Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2013
Елена Гушанская
Елена МироновнаГушанская окончила филфак ЛГУ, кандидат филологических наук, доцент Северо-Западного института печати. Автор многочисленных статей о Чехове, книг «Александр Вампилов. Очерк творчества» (1990) и (в соавторстве с И. С. Кузьмичевым) «Редактирование художественной литературы» (2007). Живет в Санкт-Петербурге.
Последняя книга
Год назад не стало Александра Николаевича Житинского (19 января 1941, Симферополь — 25 января 2012, Финляндия).
14 января 2012 года в «Буквоеде» на Лиговке состоялась презентация новой книги А. Житинского «Лестница. Плывун». «Плывун» — впервые опубликованное сочинение, образовавшее с «Лестницей» дилогию петербургских повестей, — Гоголем созданный жанр. На презентации было человек тридцать-сорок: несколько друзей-литераторов, репортеры при исполнении и люди, случайно заглянувшие в кофейную часть магазина.
Никаких печальных теней или предчувствий. Легкий, под локоть, костылик воспринимался как чудаковатый, но элегантный аксессуар: «Саша, вы с костылем на дружеской ноге», — пошутил старый знакомый, и шутка была приятна виновнику торжества.
Со смертью Житинского возникло острое ощущение, что ушел один из последних писателей советского времени. Чувство довольно странное и нелепое, потому что живо и здравствует немалое число его литературных сверстников и потому что советским писателем Житинский отродясь не был. И это при том, что Житинский — автор «малораскрученный» и, как говорится, «мог бы больше навязать себя эпохе» («мо» Б. Пастернака), — что той, что этой. В литературе он занимает место, гораздо менее значительное, чем масштаб его творческой личности.
В прозе Житинского несколько самостоятельных рукавов-протоков. Один — это истории о мэнээсе Пете Верлухине: повести «Глагол инженер», «Сено-солома», «Эффект Брумма», «Арсик», «Часы с вариантами», «Снюсь» (даже если их героев зовут иначе), к этому руслу примыкают маленькие и даже крохотные, мини-рассказы.
Другой — дилогия: повести «Лестница» и «Плывун». Строго говоря, у Житинского это не дилогия, а трилогия. Между «Лестницей» и «Плывуном» стоит еще огромный, неповоротливый, громоздкий, как шкаф, но любимый автором роман «Потерянный дом, или Разговоры с милордом» (1979–1985), о доме, который в один непрекрасный день взял и улетел. И хотя это самое крупное и, вероятно, самое значительное произведение Житинского, мне кажется, это был как бы фальстарт «Плывуна». У того дома не было оснований срываться с места, не было серьезных, духоподъемных и антигравитационных поводов: от тоски, неверности одного отдельно взятого мужа дома не взбрыкивают. Семейная неправда, изнашивание любви, женская усталость, мужская неприкаянность, домомучительство, даже творческие муки автора — не бог весть какое горючее, чтобы поднять в небо такую махину и шмякнуть ее в другом месте, доставляя неудобства жильцам и коммунальщикам. А для того, чтобы сплотить жильцов, вполне достаточно одной аварии канализации. Сюжетный ход был впечатляющим, но каким-то уж слишком цирковым, аттракционным, хотя о Копперфильде-фокуснике тогда еще не слыхивали.
«Лестница» — первое крупное произведение Житинского (1970–1972). Он сам рассказал о ее создании в «Послесловии» к изданию «Лестница. Плывун» (СПб., 2011) в шутливом ключе.
На творческой конференции молодых писателей Северо-Запада в Комарово в 1971 году, почувствовав, что его рассказы «не произвели впечатления», он с отчаяния озвучил начало какого-то еще не существующего сюжета. Кроме этого куска, ничего не было. Руфь Зернова, одна из руководителей семинара, потребовала, чтобы автор продолжил работу. И стала читать ее главами, по мере писания. В итоге повесть Зерновой очень понравилась, но ее вердикт — она объявила, что рукопись никогда не будет у нас напечатана — беднягу автора удивил.
Дальше произошло нечто совсем неожиданное. Повесть случайно/закономерно, просто как интересный текст, ходивший по рукам, попала в самиздат (после чего автора на некоторое время перестали печатать), и в этом контексте была прочитана как повесть о ворованном воздухе, о внешней несвободе, о закрытых границах и пресеченных возможностях. Это вычитывал читатель тех лет. Однако ни в самой повести, ни в мироощущении автора страданий от несвободы, мне кажется, не было.
В «Лестнице» некий парень, обалдуй по натуре, случайно оказавшись утром в незнакомой квартире (действительно случайно, по пьянке и без малейшего марьяжного интереса), обнаружил, что не может выйти из дома: лестница его не выпускает. И вся повесть — это история о том, как молодой человек пытается выбраться: по водосточной трубе, через заветное окно, черным ходом, хитростью, лаской, нахрапом, с разбегу, со скандалом…
Сейчас только замученное цензурой воображение может увидеть в нравственной проблематике повести мотивы «Дании-тюрьмы» и кафкианского «Замка». Ее смысл прямо противоположен1.
У Житинского молодой человек Владимир Пирошников — явственно альтер эго автора, человек с признаками таланта, но без малейшей возможности и желания его применить. В Пирошникове одновременно с чувством собственной ничтожности и причастности «к миру суеты, глупости и пороков» жило, по словам автора, еще и сознание своего высокого предназначения, «которое, увы, пока никаким образом (кроме разве что описываемого) не давало о себе знать)».
Пирошников поступил в институт, затем «был изгнан» оттуда, отслужил в армии, снова поступил в институт, уже в другой, и снова ушел, «на этот раз по своей воле», «перебрал несколько занятий, наблюдал жизнь, много читал и даже пробовал писать, но забросил». «…Наш герой в глубине души, — признавался автор, — верил в свое предназначение, причем в предназначение высокое, но все его метания проистекали из того, что он ни на вот столько не знал — где, когда и в чем это предназначение воплотиться ‹…› вера была, с годами не пропадала, несмотря на то, что время шло, а великих дел свершалось до обидного мало».
Этот молодой человек страшно томится именно своейневостребованностью. Одаренность тяготит его и мучает, но он не может найти применения своим многочисленным дарованиям, внутренним порывам и желаниям. Он не знает, что с ними делать, и как бы откладывает жизнь на потом.
Дом гоняет его до тех пор, пока молодой человек не обретает наконец свое предназначение. И это предназначение оказывается в заботе о неприветливой молодой женщине, в комнате которой он проснулся в то злосчастное утро, и о ее несчастном сыне — болезненном, угрюмом малыше, росшем полусиротой. Дедушка и бабушка, родители Наденьки, забрали внука и скрыли от него, что тетя-медсестра и есть его мать, посулив ему в качестве настоящих родителей героических полярников.
Ни к мальчику, ни к женщине он не имеет отношения ни сном ни духом. Но только тогда, когда сердце Пирошникова дрогнуло, как только, выражаясь пышным слогом, «омылось теплыми струями любви», когда он почувствовал к этому хилому, замурзанному дитяте сострадание, когда ощутил себя в ответе за него и его мать и понял, что жизнь его будет посвящена им, Дом «выпустил» героя — тогда ему и открылось голубое небо над головой и гремящая жесть крыши под ногами.
Страдание Пирошникова происходило от бесполезности, тусклости его жизни, от неисполнения им Предназначения. И именно по достижении пика этого страдания Судьба, Дом, Провидение ли подсунули ему это предназначение или позволили ему это предназначение обрести. В сопливомдитяте узнать предназначение было трудно, но Пирошников узнал. Дом точно угадал предназначение Пирошникова — отцовство. Независимо от численности кровных детей, он — Отец, Наставник, Учитель, Сэнсей по своей природе, по психологии. Предназначение, которое томило героя и невыполнение которого так «сердило» Дом, оказалось в чувстве ответственности за других, за младших.
Надо сказать, что в повести есть нечто поразительное и, кажется, совсем не осознанное автором. Житинский угадал в ней свое собственное предназначение, и угадал точно. Сюжет оказался программой его, Житинского, будущей жизни. Реальная творческая судьба Житинского сложилась по фабуле «Лестницы». Он сам, писатель Житинский, — наставник по природе. Автор все предсказал и, главное, все сам исполнил. Предназначение героя состояло в сострадании, в заботе о мальчике и строгой, невзрачной женщине. Предназначение автора — в заботе сначала о пинаемых всеми, кому не лень, рок-музыкантах, потом ов те годы еще совершенно невсамделишных, сопливых, унылых, но весьма нахальных интернет-творцах…
Вполне удачливым молодым писателем, можно сказать, восходящей литературной звездой, он занялся рок-музыкантами: стал водиться с ними, писать о них, представлять и пропагандировать их в официальной культуре, защищать их, просто любить их и восхищаться ими.
Когда старая культура и ее издательские практики рухнули — причем впрямую, самого Житинского это болезненно не коснулось: его стали печатать больше, чем в советское время, — он создал свое издательство «Геликон Плюс», а с распространением и развитием интернет-технологий сделался гуру литературного интернета и посвятил свою жизнь (действительно стал меньше писать) этим сопливым-унылым-нахальным литературным младенцам.
Удивительно, но это, кажется, единственный случай такой писательской самореализации. Бывали разные сюжеты: успешные или неуспешные побеги на запад, более или менее успешная торговля собственным прошлым, попытки игнорировать происходящее и жить в гордом молчании, попытки приспособиться к новой культуре, неоправданно ранние уходы из жизни… Но такого не произошло ни с кем. На «воле» следуя своей природе, Житинский оказался не писателем, а Наставником-Гуру-Сэнсеем-Учителем-Пастырем.
К слову сказать, в «Плывуне» гадалка открывает герою, что его предназначение — политика, общественная деятельность. И тут выяснилось, что краткий опыт общественной активности у автора-героя действительно был в самом начале 90-х, но непотребство политической жизни его быстро отрезвило. (В одном из интервью Михаил Ефремов походя заметил, что его отец, Олег Ефремов, был по природе своей не актером и не режиссером, а проповедником — духовным лидером. Тот же случай.)
«Плывун». Минуло сорок лет. И вот Житинский снова вернулся к Пирошникову. С Пирошниковым ничего особенного за это время не произошло. Если раньше, в «Лестнице», в перечне его разнообразных и маловыразительных занятий мелькала торговля книгами с лотка, то теперь он — разорившийся владелец книжного магазинчика в поисках пристанища для себя и остатка книг. Он продает, а точнее сказать, популяризирует хорошую литературу, главным образом поэзию. Пирошников стар, ни в чем особенно не преуспел, его книжный магазинчик более тянет из своего владельца, чем приносит дохода. Другое дело, что поэты, которых он продает, а точнее, выпускает в жизнь, и его разнообразные родные дети, включая вымахавшего в здорового дядьку малыша Толика, и есть — его жизнь. Жизнь, отнюдь не бесполезная и жалкая, как ему кажется в минуты отчаяния, а исполненная именно истинного человеческого предназначения. Словом, Пирошниковобтерхан, жалок, беден, но внутренне спокоен и полон сил. Он хорошо прожил свою жизнь, он состоявшийся человек, хотя сам он с этим совершенно не согласился бы.
Сорок лет спустя Владимир Николаевич Пирошников, который с годами стал совсем уж неразличим с самим автором (этому помог художник Александр Яковлев, давший в качестве иллюстраций смешные, едко-нежные шаржи на Житинского), случайно обнаруживает тот самый дом, который мучил его когда-то. Многодетный отец, разведенный муж и неудачливый книготорговец, бомж на настоящий момент, Пирошников вновь поселяется в этом доме, правда, теперь в глухом подвале на минусовом этаже.
Со вторым персонажем, с Домом, произошли куда более трагические изменения. Он опрестижился. И хотя стоит он на том же самом месте, на Петроградке, он перестал быть обычным домом. Теперь он сияет стеклопакетами, евроремонтом и куполом пентхауза, его облицовка отражает солнечные лучи, в его роскошные двери входят хорошо одетые и хорошо пахнущие люди. Но Дом благополучен только снаружи: это нарядное здание медленно, но неудержимо топнет, опускается под землю. Его внешняя респектабельность и вальяжность — фикция, видимость, новодел: дом стыдливо и регулярно надстраивают.
При этом Дом продолжает контролировать окружающую действительность. Но если раньше его поведение воспринималось как проявление некоей в нем живущей силы, то теперь отчетливо ясно, что его поведение — лишь реакция на внешние раздражители. Сейчас Дом отзывается не на частное душевное заблуждение или недомогание индивида, а на нравственные проблемы общества в целом, которые, как они с Житинским правильно понимают, стали важнее, значительнее и опаснее душевной тугоухости отдельного «типичного представителя». Дом служит неким нравственно и социочувствительным организмом, является «чувствилищем».
В начале 90-х дом вдруг принялся вылезать из почвы, окна цокольного этажа поднялись над уровнем тротуара. Но вскоре принялся погружаться в землю — плавно, понемногу, но неуклонно, образовав к моменту появления Пирошникова пять подземных этажей. А теперь принялся еще и заваливаться на бок, терять вертикаль.
В надземных его этажах банки и конторы, подземные сдают. Селятся в них бедолаги вроде Пирошникова, изгои-полубомжи, те, кто выживает-выкручивается, сдавая свое городское жилье подороже и снимая здесь подешевле, и, конечно, Дом — пристанище гастарбайтеров. Прежних жильцов в Доме почти совсем не осталось, хотя слухи о событиях тех лет помнят многие. Все его насельники-домочадцы, люди без корней, перекати-поле, живут здесь временно-оседло, в ожидании лучших дней. Полулегальные эмигранты тщательно отсортированы, чтобы не было неприятностей с властями. Теперь Дом одновременно — и старые коммуналки в варианте «подземные бараки», и Вавилонская башня, и Ноев ковчег.
И «Плывун», и «Лестница» — из самых жизненно точных сочинений Житинского. При всей эксцентричности сюжета их ткань реалистична, как полотно передвижника. И в «Лестнице», и в Плывуне» состав и количество домочадцев являют истинные картины тогдашней и сегодняшней жизни.
В «Лестнице» все без исключения персонажи — исторически точные социальные типажи, находящиеся каждый в своей ячейке: здесь и одинокая медсестра, и ничья бабушка в кухне на сундуке, и «дядько» из провинции, и женщина-вамп, и строгие родители-педагоги, дворничиха, пара алкоголиков, тройка нелепых, зашоренных научных сотрудников, лихая компания художников-прикладников — словом, срез городской среды в полном ее соответствии с тогдашней действительностью. Сегодня в сравнении с «Плывуном» видно, как малонаселен, покоен, как стабилен, статичен и даже обездвижен был тот мир, как прочно укоренены были в жизни его обитатели. Покоем вечности веяло от него.
В «Плывуне» обитатели дома — это люди со сбитым жизненным циклом, с нарушенной житейской ориентацией, все стронутые со своего места, все в состоянии временного проживания, все занимаются не свои делом. Основное времяпрепровождение, кроме питья пива, — торговля и коммунальные услуги (огламуривание быта): в доме с избытком салонов красоты, хиромантии, химчисток, прачечных, буфетов и столовых.
Но главный род занятий в этом здании и самое частое слово в тексте — «охрана», самые частые встречные — охранники, неразличимые между собой. Что они делают — непонятно, их труд и результаты этого труда совершенно не заметны, заметно только, что их много. Один из представителей этой когорты замечает, что рано или поздно охранникам может надоесть охранять чужое и захочется взять себе то, что они охраняют.
Есть и другая особенность дома. Респектабельный, блестящий, нарядный, с плиткой по фасаду и пентхаузом на крыше, это — дом без хозяина. Его владельцу, загадочному олигарху Джабраилу, которому власти города этот дом… подарили, он вообще не нужен. Сам миллиардер в окружении телохранителей-двойников живет в Лондоне, пишет диссертацию о новейшей российской истории. Уходящая в землю, разрушающаяся махина ему просто ни к чему, насельники-домочадцы его вообще не интересуют.
Дом напоминает ковчег, куда собрались все те, кто стронулись с насиженных мест, — не только приезжие, но и «местные». Точность социальной картины, которую рисует Житинский, описывая насельников дома, снайперская. Это действительно точнейший анализ нынешнего мироустройства, природа и механизм антагонизма людей, их фобии, динамика ухода старого уклада и замещения старого уклада новым… — все так, и редко кто даст картину более точно и мягко, с большей иронией и огромной нежностью.
Появление Пирошникова для Дома оказалось спасительным: Дом благосклонно и даже благодарно реагирует на своего старого знакомца. Строго говоря, реагирует не на Пирошникова, а на поведение людей, которых тот выманивает из их нор-квартир, объединяет, «сдруживает», просвещает, облагораживает.
Поселившись в доме и перевезя книжный магазинчик, Пирошников принялся воспитывать домочадцев, как умеет — великой русской литературой. Он затеял поэтические вечера, маскируя их под эдакие модные коллективные камлания — «силлабо-тонические практики». Мероприятия по спасению дома были самыми что ни на есть простодушными и правильными: поэзия, общение, попытки объединить, сплотить, подружить людей.
И когда после нескольких облагораживающих чтений коллективное бессознательное чуть-чуть приостановило крен и погружение, сообразительный и нежадный Джабраил всучил Пирошникову гибнущее строение, переложив на него всю ответственность за судьбу дома. Приватизация гибнущего здания пошла по второму кругу, а потому как из любителя литературы управленец тот еще, то и контроль над ее процессом снова был переложен на плечи охранника. Ее результаты вызвали еще большую волну злобы и ненависти жильцов дома — социальную справедливость снова не удалось установить.
В «Лестнице» героем владела внешняя сила: государство, партия, гпу-нквд-кгб, общество — назвать эту силу можно как угодно. Назовем ее, к примеру, «государство». В «Плывуне» же эта внешняя сила — бессильна. И Житинский, мне кажется, схватил это состояние очень точно. Та сила, что гоняла героя «Лестницы» вверх и вниз, смята, повержена бешенством толпы, разгулом частных воль. Мироустройство страдает не от деяний персонифицированной власти, а от самого общества, неспособного к самостоянию. Житинский, думаю, прекрасно знает об организующей силе государства, власти, лидера. Кто ж об этом не знает. Но он пишет одругом — о процессе, при котором все вдруг сделались шварцевскими «первыми учениками». Мироустройство страдает не от деяний персонифицированной власти, а от самого общества. Жизнь вразнос возобладала. Дурная частная воля, состоящая в ненависти к себе подобным, в желании наживы и удовлетворении самых низменных страстей, набирает обороты. Запущен механизм гражданской войны на уровне потребления: мое «хочу» выше чужого «надо» и даже чужой жизни.
Это сорок лет назад Дом обладал силой и властью, мог вершить судьбы хотя бы избранных, хотя бы того же Пирошникова. Теперь он дряхл — людская дикость и скотство доконали его,теперь он страдает от творимых людьми безобразий, от негативной энергии, разлитой в воздухе. Даже карнавально персонифицированная внешняя сила — олигарх Джабраил — самоустранился. Он станет давать деньги на поддержание Дома (от него не убудет), но сам-то останется жить в Лондоне.
Долго ли, коротко, но в разгар самой удачной поэтической вечеринки под песни Окуджавы вспыхнувшая поножовщина, драка местных парней с приезжими, положила Дому конец. В несколько минут он, резко накренившись, ловко юркнул в образовавшийся провал и исчез. Обитатели дома оказались к этой трагедии, как ни странно, почти подготовленными. Кроме домочадцев, совершенно равнодушных к поэзии и мирно спавших в своих постелях (таковых, видимо, не жалко), спаслись вроде бы все. Правило от Житинского: выводить людей без паники, крепко держать детей и котов, побольше одеял и теплых вещей… Погорельцы, «провальцы», уходили колонной, милиция держалась поодаль, подъехавший милицейский генерал предложил переждать остаток ночи во Дворце спорта: «Но кто хочет, может переждать и в храме. Отец Владимир распорядился открыть двери…
— Пошли на стадион. Недостойны мы храма… — вздохнул Пирошников.
— Знаешь, там разберутся — достойны или нет, — ответила Сима. Она повернулась направо и пошла к церковным воротам. И все домочадцы, гости и сто тридцать народностей пошли за нею, потому что там было тепло. ‹…› Иисус смотрел на них с иконостаса, по-видимому, не совсем понимая, нужна ли ему эта паства».
Хорошо? Плохо ли? «Если б знать, если б знать…»
Из всех притч последнего времени о грядущем нашем конце — это самая простая, честная, серьезная и какая-то всамделишная. Дело не в том, что люди повернули к храму и спасение лежит в культуре. А собственно, где же ему еще лежать… Это притча не о том, что происходит с обществом, тут не до притч, здесь документальное письмо. Это притча о том, что погубили сами, и о том, как погубили — злобой, жадностью и скотством. И погубили на этот раз всерьез. Так уж получилось, что притча эта приобрела ценность завещания.
Расклад «Плывуна» прост, но совершенно необычен для современной литературы — он не популистский, что ли, и этим вызывает доверие.
Теперь вернемся к тому, почему он вызывает доверие и почему Житинский — из последних писателей советского времени. Не советский, а советского времени — это разные вещи.
Дмитрий Быков в послесловии к книге «Дитя эпохи» (она вышла в тот же год и в том же оформлении, что и «Лестница. Плывун») заявил, что Житинский «с наибольшей полнотой и отчетливостью манифестирует некий социальный, а пожалуй, и человеческий тип, и тип этот был самым ценным результатом советской истории. ‹…› Определить этот тип трудно. Сам Житинский многажды пытался дать ему название — └олух царя небесного“, └дитя эпохи“, └воздухоплаватель“… Правильней было бы, наверное, назвать его сквозного героя (и автора) советским идеалистом, поскольку советская власть, несмотря на массовые репрессии и отсутствие товаров массового же спроса, порождала еще и некоторый идеализм, поскольку говорила правильные слова».
И хотя трудно противостоять напору Дмитрия Быкова, мне кажется, что в отношении своего любимого Сэнсея он не совсем прав. Вернее, в отношении советской власти.
Житинский писал и прожил свою творческую жизнь так, как будто этой власти вообще не было, как, кстати сказать, и постсоветской. В постсоветской действительности он значительно сократил собственную литературную, но отнюдь не творческую работу. Но в результате он написал свою лучшую повесть и прожил, наверное, самую разнообразную и отнюдь не худшую часть своей жизни, не допуская, как и прежде, мысль о том, что власть вообще имеет влияние на творческого человека.
Это как с уголовным кодексом, который сам по себе, регулирует, конечно, жизнь общества, но в жизни нормального человека роли-то не играет. Нормальный человек свою жизнь, поступки, действия, переживания с ним не сверяет: у него другая система координат — и располагается эта система координат далеко-далеко от черты, которую определяет УК. Жизнь человека протекает там, где взгляд, интонация, жест, блик или звук значат и определяют гораздо больше, чем статья и параграф.
Но вот, что правда и о чем справедливо упомянул Быков: Житинский привел героя редкой душевной полноценности, и из полноценности этой проистекала прелестная ирония по отношению к самому себе и происходящему. Довлатову понадобилось уехать, сгинуть, чтобы отстраниться, освободиться от комплексов и воспитать в себе свою интонацию. Чтобы поймать такую ироническую мелодию, Попову понадобились годы отнюдь не радостной рефлексии. А герою Житинского эту иронию давало абсолютное нравственное здоровье, полноценность, которая не нуждалась ни в какой поддержке извне и извне же не могла быть поколеблена. Эта полноценность была тем сильнее и прекраснее, чем сильнее была спаяна с замечательной чертой — внутренней «нелепостью», то есть подлинностью: «И конечно, нелепость никому и ни за что не отдал бы Пирошников. Причем не то чтобы он был нелеп от природы — косорукий, косорылый или кривобокий. Он был нелеп внутренне ‹…› именно нелепость была нормой Пирошникова….» «Нелепость» его уравновешивалась редкой природной одаренностью и полноценностью: «Он всегда был блестящий ученик, блестящий спортсмен…» — горестно повторял брат Житинского на похоронах, словно извиняясь и не в силах осознать, как такое несчастье могло случиться с красой и гордостью семьи и школы.
Житинский родился, как говорят американцы, с золотой ложкой во рту: сын генерал-лейтенанта, занимавшего крупные командные посты, блестящий спортсмен и ученик. Этот природный «бонус» сам писатель отрефлектировал просто, он с детства знал, что это скорее изъян, чем достоинство: «Он далеко пойдет, этот мальчик», — сказала молодая учительница, а ее собеседник, старый седой учитель, заметил со вздохом: └Да… Хотя я в этом совсем не убежден. Разве если сумеет…“ — а что именно он должен суметь, Пирошников не расслышал». И «мать ‹…› относилась к способностям сына спокойно, может быть, поэтому он не стал блестящим карьеристом и сволочью». Девиз-тезис-максиму «Может, и не станешь победителем, но зато умрешь как человек» Житинский осознал, оценил и принял именно со стороны потенциального победителя.
Чемпион всех мыслимых олимпиад, победитель всех мыслимых соревнований (техника и метафизика спорта потрясающе описана им в рассказе «Прыжок в высоту»), молодой человек решил заняться техническими науками. Ленинградский политехнический институт имени М. И. Калинина, а потом и аспирантура Политеха, это не нынешнее образование в каком-нибудь ГУ ДЫР БУЛ ЩИЛ, а место не менее достойное, чем сегодня Стэнфорд или Массачусетс. Но в отличие от своих сверстников, молодых писателей из инженеров, с тошнотой отбывавших номер, тянувших чиновничью лямку и бросавших специальность, как только подворачивалась возможность уйти из нее, Житинский науку свою любил и сначала пытался с ее помощью получить знания о смысле жизни («Эффект Брумма» — маленькая повесть о сущности познания мира, написано человеком, в научном-то его познании сильно поднаторевшим). И только обнаружив, что достоверных сведений о смысле жизни наука не дает, ушел из нее. Фантастика, по линии которой пытаются пустить Житинского, не более чем использование своего профессионального знания о физическом устройстве мира. Досконально известные ему свойства материи, времени и пространства он применял при формировании сюжета и хронотопа, не более того. Просто он знал о законах природы чуть больше, чем гуманитарии, — фантастики тут никакой.
Дело не в техническом образовании. Важно то, когда и как он начинал, в какой атмосфере. А начинал Житинский в 1970-е годы, в Ленинграде. Тогда, когда настоящий писатель существовал по формуле: «Поэт в России больше чем поэт». Тогда, когда литература формировала все: политику (или, точнее, молчаливое отношение к ней), общественное мнение, мораль, нравственность — и формировала произведениями: словами, сюжетами, героями, проблемами и конфликтами. И в этом отношении литература 1960–1970-х была мощнейшей.
Литература 60–70-х была литературой стыда, она, может, и не знала, «как надо жить» (и слава богу, что не знала), но она знала точно — что стыдно и что недопустимо. Вот это и было главным.
Особенно сильна в этом была ленинградская литература. В Москве было немного по-другому. И на последующей судьбе московского «бренда» это отразилось отчетливо. Путь от аксеновского «Звездного билета» и «Апельсинов из Марокко» к «Вольтерьянцам и вольтерьянкам» и «Таинственной страсти» был бы трагическим, если бы не был так жалок и смешон.
Ленинградская литература учила стыдиться. «В Москве становятся известными писателями, в Питере — хорошими», — ответил Житинский на вопрос, почему он не переехал в Москву.
Знаковое произведение молодой питерской литературы 1960-х — «Пенелопа» Андрея Битова. Рассказ, написанный, по его собственным воспоминаниям, за несколько часов, сразу набело, о том, что нельзя быть скотиной, а красивой, благообразной, галантной скотиной нельзя быть тем более. Рассказ изысканно литературный, но нравственный его посыл пересказать несложно.
Некий молодой человек, чудесный молодой человек, добрый, умный, воспитанный, склонный к рефлексии и более всего ценящий в себе эту вот склонность и способность к раздумыванию и пониманию. (Пониманию, скажем, того, как убого глянцевое голливудское фуфло на экране и как пошл и глуп этот голливудский Одиссей в своих суперменских потугах.Были же времена и люди, когда фуфло воспринималось как фуфло.) Так вот, этот молодой человек, познакомившись, и даже не познакомившись, а так, случайно разговорившись в кино, на этом самом «Одиссее», с задрипанной (сейчас бы сказали, бомжеватого вида) девчонкой ощутил вдруг себя таким вот одиссем-одиссевичем, победителем-победителевичем и посулил ей работу. Всего-то продиктовал адрес на кудыкину гору. Ну, прокатится девчонка до несуществующей пригородной станции. Послоняется и забудет… Но герой не забудет, что сделал подлость. И понял, что делает это часто.
Таков был рефлектирующий герой по-ленинградски, и таков был автор — автор, который не врет. Писатели той литературы пытались разобраться в жизни, то есть буквально делали то, о чем писал А. П. Чехов в письме к А. С. Суворину: «настоящие писатели куда-то идут и нас зовут куда-то».
У Житинского тоже есть рассказ на эту тему — прелестный рассказ «Элегия Массне». Затурканный командировочный, возвращаясь из Москвы в Ленинград, как водится без билета, проводницыной милостью (билетов в день отъезда не бывало в природе), знакомится с туристами-американцами. Для них он как индеец в резервации — дикая экзотика. И как водится, самая страшненькая и решительная особа твердой рукой приводит его в свое купе. Ночь, проведенная с женщиной, заставляет его стать выше советских страхов. Собственно, он даже не очень-то в курсе страхов-запретов. Ему их расписывает ушлый родственник, которому герой пытается рассказать свою историю. И вот затюканныйинженеришка, заштатная мездрюшка, отыскивает свою даму и, ощущая себя счастливым и гордым, гуляет с ней по городу, пьет шампанское, целуется на виду у прохожих, обменивается адресами, после расставания посылает ей шаляпинскую пластинку и долгие годы воображает, как она там, в Техасе, слушает: «О, если б навеки так было…»
Навеки не бывает ни при Александре Освободителе, ни при Николае Кровавом, ни при Сталине, ни при Брежневе. Печаль расставания, боль потери и сила душевного переживания от них не зависят. И все они (идолы) здесь ни при чем. Вот именно потому, что все они здесь ни при чем, и веришь автору, жившему в суровую историческую эпоху.
Житинский за свою относительно недолгую советскую литературную жизнь завоевал репутацию человека, который не врет. Поэтому когда дело дошло до «Плывуна», оказалось, что ему ничего не нужно доказывать, что ему можно верить, что — это очень важно — его авторитет непререкаем.
Он получил из типографии книгу, провел презентацию, пригласил на нее своего первого издательского редактора и, словно очертив полный круг пути, уехал отмечать неюбилейный, 71-й день рождения к брату. Умер у него на руках (оторвался тромб), удивившись, но не испугавшись и не страдая. Умер легко и светло. Легкий был человек Александр Николаевич. И уход у него был легкий.
На похоронах его было необычно много для таких церемоний у нас народу. День был морозный, ясный, ослепительный. Понимали ли собравшиеся, что настоящая жизнь писателя Житинского только начинается… Может быть, и понимали.
1 Интересно, что этот сюжетный ход и, более того, эта нравственная коллизия стали основой знаменитой голливудской ленты «День сурка» (1993, реж.Гарольд Рамис). В том фильме некий столичный телеведущий отправляется в провинциальный городок снимать местного предсказателя погоды – сурка. И неожиданно день съемок начинает повторяться, прокручиваться бесконечно. Ну, не бесконечно, разумеется, а до тех пор, пока хлыщеватый герой не научится быть человеком, не проявит интереса к другим: не предотвратит смерть старика нищего от холода, не подхватит мальчишку, падающего с дерева, не захочет понять женщину, в которую пытается влюбиться…
Снятый по «Лестнице» фильм Алексея Сахарова с Олегом Меньшиковым в главной роли (1989, «Ленфильм») никто, кажется, так и не увидел.