Александр Сергеевич Пушкин (1799–1837)
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2012
Игорь Сухих
* Продолжение. Начало см.: “Нева”. 2012. № 1–8.
Игорь Николаевич Сухих родился в 1952 году, критик, литературовед, доктор филологических наук, профессор СПбГУ. Автор книг “Проблемы поэтики Чехова” (1987; 2-е изд. 2007), “Сергей Довлатов: время, место, судьба” (1996; 3-е изд. — 2010), “Книги ХХ века: Русский канон” (2001), “Двадцать книг ХХ века” (2004), “Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа” (2010), а также школьных учебников “Литература XIX век” (2008, 5-е изд. — 2011) и “Литература ХХ век” (2009, 4-е изд. — 2011). Лауреат премии журнала “Звезда” (1998) и Гоголевской премии (2005). Живет в Санкт-Петербурге.
Классное чтение:от горухщи до Гоголя
Александр Сергеевич Пушкин
Лицей как дом: “…Нам целый мир чужбина…”
Александр Сергеевич Пушкин родился в Москве 26 мая (6 июня) 1799 года в семье незаурядной. Предки отца, отставного чиновника Сергея Львовича Пушкина, были родовитыми дворянами, игравшими существенную роль в русской истории. Несколько Пушкиных принимали участие в возведении на трон династии Романовых. “Родов дряхлеющих обломок / (И по несчастью не один), / Бояр старинных я потомок ‹…› Водились Пушкины с царями; / Из них был славен не один”, — гордо утверждал Пушкин в “Моей родословной” (1830).
Мать, Надежда Осиповна, урожденная Ганнибал, — внучка знаменитого сподвижника Петра I, эфиопа Абрама Петровича Ганнибала, который станет главным героем так и не оконченного пушкинского романа “Арап Петра Великого”.
Но “преданья русского семейства”, свою родословную Пушкин оценит лишь позднее. В жизни ребенка они помогали мало.
У Пушкина были старшая сестра Ольга и младший брат Лев. Отец мало занимался семьей. Светские развлечения занимали его больше, чем домашние дела. В его характере странно сочетались бесхозяйственность и скупость, флегматичность и вспыльчивость. Через два с половиной десятилетия, когда Пушкин окажется в ссылке в Михайловском, Сергей Львович после серьезной ссоры напишет письмо псковскому губернатору с просьбой заключить сына в крепость “для спокойствия отца и своего собственного”. Правда, письмо так и не было отправлено.
Красавица мать, светская женщина, которая вела дом, тоже отличалась вспышками раздражения и к тому же не очень любила старшего сына. Самым главным человеком для Пушкина в детстве стала нянька, воспитавшая всех детей и отказавшаяся уйти из семьи, даже когда получила вольную. Образ Арины Родионовны, любящей, заботливой, знающей множество песен и сказок, не раз появится в пушкинских стихах.
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
(“К няне”, 1826)
Эти строки замечательно прокомментировала М. И. Цветаева: “Слово └подруга“ — самое любовное из всех — впервые прозвучало мне обращенное к старухе. ‹…› Да, что знаешь в детстве — знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве — не знаешь на всю жизнь. Из знаемого же с детства; Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню ‹…›. Из └К няне“ Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину — потому что родная — можно любить больше, чем молодую — потому что молодая и даже потому что — любимая. Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной” (“Мой Пушкин”).
Дядя будущего поэта, Василий Львович Пушкин, был литератором-дилетантом. Большой известностью среди современников пользовалась его поэма “Опасный сосед”, ее героя Пушкин потом упомянет в “Евгении Онегине”. Когда в столице открылось новое учебное заведение — лицей — и родители по протекции хорошего знакомого А. И. Тургенева смогли устроить туда сына, именно В. Л. Пушкин привез племянника в столицу, сыграв тем самым большую роль в его судьбе.
Пушкин успешно выдержал экзамен. 19 октября 1811 года в присутствии императора Александра I состоялось торжественное открытие Царскосельского лицея. Первые лицеисты навсегда остались людьми 19 октября.
Это деяние — открытие лицея — Пушкин всегда оценивал как выдающееся событие александровского царствования, соизмеримое с победой над Наполеоном.
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.
(“19 октября”, 1825)
Эта дата — 19 октября — стала для поэта одним из самых важных жизненных рубежей: “Благослови, ликующая муза, / Благослови: да здравствует лицей!”
Ю. М. Лотман, написавший одну из лучших пушкинских биографий, так оценивает роль лицея в жизни Пушкина: “Детство он вычеркнул из своей жизни. Он был человек без детства. ‹…› Детство, однако, — слишком важный этап в самосознании человека, чтобы его можно было бы вычеркнуть, ничем не заменив. Заменой мира детства, мира, к которому человек, как правило, обращается всю жизнь как к источнику дорогих воспоминаний, мира, в котором он узнает, что доброта, сочувствие и понимание — норма, а зло и одиночество — уродливое от нее уклонение, для Пушкина стал лицей” (Ю. М. Лотман “А. С. Пушкин. Биография писателя”).
Лицей был задуман для решения важной государственной задачи. Его открыли в Царском Селе, летней императорской резиденции, потому что первоначально предполагалось обучать здесь царских детей — Николая и Константина. Сложись все чуть иначе, и будущий император Николай I мог оказаться пушкинским соучеником (он был всего на три года старше). Но царские дети образовывались иным путем, а на первый курс закрытого мужского привилегированного учебного заведения было зачислено тридцать воспитанников, которые впоследствии продемонстрировали широкий спектр разнообразных занятий и отношений к государственной службе. Среди лицеистов оказались успешные чиновники, вроде верного слуги Николая I М. А. Корфа или государственного канцлера А. М. Горчакова, и будущие декабристы И. И. Пущин и В. К. Кюхельбекер, моряки, литераторы, обычные сельские помещики и петербургские обыватели. Но благодаря лицеисту из № 14 (в этой комнате Пушкин прожил все лицейские годы) первый выпуск навсегда остался пушкинским.
Сосед Пушкина из № 13 и “друг бесценный” на всю жизнь И. И. Пущин вспоминал о встрече с генералом Милорадовичем (он погибнет на Сенатской площади во время выступления декабристов). Увидев человека в лицейском мундире и узнав, кто это, Милорадович так прокомментировал ответ: “Да, это не то, что университет, не то, что кадетский корпус, не гимназия, не семинария — это… лицей!”
Лицейская программа была широкой и неопределенной. Учителя, среди которых было много профессоров, известных ученых, преподавали обычные для гимназий словесность и риторику, историю, географию и математику. Пушкин с благодарностью вспоминал первого директора лицея В. Ф. Малиновского (он внезапно умер в 1814 году) и его преемника Е. А. Энгельгардта, профессора нравственных и политических наук А. П. Куницына и профессора философских наук А. И. Галича. Лицеисты изучали несколько древних и новых языков. Но одновременно их обучали танцам и фехтованию, плаванию и верховой езде. Воспитанники издавали свои журналы и печатались в журналах, уже существующих, влюблялись, устраивали шалости, мечтали о будущей карьере. Лицей оказался островом нормальной юношеской жизни; между прочим, это было единственное закрытое заведение, где были запрещены телесные наказания.
Через год после открытия лицея началась Отечественная война. Память об идущих на битву за родину войсках стала для Пушкина и других лицеистов первым опытом патриотизма, который навсегда вошел в состав “лицейского духа”. “Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года, — вспоминал И. И. Пущин.— Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого лицея; мы всегда были тут, при их появлении выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми; усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита!” (И. И. Пущин. “Записки о Пушкине”).
Пущин отметил также особое положение Пушкина в лицейской среде, объясняемое его характером. “Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей. Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. ‹…› В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило. Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное, ему недоставало того, что называется тактом ‹…› Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось” (И. И. Пущин. “Записки о Пушкине”).
Лицейские прозвища Пушкина — Француз и Егоза. В них, однако, не отразилось то главное, что произошло с Пушкиным в лицее и определило его жизнь. В лицее Пушкин почувствовал себя Поэтом.
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
(“Евгений Онегин”, гл. 8).
Словесность и риторика входили в круг лицейских предметов. Многие лицеисты писали стихи, помещали их не только в собственных рукописных, но и серьезных журналах. Однако место Пушкина быстро определилось как центральное, что признали не только его товарищи. Уже в 1814 году в основанном Н. И. Карамзиным журнале “Вестник Европы” было опубликовано его первое произведение — послание “К другу стихотворцу”, правда, подписанное еще не настоящей фамилией: Александр Н. к. ш. п. Позднее Пушкин становится членом литературного общества сторонников Н. М. Карамзина “Арзамас”.
Символическая “передача лиры” произошла в январе 1815 года, когда на лицейский экзамен приехал легендарный Гаврила Романович Державин. “Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в лицее. ‹…› Державин был очень стар. ‹…› Экзамен наш очень его утомил. ‹…› Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои Воспоминания в Царском Селе, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… — Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли” (“Table-Talk” ‹Застольные разговоры›).
В октябре 1811 года в лицей поступил никому не известный подросток из хорошей семьи. В июне 1817 года оканчивал лицей юноша, не просто осознавший свое призвание, но воспринимавшийся как надежда русской литературы (хотя по успехам он оказался двадцать шестым из двадцати девяти выпускников).
Лицей стал одним из самых трогательных пушкинских воспоминаний. Он заменил Пушкину дом. Он оказался пушкинской поэтической колыбелью. Из лицея Пушкин вынес культ дружбы, которая прочнее любви, выше идейных разногласий, важнее служебных успехов.
Благодаря пушкинским стихам лицей превратился в культурный миф, поэтическую легенду, притягательный образец для следующих поколений.
Судьбу лицея определили случай и история. “Гроза двенадцатого года” на миг объединила Россию, сформировала оптимистический и привлекательный образ будущего. Когда это время ушло, стал другим и лицей. Следующим поколениям лицеистов достались легенды о первом выпуске и прозаическое настоящее. М. Е. Салтыков-Щедрин, выпускник XIII курса (1838–1844), уже не сохранил о своей alma mater поэтических воспоминаний. Он тоже писал стихи, но теперь в лицее поощрялось лишь благонамеренное творчество, и будущему сатирику приходилось “укрывать свои стихотворные детища в сапоге”.
Пушкин, конечно, идеализировал лицейские годы, но ему, как и другим лицеистам, было что идеализировать, было что вспоминать.
Как важно, чтобы у каждого в жизни случился свой лицей!
Счастье странствий: Крым, Молдавия, Одесса
После окончания лицея Пушкин три года провел в Петербурге. Уже через четыре дня после лицейского экзамена он был зачислен в Коллегию иностранных дел (вместе с Кюхельбекером и через несколько дней после Грибоедова). Однако, в отличие от будущего автора “Горя от ума”, служба не привлекала поэта и не требовала от него особых усилий. Он не хотел и не добился карьерных успехов. Чиновником десятого класса, коллежским секретарем, Александр Пушкин оставался много лет, вплоть до получения — уже в зрелом возрасте — звания камер-юнкера, которое считал оскорбительным.
Пушкину снова пришлось жить с переехавшими в Петербург родителями, в унизительной бедности, когда отец отчитывал даже за деньги, потраченные на извозчика. Но тем не менее переход от строгой, регламентированной жизни в лицее к свободе, шуму, разнообразию впечатлений столичной жизни был очень резок и сказался на строе всей пушкинской жизни. На смену увлеченному поэзией Французу-Егозе является образ “гуляки праздного”, кутилы, игрока, светского человека, участника литературных обществ и дружеских кружков, в которых политические вопросы обсуждались “между лафитом и клико”.
Первый биограф Пушкина П. В. Анненков после бесед со многими пушкинскими современниками через сорок лет так описывал его петербургскую жизнь: “С неутомимой жаждой наслаждений бросился молодой Пушкин на удовольствия столичной жизни. ‹…› Предприимчивое удальство и молодечество, необыкновенная раздражительность, происходившая от ложного понимания своего достоинства и бывшая источником многих ссор; беззаботная растрата ума, времени и жизни на знакомства, похождения и связи всех родов — вот что составляло основной характер жизни Пушкина, как и многих его современников. Он был в это время по плечу каждому — вот почему до сих пор можно еще встретить людей, которые сами себя называют друзьями Пушкина, отыскивая права свои на это звание в общих забавах и рассеянностях эпохи”.
Петербургский период пушкинской жизни, безусловно, отразился в описаниях первой главы “Евгения Онегина”. В эти годы Пушкин услышал одно предсказание, которому поверил (он вообще верил в приметы и в 1821 году написал об этом стихотворение) и о котором потом рассказывал разным знакомым. Гадалка на кофейной гуще, старая немка, будто бы предсказала поэту: “Ты будешь два раза жить в изгнании; ты будешь кумиром своего народа; может быть, ты проживешь долго; но на 37-м году жизни берегись белого человека, белой лошади или белой головы”.
В петербургские годы Пушкин писал много меньше, чем в лицее или позднее, в вынужденных странствиях. Но в это время окончательно обнаружилось, что поэтическое слово определяет его судьбу.
После чтения последней главы поэмы “Руслан и Людмила” он получает знак поэтического признания еще от одного признанного поэта: В. А. Жуковский дарит ему портрет с надписью: “Победителю ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму “Руслан и Людмила”. 1820, марта 26, великая пятница”. Так еще раз была повторена ситуация “передачи лиры”: крупнейшие поэты предшествующих эпох, Державин и Жуковский, увидели в Пушкине своего наследника.
Сверстники же Пушкина относились к его творчеству не только с энтузиазмом, восторгом, но даже с некоторой завистью и ревностью, смягченными, однако, шутливым тоном. П. А. Вяземский (1792–1878), прочитав пушкинское послание к Жуковскому, напишет адресату: “Стихи чертенка-племянника чудесно хороши. В дыму столетий! Это выражение — город. Я все отдал бы за него, движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам посадить его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших… Знаешь ли, что и Державин испугался бы дыма столетий? О прочих и говорить нечего…” (В. А. Жуковскому, 25 апреля 1818 года). (Любопытно, что строфу с этим выражением Пушкин даже не включит в окончательную редакцию послания, таких “городов” у него было без числа.)
Среди немногочисленных произведений, написанных в послелицейском Петербурге, наряду с легкой сказочной поэзией “Руслана и Людмилы” и дружескими посланиями, были и политически острые стихотворения: ода “Вольность” (1817), послание “К Чаадаеву” (1818) , “Деревня” (1819), эпиграммы не только на литературных противников, но и политических деятелей, включая императора Александра I. Эти тексты сделались популярными у будущих декабристов, но их не могли не заметить и государственные чиновники.
Доносы на Пушкина привлекли внимание самого царя. Однако первоначальные планы сослать поэта в Сибирь или на Соловки не осуществились не только потому, что Александр не хотел терять репутацию либерала, но из-за хлопот многочисленных пушкинских друзей и знакомых. За Пушкина вступились Карамзин, Жуковский, Ф. Глинка. Важную роль сыграло и прямодушное поведение поэта во время следствия.
Предупрежденный друзьями, Пушкин уничтожил опасные рукописи, но потом, вызванный к петербургскому генерал-губернатору М. А. Милорадовичу, сделал странное “рыцарское” предложение: “Граф! Все мои бумаги сожжены! — у меня ничего не найдется на квартире, но если угодно, все найдется здесь (он указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать десть ‹24 листа› бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного), с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем”. Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь”.
Император не стал отменять прощение, данное от его имени Милорадовичем, но все же не оставил поэта без наказания — высылки из Петербурга, оформленной как перевод по службе: “Но коли так, Мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить на службу на Юг!” (Ф. Н. Глинка. “Письмо к И. П. Бартеневу с воспоминаниями о высылке А. С. Пушкина из Петербурга в 1820 году”).
“Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих: авось полуденный воздух оживит мою душу”, — пожаловался Пушкин товарищу-поэту, не предполагая, что его желание осуществится так скоро (П. А. Вяземскому, не позднее 21 апреля 1820 года).
Через две недели, 6 мая 1820 года, он покинул Петербург — на шесть долгих лет.
Так называемая южная ссылка состояла из трех существенно различающихся эпох, поэтому биограф Пушкина А. В. Тыркова-Вильямс назвала ее южной трилогией.
До места службы Пушкин добирался целых полгода. Прибыв в Екатеринослав в распоряжение генерала Инзова, поэт сразу же отпросился в отпуск по болезни и отправился странствовать по Кавказу и Крыму, большую часть времени — вместе с семейством героя Отечественной войны генерала Н. Н. Раевского. С сыновьями генерала его связывали дружеские связи (хотя Александру позднее будет посвящено стихотворение “Демон”, 1823), в дочерей Екатерину и Марию он был по-разному влюблен (Марии Николаевне, будущей жене декабриста С. Г. Волконского, посвящены несколько стихотворений, поэма “Полтава” и строфы “Евгения Онегина”).
Новые пейзажи и новые люди вызывают поток поэтического вдохновения и представляют уже не только немногочисленным друзьям, но и более широкой читательской публике Пушкина-романтика, образ которого будет сопровождать поэта до самой смерти. На корабле по пути из Феодосии в Гурзуф Пушкин напишет элегию “Погасло дневное светило…”, ставшую визитной карточкой его романтической лирики.
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
‹…›
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей.
(“Погасло дневное светило”, 1820)
Послесловием к элегии станет прозаический отрывок, которым сопровождалась публикация поэмы “Бахчисарайский фонтан”: “Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа огромный Аю-даг… и кругом это синее, чистое небо, и светлое море, и блеск, и воздух полуденный…
В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностию неаполитанского Lazzaronе ‹бедняка, бездедьника›. Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря — и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его, и к нему привязался чувством, похожим на дружество” (“Отрывок из письма”).
Крым навсегда останется для Пушкина счастливой, обетованной землей, Эдемом, раем. “Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму”, — напишет он через десять лет любимой женщине (К. А. Собаньской, 2 февраля 1830 года). Мечта так и не сбылась.
В сентябре 1820 года начинается вторая часть южной трилогии: Пушкин наконец приезжает к месту службы в Кишинев, где находилась канцелярия генерала Инзова, и три года остается в этом городе, предаваясь не столько служебным, сколько поэтическим делам и бытовым увлечениям.
Кишиневская жизнь Пушкина на фоне лицейской или недавней петербургской казалась бедной, едва ли не убогой. Но это не мешало ему писать, творить. Знакомый поэта, писатель А. Ф. Вельтман оставил живописное описание быта, из которого росла пушкинская поэзия: “Пушкин, по приезде, жил в доме наместника. Кажется, в 1822 году было сильное землетрясение в Кишиневе; стены дома треснули, раздались в нескольких местах; генерал Инзов принужден был выехать из дома, но Пушкин остался в нижнем этаже. Тогда в Пушкине было еще несколько странностей, быть может, неизбежных спутников гениальной молодости. Он носил ногти длиннее ногтей китайских ученых. Пробуждаясь от сна, он сидел голый в постеле и стрелял из пистолета в стену. Но уединение посреди развалин наскучило ему, и он переехал жить к Алексееву. Утро посвящал он вдохновенной прогулке за город, с карандашом и листом бумаги; по возвращении лист был исписан стихами, но из этого разбросанного жемчуга он выбирал только крупный, не более десяти жемчужин; из них-то составлялись роскошные нити событий в поэмах: “Кавказский пленник”, “Разбойники”, начало “Онегина” и мелкие произведения, напечатанные и ненапечатанные” (А. Ф. Вельтман. “Воспоминания о Бессарабии”).
В Кишиневе были окончены, написаны или набросаны южные поэмы “Кавказский пленник” (1820), “Братья-разбойники” (1821–1822), “Бахчисарайский фонтан” (1820–1823), “Цыганы” (1824), начат “Евгений Онегин”, сочинено около ста стихотворений, в том числе такие знаменитые, как “Кинжал” (1821), “Песнь о вещем Олеге” (1822), “Узник” (1822).
В июне 1823 года начинается последний акт южной трилогии: Пушкин добивается перевода из захолустного Кишинева в Одессу. “Я оставил мою Молдавию и явился в Европу — ресторация и италианская опера напомнили мне старину и ей-богу обновили мне душу”, — радостно сообщает он брату. И сразу же элегически вздыхает: “Кажется и хорошо — да новая печаль мне сжала грудь — мне стало жаль моих покинутых цепей” (Л. С. Пушкину, 25 августа 1823 года).
Год, проведенный в “благословенных краях”, позднее описан в “Отрывках из путешествия Онегина”.
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркёр выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.
Дальше рассказывается о наслаждении цареградскими устрицами, посещении театра (Одесса здесь напоминает Петербург из первой главы “Евгения Онегина”), и завершается картина морским пейзажем, с которого когда-то начиналось пушкинское странствие в элегии “Погасло дневное светило….”.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Всё молчит;
Лишь море Черное шумит.
Шум моря сопровождает поэта от Гурзуфа до Одессы. Здесь Пушкин, наконец, завершает поэму “Бахчисарайский фонтан”, продолжает “Евгения Онегина”, сочиняет несколько программных стихотворений “Демон” (1823) и “Свободы сеятель пустынный…” (1823).
Жизнь поэта и здесь была не безоблачна. “В Кишиневе бедность напоминала о поэзии, в Одессе — о неоплаченных счетах”, — афористически сформулировал различие второй и третьей книг южной трилогии странствий Ю. М. Лотман. Отношения с отцом, теперь уже на расстоянии, были не менее напряженными, чем тогда, когда они жили рядом в Петербурге. “Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу, — жалуется Пушкин брату. — Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю закон божий и 4 первые правила — но служу и не по своей воле — и в отставку идти невозможно. — Всё и все меня обманывают — на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить — не хочу и полно — крайность может довести до крайности — мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию — хоть письма его очень любезны. Это напоминает мне Петербург — когда, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 коп. (которых верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги)” (Л. С. Пушкину, 25 августа 1825 года).
Однако именно в Одессе Пушкин открывает возможность “жить пером”. За поэму “Бахчисарайский фонтан” он получает огромный по тем временам гонорар — 3000 рублей. “Начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше право не хуже другого, — радостно благодарит он П. А. Вяземского, выступившего посредником и написавшего предисловие к поэме. — Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я принадлежу к нашим писателям 18 века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола” (П. А. Вяземскому, 8 марта 1824 года).
Пушкина не подвело ремесло, но все больше тяготила служба. Отношения с новым начальником графом М. С. Воронцовым, вопреки первоначальным надеждам, у Пушкина не сложились. В отличие от расположенного к поэту генерала Инзова, Воронцов был формалистом, заискивающим перед своим начальством и строго спрашивающим с подчиненных. Поэтические занятия Пушкина вызывали у него не сочувствие, а презрение, казались блажью, неоправданным игнорированием служебных обязанностей. “Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением ‹…› Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое”, — с обидой и гордостью напишет Пушкин своему лицейскому “крестнику” (А. И. Тургеневу, 14 июля 1824 года).
Что же думал о себе поэт, на какой основе строились его отношения с Воронцовым, Пушкин пояснит в другом дружеском письме: “У нас писатели взяты из высшего класса общества — аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою — а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, — дьявольская разница!” (А. А. Бестужеву, конец мая — начало июня 1825 года). (Интересно, что это сильное выражение, дьявольская разница, во всех своих текстах Пушкин употребит еще только однажды, в применении к своей главной книге.)
Ситуация осложнялась тем, что Пушкин был влюблен в жену генерала Е. К. Воронцову (ей посвящено несколько стихотворений).
Чашу терпения генерала переполнило “дело о саранче”. Отправив коллежского секретаря в служебную командировку для оценки ущерба от саранчи и мерах борьбы с ней в Херсонской губернии, Воронцов будто бы получил написанный хромыми стихами шуточный отчет (скорее всего, это одна из околопушкинских легенд): “Саранча летела, летела / И села. / Сидела, сидела — все съела / И вновь улетела”.
Так или иначе, поэт служебное поручение не выполнил. Воронцов был взбешен. В это же время было перехвачено письмо, где Пушкин признавался, что берет уроки “чистого афеизма” (атеизма): в России это тоже считалось преступлением. В результате он получил долгожданную отставку, но был отправлен в новую ссылку, под надзор родителей.
Пушкин отомстил графу злой и вряд ли справедливой эпиграммой: “Полу-милорд, полу-купец, / Полу-мудрец, полу-невежда, / Полу-подлец, но есть надежда, / Что будет полным наконец” (1824).
А еще он попрощался с морем, замкнув тем самым в композиционное кольцо свою южную трилогию (но написана будет эта элегия-послание уже по воспоминаниям, в Михайловском).
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
‹…›
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
(“К морю”, 1824)
Покидая Одессу 1 августа 1824 года, Пушкин не знал, что уже никогда не будет таким беззаботным, счастливым, свободным, как в этой странной ссылке — странствии.
Дом как чужбина: Михайловское и две столицы
А я от милых южных дам,
От жирных устриц черноморских,
От оперы, от темных лож
И, слава Богу, от вельмож
Уехал в тень лесов Тригорских
В далекий северный уезд,
И был печален мой приезд.
(“Евгений Онегин”, гл. 8, варианты)
Михайловское встретило Пушкина бедностью, тишиной и тяжелой семейной атмосферой. Поэт поначалу оказался в более сложном положении, чем в южной ссылке. Теперь надзор за ним был поручен не начальнику-генералу, а родному отцу. Сергей Львович настолько ревностно пытался выполнять поручение, что дело окончилось тяжелой семейной ссорой и желанием поэта лучше отправиться в крепость или Соловецкий монастырь.
Свое состояние в письме хорошей знакомой Пушкин определил оксюмороном бешенство скуки и подробнее описал свой быт, сравнив его с образом жизни героя начатого в Одессе и продолженного в Михайловском романа. “Мой отец имел слабость согласиться на выполнение обязанностей, которые во всех обстоятельствах поставили его в ложное положение по отношению ко мне; вследствие этого все то время, что я не в постели, я провожу верхом в полях. Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубе небо заставило бы меня плакать от бешенства, но слава Богу небо у нас сивое, а луна точная репка… Что касается соседей, то мне лишь поначалу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя: больше они мне не докучают — я слыву среди них Онегиным, — и вот я — пророк в своем отечестве. Да будет так. В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой соседкой — я слушаю ее патриархальные разговоры” (Пушкин — В. Ф. Вяземской, конец октября 1824 года, перевод с французского).
Поздней осенью 1824 года члены семьи покинули Михайловское, и Пушкин остался один. Много времени он проводил в соседнем Тригорском, в имении упомянутой старушки соседки П. А. Осиповой (ей, кстати было всего сорок пять лет: представления о возрасте в начале ХIХ века были иными), общался с ее дочерьми, влюбился в ее племянницу А. П. Керн (ей будет посвящено стихотворение “Я помню чудное мгновенье…”).
На юге Пушкин был беззаботным чиновником. В Михайловском он оказался столь же безалаберным помещиком, даже не заменив, как его герой, старинную барщину легким оброком.
Но деревня оказалась для Пушкина опытом одиночества и творческой лабораторией. “Я чувствую, что дух мой созрел окончательно. Я могу творить”, — напишет поэт знакомому (Н. Н. Раевскому-сыну, вторая половина июля 1825 года). В Михайловском завершены “Цыганы”, продолжен “Евгений Онегин” (главы 3–6), написаны поэма “Граф Нулин” и более ста стихотворений.
Главное, что создал Пушкин в это время, — народная трагедия “Борис Годунов”, с которой начинается русский реализм (хотя сам Пушкин предпочитал называть ее “истинно романтической”). В ней соединяются исторически достоверное воспроизведение прошлого и изображение человеческих характеров в их противоречивости, небывалой до этого сложности.
Завершение “Бориса Годунова” вызвало восторг поэта, который не с кем было разделить. “Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона — Борис Годунов! Трагедия моя кончена, я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал: └Ай да Пушкин, ай да сукин сын!“” (П. А. Вяземскому, около 7 ноября, 1825 года). Однако напечатана будет “Комедия о настоящей беде московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве” (один из первоначальных вариантов заглавия) лишь через шесть лет: создатель не очень рассчитывал на понимание публики и, увы, оказался прав.
Пушкин жил в родных местах, но все-таки это была ссылка, которая временами так тяготила поэта, что он продумывал — вполне фантастические — планы бегства за границу. В Михайловское смогли добраться немногие друзья. Пушкина посетили бывшие лицеисты А. А. Дельвиг и А. М. Горчаков. Особенно он был рад приезду 11 января 1825 года И. И. Пущина. Этой встрече позднее посвящены стихи:
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
(‹И. И. Пущину›, 1826)
Прозаический вариант этой встречи Пущин описал в воспоминаниях: “Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес и снег им по брюхо, править не нужно. Скачем опять в гору извилистою тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора…
Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке ‹…› Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч. и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах)” (И. И. Пущин. “Записки о Пушкине”).
Они почти беспрерывно проговорили целый день, вместе читали недавно завершенное “Горе от ума” (все оценки Пушкина были даны только на основании этого чтения), а поздно ночью расстались, как оказалось, — навсегда.
14 декабря 1825 года Пущин окажется на Сенатской площади, потом будет сослан в Сибирь, откуда вернется через много лет после гибели поэта.
Восстание декабристов, в очередной раз переломившее историю России, сказалось и на пушкинской судьбе. Накануне выступления декабристов Пушкин решился наконец на тайную поездку в Петербург, но дорогу перебежал заяц, и поэт, как мы помним, верящий в приметы, вернулся домой (уже в нашем веке этому безвестному зайцу в Михайловском поставлен памятник). Появись Пушкин в столице, он, как выразился П. А. Вяземский, сразу мог попасть в “кипяток мятежа” и вместе с другими оказаться в Сибири. “Положительно, сибирская жизнь, та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь такого развития, которое, к несчастью, и в другой сфере жизни несвоевременно было прервано”, — размышлял впоследствии И. И. Пущин (“Записки о Пушкине”).
Новое царствование породило у Пушкина надежду на освобождение, но письмо из Петербурга “побежденного учителя” В. А Жуковского было безнадежным: “Что могу тебе сказать насчет твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени. ‹…› Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством” (В. А. Жуковский — Пушкину, 12 апреля 1826 года). В черновиках “Евгения Онегина” остался рисунок виселицы с пятью повешенными и подписью: “И я бы мог как ‹шут›…” Последнее слово Пушкин зачеркнул.
Новый император вспомнил о нем, когда все уже было кончено: выступление подавлено, казнь пяти декабристов свершилась, несколько сотен отправлены в Сибирь.
В сопровождении фельдъегеря Пушкин был доставлен в Москву и после двухчасового разговора с царем получил свободу. Николай I объявил, что он говорил с “умнейшим человеком в России”, и выразил желание быть пушкинским личным цензором. Это царское благоволение оказалось коварным: еще до обычной цензуры Пушкину приходилось долго ожидать царского решения, что затрудняло его литературные дела.
Но, главное, изменилась атмосфера, которая определяла послевоенное десятилетие: ушли беззаботные развлечения, исчезли надежды на лучшее будущее. Прежний круг распался: одни пушкинские знакомые оказались в Сибири, другие делали карьеру при новом императоре.
Надо было снова начинать жизнь в изменившемся мире.
Во второй половине 1820-х годов Пушкин живет сначала в Москве, потом в Петербурге, вместе с русской армией отправляется на Кавказ, где во время путешествия в Арзрум встречает гроб с телом убитого Грибоедова, знакомится с юной московской красавицей Натальей Николаевной Гончаровой и несколько раз делает ей предложение. Получив наконец согласие, он оправляется в родовое Болдино, чтобы вступить во владение имением, отданным ему отцом как часть наследства.
Несколько месяцев ожидания счастья обернулось счастьем творчества.
Болдинская осень: ай да Пушкин…
Пушкин отправляется в Болдино не счастливым женихом, а задумавшимся о своем неопределенном будущем, сомневающимся человеком. Он поссорился с матерью невесты. Намечавшуюся свадьбу отодвинула смерть дяди, В. Л. Пушкина, связывавшего поэта с детством, лицеем, началом литературного пути. При всем различии их литературной известности Пушкиных на Парнасе было двое, теперь племянник остался один. Единственным наследством от дяди осталась старинная печатка, которую он когда-то получил от своего отца. В последние годы Пушкин запечатывал ею собственные письма.
Перед отъездом он напишет другу и издателю: “Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30 лет жизни игрока. Если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время. Здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настает, а я должен хлопотать о приданом, да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь…” (П. А. Плетневу, 31 августа 1830 года).
Пушкин собрался провести в деревне около месяца, в итоге прожил почти три, одиннадцать недель (с 3 сентября по 30 ноября). В Нижегородской губернии началась холера, и проезд в Москву был запрещен.
Смятение, душевное беспокойство отразились в первых болдинских стихотворениях. Ранней золотой осенью (7 сентября) написаны мрачные зимние “Бесы” с безнадежным финалом: “Мчатся бесы рой за роем / В беспредельной вышине, / Визгом жалобным и воем / Надрывая сердце мне…”
Но уже на следующий день (8 сентября) появляется “Элегия” (“Безумных лет угасшее веселье….”) — прощание с юностью, с Егозой, Французом, Сверчком. Сохраняя в душе лишь “печаль минувших дней”, предсказывая себе унылый путь, полный “труда и горя”, Пушкин оканчивает стихотворение уже не безнадежностью “Бесов”, а осторожной надеждой — на наслаждение гармонией и прощальную улыбку любви.
В Болдине с гармонией получилось лучше, чем с любовью. Старые и новые замыслы возникали и осуществлялись почти мгновенно. Пушкин, наконец, завершает “Евгения Онегина”. С “Повестей Белкина” начинается новая русская проза. К ним примыкает “История села Горюхина”. Сразу за ними возникают “опыты драматических изучений”, маленькие трагедии. В эти же месяцы написаны “Домик в Коломне” и несколько десятков стихотворений, в том числе “Для берегов отчизны дальной…”, “Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы”, “Моя родословная”.
“Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал”, — признается Пушкин тому адресату, которому жаловался на грусть-тоску перед отъездом (П. А. Плетнев, 9 декабря 1830 года). Вернувшись из Болдина, поэт вполне мог повторить те же слова, которые произнес после окончания “Бориса Годунова”: ай-да Пушкин…
“Пожар способствовал ей много украшенью”, — не подозревая о своем остроумии, говорит о Москве Скалозуб в “Горе от ума”. Холерный карантин способствовал болдинской осени. Ю. М. Лотман заметил, что Пушкин мог обратить на пользу творчеству самые неблагоприятные обстоятельства. “Создается впечатление, что Александр I, сослав Пушкина на юг, оказал неоценимую услугу развитию его романтической поэзии, а Воронцов и холера способствовали погружению Пушкина в атмосферу народности (Михайловское) и историзма (Болдино)” (Ю. М. Лотман. “А. С. Пушкин. Биография писателя”).
Через три года, возвращаясь с Урала, Пушкин снова заехал в Болдино. Эти полтора месяца, вторая болдинская осень, тоже оказались удачными. Здесь была окончена “История Пугачева”, написаны “Сказка о рыбаке и рыбке” и “Сказка о мертвой царевне…”, повесть “Пиковая дама”, стихотворение “Осень” — благодарность любимому времени года.
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
‹…›
И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем…
(“Осень”, 1833)
Последний раз Пушкин отправится в Болдино в 1834 году. “Вот уж скоро две недели как я в деревне, а от тебя еще письма не получил. Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю ‹…› Видно, нынешнюю осень мне долго в Болдине не прожить. Дела мои я кой-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет — так с Богом и в путь” (H. H. Пушкиной, не позднее 25 сентября 1834 года).
На этот раз осень не помогла, чудо в третий раз не повторилось.
Тем не менее выражение болдинская осень навсегда осталось в русском языке как “чудное мгновенье” — время творческого подъема, вдохновения, удачи, счастья. После 1830 года каждый художник может мечтать о своей болдинской осени.
Последний Петербург: я числюсь по России
Пушкин (как позднее Л. Н. Толстой) относится к женитьбе как к одному из важных, решающих переломов в своей судьбе. Он пишет одному из друзей: “Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Il n’est de bonheur que dans les voies communes. ‹Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах›. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию (H. И. Кривцову, 10 февраля 1831 года).
Накануне свадьбы поэт прощался с молодостью на мальчишнике, ужине с друзьями, где читал стихи, потом так и не напечатанные. Венчание состоялось 18 февраля 1831 года. Приданое невесте и даже деньги на карету для поездки в церковь тоже давал поэт. Церемония сопровождалась плохими приметами, к которым Пушкин был так чуток: при обмене кольцами одно из них упало на пол. После нескольких месяцев в Москве Пушкин увозит жену на лето в любимое “отечество” — Царское Село, а потом поселяется в Петербурге.
В семейной жизни Пушкин пытался создать идеальный Дом, которого не было в детстве у него самого. Этот идеал предполагал простой быт, главенство мужа, основанные на доверии отношения между супругами.
“Мой идеал теперь — хозяйка. / Мои желания — покой, / Да щей горшок, да сам большой”, — любовно-иронически описал его Пушкин накануне женитьбы в “Отрывках из путешествия Онегина” (1830).
А серьезно и грустно — в неоконченном стихотворении, прямо обращенном к жене:
Пора, мой друг, пopa! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить… И глядь — как раз — умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
(“Пора, мой друг, пopa! покоя сердце просит…”, 1834)
Здесь наиболее отчетливо выразилась пушкинская философия жизни. Однако осуществлению этого идеала препятствовали слишком многие обстоятельства. И побег в “обитель дальную” удался Пушкину в тридцатые годы лишь однажды, во время второй болдинской осени.
Жена поэта была моложе на тринадцать лет (в этом возрасте Пушкин еще грешил в Петербурге и безумствовал в Кишиневе) и воспитана совсем в другой среде. Молодость и красота заменяли ей осмотрительность и ум. Ей нравилось блистать на балах и слыть первой красавицей Петербурга (в свете ее звали Психеей, Пушкин за чуть раскосые глаза прозвал ее косой Мадонной). Ей льстило внимание императора Николая, о чем злословили пушкинские недоброжелатели. При этом за шесть лет семейной жизни у Пушкина появились четверо детей, вместе с ними жили сестры Натальи Николаевны, содержание большой семьи лежало на плечах поэта.
Не давали возможности перенести пенаты в деревню и новые увлечения, расширение сферы деятельности. Поэт все больше превращается в историка и журналиста. Пушкин начинает работать в архивах над “Историей Пугачева” (из этих занятий вырастает роман “Капитанская дочка”), собирает материалы для “Истории Петра”. Пытаясь найти новые пути к читателю, он начинает издавать журнал “Современник” (1836), ищет авторов, ведет дела с типографиями и книгопродавцами. Заниматься этим в Михайловском или Болдине, конечно, было невозможно.
Пушкин оказался в капкане. Мечта звала его к тихому домашнему очагу, поэтическим трудам, мирной семейной жизни. Обстоятельства заставляли жить в свете, в шумной столице, изредка отлучаясь по делам то в Москву, то в оренбургские степи, то в родное Михайловское.
Пушкин должен был вернуться на службу: без этого была невозможна работа в архивах. Жалованье поэту постоянно задерживали: об этом ему, страдавшему от безденежья, постоянно приходилось напоминать. Еще более оскорбительным оказалось служебное повышение. “Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)”, — записывает поэт в дневнике (1 января 1834 года). Формально все было правильно, Пушкин, как и всякий чиновник, получил следующее звание. Но необходимость являться на официальные церемонии в придворном мундире, выслушивать начальственные наставления, “на балах дремать да жрать мороженое” (Пушкин — Н. Н. Пушкиной, 20–22 апреля 1834 года) тяготила, мучила поэта.
К тому же поэту стало известно, что надзор за ним продолжается: на почте распечатали его частное письмо, его читал сам император. Узнав об этом, Пушкин был взбешен: “Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. — Но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным…” (Дневник, 10 мая 1834 года).
При дворе повторялась давняя история с Воронцовым: “Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое”. Чиновники, да и сам царь, видели в Пушкине не очень преуспевшего, временами нерадивого чиновника, а вовсе не гениального поэта, первого поэта России.
Не менее печально было и другое: публика тоже видела совсем не того Пушкина, каким он стал в тридцатые годы. Привычный образ романтического поэта, автора “Бахчисарайского фонтана” и любовных элегий заслонял другого Пушкина — драматурга-реалиста, который смотрит на историю “взглядом Шекспира” (“Борис Годунов”, маленькие трагедии); прозаика, предпочитающего простые, исторически точные, а не пышные фантастические сюжеты (“Повести Белкина”, “Пиковая дама”, “Капитанская дочка”); поэта-философа, создающего образы-формулы, грандиозные обобщения (“Медный всадник”, поздние стихотворения).
Затеянные Пушкиным серьезные издания тоже терпели провал, проигрывали в глазах читателей перед бойкими журналистами. “Литературная газета”, которую редактировал лицейский друг А. А. Дельвиг, закрылась через полтора года (1830–1831). Вскоре после разноса, устроенного Дельвигу шефом жандармов А. Х. Бенкендорфом, поэт умер. Пушкин тяжело пережил эту смерть.
Издаваемый уже самим Пушкиным “Современник” тоже не имел успеха, несмотря на то, что там были напечатаны пушкинские “Капитанская дочка”, “Скупой рыцарь” и “Путешествие в Арзрум”, “Нос” и “Коляска” Н. В. Гоголя, стихи В. А. Жуковского, Е. А. Баратынского, Ф. И. Тютчева, А. В. Кольцова.
После публикации шесть лет пролежавшего в пушкинском архиве “Бориса Годунова” в одном из журналов появилась эпиграмма: “И Пушкин стал нам скучен, / И Пушкин надоел: / И стих его незвучен, / И гений охладел. / “Бориса Годунова” / Он выпустил в народ: /Убогая обнова! / Увы! На новый год!”
Но Пушкин шел своим путем, делал то, что считал нужным, что подсказывал ему поэтический дар. Пушкина-романтика, резкого, несдержанного, порывистого, сменяет в тридцатые годы Пушкин-философ, Пушкин-мудрец, который уже не просто купается, плывет в жизненном потоке, но смотрит на него со стороны, приветствуя “племя младое, незнакомое”, как в природе, так и в человеческой жизни.
“Письмо твое ‹…› крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер, погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята, мальчишки станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы” (П. А. Плетневу, 22 июля 1831 года).
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
(“…Вновь я посетил…”, 1835)
Эти строки обращены как к молодым деревьям, вырастающим на окраине михайловского поместья, так и к будущим поколениям.
В стихотворении “Смерть поэта” Лермонтов назовет Пушкина невольником чести. Честь — очень важное понятие для позднего Пушкина. Последние месяцы его жизни показали, что он был не невольником, а защитником чести своей, своей жены и семьи.
Молодой кавалергард, приемный сын голландского посланника барона Геккерна Жорж Дантес (поначалу Пушкин относился к нему с симпатией) начал демонстративно ухаживать за женой Пушкина, бросая тень на ее имя и на честь мужа. После вызова на дуэль Дантес сделал предложение и вынужден был жениться на сестре Натальи Николаевны Екатерине, став таким образом свойственником Пушкина. Но интрига не прекратилась. Дантес по-прежнему преследовал Наталью Николаевну. Пушкин получил анонимный диплом ордена рогоносцев, обманутых мужей (о его авторах и сегодня ведутся споры). Последовало резкое, оскорбительное письмо Геккерну, после которого Дантес вынужден был послать Пушкину свой вызов.
“Вечно печальная дуэль” (В. В. Розанов) состоялась 27 января (8 февраля) в окрестностях Петербурга, на Черной речке. Пушкин был ранен в живот и через два дня в страшных мучениях умер в своей квартире на Мойке, 12.
Перед отправлением на дуэль он спокойно читал книжку детской писательницы Ишимовой и успел написать ей благодарное письмо: “Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах, и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!” (А. О. Ишимовой. 27 января 1837 года). А оказавшись в кабинете со смертельной раной, он обратился к книгам своей библиотеки: “Прощайте, друзья!”
Только накануне смерти многие осознали масштаб потери: за два дня через пушкинскую квартиру прошло несколько тысяч, пожелавших проститься с поэтом. По-своему это поняли и чиновники. После раннего отпевания поэта в Конюшенной церкви гроб с телом был почти тайно отправлен на родину, в Святогорский монастырь, где Пушкин недавно похоронил мать и купил место для себя.
Круг замкнулся: сопровождал гроб А. И. Тургенев, который двадцать пять лет назад хлопотал о зачислении Пушкина в лицей.
О пушкинской дуэли, ее причинах существуют разные мнения. Виновниками трагедии считались многие: конечно, Дантес и Геккерн, П. Долгорукий, которого называют автором анонимного пасквиля, ненавидевшая Пушкина светская дама И. Полетика и другие представители “светской черни” (о них говорил Лермонтов в стихотворении “Смерть поэта”), Николай I и Бенкендорф, давшая повод к светским сплетням Наталья Николаевна, близкие друзья поэта и даже сам Пушкин.
Может быть, точнее всего сказал о гибели поэта А. Блок, обвиняя не конкретных людей, а атмосферу России 1830-х годов: “Пушкина ‹…› убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура. ‹…›
Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл”.
Дантес был выслан во Францию, где сделал карьеру и умер 1895 году, почти на шестьдесят лет пережив Пушкина.
Вдова после нескольких лет уединения вернулась в Петербург, в 1844 году вышла замуж за генерала П. П. Ланского, снова была принята при дворе и умерла в 1863 году.
Огромные пушкинские долги заплатила казна.
Большое пушкинское семейство — Пушкины нескольких следующих поколений — рассеялось по миру.
В 1880 году появились воспоминания человека, скрывшегося под псевдонимом Старый Лицеист. Он рассказал о встрече с Пушкиным на Невском проспекте, который, узнав лицейский мундир, спросил, где служит его молодой собрат, а на вопрос о месте своей службы ответил: “Я числюсь по России”.
Такой гордый ответ мог быть и легендой, ведь Старый Лицеист вспоминал о событиях пятидесятилетней давности. Но он верен по сути. После смерти Пушкин все вырастал в своем значении, своем величии и давно уже числился по России.
Первый памятник поэту, созданный на собранные русским обществом пожертвования, открылся в Москве в том же 1880 году.
М. А. Булгаков в романе “Мастер и Маргарита” (1928–1940) приведет к нему бездарного поэта-завистника, который тем не менее сделает важное наблюдение: “Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. └Вот пример настоящей удачливости… — тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека. — Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: └Буря мглою…“? Не понимаю!.. Повезло, повезло!“ — вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…”
“Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе” — это и булгаковский взгляд на Пушкина. И бессмертие ему обеспечили как раз “Буря мглою” и тысячи других поэтических строк.
Булгаков посвятит Пушкину пьесу “Последние дни” и назовет его “командором нашего русского ордена писателей”, а себя — его потомком.
Позднее А. А. Ахматова, много занимавшаяся творчеством Пушкина, посвящавшая ему стихи и даже ревновавшая его к Наталье Николаевне, замечательно опишет культурный парадокс: превращение России первой трети ХIХ века (александровской, николаевской, царской) в Россию пушкинскую.
“Он победил и время и пространство.
Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин, или: здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно. Государь император Николай Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея…” (А. А. Ахматова. “Слово о Пушкине”, 1961).
Но эта победа оказалась возможна потому, что была связана с литературой, поэзией, словом.