Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2013
Константин Комаров
Константин
Маркович Комаров родился в 1988 году в Свердловске. Выпускник
фи-лологического факультета Уральского федерального университета им. Б. Н.
Ельцина (бывш. УрГУ им. А. М. Горького).
Автор литературно-критических статей в журналах «Урал», «Вопросы литературы» и
др. Лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику (2010). Вошел в лонг-лист премии «Дебют» в номинации «эссеистика» (2010).
Участник Форума молодых писателей России и стран СНГ в Липках (2010, 2011,
2012). Стихи публиковались в журналах «Урал», «Бельские просторы», «День и
ночь», других журналах, сборниках и альманахах, на сетевом портале «Мегалит», в
антологии «Современная Уральская поэзия» Автор трех сборников стихов. Участник
и лауреат нескольких поэтических фестивалей. Сфера научных интересов —
творчество В. Маяковского, поэзия Серебряного века, современная литература.
Член Союза российских писателей. Живет и работает в Екатеринбурге.
*
* *
Мне
не хватает дозы веры
и
чудится уже вблизи,
как
празднично открыты вены
и
век закрыты жалюзи,
как
в маленькой уютной зальце —
допустим,
в зальцбургском дворце —
труп
Моцарта терзают зайцы,
большой
предчувствуя концерт,
как
в чистом поле мертвый иней
античный
образует крест
и
толпы белые эриний
берут
Ореста под арест,
как
раскаленною калиной
гнилые
зреют кадыки
и
Мессалина мескалином
питается
с моей руки.
Кого
еще не опьянили?
Кто
здесь в безумии нагом
сплошные
видит Апеннины
под
грандиозным сапогом?
Спокойнее!
На всех не хватит
надежных
гипсовых рубах,
и
будем мы, как кровь на вате,
чернеть
в сугробов погребах.
Таким
ли страхом будет куплен
сухой
остаток мокрых дней?
И
ласточка летит под купол,
который рушится над ней.
*
* *
Я
растворяюсь, как помешанный,
как
дверь в пространство, без звонка,
как
сахар, ложкою помешанный
в
стакане злого кипятка.
Осталось
только сны нанизывать,
сетчаткою
крошить цвета
иль
падать с ленточки карнизовой,
как
глупенькая школота.
И
ржою ржет товарищ маузер,
не
начиная монолог,
когда
глазами Миккимауса
я
пялюсь в вечный потолок.
Но
стих терзает недописанный,
где
все слова обнажены,
как
меж пунктирными дефисами
слои
стыдливой тишины.
Не
то чтоб это так неправедно,
но
ты, танцующий в раю,
ты
не поймешь меня неправильно,
поверив
правильность свою.
Ведь
не для форсу, не для почестей
поэты,
дольних дней не для,
спокойно
дохли в одиночестве,
и
отторгала их земля.
Но
пусть не этот год закончится
на
середине февраля…
*
* *
Однажды
мы проснемся утром,
возможно,
в домике с трубой,
в
пространстве правильном и мудром,
перемешавшем нас с тобой.
И
ты расскажешь мне подробно,
не
упустивши ни аза,
о
том, что видят исподлобья
твои
пытливые глаза,
куда
счастливая монетка
вчера
пропала без следа,
и
кто этот нектарный некто,
определивший нас сюда,
и
что нас раньше отделяло,
и
как объединило нас
одно
большое одеяло —
широкое, как парафраз.
И
в рамках сумрачного жанра,
в
который вписан этот стих,
без
страха штампов и пожара
одну
закурим на двоих.
И
вспомним — были одиноки,
в
воздушной прятались броне.
И
страх, который эти строки
сейчас
нашептывает мне.
На перекрестке в летний полдень
Я,
не описанный пером,
но
вырубленный алкоголем,
стою,
усталый, как Пьеро,
тяжеловесный,
словно Голем.
Не
так горят. Но перегар
мой
чует ли Всевышний,
когда
я лезу под удар —
очередной
— сквозной и лишний.
И
я стою — укоренен
в
асфальте монолитной тенью,
не
убежавший от времен
в
виду глухого мелкотемья,
болтаюсь,
как в пробирке взвесь,
и
все же не найду причину —
с
каких хренов стою я здесь,
как
памятник — да не по чину.
А
рядом нету никого
или,
точней, кого-то нету,
лишь
псевдоангельский конвой
слетается
на сигарету.
*
* *
Местоименья
биполярны,
их
биполярность такова,
что
на густые капилляры
расслаиваются
слова.
И
речи сумрачной увечья
настолько
лживы на свету,
что,
опустив противоречья,
упрешься
в злую правоту.
Суров
ее красивый панцирь,
когда
она себя творит.
И
стынет истина меж пальцев
усталых,
ноющих твоих.
А
по из(м)ученному стону
схватить
несложно на лету,
что,
как ладья, ладони тонут
и
одеваются в латунь…
Стихии
уподобясь водной,
о,
речь больная, — наяву —
приди,
умри меня сегодня!
Я
завтра снова оживу.
*
* *
Не
послевкусие — изжога,
не
послесловие — пролог,
растет
спокойствием из шока,
из
немоты мой новый слог.
Но
я опять в глухом загуле,
в
загашнике и в тупике
и
за столом сижу на стуле,
на
пике своего пике.
Рубаху
рву, хожу с козырных
да
избегаю лишних глаз,
и
смерть опять мне в карты зыркнет,
и
проиграет в сотый раз,
и
выиграет на сто первый,
поскольку
смерть всегда права —
все
это нервы, нервы, нервы,
а
не «слова, слова, слова».
Слов
не хватает и на то, чтоб
сказать:
«Привет. Иди сюда».
От
этого безмерно тошно,
невыносимо
иногда.
Но,
слава богу, невносимо
в
пестрядевый реестрик ваш
то,
что действительно красиво,
то,
что я взял на карандаш —
пусть
незаточенный и блеклый,
но тем не менее живой,
как
Заболоцкий ли, как Блок ли,
как
полусонный шепот мой…
*
* *
Утром
утрирован, вычерчен вечером,
мимо
себя прохожу незамеченным.
Фантики
смыслов, осколки фонетики
и
чудаки мне приносят и медики.
Так
до предела дошедши, отчаянье
в
гавань спокойную тихо отчалило.
И
ничего-ничего не меняется,
и
Ничего-Ничего не мешается.
Только
луна по ночам треугольная
глаз
мой печалит, как рифма глагольная.
И тем не менее времечко тикает,
зеркало
видит меня и хихикает.
Я
никогда на него не смотрю.
Милые,
ждите меня к январю…
*
* *
За
вычетом нервных и злых многоточий
бумага,
лежащая рядом, пуста.
И
мир невозможен, и ветер полночный
мне
машет в окошко посредством куста.
И
только жирафова шея торшера
склонилась
ко мне, разгоняя тоску,
но
утро наступит и высшею мерой
рассветное
дуло приставит к виску.
По
зрения полю секунды, как зайцы,
бегут торопливо, ушами шурша,
и
слово гнездится, и хочет сказаться.
И
скажется — после. И станет — душа.
*
* *
Я
так хотел поверить в бога,
но
бога было слишком много.
Когда
его осталось мало,
меня
того уже не стало.
А
верная наказам паства
живет
светло и безопасно.
Один
лежит линялым линем,
прикрывшись
выцветшим аминем.
Другой по небольшой уценке
глаголы
продает у церкви.
А
третий в гору вечный камень
несет
дырявыми руками.
Кресты
краснеют, как малина,
и
обездвижена молитва.
Я
вижу небо, а не бога,
и
это страшно, но не больно.
Как
к бритве вздувшаяся вена,
ко
мне моя приходит вера.
Но
смотрит кто-то из киота
на
сказочного идиота.