Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2012
Александр Леонтьев
В. Вордсворта, Р.-М. Рильке, А. Рембо и др. Участник Международного Пушкинского конгресса (1999), роттердамского Международного поэтического фестиваля (1999), лауреат премии журнала “Звезда” (2003) и харьковской премии “Двуречье” (2007). Живет в Санкт-Петербурге.
* * *
Эти фонари в окне
Не вовне горят — во мне,
Потому что без меня
Нет ни ночи, ни огня.
В черный вечер, в данный миг,
Что во мне одном возник.
Ну хоть с этого угла…
Зря, что ль, мама родила?
В ноябре, во тьме немой,
В год две тысячи восьмой
Я гляжу на фонари
Только миг — не до зари.
На мерцанье желтых призм.
Это вам не солипсизм:
Не задуть ни фонаря…
Мама, что ж, выходит, зря?
* * *
Урок для живущих? Оставьте…
Но есть ли — помимо тоски —
В любимой, друзьях и ландшафте
Какой-нибудь смысл, вопреки
Злосчастному знанью о правде
Вещей, чьи “глаза велики”?
Кафешка под тентами, пятна
Теней на пивное стекло
Ложатся… Беседа приятна,
И так хорошо и светло…
Смерть — рядом, но — невероятна!
Кого это чувство спасло?
Ремонт
Вытоптанная побелка, известка,
Клочья газет, — как при вечном ремонте…
Выкроишь взором лишь край перекрестка —
И никакого тебе Пиндемонти.
На переломе зимы, на развале
Мертвых сугробов, их гипса, асбеста,
Ты завершенность отыщешь едва ли,
Цельность: не место повсюду, а вместо.
Только в садах, где продавлен тенями
До синевы, только в парках ветвистых
Стынет в воздушной полуденной яме
Снег — из пластов алавастрово-чистых.
Будет ли выбелен либо разрушен
И перекрашен травой на газоне
Зимний развал? Только, кажется, нужен
Он — и к лицу — нашей парковой зоне.
Робость, не виданная в экстраверте,
То есть в природе, присуща полянам
Между деревьев… О жизни и смерти
Мысли направить туда не пора нам?
Есть — как побочный эффект, как причуда —
Призрак, белеющий через ограду,
Смысла подспудного, тайного чуда:
С улицы грязной — и к саду, и к саду…
* * *
Похоже, страхи дурно поняты.
Ну что ж… не по такой погоде ж!
Вот май — как продолженье комнаты:
В чем был, в погожее выходишь.
Колеблемое миллионами
Шатров, воздушными шарами —
Лимонными, почти зелеными
В полупрозрачной панораме…
Предгрозовую, сизо-серую
Всю узнаю в преддверье ночи…
Пусть белой будет, путь до “верую”
Хоть мнимо делая короче.
Улицы Филадельфии
1
Скунсы рыщут в помойке… Стоит у окна
Инвалид, говорящий про юность во Львове.
И не ночь, а душа его нынче нежна —
Эта панночка, что иудейка по крови.
Он лет сорок живет здесь. Уехал, когда
Несвобода, как он говорит, доконала.
До сих пор изъясняется не без труда
По-английски… “Домой бы, начать бы сначала…”
На окраине, в бедном квартале ему
Снял жилье… как назвать его — пасынок, что ли?
А во Львов не вернуться — ну правда, кому
Нужен пенсионер, кроме собственной боли…
Но когда на стоянке берет “мерседес”,
Превышением скорости загодя полон,
То несется тинейджерски, наперерез
Страху смерти, что с кротостью переборол он.
Заезжает на холм и оттуда глядит:
Саскуэханна огнями спешит с Делавэром
Поделиться… Тех рек ослепительный вид
Не отдать бы, как нам суждено, маловерам.
Все равны перед полночью и пустотой.
Но старик… Как об этом расскажешь ему ты?
Что за счет там, на кварцевых? — Выигрыш той
Злой, тринадцатой — ante meridiem — минуты.
2
А на взлете я вспомню огни над рекой
Делавэр — чуть не плакал от этого зрелища, —
Вид с ночного холма, Саскуэханны покой,
Диму, Катю да Игоря Михалевича,
Корсиканца на площади, свиту его —
Аллегории, бронза зверинца та…
Кроме страха и радости — ничего.
И теперь — как припомню, так ринутся.
Город братской любви колыбельно притих —
Тем страшней для души, тем волнующе.
Лишь губами, как лучший, заветнейший стих,
Филадельфия, имя твое и шепну еще.
Ожерелья бульваров… Звучала во мне
Только песенка — гимн этих улочек! — Спрингстина.
На холме том, в ротонде на валуне…
Как ответ тишины на вопрос “Что есть истина?”.
Так Минерва кривила фальшиво рот
На фронтоне музея, что бил озноб,
Заползали ветра за шиворот…
Было это нам все равно б —
Не пытались бы счастье заживо
Удержать… Отвернусь — за мной
Развернется тот сумрак, пейзаж его,
Филадельфия, шар земной.
Соловьиная гора
Е. Ю. Каминскому
В тесном домике под Эфесом,
А точнее — над, на вершине
Соловьиной горы, масличным
И ореховым крытой лесом,
И жила Она. Лишь на машине
Тех высот удалось достичь нам.
Стала матерью Иоанна,
Просьбе Сына, внявшего кротко.
В Малой Азии так и осели.
Как туристом неловко быть, странно.
Что ж душа каменеет, уродка,
Не пронять ее ничем неужели?
Гераклитов город в руинах
Простирался внизу. Артемиды
Геростратом обожженное вымя…
От вещей самых твердых, длинных
И широких остаются обиды.
Выживает порой только имя.
Юрко ящерки снуют под большою
Колоннадой храма Домициана…
Все мы в мраморе белокуры,
Даже самые черные душою.
Грека днесь не отличить от османа —
Разве знали об этом авгуры?
После самой кошмарной ночи —
Ни себя, ни мира не видно —
Буду, может, и я разбужен.
Богородица глянет в очи:
Станет так нестерпимо стыдно —
Никакой Страшный суд не нужен.
* * *
Кривая вывезет туда,
Где степь да степь, глухая ночка
И яркая одна звезда —
Асимптотическая точка.
С другою говори весь путь —
И обреченный, и унылый.
Гори, гори! И над могилой
Все той же, Вифлеемской будь.