Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2012
ДОМ ЗИНГЕРА
Даниил Гранин. Мой лейтенант. М.: ЗАО “ОЛМА Медиа Групп”, 2012. — 320 с.
Удивительно, но Даниил Гранин, писатель, прошедший войну, о Своей войне рассказывает впервые. В одном из интервью он объяснил это так: “Почему я написал эту книгу спустя 60 с лишним лет после войны? Оглянулся вокруг — почти никого нет из тех, с кем я прошел этот страшный путь. Два-три человека остались. До этого я и не хотел писать про войну, это мне было слишком тяжело. Считал, что есть другие темы. Да и что я буду писать, когда у нас уже есть много замечательных книг: Некрасова, Бондарева, Бакланова, Казакевича, Астафьева. Но в них нет МОЕЙ войны, а она была особенной. Все 900 дней на Ленинградском фронте мы жили в окопах. На других фронтах наступали, отступали, а это — совсем другая система борьбы, жизни, взаимоотношений. Мы вот своих убитых хоронили на кладбище. А у них кладбищ не было. Когда отступали или наступали — не до кладбищ. Окопность войны — это, во многом, быт. Землянки, освещение, вода, дрова. Весь этот тяжелейший, непонятный ныне быт. Вот скажу грубую вещь: как подтираться на войне? Нет туалетной бумаги. Уж извините. Газеты шли на самокрутки…” И “окопная правда”, пишет он в своей книге, не сходилась с правдой штабов, сводок Информбюро, газетных очерков. У солдат была своя горькая правда потерявших управление, драпающих частей, правда окруженных дивизий, армий, когда в плен попадали десятками тысяч, правда преступных приказов командующих, которые боялись своих начальников больше, чем противника. И страдали в окопах не так от голода, как от цинги, от чирьев, вшей и морозов, от тающих снегов, заполнявших весной окопы. Сам Гранин, после окончания в 1940 году Политехнического института работавший на Кировском заводе, в начале Великой Отечественной ушел в народное ополчение. В окопах под Ленинградом он был все 900 дней блокады. Потом стал танкистом, закончил войну в Восточной Пруссии. Но книга, вобравшая личный опыт писателя, все-таки не автобиографична, хотя главный герой романа, молодой, только что женившийся инженер, отказавшись от брони, тоже ушел в народное ополчение: защищал Лужский рубеж, видел сдачу Петергофа, воевал на Пулковских высотах, осень 1941 года провел в окопах у Шушар. Несколько дней молодой войны заменили годовую программу целых курсов, хватило одной бомбежки, одного бегства, чтобы понять, как не умеют окапываться новобранцы. И новобранцы быстро учились тому, что не изучали ни в каких академиях — отступать с боями. И были страшные потери: ополченцами затыкали все бреши, бросали навстречу моторизованным немецким дивизиям, лишь бы как-то задержать. Впервые увидеть бегущих немцев удалось в районе Александровки. И долго оставался загадочным день 17 сентября 1941 года — день, когда Ленинград, казалось, остался открытым настежь перед немцами и немцы могли войти в город, но не вошли. Этот день словно уничтожили, вымарали из истории, не упоминали о нем и немецкие источники. Уже после войны, спустя долгие годы, писателю помогли разрешить эту загадку дневники фон Лееба, командующего в 1941 году группой “Север”: в немецком Генеральном штабе, не желая ввязываться в уличные бои, ждали капитуляции. Несомненно, это сам молодой Гранин познавал, как преодолевать свой страх — впервые, не зная ни одной молитвы, взывать к Богу, сопротивляться, стрелять, становится опасным для противника, а иногда и просто смеяться и радоваться, что снова остался жить. Несомненно, и ситуации, в которые попадал его герой, и люди, с которыми его сводила судьба и разводила война, — отражение личного опыта писателя. Но они, писатель и герой, не идентичны: хотя бы потому, что за плечами у Гранина — уже другой опыт, другая, огромная жизнь. И — “Мой лейтенант чтил Сталина, я — нет; он восхищался Жуковым, мне была не по душе жестокость Жукова и то, как он тратил без счета солдат; лейтенант клял нашу авиацию, я знал, как героически она воевала на своих фанерных самолетах. Мы стали слишком разными, почти чужими, плохо понимали друг друга. …У лейтенанта были одни кумиры, у меня другие. …Мой лейтенант все так же жил в пылкой вере, жертвенности и мечтой о прекрасном будущем, в которое я никак не мог попасть”. И, как предупреждение против отождествления героя и автора, эпи-
граф: “— Вы пишете про себя? — Что вы, этого человека уже давно нет”. Молодой лейтенант еще способен удивляться, что есть те, кто не любит советскую власть, что рядом с ним недавние “враги народа” защищают свой народ и свою землю, и защищают самоотверженно. Этому молодому лейтенанту, вынужденному принять на себя командование в первые месяцы войны, предстоит испытать все тяготы корявой,
бестолковой войны, где зря гробили людей, но не писали об этом. И увидеть, как “из всего варева ошибок, крови, из его трусости, фурункулеза, как, несмотря на это, они вошли в Пруссию”. Ему еще предстоит трудное вживание в послевоенную жизнь. Нынешнего Даниила Гранина и того молодого лейтенанта разделяет целая эпоха. Можно ли восстановить мысли, чувства, надежды, чаяния, которыми ты жил в юности? Из интервью Д. Гранина, данного им газете “Аргументы и факты”: “Когда я начал писать, никак не получалось. Почему? На каком-то этапе сделал важное для себя открытие. Во мне оказалось два разных человека. Один — молодой лейтенант, уже малопонятный, ушедший. Это мечтатель, обожавший советскую жизнь, считающий, что мы действительно впервые строим справедливое прекрасное общество. И второй, нынешний, который знает, что все это рухнуло, было неправдой, строилось на несчастьях людей. О молодом я думал — ну какой же он был дурак! Но когда стал вникать во все, что с ним происходило, понял: нет, он был интересный человек. Во многом лучше меня, разочарованного, набившего шишек. Тот мальчишка был по-своему прав, он был в чем-то красивее, лучше, добрее, счастливее. И грех от него отказываться, считать наивным, глупым. Вот так у меня начали выстраиваться отношения с лейтенантом. И я до сих пор не могу и никогда не смогу решить: кто из нас прав? Кто жил более правильной жизнью?” А много ли ныне осталось тех, кто может рассказать правду о той войне? Книга Данила Гранина — чистая и светлая — позволяет понять, какими они были, те “незатейливые мальчишки”, которым мы обязаны Победой, доныне объединяющий наш народ.
Вера Перминова. Булавинские хроники. Жизнь в удивительной деревне. СПб.: Питер, 2012. — 256 с.: ил.
Невымышленная история одной деревни, охватывающая почти четыре десятилетия, — повествование в теплых, оптимистических тонах. Вера Перминова впервые попала в деревню Булавино в 1976 году, когда ей было 16 лет: ее дядю, работавшего в Пулковской обсерватории, направили в малонаселенную местность проводить полевые эксперименты. Вслед за ним в деревню, расположенную в идиллическом месте под сенью глухой тайги, вдали от шумных городов, на берегу сказочного озера, потянулись родственники. Не смущало отсутствие проезжей дороги, почты, магазина, — местным жителям приходилось бегать за водкой через лес. Зато были простор, чистейшие вода и воздух, разнотравье, леса, практическое безлюдье. Во времена оные, когда законным способом невозможно было купить дом, семье удалось приобрести избу, построенную еще до Первой мировой войны, “добывать” правдами и неправдами строительные материалы, доставлять их на место, попадая в трагикомические ситуации. Вера Перминова еще застала совхоз, в перестроечные годы на ее глазах он развалился, исчезло не только совхозное животноводческое хозяйство, но и частники перестали держать коров. И если в конце 70-х в полях еще сеяли лен, то потом пошел один овес, а затем поля забросили совсем, и сейчас там молодая тайга, — редкий случай победы природы над человеком. На глазах автора происходила смена поколений: уходили из жизни немногочисленные старожилы, постоянные насельники деревни, и быть бы деревне пусту. Но — появились молодые активные люди, жизнерадостные и упорные в работе, умеющие многое делать своими руками. Как это не покажется странным, в основном это выпускники ЛГУ и МГУ, бывшие дачники и туристы, облюбовавшие чудное местечко. Молодой бизнесмен из Москвы, биолог по образованию, сумел создать молочную ферму, а затем и гостиницу для туристов, привлекательную для почитателей нетронутой русской природы, рыбаков, охотников и любителей конных прогулок. И деревня не умерла, несмотря на отсутствие дорог и государственной поддержки, она официально признана самой быстроразвивающейся из деревень Н-ской области. И сегодня в ней несколько десятков домов, в основном новостройки, в которых воплотились буйные фантазии владельцев. В основу книги лег рассказ о собственном семействе автора, о том, как оно укоренилось в деревне, разрослось и обстроилось в благословенном Булавине. По мере рассказа на сцене естественным образом появляются все новые персонажи, деревню сотрясают нешуточные страсти, отношения между ее жителями весьма непростые, да и сами жители — люди нетривиальные и отнюдь не ангелы. В новые времена в деревне все чаще стали появляться пришлые люди: цыгане, таджики — те, кого называют “перекати-поле”, одержимые желанием менять время от времени место работы и жительства: они появлялись в деревне из ниоткуда и уходили в никуда. Деревенская история изобилует всякими рассказами, красочными и причудливыми: о кладе, закопанном в подполе одного из домов, о проклятии, согласно которому в этой деревне никогда не будут нестись куры, об ужасном пожаре, о падающих потолках и сожженных печках. Местные байки и душераздирающие эпопеи преподносятся автором, как правило, с мягким юмором. В этой книге невольно погружаешься в особый мир, живущий в ритме природы, в который не укладывается городской человек со своими короткими отпусками с первое по десятое, и синхронизировать с деревенской неторопливостью мировосприятие горожанина действительно очень трудно. Можно ли говорить о русской необязательности, о неспособности деревенских жителей соблюдать сроки договоренностей о выполнении работ? Природа же не делает ничего “к пятому или десятому числу”. И деревенские жители привыкли следовать ее ритму: “когда земля прогреется”, “когда пройдут дожди”, “когда вылупятся индюшата”. Поэтично и “вкусно” рассказывает
В. Перминова о местных “достопримечательностях”. О туристических маршрутах к маленькому чудо-озеру, к бывшей, давно разрушенной усадьбе, в заповедные лесные чащи, места колдовские. И все-таки в этой светлой, идиллической книге, книге о созидании, есть и очень тревожная нота: кому обустраивать эту землю, ведь одного оазиса мало, и даже творцы этого оазиса постоянно сталкиваются с нехваткой рабочей силы: малограмотное, пьющее местное население фактически нетрудоспособно, не хочет и не может работать. И вывод неравнодушного наблюдателя жесток и неутешителен: или переселенцы с югов, или пустыня, тайга, и экономическая перспектива связана с мигрантами массовым их привлечением.
Андрей Шацков. Лествица в небо: Избранное. М.: Издательство журнала “Юность”, 2012. — 416 с.: ил.
Емкий сборник, вобравший в себя стихотворения и созданные ранее, и новые, дает возможность осмыслить творчество поэта в его целостности: определить круг постоянных тем и волнующую автора проблематику, проследить множественные корневые связи с богатейшим наследием русской классической поэзии, разобраться в авторской специфике приемов стихосложения. Неизменной, как это и обозначено в аннотации к сборнику, остается главная тема, верность которой поэт пронес через всю жизнь: тема триединой любви к Отечеству, к женщине, к матери. Она прочитывается и в структуре сборника, и в названиях его разделов: “Родные алтари”, “А юность все-таки была”, “Еще мерцает свет любви живой!”, “Славянский календарь поэта (Осенины на краю света)”, “Как свойственно поэту”, “Венок от сына”; в названиях отдельных циклов: “На поле Куликовом”, “Рузский дневник”. И конечно, тема этой триединой любви явлена в самих стихах, и одним из сквозных лейтмотивов в ней является природа. Собственно, и Отечество для Андрея Шацкова — это прежде всего Русь в разных ее обличьях и красках. И не просто Русь, а Владимиро-Суздальская, Московская, включающая в себя и заповедный край Подмосковья, Рузу, малую родину поэта, “где с осенней березы спадают преданья глухой старины”. Свежи и неистерты образы русской природы, в то же время радостно-пронзительны своей узнаваемостью: это и покрытые ковром земляники поляны, и распахнутое в скатерти поле клевера, и куролесящий багряной листвой октябрь, и горящие эполеты кленов, и ледяное стекло моста, и деревья, скрипящие суставами веток. Обращаясь к природе, А. Шацков предельно конкретен, его стихи с одинаковым успехом могут стать выразительными иллюстрациями и к ботаническому атласу среднерусской равнины, и к орнитологической энциклопедии. Так, на страницах книги встречается не менее двух десятков наименований птиц: лебеди, ласточки, журавли, стрижи, кречеты, соколы, козодои… И каждое из этих пернатых имеет свою многозначащую смысловую нагрузку, так же как и обитатели царства растительного, не просто обозначенные именами собирательными: дерево, куст, трава, но названные поименно и наделенные персонифицированными, именно им присущими чертами, рождают особый щацковский, чувственно-осязаемый, осмысленный мир: от берез, сочащихся прозрачной весеннею кровью, и рощ крушины — осеннего погоста —до разнотравья, то горчащего полынью и тмином, то пахнущего чабрецом или некошеной душицей. Этот чувственно-осязаемый мир создает ощущение вечности, что усиливается неизбежной повторяемостью природных циклов, беспрестанным движением всего живого на огромном пространстве, над которым не властно время и на котором вершится история страны. В своем понимании многосложного единства природы, пространства, истории, вместе образующих Вечность, А. Шацков, несомненно, близок Б. Пастернаку. Еще явственнее перекличка с Александром Блоком: прямая — “Лишь: Русь за нами!” — ратей клик // В дали мерещился туманной, // Лишь незнакомки Блока лик // Манил в былое неустанно”, опосредованная — обращение к Куликову полю как к символу единения перед угрозой распада векового пространства в качнувшийся миг равновесия. К этому символу прибегают всякий раз, как в стране в очередной раз начинается внутреннее противостояние, когда “и снова чадящее пламя зари. // И снова — туман пленою”, когда “опять над Русью кочеты кричат” и “Рать на поле идет Куликовое. // Вековечное поле Руси” и “рожденным в России — опять // Средь поля стоять Куликова! // И падать от стрел и от смут // За правду средь бранного дыма”. Цикл “На поле Куликовом” был завершен в 1999 году, когда в очередной раз болезненно шло переформатирование страны с тысячелетней историей в иное государственное образование, но Куликово поле присутствует и в других разделах, становясь, таким образом, еще одним лейтмотивом сборника и внося важные нюансы в его архитектонику. Как всегда, А. Шацков и, уходя “сквозь века // Туда, где слагают былины”, яркими мазками рисуя свои картины, предельно конкретен: в персоналиях — Иван Красный, Дмитрий Донской, Сергий Радонежский, Ослябя, Пересвет, Мамай, хан Ахмат; в образах — набатный гул над русскими лесами, кружащиеся в дикой пляске сабли, стальное жало вражьего копья, звенящие стрелы, кольчуги, броня, кони… Но не только былые баталии на полях Древней Руси тревожат поэта. Лирически осмысляются и пугачевское дреколье, и декабристов палаши, и разбойно-гулевой Стенька Разин — времена русского нестроения и раздора, что, наверное, закономерно для человека, поэта, ощущавшего себя частью неделимого целого и вдруг, как в свое время Иоанн Четвертый, оказавшегося средь обезумевшей Москвы (“Канун”, воспоминания о начале 90-х). Вероятно, для современных и будущих критиков и историков литературы именно историческая составляющая стихотворений А. Шацкова даст обширный материал для интерпретаций, от политиче-
ски-злободневных, вписывающихся в контекст времени, когда стихотворения создавались, до обобщающих, историософских. А отправной точкой для таких дискуссий, несомненно, послужит послесловие Льва Аннинского к данному сборнику “Краснотал… чернотал…”. Не менее интересно проследить и творческие связи А. Шацкова с предшественниками: с Фетом и Тютчевым, с Цветаевой и А. К. Толстым, обнаружить мотивы есенинские и рубцовские. Десятки имен русских поэтов — в эпиграфах, в посвящениях, в стихотворных строках, узнаваемые отголоски в густом лирическом письме. Но генетически заряженный русской поэзией, Андрей Шацков приобрел и сохранил собственную неповторимую индивидуальность — и в содержании, и в форме. Исследуя лирическую ойкумену Шацкова, Л. Аннинский скрупулезно проследил, как поэт создает присущую ему музыку стиха — тяжестью ритмов, пластикой рифм, дыханием цветописи, цепкостью словесного узорочья, используя тяжело ворочающиеся ударения с упрямым обозначением акцентов. Практически любое стихотворение А. Шацкова может войти в антологию современной поэзии, — и далеко не у каждого современного автора можно выбрать такие стихи. А “Славянский календарь поэта (Осенины на краю света)” не зря раньше был издан отдельной книгой, удостоенной множества литературных премий. Поэтический ежегодник расписан по православным праздникам — от января до декабря, от Сочельника и светлого Рождества до очередного Нового года, от славянского месяца просинеца до исхода славянского месяца студеня. В стихотворных и прозаических текстах воедино сплетены языческие и христианские верования, и это сращивание церковных канонов с чисто народными обычаями, длящееся более чем тысячелетний период, тоже история Отечества, история его культуры, неотделимая от родного пространства. В концентрированном виде в поэтических образах являются парадоксы и противоречия нашего сознания. Андрей Шацков родился в 1952 году. По его собственному выражению, он твердо шел по “образцовому” для ровесников пути, запрограммированному тогдашней жизнью: институт — стройка — комсомол (райком, обком) — работа в министерстве. Запрограммированный таким образом путь не мешал вести напряженную и насыщенную жизнь души, писать стихи. Дети победителей, родившиеся и выросшие под мирным небом, готовили себя к созидательной жизни, для них не пустыми словами были: Родина, Отечество, патриотизм, уважение к отцам и дедам. И ложится на бумагу строчками “всё, что в добром детстве вызрело, // Всё, что становило на крыло”. И дороги поэту родные алтари, и пока все “еще не прокричал петух, // Чтоб я от юности отрекся!” и пока “еще мерцает свет любви живой!”. И не так прямолинейно, как это может показаться с первого раза, название сборника: нет, не просто лестница в небо или библейский образ лестницы Иакова, по которой восходят ангелы, и даже не лествица Иоанна Лествичника, знаменующая ступени добродетели, по которым христианин должен восходить на пути к духовному совершенству. Смысловое название сборника много глубже: ключ к нему находится в “Славянском календаре”, в тексте, посвященном празднику Рождества Пресвятой Богородицы, отмечаемому 21 сентября: Церковь называет Марию лествицею духовной, рожденной от земли и соединившей землю с небом, Заступницей Небесной, принявшей в 1380 году Святую Русь под свой омофор. И эту Святую Русь, в единстве ее пространства, времени, истории, поэт и завещает сыновьям.
Евгения Иванова. Александр Блок: последние годы жизни. СПб.: Росток, 2012. — 608 с.: ил.
Впервые в системе и взаимосвязи представлены все послереволюционное творчество Блока, все области деятельности поэта, включая общественную и служебную: в издательстве “Всемирная литература”, в Театрально-литературной комиссии и ТЕО Наркомпроса, в Большом драматическом театре, Союзе поэтов и Вольной философской ассоциации. В едином целом рассматриваются три поистине судьбоносных произведения, главное, что было создано Блоком в январе 1918 года: статья “Интеллигенция и революция”, поэма “Двенадцать” и стихотворение “Скифы” — неодно-
значное восприятие и истолкования современников, критические статьи, отклики в письмах и дневниках, мемуарах, последующие трактовки и интерпретации. Излагается и собственный взгляд исследователя на полемические подтексты этих произведений, для большинства читателей порой неожиданный. (Так стихотворение “Скифы”, уже привычно вписываемое в контекст исторического спора славянофилов и западников, для современников имело и острый политический смысл: отклик на переговоры в Брест-Литовске о сепаратном мире с Германией, на угрозу, что война против русской революции станет общеевропейской.) Трем этим произведениям суждено было сыграть и особую роль во всей поэтической судьбе Блока, они разрушили и многолетние дружеские и общественные связи. В этой книге в единой связи предстает дореволюционная и послереволюционная проза Блока, что наиболее ярко проявилось в сборнике “Россия и интеллигенция”, замысел которого сформировался у поэта весной 1918-го. Подробно освещена история создания очерка “Последние дни императорской власти”, в основе которого лежат впечатления Блока от работы в Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Временным правительством для расследования деятельности царских чиновников. Работа Блока в ЧСК в его биографии до сих пор составляла настоящее белое пятно, хотя написано о ней вроде бы немало, — чтобы аннулировать это пятно, автор данной книги просмотрел в архивах более 1000 протоколов, над стенограммами которых трудился Блок, привлек весь корпус доступных и сохранившихся материалов. После Октябрьской революции Блок, служа в государственных и общественных учреждениях культуры, возникших уже при большевиках, тесно соприкоснулся со “строительством новой жизни”. Все это имело далеко идущие последствия: изменилось не только его место в политике, но и место, которое занимала политика в жизни поэта, что отразилось прямым образом и на его прозе. Никогда ранее Блок, по натуре человек необщительный, замкнутый, сторонящийся публичной жизни, не участвовал в таких масштабах в общественной жизни, до революции он не заседал нигде вообще. После революции он принимал участие в деятельности не менее полутора десятков различных учреждений и союзов. Автор не только скрупулезно, последовательно восстанавливает “послужной список” Блока, но и ищет ответ на вопросы, чего ему стоило включение в “строительство новой социалистической культуры”, какая “утрата части души” произошла. При беспристрастном анализе то, что получило позднее название “культурного строительства первых лет советской власти”, на самом деле оказывается удивительной бестолковщиной, серией проб и ошибок, отработкой методов централизованного управления культурой. На этом этапе резко изменилось, разрослось окружение Блока, и среди новых лиц были не только приятные, да и прежние знакомые утрачивали обаяние. В 1917 году он сблизился с публицистами левоэсеровской партии, особенно с Ивановым-Разумником, принимавшим активное участие в деятельности эсеров, публиковался на страницах левоэсеровской газеты “Знамя труда”. И весной 1919 года бесповоротно отошел от эсеров, оборвал отношения с ними. Он пережил “интеллектуальный роман с Горьким”, работая с ним в издательстве “Всемирная литература”; состоя в Профессиональном союзе деятелей художественной литературы, тесно сотрудничал с издателем З. И. Гржебиным; Большой драматический театр свел его с М. Ф. Андреевой. Резкое неприятие вызывала у поэта О. Л. Каменева, “не то зубной врач, не то акушерка”, стоявшая во главе ТЕО с момента основания до июля 1919 года, первая “чиновная дама” в жизни Блока, прочно усвоившая наставительный тон по отношению к сотрудникам. Не миновали Блока и бытовые испытания: адаптация к новой реальности давалась немолодому уже Блоку с большим трудом, он не просто лишился бытовых удобств, он как бы потерял ту скорлупу, которая защищала его от воздействий внешнего мира. За чисто бытовыми лишениями последовали и более глубокие сдвиги: в октябре 1917 года восторжествовала не просто иная экономическая и политическая реальность, а новый мир с новой системой ценностей, новый взгляд на человека, его назначение и его место в мире. Блок и его современники в 1917 году переступили из одного мира в другой, устраивавшийся на их глазах по совершенно иным законам. Определять свое отношение к утвердившемуся в октябре 1917 года политическому строю поэту предстояло до самой кончины в августе 1921 года. Е. Иванова считает, что “нелепыми представляются все попытки однозначно определить отношение Блока к революции: это отношение нельзя свести ни к ее прославлению, ни к ее неприятию, оно представляет собой сложный и запутанный процесс, не поддающийся однозначному определению и развивающийся во времени, отдельные моменты которого запечатлели его произведения. Поэтому понять его позицию можно только генетически, внимательно проследив, как она складывалась. Попытки найти ее в готовом виде в статье “Интеллигенция и революция”, поэме “Двенадцать” или стихотворении “Скифы” основаны на непонимании особенностей мировоззрения Блока”. Блок был и остается крупнейшим поэтом-мистиком в русской литературе ХХ века, единственным подлинным наследником Владимира Соловьева-поэт. и ни одна подробность, ни одно событие биографии Блока не может расцениваться только как эмпирический факт, — эту мысль проводит автор через всю книгу. И всякий, стремящийся понять Блока, просто обязан если не усвоить, то хотя бы принять в рассмотрение тот совершенно особый угол зрения, под которым воспринимал реальность сам Блок, обладавший способностью даже в самых обычных житейских делах ощущать зов иных миров. Мистические моменты присутствуют и в блоковском уходе из жизни. Особая ценность этой книги заключается в том, что она значительно расширила документальную базу изучения этого периода жизни Блока, в научный оборот введено множество неизвестных архивных источников. Протоколы. Стенограммы. Дневниковые записи. Воспоминания. Статьи. Споры. Спектр мнений. Основным источником сведений стали записные книжки и дневники Блока, которые опубликованы не полностью и по сей день. Выявлены также неизвестные ранее тексты докладов, деловые бумаги и письма. В приложении — “Летопись служебной и общественной деятельности (1918–1921)” — собраны все известные сведения о служебной деятельности Блока. Впервые с максимально доступной на сегодняшний день полнотой воссоздаются “труды и дни” поэта в послереволюционные годы. Эта книга — результат многолетней работы. Евгения Викторовна Иванова, историк литературы, принимала участие в подготовке к изданию Полного собрания сочинений Блока в 26 томах, изучала рукописи и документы архива поэта и его современников. Но порой недостаточно собрать материал, уникальный, обширный — не менее важно обобщить его, сделать выводы, преподнести увлекательно и доступно. Евгении Ивановой это дано.
Игорь Шумейко. Апокалипсис в мировой истории: календарь майя и судьба России. М.: Алгоритм, Эксмо, 2012. — 352 с. (Тайная история человечества)
В книге представлена внушительная картина апокалиптических сюжетов, прогнозов и представлений от древности до наших дней. Учение о конце света есть в каждой религии, свое видение, как завершится род человеческий, имели зороастрийцы, индусы и древние скандинавы. Три “авраамические” религии — христианство, ислам, иудаизм, — несмотря на все отличия, в эсхатологии сходятся в главном: конец света — кульминация истории. Установлению возможной даты всемирной катастрофы в немалой степени способствовали календари, календарные и астрономические расчеты. На Руси конца света ожидали в 1492 году — у живущих тогда были веские основания готовиться к неизбежному: по принятому на Руси летоисчислению от сотворения мира прошло 7000 лет. Нынешний эсхатологический “ажиотаж” так же связан с календарем, на этот раз с календарем древних индейцев майя: он заканчивается в декабре 2012 года. Есть и другие ужасы, которые нам готовит день грядущий: столкновение с планетой Нибиру, движущейся по орбите Земли, но с Земли невидимой, ибо таинственная планета расположена за Солнцем; глобальное то ли потепление, то ли похолодание; катастрофа переключения Гольфстрима; озоновые дыры. “Дегустируя” эсхатологический компот из всех отраслей науки и всех сортов шарлатанства, автор изобличает, кому и зачем нужны сенсационные слухи, щекочущие мозг потребителя, какие способы манипулирования общественным сознанием существуют сегодня и как они связаны с обществом потребления. В этой книге, по замыслу автора, вестниками настоящего Знания среди множества мнений являются две сквозные рубрики: “Эксперты и духовидцы”, “Рутений. Штрихи к коду”. В первой из них автор обращается к реальным сегодняшним угрозам: изменение климата, энергетический “голод”, цунами и землетрясения — и представляет точки зрения и завершенные концепции настоящих ученых, изучающих угрозы реальные. Среди “экспертов” многолетний вице-президент РАН академик Георгий Сергеевич Голицын, профессор Сергей Петрович Капица, замдиректора Института океанологии РАН Леопольд Исаевич Лобковский. В определенные моменты они являлись авторами важных сбывшихся прогнозов. Среди “духовидцев” — лица, дающие предсказания на основе мистического знания или интуиции, личности, чьи предсказания конца света вызвали наибольшие отклики, и первый среди них патриарх Ной. А кроме того, хорошо известные персоны, посветившие большую часть жизни изучению богословских книг: изобретатель логарифмов Джон Непер, великий Исаак Ньютон, шведский теософ и “отец” кристаллографии Эммануил Сведенборг. Среди провидцев и один из лучших администраторов России и градоначальников Москвы (конец XIX–начало XX века) — князь Владимир Михайлович Голицын, автор “Предсказания судьбы СССР”, записанного им в 1932 году и состоявшегося через многие годы с потрясающей точностью. Апокалипсис тоже может быть разный, И. Шумейко вольно выбирает сюжеты и от мировых катастроф переходит к мировым заговорам и революциям, от всемирных — к родным, российским: от конца света 1492 года до исчезновения СССР. Собственно, сквозная рубрика “Рутений. Штрихи к коду” не что иное, как мини-эссе, примеры россиепознания в неожиданных фактах или сопоставлениях. Среди “русских апокалипсисов” И. Шумейко особо выделяет раскол, опричнину, нашествие Наполеона. Он рассматривает особенности русской и совет-
ской психологии и эсхатологии, в том числе влечение к “рукотворным концам”. Выделяя три вспышки, три периода наиболее широкого распространения тяги к саморазрушению в России, автор опять-таки называет раскол XVII века; XIX–XX
века — от нигилистов, “народовольцев” и до революции, Гражданской войны; проигрыш “холодной войны” в конце ХХ века, развал СССР. Наиболее полно описан крах СССР, катастрофа сложного советского социума, очевидцами которой являются многие из ныне живущих.
Евгений Глущенко. Герои империи: Портреты российских колониальных деятелей. Челябинск: Социум, 2010. — 400 с.: ил.
В книге представлены очерки жизни и деяний создателей Туркестанского края: Константина Петровича фон Кауфмана (1818–1882), Михаила Дмитриевича Скобелева (1843–1882), Михаила Григорьевича Черняева (1828–1898). Их стараниями территория России за 20 лет, с 1864-го по 1884 год, увеличилась более чем на 5 тысяч квадратных километров; появилась возможность снабжать российскую промышленность ценнейшим сырьем, в том числе собственным хлопком; были открыты новые рынки сбыта отечественной продукции; наконец, возник глубочайший тыл, который сделал Россию непобедимой в случае иноземного нашествия, что показала Вторая мировая война. При своей жизни эти знаменитые военачальники находились в центре общественного внимания, приемля “хвалу и клевету” отнюдь не равнодушно. После их смерти их имена вспоминали в связи с тем или иным туркестанским юбилеем, и в начале века ХХ, когда Туркестанский край надежно соединился с Россией и перестал быть дотационным регионом, все сделанное ими воспринималось как героическое предание, как “благоухающая легенда” (по Н. Гумилеву). После 1917 года “благоухающая легенда” превратилась в “проклятое прошлое”, достойное поругания. Страна получила новую, вывернутую наизнанку историю. Установку давал “эрудит” А. Луначарский: “Преподавание истории в направлении создания народной гордости национального чувства должно быть отброшено; преподавание истории, жаждущей в примерах прошлого найти хорошие образцы для подражания, должно быть отброшено”. И акцент в истории политики России по отношению к Средней Азии делался на разоблачении “зверств” царизма в этом крае: “беспощадные кровавые расправы с туземцами”, “дикая эксплуатация населения”, “погромы”, — в общем, “царизм был палачом и мучителем нерусских народов”. Слуги режима не заслуживали добрых слов, так были оболганы и опорочены и три самых прославленных генералов, не жалевших своей жизни ради славы и благополучия отечества, в одночасье ставшие кровожадными злодеями и жестокими угнетателями. И если славу “белого всадника на белом коне”, героя русско-турецкой войны 1877–1878 годов генерала Скобелева, именем которого были названы улицы, площади и парки во многих городах не только России, но и Болгарии, полностью вытравить из памяти не удалось: ему посвящали статьи, романы, повести, стихи, то двух других действительно забыли. И только в перестроечные времена в энциклопедических словарях появились упоминания о Кауфмане и Черняеве, о тех, кого при жизни туземцы почтительно называли ярым-падша (полуцарь) и Ташкентский Лев. Прозвище Ташкентский Лев Черняев получил за взятие самого большого города Средней Азии. Какими же были в действительности эти безудержно храбрые люди, воевавшие в Крыму и на Балканах, на Кавказе и в Средней Азии? Восстанавливая биографии своих героев, автор стремится оставаться в пределах объективности и не впадать в преувеличенную комплиментарность. Эти российские колониальные деятели были людьми своего времени и действовали по законам своей эпохи. В середине XIX века Россия переживала очередной системный кризис. В результате крымского разгрома Россия потеряла былые вес и авторитет, вернуть которые в годы расцвета европейского капитализма можно было не столько ускорением экономического и общественного развития, сколько расширением имперского пространства, захватом новых стратегически важных позиций. Главным противником России во второй половине XIX века являлась Великобритания, чьи имперские владения располагались по всему свету, в том числе и в Азии, где находилась самая обширная и богатая британская колония — Индия. После поражения в Крыму и в перестроечные годы реформ Россия не была в состоянии противостоять Великобритании в Европе, однако могла своим продвижением в Средней Азии не только расширить пределы империи, но и создать угрозу Британской Индии, предупредив тем самым повторную агрессию Англии или коалиции держав против России в Европе. Кроме решения военно-стратегической задачи, российская экспансия в Азии способствовала достижению других целей: защите государственных границ и русских торговых караванов от набегов воинственных кочевников, а также формированию надежно охраняемого рынка сбыта российских промышленных товаров. Для исполнения столь масштабного комплекса задач необходимы были люди соответствующего масштаба, и они явились. Это были герои империи, которую необходимо было срочно укреплять в ответ на новый агрессивный вызов. Они не стенали по поводу горькой участи отчизны, а делали порученное дело, и, как правило, весьма инициативно. Под их руководством вооруженные или разоруженные русские поселенцы в короткие сроки осваивали целинные и заброшенные земли, строили новые города, железные дороги, ирригационные каналы, фабрики, больницы, библиотеки. К 1917 году Туркестанский край имел достаточно развитую инфраструктуру, как производственную, так и социальную, что было делом ума и рук российских предпринимателей, инженеров, рабочих, военных, ученых, медиков и чиновников. Да, герои книги были колониальными деятелями, но колониализм сегодня оценивается отнюдь не однозначно. Тем, кто строил Британскую империю, в Лондоне поставлены памятники, и они стоят и по сей день. На банкнотах Испании изображены Писарро и Кортес. Так почему же оставлять в клевете и забвении строителей Российской империи, незаурядных людей нелегкой судьбы? В этих очерках читатель найдет сведения не только о судьбах героев империи, но и о том, как эта империя создавалась, уяснит, какими мотивами руководствовались наши предки, продвигаясь в Среднюю Азию, где и тогда одной из острых проблем был Афганистан. И прояснятся причины, по которым наши пограничники так упорно, но не бессмысленно защищают границы некоторых бывших республик Советского Союза, и прояснится, какая общая история связывает нас с выходцами из Средней Азии, устремляющимися сегодня в холодную Россию. И, пожалуй, придется признать: общее будущее в какой-либо из форм неизбежно, и не так глупы были наши предки, создавая свои “сферы влияния” на приграничных землях.
Елена Исакова, Михаил Шкаровский. Морской собор в Кронштадте. Исторический очерк. СПб.: ИПЦ “Площадь искусств”, 2012. — 88с.: ил.
Главная святыня Российского флота — Морской собор во имя святителя Николая Чудотворца — возвышается над морем и островом. Его могучий купол, символ города воинской славы Кронштадта, виден со всех точек Невского фарватера, с Васильевского и Елагина островов в Санкт-Петербурге. Велико и уникально его предназначение — служить собором морской славы России, собирать флотские реликвии, хранить память о моряках-героях, отдавших жизни во имя воинского долга, во имя Родины. В октябре 1896 года зачинатель строительства храма, главный командир порта вице-адмирал Н. Казнаков, представляя управляющему Морским министерством план и расценку на сооружение большого каменного собора, в пояснительной записке указал, что “будущий морской храм должен быть не только местом молитвы, но и памятником, ибо Кронштадт есть колыбель русского флота”. Собор возводился десять лет и был освящен 10 июня 1913 года. На мемориальных мраморных досках, установленных на внутренних стенах собора, были помещены тысячи имен флотских офицеров, погибших с 1695-го по 1913 год, всех без исключения, независимо от места их службы, времени и места гибли, национальности и вероисповедания: героев Гангута и Цусимы, моряков всех эскадр и сражений. В Морском соборе хранились реликвии, связанные с историей флота, всех его кораблей и экипажей, пожертвования в память моряков. Ежедневно поминались моряки, отдавшие жизни во славу русского флота. Собор стал символической братской могилой моряков, местом молитвенного поминовения погибших героев, хранилищем реликвий воинской славы, вобрав в себя лучшие традиции, выработанные за время существования военных храмов. По своему прямому назначению храм-памятник, храм-музей служил всего полтора десятка лет, из которых три года пришлись на мировую войну, а двенадцать — на атеистический режим. 14 октября 1929 года Кронштадтский Морской собор был закрыт. Имущество в основном перешло в ведение Государственного фонда, разошлось по музеям. Памятные доски с именами погибших были разбиты, обломки использовались при строительстве дорог и утилитарных сооружений. Закрасили или заштукатурили мозаичные иконы и росписи, уникальное произведение резьбы по мрамору, иконостас собора был разобран и уничтожен. Большая часть книг и документов из архива собора — 1713 килограм-
мов — пошли на макулатуру. Уничтожению подверглись почти все 17 колоколов храма и металлическая церковная утварь — отправлены для переплавки в качестве лома. Лишенный креста на куполе, собор долгие десятилетия служил кинотеатром, матросским клубом, концертным залом… В книге объемно и полно представлены сведения о предыстории появления храма-памятника в Кронштадте и история его строительства: в этом году исполняется 150 лет со дня рождения архитектора и строителя храма В. А. Косякова (1862–1921), одного из самых ярких российских зодчих конца XIX — начала XX века, работавшего в популярном тогда русско-византийском стиле. В книге перечислены реликвии и святыни, хранившиеся в церквах Кронштадта (а к 1917 году в Кронштадте было 33 церкви): иконы с морской символикой, судовые иконы, утварь с кораблей, прослежены их судьбы. Рассказано, как складывались и развивались традиции установки мемориальных досок в память погибших моряков, начало которой было положено в 1847 году распоряжением Николая I. Быть может, впервые повествуется о судьбах рядовых священнослужителей Кронштадта, о трагической их участи в послереволюционные годы. Многое выглядит неожиданным в контексте современности, в контексте наших исторических представлений. Например, выступление Иоанна Кронштадтского в поддержку строительства каменного храма: “Мы строим многомиллионные воинские суда, казна отпустила 25 миллионов на укрепления Кронштадта, флотские силы обеспечены отличным содержанием, жилые помещения всех чинов морских отличаются простором и изяществом, чистотою и обилием света. А морской храм, который должен бы быть славой флота в России, и свидетельством веры и благочестия русских победоносных воинов, видом своим похож на самую убогую сельскую церковь, а то и на деревянную коробку”. Или реакция кронштадтского населения на сбивание крестов и снятие колоколов: оно проходило под рыдания женщин, а когда полетели кресты и колокола, многим становилось дурно. В прессе тех лет скопление народа было подано как антирелигиозный митинг, выражающий волю трудящихся масс, — не в первый раз убеждаешься, что не все так просто и однозначно в послереволюционной истории церкви, не так равнодушно смотрело православное население на поругание своих святынь. Книга великолепно иллюстрирована, фотографии дореволюционные и современные, и видно, насколько достойны, одухотворены лица дореволюционных священнослужителей, чиновников от морского ведомства, морских офицеров. Диаметрально противоположна история Морского собора в советский период и в наши дни. Вскоре после передачи собора Санкт-Петербургской епархии (2003 год) начались реставрационные работы. Собор обрел новые колокола, новые кресты. Заново ведется кропотливая, трудоемкая работа: восстанавливаются мемориальные доски с именами погибших матросов, декоративное убранство, иконы. Собор по-прежнему сохранит значение храма-памятника, храма-музея: к именам героев былых веков добавляются имена погибших во имя отечества моряков ХХ и ХХI веков, как и прежде, вне зависимости от их национальности и вероисповедования. Восстановление храма идет под патронажем Патриарха Кирилла и под пристальным вниманием СМИ. В 2013 году мы отметим 100-летний юбилей главного Морского храма России — Кронштадтского Морского собора, входящего в список Всемирного наследия ЮНЕСКО как составляющая часть объекта “Исторический центр Санкт-Петербурга и связанные с ним комплексы памятников”.
Публикация подготовлена
Еленой ЗИНОВЬЕВОЙ
Редакция благодарит за предоставленные книги
Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28,
т. 448-23-55,
www.spbdk.ru)