрицать заслуги Романовых и самодержавного образа правления в тот период небывалого в мировой истории стремительного развития. В удивительной галерее Романовых выбрать себе любимца, кумира мог каждый: и утонченнейший поэт, и философ-просветитель, и самый ограниченный историк, и революционер, даже Маркс или марксист типа М. Покровского, — тут к услугам, конечно, был Петр Первый.
Не накануне 400-летия Дома Романовых, а гораздо ранее начался, как у нас водится, зондаж общественного мнения по вопросу возможного возвращения монархии в России, сравнение шансов и прав потенциальных претендентов на престол: сегодняшнего английского принца Гарри (уже есть сайт: “Гарри — русский царь”), английского же дальнего родственника Романовых герцога Майкла Кентского и Георгия, сына Леониды, конкурентами обзываемого Гогой Гогенцоллерном…
И третий парадокс Романовых…
…в том, что эксцессы крепостничества напрямую связаны и хронологически совпадают с периодом, когда Россия получала самые высшие в своей истории оценки именно от Европы — от большинства гуманистов, просветителей, философов-энциклопедистов. Жаль, что многие патриоты из-за русофобских кампаний в Европе XIX века записали просветителей, европейских демократов, в изначальные, вечные враги России. Это совсем не так.
Например, то, что в Северной войне России со Швецией Англия в 1719–1720 годах занимала антироссийскую позицию, даже высылала на Балтику флот, всем хорошо известно. Есть и популярная фраза: “англичанка гадит”. А то, что в 1715–1716 годах Англия действовала на российской стороне и флоты, свой и Голландии (шедшей тогда в английском фарватере), высылала на Балтику и даже передала под командование Петра, — это помнят меньше. Между тем во время морской кампании 1716 года под началом Петра был англо-голландско-датско-русский флот — 69 судов (из них русских 22). Особых побед не завоевали (разве что заставили шведский флот на год укрыться в Карлскроне), но это другой вопрос. Но все же та кампания была, а между ней и годами английской враждебности… только успехи/неудачи дипломатии и пиара (английский вектор уже тогда зависел от парламента и общественного мнения).
Монтескье иллюстрирует зависимость истории от географии российским примером: “Лишь деспотическое насилие соединяет сегодня вместе все эти обширные пространства”. Отметим: не природное, “генетическое” рабство, а следствие размеров государства. Однако, несмотря на “деспотическое насилие”, Лейбниц, например, рвался на русскую службу, забрасывал Петра кипами “проектов”. Его девиз был прост, прям и честен: “Где к искусствам и наукам лучше всего относятся, там будет мое отечество!”
Вспомним, однако, Лейбница образца 1669 года и его книгу-памфлет “Образец доказательств”. По случаю выборов короля в Польше Лейбниц писал, почему московский кандидат не должен быть избран:
“Москва… вторая Турция. Варварская страна. Московиты еще хуже турок! Ужасы лифляндской войны (Ливонская, Ивана Грозного. — И. Ш.) клятвенно подтверждались и ставят вопрос, можно ли вообще допустить, что подобные люди являются христианами. Горе нам, если мы откроем им путь в Европу, срыв наш форпост, Польшу!”
Далее начинаются преобразования Петра, крестьян приписывают к заводам, людей тысячами швыряют со стройки на стройку.
Теперь Лейбниц — горячий (и авторитетный в Европе) сторонник России:
“Наша обязанность и счастье состоят в том, чтобы, насколько это в нашей власти, способствовать царству Божьему, которое — у меня нет сомнений — заключается в широчайшем распространении настоящей добродетели и мудрости… Одному подобному человеку (речь о Петре. — И. Ш.) влить усердие к славе Божьей и совершенствованию людей значит больше, чем победа в сотне сражений… Европа находится сейчас в состоянии перемен и в таком кризисе, в котором она не была со времен империи Шарлемана (Шарлеман — император Карл Великий. — И. Ш.)”.
Это уже 1712 год. Отдадим должное интуиции Лейбница: феерический финиш XVIII века и крах феодальной Европы он предвидел раньше всех. Сам Лейбниц в итоге в Россию не переехал, зато переехал Эйлер и еще десятки полезнейших людей, для которых мнение Лейбница много значило.
Симпатии Европы тогда определялись, говоря языком математики, производной просвещения. Где уровень просвещения рос быстрее, туда устремлялись все надежды и усилия.
Россия меж двух главных просветителей
Самые громкие дебаты о России разгорелись с выходом на трибуну двух главных ораторов своего века — Вольтера и Руссо.
В России в то время, напомню, крепостничество растет вглубь и вширь, закрепощаются украинцы, отчасти и новоприобретенные белорусы. Но (важный момент!) когда разделываемая Польша попробовала склонить на свою сторону европейское общественное мнение, симпатии и поддержка просветителей остались на стороне Екатерины. Поляки получили из Франции, от энциклопедистов, только проект конституции. По сути, инструкцию: займитесь, поляки, собственным цивилизовыванием, в усеченных размерах это вам будет легче.
Лишая себя удовольствия описать все детали поистине великого диспута двух философов о России, о реформах Петра, ограничусь его кратким изложением.
Руссо: Русские никогда по-настоящему не будут цивилизованы просто потому, что они цивилизовались слишком рано. Петр обладал подражательным гением; у него не было того настоящего гения, который создает и творит все из ничего… Он видел, что у него народ варварский, но он совершенно не понял того, что этот народ не созрел для культуры; он захотел его цивилизовать, тогда как его следовало только закалять для войны… Он помешал своим подданным стать тем, кем они могли бы быть, убеждая их, что они таковы, какими не являются.
Вольтер: Поразительные успехи императрицы Екатерины и всей русской нации являются достаточно сильным доказательством того, что Петр Великий строил на прочном и долговременном основании.
Демократ Руссо видит народ, естественное развитие которого перечеркнул Петр.
Собеседник монархов Вольтер видит вместо русского народа материал для планов просвещенного властителя.
Руссо: Царь помешал русским стать тем, чем они могли бы быть.
Вольтер: Военные успехи русских просто поразительны.
Но если глубже вдуматься, не так и просто решить, кого записать в “наши”, кого — в “русофобы”?
Один видит великую славу, другой видит — нет, (пред)видит! — великую ошибку России. Одно можно сказать точно: для политического руководства России в XIX веке прогноз Руссо был бы полезнее. Если бы был учтен. Он ведь говорит от лица будущей реальной и победительной силы Европы — революционной демократии.
Фронты этого будущего великого противостояния тогда, в середине XVIII, только очерчивались. И Россия на два века попадет в злейшие враги… революционеров, демократов, прогрессистов… Названия — не суть, главное: Россия попала во враги тех, кто безоговорочно выиграл.
Не стоит пренебрегать оценками евроэкспертов, научная точность, результативность их оценок должна почитаться. Губерт Лангет еще в сентябре 1558 года писал о России Кальвину: “Если какое-либо царство в Европе должно возрастать, так только это”.
Ладно XVIII век, где, как выясняется, и сам Вольтер видел меньше, чем Руссо. Но инерция ошибочной политики занесет Россию и в XIX веке в такую пропасть, что если добросовестно проследить все пружины истории, то надо признать: фанфаронство (на уровне загулявших ротмистров) Александра Первого и обоих Николаев бьет по России до сих пор. Угробить 40 лет усилий целого народа на Священный союз монархов, смеющихся за спиной у России. На помощь “цесарю” против революции 1848 года…
Жан Жак Руссо предсказал, что Россия вступит в конфликт с демократической Европой (которая на тот момент, в середине XVIII века, была еще только в дальнем проекте!). И 250 лет спустя разве мы не убеждаемся каждый день: в чьих руках общественное мнение Европы? Ставка-то, Священный союз, была сделана на евромонархов…
Может быть, сегодня князья Лихтенштейна и Монако вспомнят о принесенных Россией жертвах евромонархам и помогут?
“ДвуАлександрие” (1856–1894) и сползание в “серебряный век”
Период заемного могущества, поступления значительного ресурса в распоряжение Екатерины, Павла, Александра и Николая, после решения (Екатериной) важнейших геополитических задач России завершился почти беспрецедентным в истории забвением национальных интересов — полувековым служением Священному союзу, прислуживанием Мальтийскому ордену, Пруссии, Англии, Австрии и в итоге катастрофой Крымской войны.
Но далее история России дает пример Великого Преодоления. Два выдающихся царствования, Александров Второго и Третьего, вернули стране справедливое, равновесное национальное устройство, вслед за чем закономерно вернулась и национальная внешняя политика.
Вот что писал Василий Ключевский об Александре Третьем:
“Наука отведет Императору подобающее место… в истории России и всей Европы… скажет, что Он одержал победу в области, где всего труднее добиться победы, победил предрассудок народов и этим содействовал их сближению, покорил общественную совесть во имя мира и правды, увеличил количество добра в нравственном обороте человечества, обострил и приподнял русскую историческую мысль, русское национальное сознание и сделал все это так тихо и молчаливо”.
Долгожданный рост материального могущества страны превзошел самые оптимистические прогнозы. Великий русский ученый и администратор, глава созданной им метрологической службы Дмитрий Иванович Менделеев вместе с соратником и другом Сергеем Юльевичем Витте и адмиралом Чихачевым вводил новый, бездымный порох, новые типы кораблей, водку-“монопольку”, сети казенных заводов. Дмитрий Иванович Менделеев, ко всем заслугам еще и крупнейший ученый-экономист, определил царствование Александра Третьего как лучший период в истории русской промышленности.
С 1881-го по 1896 год промышленное производство в России выросло в 6,5 раз. Выработка на одного рабочего повысилась на 22 % (та самая “производительность труда”, о необходимости роста которой все время говорили большевики). С 1890-го по 1900 год мощность паровых двигателей в промышленности России увеличилась с 125 100 л. с. до 1 294 500 л. с.
В. Лапин: “Российская империя буквально содрогалась от тяжкой поступи промышленного прогресса: сейсмическая станция в Риге фиксировала двухбалльное землетрясение, когда на Ижорском заводе в Петербурге второй в Европе по мощности после крупповского в Германии пресс усилием в 10 000 тонн гнул броневые листы”. Добавлю, что сам сейсмограф, работающий и поныне, был создан тогда же, князем Борисом Борисовичем Голицыным — изобретение, признанное миром, по счастью, безоговорочно.
Д. Менделеев: “Миротворец Александр III предвидел суть русских и мировых судеб более и далее своих современников (пишет человек, сам провидевший элементное строение вселенной. — И. Ш.). Люди, прожившие его царствование, ясно сознавали, что тогда наступила известная степень сдержанной сосредоточенности и собирания сил, направленных от блестящих, даже ярких преобразований и новшеств предшествующего славного царствования к простой, обыденной внутренней деятельности. Мир во всем мире, созданный покойным императором как высшее общее благо, и действительно укреплен его доброю волею в среде народов, участвующих в прогрессе. Всеобщее признание этого ляжет неувядаемым венком на его могилу и, смеем думать, даст благие плоды повсюду”.
Достойный венец эпохи “стальной” России, всего “ДвуАлександрия” — крупнейшая в истории человечества железнодорожная магистраль — Транссиб.
Но именно в то время, пока Россия мощно обрастала стальной броней, по ее “духовной броне” пробежали невидимые, но фатальные трещины. Процесс, закончившийся гибелью страны, выразительно показал связь прочности “стальной брони” и “духовной”. Этот процесс привел, помимо прочего, еще и к тому, что русский броненосец “Император Николай Первый” спустил флаг в Цусимском бою и дослуживал как японский учебный, закончив свой век как корабль-мишень…