Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2012
Александр Большев
Александр Олегович Большев родился в 1955 году в Ленинграде. Профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Автор книг “Исповедально-автобиографическое начало в русской прозе второй половины ХХ века”, “Диссидентский дискурс и русская история”, “Шедевры русской прозы в свете психобиографического подхода”. Живет в Санкт-Петербурге.
Диссидентские уроки
Невротическая ненависть
Мне уже приходилось писать о крайне любопытном феномене невротической ненависти (ее иногда называют ненавистью “с пеной на губах”). Это состояние в той или иной мере знакомо большинству людей. Охваченный аффективным гневом человек оказывается во власти бессознательного и видит перед собой демонизированный образа врага. Объекты ненависти необходимы людям, чтобы возлагать на них ответственность как за собственные неудачи, так и за несовершенство бытия в целом.
Очень яркое представление о сущности и природе невротической ненависти дают произведения Чехова. Чеховские герои постоянно оказываются во власти конфронтационных иллюзий: они ищут и успешно находят “врагов”, якобы виновных во всех их бедах.
Так, Войницкий, главный герой пьесы “Дядя Ваня”, обнаруживает врага в лице профессора Серебрякова, которого сам же долгое время боготворил как гения. Якобы прозревший (а на самом деле, как становится ясно читателю, попросту сменивший одно “ложное представление” на другое) Войницкий проклинает Серебрякова как исчадие ада, утверждает, что исключительно по вине профессора он не стал Шопенгауэром или Достоевским, а затем даже пытается его убить.
В рассказе “Человек в футляре” жители провинциального городка считают первопричиной убожества своего существования ничтожного гимназического учителя Беликова. Смерть ненавистного “человека в футляре” становится для горожан настоящим праздником. Они радостно хоронят Беликова в надежде, что теперь наступит новая прекрасная жизнь: “Ах, свобода, свобода!” Но радость жителей города, как и следовало ожидать, продолжалась недолго: жизнь потекла по-прежнему, “не стало лучше”. В этой ситуации людям явно следовало бы задуматься о собственном несовершенстве и поискать причины неблагополучия в себе. Но нет, не в силах отказаться от поиска мифических врагов, чеховские герои по-прежнему полагают, что в их несчастьях виноваты какие-то фантазийные внешние силы: “И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!”
Поскольку невротик, как известно, ведет себя подобно примитивным древним людям, есть основание предположить, что и ситуация аффективного гнева оборачивается для современного человека регрессией к первобытной архаике. Судя по всему, конфронтационно-невротический дискурс восходит к древнейшему ритуалу, цель которого — изгнание злых духов и избавление от грехов. Чаще всего это действо именуют обрядом с козлом отпущения. Торжественное уничтожение козла отпущения помогало нашим предкам обрести иллюзию “очищения от скверны и грязи… путем их переноса на жертву-заменитель”: “Все слабости и недостатки, которые… индивид ощущал └в себе”, в иллюзорной форме начинают проецироваться на врага”1.
Самодовольный Серебряков и маниакальный зануда Беликов и в самом деле отвратительны, но не вызывают особого сочувствия и люди, пытающиеся возложить на этих козлов отпущения всю полноту ответственности за собственные слабости и недостатки.
Увы, современный человек по-прежнему нуждается в регулярных очистительных обрядах с уничтожением (к счастью, в большинстве случаев знаково-символическим, а не реальным) козла отпущения. Горечь от сознания, что я не стал (и уже никогда не стану!) Шопенгауэром, периодически становится невыносимой, вынуждая меня искать виновников этой вопиющей несправедливости и выплескивать на них невротическую ненависть.
Диссидентский дискурс
В наше время в роли ритуальных жертв-заменителей, “козлов отпущения” чаще всего выступают политики, представители власти. Мы поругиваем (в большинстве случаев вяло) родню, соседей, непосредственное начальство и тренеров футбольной сборной, но главные запасы праведного гнева приберегаем для правителей. На них нам удобнее всего возлагать ответственность за прискорбное несовершенство своего существования.
Следует помнить, что всякая аффективная критика власти, будучи до известных пределов справедливой (ибо любое земное правительство в той или иной мере заслуживает осуждения в силу своего несовершенства), носит фантазийный характер. Не стала исключением даже деятельность советских диссидентов, которые подвергли яростно-агрессивной критике тоталитарный коммунистический режим.
Хотя как раз применительно к коммунистическому режиму невротическая ненависть может показаться полностью оправданной. Ведь благородные мученики-диссиденты демонизировали тоталитарную систему потому, что она была действительно дьявольской. Советские годы и в самом деле стали для России чудовищным мраком, черной дырой: “Семьдесят лет влачась за слепородной и злокачественной марксо-ленинской утопией, мы положили на плахи или спустили под откос бездарно проведенной, даже самоистребительной, “Отечественной” войны — треть своего населения”2.
Но тем не менее повторюсь: впадая в невротический гнев, мы всякий раз становимся жертвами ложных представлений, даже если объектом обличения оказываются по-настоящему порочные явления или лица — и диссидентский опыт лишний раз убеждает в этом. Существует точка зрения, согласно которой уродливый политический режим необходимо демонизировать в воспитательно-пропагандистских целях, однако лично мне эта позиция всегда казалась очень сомнительной. Уж если власть действительно чудовищна, то правдивый и объективный анализ поможет ее разоблачению гораздо больше, чем очернительское мифотворчество. По силе нравственно-воспитательного воздействия на общество, особенно на молодежь, никакие псевдоисторические страшилки отечественного или зарубежного производства не сравнятся со страницами шаламовской колымской прозы, абсолютно достоверной, “выстраданной как документ”.
Существуют две основные, взаимообусловленные причины, заставляющие людей демонизировать политические режимы и правителей, — и обе стали важными регуляторами деятельности диссидентов. Первая из таких причин связана с постижением индивидами на бессознательном уровне своей соприродности злу и яростно-агрессивным вытеснением этой неприятной истины. В большинстве своем советские диссиденты были людьми, выросшими в атмосфере тоталитарной государственности. Многие из них в годы детства и молодости разделяли коммунистические иллюзии, а к Сталину и Ленину относились с обожанием, переходящим в молитвенный экстаз. “Для нас для всех Сталин был больше чем Богом… — вспоминает В. Буковский. — Страх, что Сталина убьют, преследовал меня как кошмар, я буквально заболел от этого”3. Л. Бородин в семнадцатилетнем возрасте повесил над кроватью две фотографии — любимой девушки и Сталина: “Боже! Как я любил его лицо! Как я любил смотреть на него… Просто смотреть — и все! Ни о чем при этом не думая”4. Двадцатисемилетний Солженицын, уже в тюрьме, устроил скандал, услышав обращенную к сокамернику Фастенко фразу: “Ильич, сегодня парашу ты выносишь?”: “Это показалось мне кощунством, и не только в таком сочетании слов, но вообще кощунство называть кого бы то ни было Ильичом, кроме единственного человека на земле!”5
Солженицынский “Архипелаг ГУЛАГ” воспроизводит жизненный путь типичного советского юноши, отличника и сталинского стипендиата, который мечтал создать великий труд о коммунистической революции и боготворил Ленина. Юноша, свято веривший в коммунистические идеалы, чуть было не поступил в школу НКВД — помешала чистая случайность (как впоследствии, уже в лагере, счастливая случайность спасла его от стукачества). Впрочем, будущий нобелевский лауреат был скорее даже не ленинцем, а троцкистом, ибо исступленно мечтал раздуть мировой коммунистический пожар. Не случайно при аресте 9 февраля 1945 года у него был изъят контрразведкой среди прочего и портрет Троцкого. И арестовали Солженицына за то, что он в письмах к другу критиковал Сталина с типично троцкистских позиций, то есть за отступление от воинствующего революционаризма, за дружбу с буржуями-союзниками. Пройдут годы — и бывший апологет мировой революции станет называть себя православным христианином и обрушится с убийственной критикой на тоталитарный режим, его вождей, идеологов и функционеров. Однако у него все равно сохранится знакомая большевистская закваска, революционная ментальность. При чтении солженицынских выпадов против большевиков, мы, соприкасаясь с его яростью и нетерпимостью, как раз и постигаем суть большевизма, ту мировоззренческо-психологическую почву, на которой всегда произрастает тоталитаризм.
Второй причиной, по которой люди демонизируют властителей, является стремление снять с себя всякую ответственность за происходящее. Окружая очередной политический режим инфернально-мистическим ореолом, мы тем самым очищаемся от собственных грехов, утверждаясь в роли невинных жертв зла. Дикарский ритуал сжигания козла отпущения для очищения от накопившейся скверны, разумеется, претерпел некоторые изменения, и мы теперь уже не пляшем у костров, потрясая копьями, но сама суть обряда сохранилась. Нам необходимо символически уничтожать некие внешние объекты, служащие в наших глазах средоточиями зла. И мы всякий раз бурно радуемся иллюзорному очищению, не желая считаться с тем, что зло по-прежнему находится в нас самих.
Кто виноват?
Одно из главных преступлений Сталина диссиденты, практически единодушно, усмотрели в том, что он не подготовил страну к Великой Отечественной войне, ставшей для нас “самоистребительной”. Обратимся к книге Александра Солженицына “Архипелаг ГУЛАГ”, которая являет собой своеобразную квинтэссенцию диссидентской литературы. Солженицын последовательно трактует Сталина и его подручных как главных виновников военной катастрофы 1941 года. Обличительные суждения автора “ГУЛАГа” можно свести к следующим основным тезисам:
— сталинское правительство (“правительство безумия и измены”) в предвоенный период “сделало все, что могло, для проигрыша войны: уничтожило линии укреплений, подставило авиацию под разгром, разобрало танки и артиллерию, лишило толковых генералов и запретило армиям сопротивляться”;
— Советский Союз имел безусловное преимущество в вооружении и технике — “всеми численными превосходствами обладала РККА”, однако бездарное руководство вооруженными силами усугубило преступные довоенные ошибки и обернулось страшными поражениями;
— сокрушительные неудачи начала войны стали закономерным результатом нежелания народа защищать ненавистную власть, именно поэтому миллионы солдат и офицеров обращались в бегство или же сдавались в плен: “Уже в советско-финской войне 1939 года проявилось наше нежелание воевать”, в 41-м же от “ничтожной власти… отшатнулись подданные, как от виснущего трупа”.
Можно принять или же оспорить каждое из этих суждений, но сначала обратим внимание на специфическую логику, всецело фантазийный характер которой легко обнаруживается и без детального анализа на предмет исторической достоверности. Дело в том, что солженицынские тезисы самым решительным образом противоречат друг другу.
И в самом деле, если Советский Союз в момент нападения Германии обладал, как уверяет Солженицын, преимуществом в вооружении, то это (учитывая фактор подавляющего превосходства европейской тяжелой промышленности, которая почти целиком работала на вермахт) означает, что Сталин хорошо подготовил страну к войне, а правительство не было изменническим или безумным. Конечно, можно утверждать, что к производству военной техники ни Сталин, ни правительство не имели никакого отношения и все возникло откуда-то само собой, но получится все та же фантазийная логика.
Правда, далее, по Солженицыну, следует, что правительство, вооружив страну до зубов (“всеми численными превосходствами обладала РККА”!), затем, в силу загадочного мазохистского каприза, “запретило армиям сопротивляться”. Итак, армии желали сопротивляться и сопротивлялись бы, если бы не безумное правительство. Но сам же Солженицын объясняет нам, что армии изначально и не собирались сопротивляться: “Уже в советско-финской войне проявилось наше нежелание воевать”, в 41-м же от “ничтожной власти… отшатнулись подданные, как от виснущего трупа”. Получается, что воля властей удачным образом совпала с настроениями миллионов солдат и офицеров, которые, не желая воевать, частью разбежались, а частью перешли на сторону врага.
Даже если бы я был готов принять все приведенные суждения Солженицына, то не смог бы этого сделать, ибо автор “ГУЛАГа”, сам того не замечая, опровергает буквально каждый свой тезис другим, противоположным по смыслу. Перед нами мифология, в системе которой сталинский режим оказывается виноват абсолютно во всем. Любое действие правительства, каким бы оно ни было, трактуется как безумное или преступное. Режим демонизирован настолько, что на его фоне всякое другое зло (в частности, немецкий фашизм) представляется благом.
Если вам скажут о каком-то человеке, что у него преступные связи и склонность к шовинизму, вы воспримете это как пищу для размышлений; если же сообщат, что он организует еврейские погромы и при этом пьет кровь христианских младенцев,— вы вряд ли поверите такой информации, но, скорее всего, задумаетесь над персональными проблемами информатора. Это и есть ненависть с пеной на губах: ненавидимое буквально заслоняет от наблюдателя все остальные объекты, концентрируя в себе мировое Зло. Здесь уместна будет еще одна солженицынская цитата — из выступления по поводу коммунистического режима в 1975 году: “Надо отдать себе отчет: вот концентрируется мировое Зло огромной ненависти и силы. Оно растекается по земле, и надо стать против него…” У охваченного невротической ненавистью человека, как правило, стойкая иллюзия, связанная с тем, что уничтожение объекта ненависти немедленно и сразу восстановит мировую гармонию.
В конечном счете солженицынские проклятия в адрес Сталина и его подручных больше всего напоминают обвинительные акты самого сталинского режима в адрес “врагов народа” в ходе политических процессов второй половины 1930-х годов. Как известно, “враги” оказались виноваты во всех наших бедах и несчастьях: это они испортили советское сливочное масло с помощью толченого стекла, отравили Максима Горького дымом специально разжигаемых костров, угробили урожай, погубили рогатый скот. Очевидные противоречия (например, “врагов” судили за покушения на советских деятелей, которые чуть позже и сами оказывались врагами) никого не смущали. Перед нами иллюзорное сознание, рождающее злых демонов и трепещущее от созерцания плодов собственной фантазии.
Национальные мифологемы и исторические реалии
Но вернемся к вопросу о вооружении и технической оснащенности советской армии накануне войны. Действительно ли мы обладали военно-техническим превосходством над вермахтом? Еще один известный диссидент, генерал Григоренко в книге “В подполье можно встретить только крыс” приводит данные, вроде бы показывающие, что мы по числу танков, самолетов и орудий превосходили немцев (по танкам почти вдвое): “Таким образом, сил у нас было вполне достаточно не только для того, чтобы остановить врага, но и для полного его разгрома в первый же год войны”. В то же время очень многие заслуживающие доверия мемуаристы свидетельствуют, что в первые месяцы войны катастрофически не хватало даже винтовок и патронов. Известная песня: “Десять винтовок на весь батальон, / В каждой винтовке последний патрон” — вряд ли родилась на пустом месте. Вот красноречивый эпизод лета 41-го, о котором Хрущев поведал в знаменитом докладе на ХХ съезде: “Я помню, как в те дни я позвонил товарищу Маленкову из Киева и сказал ему: └Имеется много добровольцев, которые хотят вступить в армию и требуют оружие”. Маленков ответил мне: └Мы не можем дать вам оружие. Мы посылаем все винтовки в Ленинград, и вы должны вооружаться сами””. В позднейших мемуарах Хрущев добавил к этому эпизоду выразительную деталь: “Маленков говорит: └Дается указание самим ковать оружие, делать пики, делать ножи””. Самодельные ножи и пики против крупповской брони — это больше похоже на правду, чем двукратное советское превосходство в танках, якобы позволявшее разгромить гитлеровскую армию, лучшую в мировой истории, в первый же год (и это после четырехмесячной кровопролитнейшей войны с трехмиллионной Финляндией за крохотный Карельский перешеек!)
Чтобы оценить реальное соотношение сил летом 41-го, достаточно взглянуть на кадры тогдашней военной кинохроники и сравнить мощную немецкую технику, прекрасно экипированных, до зубов вооруженных автоматическим оружием солдат вермахта с нашим воинством: в обмотках, с трехлинейками в руках, на конной тяге. И не случайно Солженицын, уверявший, что в техническом отношении мы в начале войны превосходили немцев, летом 1941 года, когда его призвали в армию, попал, будучи по образованию математиком, не куда-нибудь, а в конную часть.
Откуда же тогда взялись статистические данные о нашем преимуществе? Приведу комментарий современного историка, позволяющий несколько скорректировать представление о советском военно-техническом изобилии: “Из 11 тыс. танков на 22 июня только 3,8 тыс. были боеготовыми. …Из 9000 самолетов 1196 не имели летных экипажей. 13 % были неисправными. Новых самолетов, таких, как └Ил-2″, └МиГ-3″, └ЛаГГ-3″, └Як-1″, └Пе-2″, └Су-2″, насчитывалось около 1500, но лишь 208 экипажей успели переучиться на новую технику”6.
Вот это каждому русскому человеку понятно и до боли знакомо: на бумаге у нас всегда всего полно, а на деле, как говорил один булгаковский герой, “чего ни хватишься, того и нет” — в результате же из многих тысяч единиц боевой техники исправные и боеготовые самолеты и танки можно пересчитать по пальцам. Специфическая диалектика советского количества, не переходящего в качество, раскрывается в красноречивой и, похоже, увы, объективной характеристике, которую дает нашим вооруженным силам представитель немецкого командования в начале войны с финнами: “Советские танки, действовавшие в Финляндии, были невероятно низкого качества, часто ломались в пути. Даже в Прибалтике, где не было войны, все дороги были переполнены сломанными танками во время занятия Красной Армией Прибалтики”7.
И все-таки: кто же виноват в катастрофической неподготовленности, обернувшейся чудовищными поражениями и неслыханными потерями? Разумеется, сталинская власть. Но только ли она? Попробуем припомнить в истории России какую-нибудь войну, к которой мы бы были по-настоящему готовы, которую бы встретили с толковыми генералами, обученными солдатами, четкими планами, современным вооружением, коммуникациями. В романе “Август 1914” все тот же Солженицын рассказывает, как начиналась Первая мировая война: семилетнюю программу вооружения приняли за три недели до начала войны, “Положение о полевом управлении войск” было утверждено в России за два дня до всеобщей мобилизации, армия Самсонова была обречена на разгром из-за хаоса и отсутствия сколько-нибудь разумных планов в верхах, а для наведения относительного порядка в снабжении войск снарядами потребовалось… два с половиной года! А ранее примерно так же Россия вступила в войну с Японией.
Если вы полагаете, что в этом был виноват прогнивший и преступный царский режим, давайте от военных кампаний начала века перенесемся на несколько десятилетий вперед и вспомним, как совсем недавно, уже без царя, Сталина и коммунистов, обновленная демократическая Россия начала боевые действия в Чечне. Решение о начале маленькой победоносной войны было принято на заседании Совета безопасности, на нем министр по национальным вопросам Егоров сообщил, что проведенная его ведомством работа с населением Ичкерии дала блестящие результаты: “семьдесят процентов чеченцев ждут, когда войдут российские войска”, “остальные тридцать в основном нейтральны”8. Чуть позже министр обороны объявил, что для взятия Грозного хватит парашютно-десантного полка. Разумеется, части, введенные в чеченскую столицу, не имели плана города, не получили четких инструкций, приказы противоречили друг другу, “радиосвязь в подразделениях, штурмующих Грозный, была почти парализована”9, а техника с трудом передвигалась “из-за постоянной поломки узлов и агрегатов”10 и т. д. и т. п. — в результате сокрушительный разгром и гибель тысяч солдат и офицеров. Так кто же виноват?
По словам генерала-диссидента Григоренко, в начале Великой Отечественной войны “сталинское правительство натворило массу глупостей, равносильных измене”. Простодушный Григоренко, сам того не сознавая, почти буквально цитирует знаменитую речь, которую Милюков произнес в ноябре 1916 года в Думе, обвинив в военных поражениях царское правительство: “Глупость или измена?” Напомню, что и Солженицын в “ГУЛАГе” назвал сталинское руководство “правительством безумия и измены”. Перед нами инвариантная для национальной истории групповая иллюзия — чрезвычайно живучая, любимая народом мифологема. Мы к любой войне всегда не готовы — а почему? Конечно, по вине правителей! Нам бы других, хороших — мы бы тогда врага громили малой кровью, на его территории! Но вот следующая война, при другом режиме — но с тем же результатом: ни винтовок, ни снарядов, ни положения о полевом управлении войск! И опять мы искренне негодуем и, ломая копья и пики о танковую броню неприятеля, кричим о глупости и измене очередного правительства. Но действительно ли нам так не везет с начальством?11 А может, мы сами, “по жизни”, как сейчас говорят, такие — ни к чему никогда не готовы? Разве мы не полагаемся всегда и во всем исключительно на авось? Нас ведь и каждый приход зимы застает врасплох: надо же, выпал снег?! А мы-то и не думали, не гадали — надеялись: пронесет на сей раз!
Трудно не согласиться с Бердяевым в том, что лишь по-настоящему свободная личность способна ощущать свою ответственность и вину: “Есть два мироощущения: в основе одного лежит чувство обиды, в основе другого — чувство вины, им соответствуют и разные философии. Интеллигенция наша до сих пор исповедовала философию обиды, то есть философию рабскую, должно же исповедовать философию вины, т.е. философию свободы. Только свободный может чувствовать себя виновным, только осознавший вину обращается к глубочайшей своей свободе”.
Российские правители — императоры, генсеки, президенты и премьеры — не с планеты Марс к нам прилетают, они плоть от плоти нашей. Их шапкозакидательская беспечность (как, впрочем, и вороватость, и жестокость, и безответственность) обусловлена нашей общей ментальностью. Чтобы понять первопричину национальных бед, большинству из нас достаточно внимательно посмотреть в зеркало. Хотя, разумеется, приятнее и проще заклеймить позором очередной преступный режим.
Кто хотел войны?
Миф о планах развязывания третьей мировой войны являет собой еще один пример типичного для диссидентского дискурса переноса собственных греховных помыслов на демонизированный и фантазийный образ сталинского режима.
Солженицын и в “ГУЛАГе”, и в других произведениях подчеркивал, что Сталин после мая 1945 года постоянно вынашивал планы наступательных военных действий. Например, о боях в Корее сообщается так: “Сталинский блицкриг там сорвался. …Мы воспринимали Корею как Испанию третьей мировой войны. (Да наверно как репетицию Сталин ее и задумал)”. В романе “В круге первом” Сталин заявляет министру Абакумову: “Весь мир — против нас. Война давно неизбежна. С сорок четвертого года неизбежна. …А во время войны пойдем вперед — там Йи-вропу начнем сажать!”
Надо сказать, что серьезные современные историки утверждают, что Сталин воевать с Западом не собирался — разумеется, не в силу доброты и миролюбия, а вследствие достаточно трезвой и реалистической оценки общемировой ситуации. Что касается упомянутой Кореи, то говорить о “сталинском блицкриге” не приходится — из воспоминаний Хрущева известно, что Сталин категорически отказался ввязывать СССР в корейскую войну. Если блок НАТО был создан в 1949 году, то Варшавский Договор — в 1955-м уже Хрущевым, это он, романтик (в противовес прагматичному Сталину), грозился “закопать” империализм.
На вопрос о том, почему Солженицын столь настойчиво приписывает Сталину планы развязывания войны, возможен неожиданный ответ. Солженицын в молодости был настоящим фанатиком мировой революционной войны за освобождение человечества от капиталистического гнета. В начале Великой Отечественной будущий автор “ГУЛАГа” не сомневался: “Все поколение их родилось для того, чтобы пронести революцию с шестой части Земли на всю Землю”12. Любопытно, однако, что и в конце войны Солженицын был одержим мечтой превратить отечественную войну в революционную и на советских штыках принести в Европу и Америку коммунизм: “Мы стоим на границах 1941 года. На границах войны отечественной и войны революционной”13. А вот что вспоминает первая жена Солженицына о разговорах с ним в мае 1944 года: “Он говорит, что видит смысл своей жизни в служении мировой революции. Не все ему нравится сегодня. Союз с Англией и США. Распущен Коммунистический Интернационал. Изменился гимн. В армии — погоны. Во всем этом он видит отход от идеалов революции. Он советует мне покупать произведения Маркса, Энгельса, Ленина. Может статься и так, заявляет он, что после войны они исчезнут из продажи и с библиотечных полок. За это придется вести после войны борьбу. Он к ней готов”14.
Но и это еще не все. В “ГУЛАГе” Солженицын признается, что начале 1950-х он не только отверг коммунистическую идеологию, но и возжаждал мировой войны — разумеется, теперь уже не ради торжества марксистско-ленинских идеалов, а наоборот, во имя истребления гнусной коммунистической заразы. Бывший апологет революции, по его словам, буквально грезил об атомной бомбардировке Советского Союза американцами: “Мы кричали надзирателям из глубины: “Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросят вам атомную бомбу на голову!”
Итак, взгляды Солженицына изменились на прямо противоположные. Он, выражаясь языком одного из тургеневских героев, “сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал”. Неизменной осталась только мечта о мировой войне. И, может быть, не случайно это греховное, в сущности, желание Солженицын приписывает Сталину, выступающему в роли ритуальной “жертвы-заменителя”.
Вообще же, миф о сталинских планах развязывания третьей мировой войны был чрезвычайно популярен в диссидентской среде и растиражирован в десятках различных текстов. Он и сегодня не забыт и по-прежнему преподносится публике как нечто аксиоматическое, не требующее ни малейших доказательств. Докапываясь до первоистоков мифологемы, которая не подтверждается фактами, мы убеждаемся, что перед нами все тот же, рассмотренный на примере Солженицына, трансфер: Сталину приписываются собственные греховные желания, собственное стремление воевать с Западом. Эта мысль может сегодня показаться нелепой и кощунственной, но повторюсь: очень похоже, что в 1945–1946 годах многие люди, причем люди мыслящие, интеллигентные, значительная часть которых позже стала под знамена диссидентства, желали войны с Европой и победы Советского Союза в этой войне. Разумеется, в таких желаниях десятью годами позже признаваться уже никто не хотел — и оказалось, что войны исступленно жаждал злодей Сталин. И дело, конечно же, не в лживости, не в сознательном стремлении исказить факты. Перед нами известный закон, в соответствии с которым собственные греховные помыслы индивида незаметно вытесняются в подвалы бессознательного и так же незаметно приписываются “другому” — зачастую им оказывается правитель. Нигде эта аберрация не принимает таких масштабов, как в тоталитарном и посттоталитарном обществе.
Скажем, Солженицын в 1945 году мечтал о коммунистической войне против буржуазных союзников и осуждал Сталина за ренегатское нежелание следовать троцкистским принципам перманентной революции. Но вот тридцатью годами спустя, 30 июля 1975 года, находясь в США и выступая перед представителями американских профсоюзов, автор “ГУЛАГа” рассказывал о своих настроениях времен конца войны следующие удивительные вещи: “Мы думали, что вот мы дойдем до Европы, мы встретимся с американцами, и мы им расскажем (о беззакониях, творящихся в СССР. — А. Б.). Я был в тех войсках, которые прямо шли на Эльбу. Еще немного, и я должен был быть на Эльбе и пожать руку вашим американским солдатам”15. Оказывается, Солженицын спешил на Эльбу, дабы пожать американцам руку и пожаловаться на кошмары сталинских лагерей. И это вовсе не сознательная ложь, а крайне характерная для носителей конфронтационно-невротического сознания аберрация памяти: Солженицын в 1975 году действительно верил, что тридцать лет назад желал не войны с американцами, а дружбы с ними.
Любопытный материал на эту же тему обнаруживается в записках Давида Самойлова, также участника войны, впоследствии вставшего в достаточно резкую оппозицию к коммунистической идеологии и советскому режиму, и, что очень важно, человека очень порядочного и искреннего. Самойлов вспоминает, как в 1946 году они с друзьями, Борисом Слуцким и Сергеем Наровчатовым, обсуждали памятный страшный ждановский доклад о ленинградских журналах. Наровчатов изложил свою версию происходящего: “Концепция Сергея была такова: постановление о ленинградцах — часть обширного идеологического поворота, который является следствием уже совершившегося послевоенного поворота в политике. Соглашение с Западом окончилось. Европа стала провинцией. Складывается коалиция для будущей войны, где нам будут противостоять англичане и американцы. Отсюда резкое размежевание идеологий. Возможно восстановление коминтерновских лозунгов. Литература отстала от политики. Постановление спасет ее от мещанской узости и провинциального прозябания”16. Как подчеркивает Самойлов, они со Слуцким полностью разделяли точку зрения Наровчатова и “ждали восстановления коминтерновских лозунгов”17.
Итак, молодые поэты, вчерашние фронтовики, весьма воинственно настроены и в духе собственных взглядов трактуют знаменитый доклад Жданова как знак поворота к войне с Западом. А вот что пишет Самойлов в той же заметке далее, характеризуя ситуацию первых послевоенных месяцев: “Наша армия в конце Берлинского сражения если не понимала, то ощущала возможность такого варианта. Вариант дальнейшего похода на Европу — война с нынешними союзниками — не казался невероятным ни мне, ни многим из моих однополчан. Военная удача, ощущение победы и непобедимости, не иссякший еще наступательный порыв — все это поддерживало ощущение возможности и выполнимости завоевания Европы. С таким настроением в армии можно было не остановиться в Берлине… О том, что подобное настроение у Сталина было, говорит Потсдамский договор, где все границы были установлены временно, вчерне и огнеопасно”18.
Вдумаемся в этот интереснейший фрагмент. Из него с полной очевидностью следует, что стремлением воевать с Западом было тогда охвачено достаточно много людей, в особенности, судя по тексту, молодых, ровесников Самойлова, Наровчатова и Слуцкого. Но на основании чего автор воспоминаний приписывает эти же настроения Сталину? Единственный аргумент, связанный с якобы сугубой и нарочитой временностью Постдамских границ, крайне малоубедителен: эти границы до сих пор существуют, а некоторые изменения вызваны только крушением социалистической системы, что вряд ли входило в планы Сталина. Логика Самойлова такова: я и мои друзья хотели воевать с Европой — значит, этого желал и Сталин.
Еще один пример хотелось бы привести из автобиографической книги литературоведа Александра Чудакова. Автор рассказывает о своем отце — человеке умном, интеллигентном, трезво мыслящем и весьма критически относившемся к советскому режиму: так, справедливо не доверяя официальной пропаганде, он, уже с начала 1950-х, регулярно слушал по радиоприемнику западные “голоса”. Но и этот человек, подобно Солженицыну и Самойлову, был в 1945 году настроен весьма воинственно: “Как восхищался отец — не на лекции, дома — мощью Красной Армии, когда она, победоносно завершив войну, стояла в центре Европы. Имея пятнадцать миллионов под ружьем и опыт такой войны, она свободно могла железной лавою прокатиться до Атлантического океана! В этот момент, было видно, он не думает о последствиях для всего мира такой прогулки…” Обратим внимание: о возможности победоносного военного похода до Атлантики герой, бесконечно далекий от “квасного” советского патриотизма, говорит не в официальной обстановке, но дома, совершенно искренне.
Одним из условий существования тоталитарного режима является перенос индивидами ответственности за происходящее в стране на власть (чаще же всего персонально на харизматического вождя), которая сперва обожествляется, а потом, в период кризиса и деструкции системы, демонизируется. Тоталитарный вождь сначала наделяется божественным статусом, а потом яростно оплевывается и вышвыривается из мавзолея.
Без пены на губах
Разумеется, среди представителей диссидентского движения было немало людей, которые критиковали режим трезво и спокойно, никогда не впадая в невротический гнев. В ряду тех, кто боролся против тоталитарной государственности без пены на губах, особенно выделяется фигура Андрея Амальрика. Этот ироничный и беспафосный человек испытывал врожденное недоверие к людям фанатичным, с горящими глазами и подчеркивал, что именно они на следствии и в тюрьме ломались быстрее всего. Главное произведение Амальрика — написанная в 1969 году книга “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?”. На основе анализа экономической и социально-политической ситуации в стране Амальрик сделал вывод, что СССР вряд ли доживет до 90-х годов. Рационально-логический подход позволил Амальрику спокойно и взвешенно констатировать несомненный факт одряхления коммунистического режима. Такие выводы явили полную противоположность страшному образу советской империи-монстра, растиражированному тогда большинством других диссидентов.
Размышляя над истоками специфической ментальности Андрея Амальрика, следует отметить полное отсутствие у него комсомольско-коммунистического прошлого: Амальрик не состоял не только в комсомоле, но даже и в пионерии. Вообще же, он в отличие от многих своих соратников по диссидентскому движению, полагал, что моральная стойкость личности не зависит от исповедуемых ей политико-идеологических доктрин: “Степень сопротивляемости на следствии и в заключении зависит от личных качеств человека, но не от его политических взглядов, и хотя марксизм скорее оправдывает отречение как тактический прием, можно назвать не сломившихся в лагере марксистов. Человек сломавшийся, впрочем, в любой философии найдет оправдание: если он христианин, так не согрешишь — не покаешься — не спасешься; если либерал-гуманист, так, спасая себя, спасал человеческую личность — а это самое ценное. В общем же, я вывел то заключение, что чем более человек рвется к борьбе и рвет на себе рубашку, тем менее надежен он будет”19.
Амальрик одним из первых осудил писателя Анатолия Кузнецова, который, признав после побега на Запад факт своего сотрудничества с КГБ, оправдывал моральное падение тем, что борьба с дьявольским режимом все равно безнадежна. Главная идея открытого письма Амальрика Кузнецову, уверявшему, что выбора у него не было, состоит в том, что выбор у человека есть всегда. Амальрик имел моральное право утверждать это, потому что в тюрьмах и лагерях проявлял безупречную стойкость. Разумеется, в мемуарах этот железный человек очень много рассказывает о собственных слабостях и ошибках — например, о том, как необдуманно объявил голодовку, к которой не подготовился должным образом, и вынужден был прекратить ее через пять дней. Зато потом держал голодовку уже до победного конца, пока не были удовлетворены все его требования.
Вряд ли случайно, что он и в диссидентской среде воспринимался как нечто чужеродное. Долгое время многие представители демократического движения, особенно на Западе, активно распространяли слухи о том, что Амальрик — агент КГБ. Причина тут проста — независимость, внутренняя свобода. Он был в подлинном смысле слова инакомыслящим.
Юлий Даниэль — еще один литератор-диссидент, который, подобно Амальрику, в своей критике коммунистического режима обошелся без невротической ярости. Еще в самом начале 1960-х, когда советские интеллектуалы видели единственный источник зла в пороках политической системы, он заострил внимание на проблеме внутренней свободы личности и подчеркнул, что никакие внешние факторы не снимают с индивида ответственности за его поведение. Герои художественных произведений Даниэля отвергают “философию обиды”, убежденные, подобно Анатолию из повести “Говорит Москва”, что “каждый отвечает за себя сам”. Виктор Вольский из повести “Искупление” проходит путь от наивной уверенности в собственной моральной безупречности (“Я никогда никому не сделал зла”; “Я чист перед людьми”) до признания себя виновным. Он не причастен к доносительству, в чем был бездоказательно обвинен, но, обретя духовную свободу, начинает исповедовать “философию вины”, а значит, готов держать ответ за все, что творилось в его стране: “…я расплачусь не за ту вину, которую вы выдумали, а за ту, что действительно есть, за мою вину и вашу!” В финале он восклицает, обращаясь к подданным тоталитарного государства, слепо верящим в собственную непогрешимость: “Правительство не в силах нас освободить! …Вы думаете, это ЧК, НКВД, КГБ нас сажало? Нет, это мы сами. Государство — это мы”. Интересно, что и на суде, в последнем слове, Даниэль фактически повторил ту же мысль: “Считаю, что все члены общества ответственны за то, что происходит, каждый в отдельности и все вместе”.
Впрочем, элементы самоосуждения и покаяния можно обнаружить практически во всех диссидентских текстах, даже в тех, где преобладает яростное обличение режима. В “Архипелаге ГУЛАГ” Солженицын, анализируя собственные слабости и грехи, восклицает: “Пусть закроет здесь книгу тот читатель, кто ждет, что она будет политическим обвинением. Если бы все было так просто! — что где-то есть черные люди, злокозненно творящие черные дела, и надо только различить их от остальных и уничтожить. Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок собственного сердца?” У Солженицына были основания называть “Архипелаг ГУЛАГ” “зовом к раскаянию”, хотя трубный призыв покарать “злокозненных” людей, ответственных за несовершенство мира, звучит в этом произведении, конечно же, громче.
Автопсихологический герой солженицынского романа “В круге первом” Глеб Нержин, переболев коммунистической идеей, отказался от надежд на возможность гармонического мироустройства: “Я вообще не верю, что на Земле можно устроить что-нибудь доброе и прочное”. Поэтому он отвергает проект насильственного свержения сталинского правительства: “Да, мерзок наш режим, но откуда вы уверены, что у ВАС получится лучше? А вдруг — хуже? Оттого, что вы хорошо хотите? А может, и до вас хотели хорошо? Сеяли рожь, а выросла лебеда!..” В уста еще одного героя “В круге первом”, майора Ройтмана, который прозревает ввиду предстоящих ему страданий, Солженицын вложил мысль, становящуюся одним из смысловых итогов романа: “С кого начинать исправлять мир? С других? Или с себя?..”
Думается, что в духовном наследии советских диссидентов для нас сегодня важен не столько опыт яростного обличения греховного режима, сколько опыт осмысления собственной ответственности за социальное зло. Переделку мира желательно начинать с самого себя, ибо совершенство невротичного обличителя, его приятное чувство собственной правоты перед лицом чужих пороков — всего лишь иллюзия.
1 Демоз Л. Психоистория. Ростов-на-Дону, 2000. С. 244, 247.
2 Солженицын А. Публицистика: В 3 т. Т. 1. Ярославль, 1995. С. 358.
3 Буковский В. “И возвращается ветер”: Письма русского путешественника. М., 1990. С. 76.
4 Бородин Л. Без выбора. Автобиографическое повествование. М., 2003. С. 14.
5 Солженицын А. Малое собр. соч. М., 1991. Т. 5. С. 140.
6 Орлов А. Сталин: В преддверии войны. М., 2003. С. 380.
7 Цит. по: Орлов А. Указ. соч. С. 383.
8 Цит. по: Трошев Г. Моя война. М., 2002. С. 11–12.
9 Там же. С. 29.
10 Там же. С. 16.
11 Подчеркивая нашу неизбывную привычку во всем винить начальство, не забудем, что у нас и начальники никогда не считают себя ответственными, но кивают на вышестоящих. Например, Хрущев, член Политбюро и первый секретарь ЦК Украины, летом сорок первого искренне полагал, что не он, а лично Сталин обязан был заранее позаботиться о винтовках.
12 Солженицын А. Протеревши глаза. М., 1999. С. 215.
13 Решетовская Н. В споре со временем. М., 1975. С. 33.
14 Там же. С. 40–41.
15 Солженицын А. Публицистика. Т. 1. С. 238.
16 Самойлов Д. Перебирая наши даты. М., 2000. С. 159.
17 Там же. С. 159.
18 Там же. С. 281.
19 Амальрик А. Записки диссидента. М., 1991. С. 103.