Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2013
Диакон Олег Курзаков
Олег Николаевич Курзаков (диакон) родился в 1982 году в д. Тагашет Курагинского района Красноярского края. Окончил исторический факультет Хакасского государственного университета им. Катанова и Московскую духовную академию. Автор сборника стихов “Колизей” (2002), печатался в альманахе “Орион”, выпущенном издательством ХГУ. Член литературного объединения “Литосфера” (г. Абакан).
Рассказы
Былинки
Былинки — это зарисовки и заметки о жизни, размышления над обыденными событиями, краткие по форме. Над тем, что было и что оставило свой след. Зачастую бывает так, что в малом отражается вся повседневность наша, со всеми ее изломами и извитиями. Вещи вдруг словно проговариваются о своей сути. И заметить это — означает посмотреть в перспективе на тот путь, которым мы идем. Увидеть мир в его подлинности и настоящности. Это приглашение к соразмышлению над современностью, повод оглядеться и призадуматься.
Сны о детстве
Потянет душу во дни вешнеталицы перелетным косяком на север, к родному домовью…
Вспомнится вдруг, как мы, мальчишками, забравшись на обсохлый пригорок, искали уже наросшую заячью капусту, на вкус кисловатую и колючую. Складником (без которого ни один деревенский мальчишка себя не мыслил) выкапывали хлипкие, с тонким стебельком, хлебенки, напоминавшие сладившую картошку из погреба.
А солнышко полдневное и ветерок — теплые да ласковые, что ладони мамы. И землей так пахнет — не сказать мне, слов таких не найти.
Тогда мог, забыв обо всем, долго-долго смотреть, как меж травинок трудолюбивый и мудрый муравей старается унести свою ношу. Вот ведь не для себя, а к собратьям тянет, хлопотливо суетясь. Зачем несет, кто повелел и как дорогу находит? Все удивляло тогда, до всего было дело. Вот вымыло в колее с золотым блеском камушек — пирит. Что за камень, может, золото? Забот на день.
Какая радость была в этих весенних днях: шумливые ручейки, резво несущиеся в лога, парчой сияющий на солнце снег, уже осевший, по утрам лежащий твердым настом. На укатанной санными полозьями дороге вытаивают конские катыши, очески сена и соломенная полова. Потемневший лес за огородами зябнет в сырости. Вот-вот скворцы прилетят, начнутся перебранки с воробьями по квартирному вопросу.
Есть тайность и странность в человеческой памяти: детство навсегда прошло, но закрываю глаза — и вот оно — рукой дотянуться можно и шагнуть из этих взрослых, тяжелых лет в ясносолнечный, незаходимый день, нескончаемо длящийся под высоким куполом неба. Иногда проснусь осеред ночи, в самый глубокий час ее, — и с закрытыми глазами начинаю слушать настоявшуюся будто индийским чаем тишину. Как разливистым водопольем, найдет далекое прошлое, и заторопит, и понесет в свои невесомые дали. И так вдруг покажется, что я еще мальчишка, лежу на своей детской кровати в родном доме, а все, что потом, мне просто приснилось — и институт, и армия, и скитания, и утраты, и города, и разлуки. Надо же — такое снится! Вздохнуть бы — и забыть этот сон, зная, что утром разбудит мама прикосновением ласковой ладони, как то вешнее солнышко. Знать, что мамы не умирают, ведь не могут умереть они, ясноглазые, самые добрые и нежные, похожие на ангелов.
Утром надо в школу, а уроки по математике с вечера не сделал. Может, все-таки пронесет. После уроков будем с ребятами строить запруду на талом ручье. Но это все завтра… Натянув на себя одеяло, вновь засыпаю, уплывая восьмилетним капитаном в лазореводымчатый горизонт детства.
Чтобы помнили
Дочка начинает ходить. И боязно ей, и хочется пойти без опоры. Убирая руку от дивана, приседает от неожиданности, вновь встает, что-то возмущенно лопочет. И вдруг с улыбкой поднимает личико. “Ведь правда, папа, я хорошая?!” Ах, дочка…
Вспомнилась поездка с одним иеромонахом, служащим при храме детского дома, в приют женского монастыря. Приехали поздравить с именинами воспитанницу детдома, переведенную сюда. У монастырских ворот нас уже ждала девочка лет восьми, Аня, тонкая да звонкая, легкая да ясная, будто ветерок летний, девочка с лицом ангела.
Были поздравления, подарки и чаепитие. Аня вся светилась от радости. Сестры-воспитательницы нахваливали: уж до чего прилежная и трудолюбивая, добрая да разумная! В приюте девочке так поглянулось после детдомовской казенщины, что расцвела она отзывчивой душой и всяким умением. Аня показывала и рисунки свои, и первую вышивку, и обширное монастырское хозяйство со всей его живностью. И все же видно было, что в ней, как во всяком ребенке, душа просилась в семейный уют, под родительский кров, как просится в дом выброшенный на холод котенок, слабыми коготками царапаясь в дверь. “Ведь правда, я хорошая?! Ведь правда?!”
Ехали обратно сквозь багряно-янтарный лес. Среди разлившейся прозрачной тишины стояли рощицы тонкоствольных березок под приглядом осанистых елей, застывших в вековечных думах. С их разлапистых веток свисал зеленовато-пепельный мох, словно старческая проседь времени. Казалось, мчалась еще этим лесом конная дружина Евпатия Коловрата, позвякивая стременами и посверкивая кольчугами, все пытаясь настигнуть ворога, поганящего Русь. Неслись они, древние и седобородые витязи, и не могли настигнуть, заставая на пути лишь пепелища и разор. Осеннее шафрановое солнце катилось над нами по овершьям деревьев. Старинной исщербленной сталью взблескивали излучины тихих старорусских рек с певучими, былинными именами. Изредка выбегали на обочины нищие, точно разграбленные деревеньки, и юродливо щурились подслеповатыми окнами. Будто выпрашивая на опохмелку, пьяненько куражась и приплясывая, они все выпячивали голые ребра скосившихся дощатых заборов.
И грызли меня дорогой вопросы: “Где сейчас родители девочки, оставившие ее в детдоме? Как живется-можется им? Как строят они свое счастье? И как спится по ночам им, не ведавшим терзаний маленького детского сердца, все пытающегося найти в себе вину за то, что отреклись от него родители”.
Стояла девочка у ворот и махала нам вслед тонкой рукой, что березка веточкой. В золотисто-карих глазах ее той же древней рекой сквозила совсем взрослая грусть, искрясь веселинками на перекатах, кружась омутами женской печали. Чтобы мы не забывали ее, так старающуюся быть хорошей и нужной людям. Чтобы знали и помнили.
Не сошлись характером
Рушится семья близкого друга. Есть ребенок, свой дом, работа, здоровье, достаток. Жена красавица, муж работящий и домовитый, но вместе — невмоготу. Характером не сошлись. Кроха сын, нерасторжимо единящий в себе их кровь, последней ниточкой соединяет двух людей, ставших чужими друг другу. По вечерам, после рабочего дня, — крик и хлопанье дверями. И еще не сказанное, но про себя решенное почти наверняка: “Разводиться!”
Болит вот у человека рука — долго и нудно. И будет терпеть ее, и лялькать, и лечить всеми мыслимыми и немыслимыми способами. И на ампутацию согласится лишь тогда, когда уж будет прямая угроза жизни. Даже с сохлой, скрюченной рукой согласится жить, чем без нее. Почему же половина современных браков избирает ампутацию — да на живую. Пожили, не сошлись характером, разбежались. Баба с ребенком, бросивший мужик — кто как не инвалиды? И среди кого они будут искать себе новую половинку? Принцы и принцессы их годков вышли, одна шваль осталась. Вот и будут они урывать мужатых да женатых да рушить чужие семьи. И пойдет их личная боль и злоба гулять по свету, калеча и коверкая другие судьбы.
Рассыпается карточным домиком молодая семья, имеющая вроде все внешнее, но не обладающая лишь одним — любовью. Не той воздушно-порхающей влюбленностью, что переменчивее весеннего ветерка, а любовью, которая “крепка, как смерть”, которая “не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражает, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит”.
О чем же я? Разве есть у меня такая любовь? Разве могу осуждать? Значит, и во мне, как и во всех окружающих, есть взаимная вина за случившееся. Мы научаемся друг у друга равнодушию, себялюбию, неуступчивости. Упрямые в своей правоте и упорные в стягивании на себя общего одеяла. Мы живем будто в старой вселенской коммуналке, со скандалами и дрязгами у кухонной плиты, со сквозняками и крысами, шастая по чужим постелям и карманам, толкаясь в очередях за счастьем.
Где найти доводы, способные убедить не делать последнего шага? Стоят два человека спиной друг к другу, сжав ладони в кулаки. И недоуменно смотрит на них сынишка очами Божьими, запрокидывая личико и пытаясь обнять и смирить их, самых любимых и дорогих ему, готовых шагнуть в отверстую пропасть.
За бортом современности
На городской свалке возле моего дома каждый находит свое. Опухший от перепоя и побоев бездомный перебирает пакеты в поисках объедков и теплых вещей. До хрипоты заходится в кашле, закидывая на плечо грязный мешок и отправляясь до следующего “острова сокровищ”. Из ближайших пятиэтажек наведываются таджики, забирая выброшенную мебель. Перед вывозом мусора на убитых “Жигулях” появляется армянин с сыном: собирают металлолом. Дед-пенсионер волочит рамы для теплицы и фанеру для дачи. Старая бабушка все ахает и не может привыкнуть к такому, разбирая фасонистые платья: “Вот все плохо живут, а выбрасывают-то, выбрасывают-то! Да мы после войны о таких вещах мечтали только, а сейчас на помойку, ведь новые!” Для своей собачки подбирает куски хлеба, встречаются и целые буханки, видно, перележавшие в холодильнике. Тяжело вздыхая, бредет до квартиры, опираясь на самодельный батожок, в думах о болезнях, одиночестве да маленькой пенсии.
Выбрасывают и правда многое: двери и рамы после ремонта квартир, мягкую мебель, кухонные гарнитуры, посуду, одежду и обувь, детские коляски и вещи, старую бытовую технику. И еще — книги. Ко всему я сдержан, проходя мимо, хотя мое деревенское нутро протестует, когда вижу стекло, доски, фанеру. Но книги…
В первый раз был потрясен, когда увидел выброшенные Евангелие, молитвословы, недорогие иконочки. В кучу свалены от руки переписанные последования богослужений, каноны и акафисты, помянники с именами людей, о которых кто-то молился. Набранная на пишущей машинке Псалтирь. Все было из советского времени, когда это переписывалось, передавалось, бережно хранилось. Похоже, умерла бабушка, а весь ее нехитрый скарб просто выбросили.
В другой раз среди выброшенных книг оказался учебник русской истории 1911 года под редакцией профессора С. Платонова. Вот ведь кто-то все советское время хранил книгу, за которую могли посадить, а в наши дни “возрождения исторической памяти и национальной культуры” выбросили.
Выбрасывается техническая литература, медицинская, литературные журналы 90-х годов, школьные учебники. А как же не выбросить: в квартире сделали евроремонт, мебель новую купили, а тут макулатура портит “дизайн” и лишнее место занимает. Кому это читать? Да и до чтения ли в наше время?
В помойной жиже разбросано собрание сочинений Гоголя. Почему-то именно классики очень много оказывается на свалке. Тех советских изданий, за которыми стояли в очередях и доставали по блату. Часто тома новенько похрустывают, когда открываешь: десятка три лет простояли за стеклом в “стенках” и так ни разу не были открыты для чтения, вплоть до выброса. Вот Чехов интеллигентно и скорбно взирает сквозь неизменное пенсне с обложки книги рассказов, втоптанной в нечистоты. По распахнутому развороту сборника стихов Есенина жирный и грязный отпечаток кроссовка, словно по душе и совести народной…
Подбираю из груды репринтное издание дореволюционных “Правил светской жизни и этикета”. Открываю наугад. “Вежливость есть плод хорошего воспитания и привычки обращаться с людьми благовоспитанными”. “Уметь слушать столь же необходимо, как и уметь говорить… Ничто не может быть более невежливым, как прерывать того, кто говорит”. “От большей части рюмок отказывайтесь и пейте лишь столько, чтобы постоянным отказом не обидеть хозяина”. “Надевать одновременно красное с зеленым или розовое с желтым — значит нарушать все принципы вкуса”. “Гораздо лучше и приличнее вовсе не носить никаких драгоценностей, чем нацеплять на себя дешевые подделки”. “Уважающая себя женщина никогда не должна придерживаться моды, которая шокирует скромность и стыдливость”. “Опрятная и приличная наружность почти всегда указывают на порядочность человека”. “Мы должны искренно, до самоотвержения любить нашу семью”. “Исправляйте недостатки вашего характера, они могут сделаться несчастием для всех окружающих вас”. “Избегайте всяких излишеств: они позорят человека и расстраивают здоровье”. “Любите искренно ваше отечество. Храбрость, так же как и любовь к отечеству, одна из величайших добродетелей гражданина. Любить отечество — это любить своих сограждан, это сочувствовать их горестям, это заботиться о народном благополучии”.
Да уж, куда как не на помойку подобную книжку. Мракобесие да ересь!
А впрочем, не будем о грустном. Мы ведь возрождаемся, растет национальное самосознание, вступаем в ВТО, строим “Москва-Сити”, развиваем нанотехнологии. В ногу с современностью, товарищи-господа, не отставайте, бодрее и в ногу, в светлое нанобудущее!
Малая родина
Спрашиваю свою бывшую ученицу, собирается ли она в будущем оставаться в деревне или постарается уехать в город. “Да чтобы я жила в этой дыре?!” — возмущенно отвечает она вопросом на вопрос. Оно и понятно: деревня пьющая (а есть ли непьющие?), работы и перспектив нет, население деградирует. Дыра…
Метет снежная поземка вдоль улицы. В густеющем сумраке деревня выглядит еще более нищетно и сиротно. Как будто и нет в мире более ничего, кроме этой убогой деревеньки со скосившимися заборами и черными проемами окон опустевших домов. Словно вокруг — одна бесконечная ледяная пустыня. Собачий взлай перебивается ветром, разносящим печной сиренево-сизый дым. Сугробы на крышах — как на новогодних открытках поры детства, где они пушистым ватным облаком лежали на скатах. В повечерии снег кажется напитавшимся небесной холодной синью.
Далеким отзвуком дзинькающих колокольцев сквозь сувои и наметы памяти доносится детство. Его топотливыми пяточками исхожены здесь проселочные дороги и лесные тропки, избеганы луга за огородами и вымерены лягушатники со стоялой водой, в которой с майской поры барахтался голопузый детский народец. Дождаться бы на своротке дивную тройку гривастых коней и укатить в невесомо-воздушые дни и хрустальные ночи. Туда, где еще никто не умер и не случилось ни одной разлуки. Где ты, белобрысый и прыткий человечек, бегущий вскрай лужи сквозь облачко белоснежных бабочек-капустниц, для всех в радость и удивление.
И замерев в ожидании на колком, как вой, протяжном ветру, вспоминаю те дни. Как в натопленном классе малокомплектной сельской школы учительница объясняет, как надо писать слово “родина”: если речь идет о всей стране, то писать с большой буквы, а если о месте, где ты родился, то с маленькой. И неровным, неокрепшим почерком мы старательно выводим букву за буквой слово “родина”.
“А-а-а!..” — доносит эхом-выдохом со снежных полей Подмосковья сорванные голоса мальчишек сибирских дивизий, безвестно гибнущих под шквальным огнем. И эта первая в алфавите буква становится последним криком боли, единящей последние, такие важные слова: “Ура!”, “Родина!”, “Ма-ма-а-а!”. Сгребая в слепой предсмертной муке куски мерзлой земли, разорванной от бомбежек, омоченной слезами и кровью, всего сильнее им хотелось жить. Хотелось вернуться какими угодно на свою малую сирую родину, к своим терпеливым и скорбным матерям. Хоть умереть по-человечьи, на людских руках. Но умирать им пришлось среди ужаса и безумия войны, неутоляемой боли, вдали от дома, в снегах и болотах, став навеки “геройски погибшими” и “без вести пропавшими”…
Летом, пройдя сквозь заросли высокой и раскидистой крапивы, я с недоумением и болью долго бродил по фундаменту своей школы. Лишь по размерам разных квадратов угадывал, что вот здесь был кабинет математики, а напротив и чуть наискосок трудовая, рядом с которой спортзал. Осыпалась под ногами сохлая глина и известка, хрустела дранка. Когда-то, еще до строительства школы, невдалеке от нее была церковь. Но ее порушили давно, не осталось даже фундамента. Школу закрыли по причине малокомплектности. Приехавшая из роно комиссия походила-почиркала в бумажках, школьное имущество стащили на полянку и стали сжигать: старые учебники и книги, парты… Была, быть может, среди тех парт и та, за которой сидел я старательным первоклашкой и писал такое важное слово — “родина”.
Довелось мне как-то быть в старинном городке Тверь, от которой до Москвы на ходкой машинке несколько часов езды. “Как народ здесь живет?” — “Да дыра дырой, зарплаты низкие, надо в Москву подаваться”. А в Москве — грохочущая утроба метро глотает и давится миллионами приехавших за деньгами, карьерой и счастьем. За место под солнцем в густеющем людовороте надо давить и идти по горбам: если не ты, то тебя! А где оно — счастье? Ау! Сидит на скамейке с таджиками русская девочка-наркоманка, грязная и опустившаяся, и жадно цедит сигаретку из тонких дрожащих пальцев. Зябко ей на сквозняке в легкой замызганной курточке. Вбирая голову в плечи, затравленно улыбается в ответ на полурусскую речь кроваво-напомаженным ртом. И лишь в глазах, доцветающих вылинявшими васильками на бледном лице, тоскливый страх и обреченность.
И куда ни иди, всюду — отречение от своей земли, на которой старятся родительские, сиротеющие без детей дома и в которой покоятся кости предков иванов, ныне не помнящих своего родства. Как давно это было: “Всяк своим местом хвалится”, “Худая та птица, которая гнездо свое марает”, “Любит и нищий свое хламовище”. Малая родина, нареченная дырой, будет в человеке всю жизнь, как родинка на теле. Везде он будет носить и всюду приносить ее убогость и неопрятность. Так что на берегах солнечной Анталии по-прежнему будут удивляться нашему хамству и дикости. Бежали мы из дыры, да на своем горбу донесли ее во все уголки земли. Родина малая нас такими сделала, или мы ее такой? И как теперь быть-то? Может, письмо написать Путину… или Деду Морозу? Мы-то не виноваты, это не мы, это нас испохабили…
Оставление занятых непомерной ценой рубежей обесценивает и обессмысливает жертву и подвиг поколений, принявших страдания и смерть “ради будущего благодарных потомков”. Мать, вынесшая скорби и тяготы материнства, неутешна, видя, что чада стали пьяницами и ворами. Если уж малая родина, с которой человека связывает столько кровных и родовых нитей, не дорога и презираема, то разве будет дорога вся страна?..
А все же она прекрасна — во всей своей неуютице и неприглядности. Потянет вешним ветерком, сменчивым воробьиным вспорхом обдающим лицо, — и осядут сугробы, и заторопится хрустально-искристая капель. На дорогах появятся первые талицы. Потемнеет березовый лес на сгорьях, на южных скатах выступит обталая земля, когда в низинах еще крепким настом держится тяжелеющий снег, слепящий в полуденной ясни. И легко вздохнется росхмелью вешнего воздуха, и руки потянутся к труду, а душа — к песне.
Раздольной дымчатой далью, и лесами, вековой ратью стоящими в дозоре, и светлоструйными реками, несущими опавшие листья на север, и легшими в зеленый пар хлебными полями, и могилами предков-пахарей свидетельствует родная земля, что судил нам Господь край прекрасный и щедрый, в пору сил и трудолюбия народа для его изобилия и радости. Не вина, а беда земли, что хозяин ее искривел и изгнил душой, занявшись грабежом в собственном доме, что присосались к ней паразитами люди, выгрызая ее недра. Рви и хапай, один раз живем! Ни счастливее, ни человечнее от этого мы не стали.
И с горечью приходится признать, что не малая родина стала дырой, а душа человека, в которую утекли и мудрость народа, и его вера, и обычаи, и заветы, и трудолюбие.
“Покаяние” в своем изначальном смысле (от греческого “метанойя”) означает “перемена ума, образа мыслей”. В еще более глубинном значении — “возвращение с ошибочного пути на правую стезю, выход из заблуждения”. Становясь добролюбивыми, воздержанными, домовитыми и благожелательными, мы начинаем возвращение в страну отцов. Только внутреннее перерождение может привести к внешним изменениям, но не наоборот. Это задача не на час и не на год, а на целые поколения, но задача творческая и интересная. Выбираясь из ямы плотских пристрастий к вершине человеческого духа, душа обретает радость свободы от жадности и зависти, жестокости и себялюбия, ненависти и злобы. И путь подобного покаяния — единственный, ведущий к счастью. Любовь к малой родине, к родной земле, с которой нас неразрывно связывают могилы предков, расцветает не на солоде квасного патриотизма, а на приобщении к этой земле через созидательный труд во благо живущих на ней.