Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2012
Сергей Гавров
Сергей Назипович Гавров — доктор философских наук, культуролог, ведущий научный сотрудник Российского института культурологии. Автор монографий “Социокультурная традиция и модернизация российского общества” (М., 2002), “Модернизация во имя империи: социокультурные аспекты модернизационных процессов в России” (М., 2004), а также учебного пособия “Национальная культура и модернизация общества” (М., 2003), более ста публикаций. Живет в Москве.
За революцией следует термидор, не правда ли?
Двадцать лет, прошедшие с августа–декабря 1991 года, — большой срок по меркам человеческой жизни. Это много даже по меркам ускоряющейся истории. Это хороший повод для подведения промежуточных итогов и традиционной для России переоценки ценностей. В этом есть даже некоторая закономерность. Переоценка ценностей и термидор как неизбежная стадия после революции. ХХ век был куда более брутальным, гамлетовским, с жизнью и гибелью всерьез.
Итоги своей революции и персональный состав “правильных” революционеров пересматривали и большевики. Когда наступило двадцатилетие их революции, они отметили юбилей 1937 годом. Каким был хорош революционер 1937-го? Отказавшимся от идеалов революции, разумеется. Чем менее ей верным, тем лучше для него. Тем больше у него было пусть и редких для того поколения шансов умереть дома или в больнице по естественным причинам возраста или болезни. Обычной, не тюремной. “Он умер в своей постели!” — удивленный возглас, дошедший до нас благодаря Галичу и немногим уцелевшим мемуаристам. Жестокий век, жесткая переоценка ценностей, итогов октября 1917-го.
Сегодня мы, во всяком случае пока, живем в менее брутальном веке. Потому и наша переоценка скромнее, происходит на кухнях, на страницах журналов, в умах. Вверху и внизу, в разных общественных слоях. Несмотря на отсутствие особой зрелищности, эта переоценка августа–декабря 1991-го заметна, ее нельзя не заметить.
И главным здесь являются не частности, пусть яркие и привлекающие общественное внимание. Главное здесь даже не тогдашний отказ от коммунистической идеологии, переход к капитализму. В той или иной форме и сроках это вещи почти неизбежные. Здесь можно спорить только о формах происшедшего, рассуждать о том, как все это могло произойти по-другому.
Главным в 1991 году стал даже не Август, но Декабрь. Если августовская революция в той или иной форме все равно должна была произойти, то декабрь не должен был состояться ни при каком представимом развитии событий.
Ни при каких обстоятельствах нельзя было разменивать на более быстрое достижение успеха капиталистических реформ само тысячелетнее Российское государство в ипостаси СССР. Сказанное отнюдь не означает, что СССР был желаемой формой существования России. Но он все же давал ощущение единой страны, пусть и в экзотическом “красном” обличье. Это обличье, красную упаковку традиционного для России имперского проекта, надо было менять. Именно упаковку, внешние слои проекта, его экономическую составляющую. И здесь, в этой локальной экономической ипостаси, очень уместны и Гайдар, и Чубайс.
Мы потеряли тогда страну. Мы не можем обрести ее и сегодня. Явственна симптоматика неблагополучия, неэффективности, даже болезни России как государства. “Почему так вышло? И будет ложью на случайность свалить или волю Божью…” “Сваливать” ответственность, в терминологии Иосифа Бродского, можно только на нас самих. На тех, кто жил в СССР, а сегодня живет в России. На тех, кто продуцирует смыслы, актуализирует ценности, формирует в сфере идей “дорожную карту” на пути в будущее. Речь идет о людях умствующих, тех, кого с середины XIX века принято было называть интеллигенцией. Творцов культуры и жизненных смыслов. Именно наша леность, нелюбопытство, готовность искать готовые рецепты и неготовность к историческому творчеству предопределили то место, куда все мы пришли сегодня.
Произошедшее в декабре 1991-го стало поражением российской культуры.
После Второй мировой войны Запад перенес центр тяжести противостояния с Россией из военной области в область массовой культуры и потребления. А здесь мы всегда были слабее.
Вспомним, как в свое время “колола глаза” москвичам Немецкая слобода. Своими нарядами, кофеем, танцами, галантными манерами простолюдинов. Излишествами культуры. Но на то они и “немцы”, не понимающие по-нашему, другие, чем мы. Пришельцы из мира “антиподов” — католической и протестантской Европы. В эпоху Ивана Грозного это хорошо понимали.
После смерти Сталина понимать постепенно перестали. В 60–70-е годы, фрондируя, интеллигенция переходила на сторону Запада. В ее глазах он и не противник стал вовсе, а союзник и друг. От противного. И правда, что может быть страшнее не солженицынских даже, а шаламовских лагерей.
Вот свалим “Софью Власьевну” и заживем. Грезилось что-то среднее между аксеновским “Островом Крымом” и его же, с соавторами, “Джи Грином Неприкасаемым”. Сделайте нам красиво, по мифологическому “западному” образцу.
К ее, интеллигенции, вящей радости, подоспели мирное сосуществование, Хельсинкский акт, Сева Новгородцев по Би-би-си… Плюс немощная культурная политика советского руководства.
В чем заключалась стратегическая ошибка интеллигентских мечтаний тех лет? Интеллигенция не понимала, что Запад не устраивает сильное российское государство в принципе. Ни коммунистическое, не демократическое, ни монархическое. Никакое.
Это хорошо выразил в своих работах Збигнев Бжезинский. Поляк по происхождению, он лучше всего почувствовал это коллективное умонастроение Запада. Упрощая, его можно свести примерно к следующему: “Сильного русского государства быть не должно. Это — абсолютное зло. Все, что препятствует возрождению России, хорошо для Запада, и наоборот”.
Спросить в 70-е у Сахарова и Солженицына, Аксенова и Любимова… Вы готовы вместе с ненавистной вам “Софьей Власьевной” сдать само Российское государство? Я не уверен в положительном ответе. В отношении Амальрика, правозащитников, участников Хельсинкских групп, уверенности меньше. Но и здесь, наверное, есть исключения.
А ведь у нас был Высоцкий, мощное потенциальное оружие культурного воздействия: “Пусть впереди крутые перемены, я это никогда не полюблю”. Шукшин и Визбор: “Что бы стало с нашей планетой и, особенно, с нашей страной, если б не было этой ракеты, и не только ее одной”. Константин Симонов, наконец. Перечитайте его военную прозу. За спиной была русская культура XIX века, первой волны русской эмиграции… Иными словами, поражение здесь предопределено не было. Но оно случилось.
Мало кто был готов развалить страну сознательно. Лучшие отвергали саму возможность капитуляции. “Я знаю, что ныне лежит на весах и что совершается ныне”, — писала Ахматова. Цветаева с “Лебединым станом”. Борис Пастернак с “Доктором Живаго”, “Детством Люверс”, стихами. Он русский писатель, а русский писатель не может быть предателем. Его признавал, с ним советовался Сталин. А затравили его “прогрессисты” во главе с Хрущевым. Как же, он покусился на “святое”, на Октябрьскую революцию, на “комиссаров в пыльных шлемах”. Как же, его не гноила в лагерях, но уважала власть. Его и Булгакова.
Русско-советским патриотом был Фадеев. Пулю в лоб в ответ на оценки ХХ съезда. Не знал он о репрессиях и их масштабе? Знал, как знала советская элита и сам народ. Вопрос в оценке: для чего? Если для “дела”, запредельной правды создания земного рая, тогда жить с этим можно. Если страшное совершается как уголовное преступление, не ведет к земному раю, тогда нельзя.
Мы не смогли жить с этой правдой, продолжать строить красную утопию. Но мы не смогли ответить и на главный вопрос. Что будет со страной после падения коммунизма, какой мы хотим видеть будущую Россию? А раз нет зримого, интуитивно понятного образа, нет и плана, непонятно, куда идти. Легче всего оказалось пойти по пути наименьшего сопротивления: взять что-то на Западе. Отказаться от собственного исторического творчества. Но отказ от исторического творчества и сохраняющей страну культуры означает отказ от России.
То, к чему мы пришли сегодня, есть прямое следствие наших общих ошибок и заблуждений тех лет. Но шанс на возрождение российского государства у нас еще есть. Ведь, как заметил известный русский писатель Александр Мелихов, “государство… выполняет не только социальные, но и экзистенциальные функции, а если оно перестанет их выполнять, у его подданных почти не останется мотивов приносить ему даже самые незначительные жертвы”. Иными словами, перестав исполнять функцию экзистенциальной защиты, оно исчезает из истории. В течение многих столетий нашей истории эту функцию выполняла Российская империя. Империя — исторически легитимная форма жизни России.
Не преодолев распад внутренний, не преодолеем и внешний, постепенно исчезая, растворяясь на бескрайних просторах Евразии.
Для физического выживания огромного государства от Калининграда до Камчатки, сохранения российского мира нужна новая объединяющая и мобилизующая коллективная мечта, завораживающее культурное притяжение нового имперского проекта.
В своем нынешнем, промежуточном виде Российское государство нетрансформируемо, оно так и будет до конца дрейфовать между империей и национальным государством, демократией и авторитаризмом. Необходимо определиться с тем, кто мы: империя или национальное государство, в каком качестве мы можем эффективно развиваться и воспроизводить российское государство в историческом времени? На этот риторический вопрос можно ответить уже сейчас. Россия сегодня де-факто является не национальным государством, но усеченным вариантом российской/советской империи.
Проблема в том, что империи де-юре или де-факто управляются при помощи значительно более высокого и масштабного уровня государственного насилия, чем национальные государства. При существенных экономических или геополитических кризисах, крупных войнах они имеют тенденцию распадаться на локальные национальные образования. Национальные государства такой угрозы не испытывают, как, например, Польша, или испытывают в значительно меньшей степени и масштабах.
Именно в этом противоречии между внутренне имперским характером российского государства и его демократическим национальным обрамлением заключается причина недоговоренностей и удивительных компромиссов в текущей российской политике и государственном строительстве, выстраивание формальных и неформальных вертикалей власти, изобретение суверенной, управляемой демократии. Осознав, что мы по-прежнему остаемся империей, пусть и в эпоху упадка, мы автоматически снимаем эти противоречия, получаем карт-бланш для проведения эффективной имперской политики. Более того, мы можем перейти от имперского упадка к имперскому возрождению, периоду духовного возрождения, предшествующему новому собиранию имперских земель и народов.
Для российского государства, решившего, что оно государство сугубо национальное, многочисленные народы империи не нужны. Такое государство может только постепенно проваливаться в географию прошлого, до территории, которое оно занимало при Иване Грозном, возможно, и при Иване Калите. Но даже такое маленькое русское европейское государство с успешными гедонистами-потребителями не сможет существовать долго. В лучшем случае ему достанется небольшая, на несколько десятилетий передышка истории, спокойное время, пока не пришли и не разрушили потребительский рай новые варвары. Пауза гедонистического потребительского “рая” заведомо будет короткой.
В исторических и социальных катаклизмах ХХ века мы потеряли тысячелетнее государство, люди русского языка и культуры стали разделенным народом. Но за распадом, как уже не раз бывало в нашей истории, последует воссоединение. Восстановление всероссийского имперского государства — неимоверно сложный и болезненный процесс, но большая история всегда сложна и трагична.
Перед нами стоит задача наполнения современной жизни духовными и культурными основами тысячелетнего славянского, буддийского, тюркского, финно-угорского наследия. Это живые традиции, каждое последующее поколение дает им свою интерпретацию, делает их эффективными и притягательными здесь и сейчас. Сейчас пришел наш черед для такой современной, рабочей, побеждающей в соревновании культурного притяжения Запада и Востока интерпретации нашего исторического и культурного наследия. Меняется время, оформление и используемый социальный инструментарий российского мира, но его традиционное содержание продолжает жить своей отдельной, воспроизводящейся в вечности жизнью.
Нужна новая идеология, дающая конвенциональную картину мира и России, наших прошлых побед и нынешних поражений, идеология, способная сохранить Россию как цивилизацию в ее исторически обусловленных границах. Новому имперскому проекту нужны не только граждане России, но и народы российского имперского мира. Ведь империя — универсум, вбирающий в себя народы, традиции, религии. Каждый народ приносит в общую имперскую симфонию что-то свое, давая синергию усилий и буйство красок жизни, все то, что питает имперскую пассионарность, стремление к общему делу и общей судьбе.
Империя Романовых начала прошлого века может стать местом возвращения для Новой России. Конечно, в реальности вернуться никогда и никуда не возможно, но нужен образ Дома, туда, куда можно вернуться. Российская империя — наш общий родительский дом. Для успешного движения в будущее нужен наглядный образ исторического успеха страны.
Нам нужен образ желаемого будущего, его визуализация. Вспомним, что еще совсем недавно юнкера шли по улицам Киева и Кишинева, а российский орел приглядывал за Варшавой и Гельсингфорсом. Империя Романовых работала как огромный плавильный котел, включая в себя народы и вероисповедания. В Тбилиси и Ереване, Кишиневе и Минске жители империи ощущают себя подданными русского царя, а язык, на котором говорят на кухне, — частное дело каждого.
В империи Романовых конца ХIХ — начала ХХ века утихли национально-освободительные движения. До русско-японской войны казалось, что успокоилась даже Польша, смирившись с неизбежным, с тем, что поляки всегда будут жить в Российской империи. Империя Романовых — место возвращения постсоветской России домой, изживания долгого исторического разрыва, порожденного февралем и октябрем 1917 года. Конечно, в реальности вернуться никогда и никуда невозможно, но нужен образ Дома, вневременной образ России.
Мы искали его уже тогда, в конце ХIХ — начале ХХ века. Неорусский стиль в архитектуре, работы Ивана Билибина, Борис Кустодиева, Михаила Нестерова, Алексея Ремизова и Федора Сологуба, костюмированный императорский бал 1903 года, мода на исторические реконструкции в искусстве и жизни.
Так страна пыталась вернуться домой, “уйти” из Европы, на новом витке истории переосмыслить миф об исконной, сказочной, не похожей ни на Запад, ни Восток России. Так продолжалось интеллектуальное оформление русской, или православно-славянской в формулировке А. Тойнби и С. Хантингтона, цивилизации.
Не прекращались попытки сотворения мифа о России и в советское время. Мы помним произведения Павла Бажова и Алексея Чаянова, Татьяны Мавриной и Николая Кузьмина, Сергея Эйзенштейна образца 1944 года и великого русского сказочника Александра Роу…
Насколько исторически достоверны эти исторические реконструкции, каково в них соотношение историчности и мифологичности — особого значения не имеет. Важно лишь то, что они на глубинном, дорассудочном уровне объясняют, почему нельзя растворяться в глобальном мире, почему надо сдерживать не только военный, но и культурный натиск с Запада и Востока, сохранять себя и Россию в истории.
Сегодня мы еще очень мало сделали для этого будущего возвращения домой. Мы еще только собираемся с духом, еще только начинаем выходить из летаргического сна о “прекрасном Западе”, навеянного сладкоголосой птицей Феникс из фильма А. Роу “Садко”. Мы мучительно освобождаемся от растворяющего нас без остатка чужого мифа, мучительно пытаемся пробиться к своему.
В очередной раз в русской истории преодолев безвременье, можно будет подумать и о юридическом оформлении новой России. Важнейшая возможность здесь — заявить о восстановлении правопреемства Российской Федерации с империей Романовых и об отказе от правопреемства в отношении СССР. Естественно, что такое решение возможно только для сильной страны, способной действовать в остро дискуссионном пространстве международного права.
В российской истории были времена и похуже, мы не раз теряли Смоленск, да и саму Москву. Но мы всегда находили в себе силы возвращаться назад, отодвигать границу России на запад.
Ведь западная граница России неустойчива. Когда мы сильны, граница за Варшавой, на западной оконечности Царства Польского. Когда мы сильны, русские войска стоят в Германии, как после Второй мировой войны. Когда мы сильны, столицу можно переносить дальше на запад. Когда мы слабы, враг рвется к Москве и спор идет за Смоленск. От нас отрывают Красную и Белую Русь, Минск, Одессу и Севастополь.
Почему так трудно остановить цивилизационный натиск Запада?
Это более развитая цивилизация, удержать которую в свое время не смогли страны незападного мира. Даже такие сильные страны, как Индия и отчасти Китай. Почему же в XVII, XVIII, XIX веках Россия не стала колонией более развитых в научном, техническом и военном отношении стран Европы? Потому, что мы учились у него в военном деле и технологиях. Потому, что развивали свою военную науку и промышленность.
Но это только часть объяснения. Вторая, более важная, в людях. Существенный культурный, технико-технологический перевес противника компенсировался волей к борьбе, жертвенностью, народным подвигом. Так вынуждены поступать сильные духом, но технологически менее развитые народы, например, афганцы. Как следствие, победа высокотехнологичной Америки в Афганистане проблематична.
В отношении “цивилизованной” Европы Россия выступала таким окраинным “Афганистаном”, где бесследно исчезали великие армии Запада. Слабость в соперничестве с Западом в сфере идей, формировании поля культурного притяжения компенсировалась на поле брани. Мы не только останавливали “Дранг нах Остен”, но и многократно переходили в контрнаступление. Столетиями мы пытались принести в Европу свою правду. Были европейские походы русской армии в XVIII и в XIX веках. В 1920-м, когда красные конные армии шли на Варшаву. И в 1939–1940. В 1944–1945, в 1953 и 1956. В 1968 году, наконец. Два раза брали Берлин и один раз Париж, многократно Варшаву.
Это военное продолжение схватки за “буферные” территории между двумя цивилизациями, наиболее подверженными идейному влиянию и досягаемые для военной силы.
После ХХ съезда постепенно стала уходить вера в коммунистическую идеологию, скреплявшая СССР. Двадцать лет назад сломался сам дух нации, двигавший раньше великие армии. Исполинская сила стала лишь мертвой грудой металла. Но даже поминаемый в нелицеприятных контекстах советский генерал В. А. Власов сдался немцам после тяжелых боев, разгрома Второй ударной армии. Не до боев, а после.
После летних поражений 1941 года армии отчаянно не хватало самого необходимого. Осенью на фронт отправляли старые учебные винтовки с запаянными дырами в патронниках. Московские ополченцы шли в бой с одной винтовкой на несколько человек, с бутылками бензина против танков… Но развернули военную промышленность на востоке, удержали Москву, Сталинград, Ленинград… Выиграли Великую войну.
Двадцать лет назад впервые в русской истории армия и страна сдались до, а не после боя. Нас сломали через сорок шесть лет после Великой победы в Отечественной войне. Если продолжать геополитическое отступление дальше, впору переносить столицу страны на восток. Получить тем самым гипотетическую возможность сокрушать будущего врага в оперативной глубине территории. Мы никогда не могли удержать его на дистанции в четыреста километров от Москвы, в рамках сегодняшней политической карты.
Когда дух нации поражен неверием и гедонизмом, можно отступать дальше, в неудобья вечной мерзлоты и бесплодных пустынь. Так не раз случалось в истории с народами, не выдержавшими столкновение с более сильными соседями.
Россию сломали геополитически и надломили культурно. А это самое страшное, что может случиться с народом в истории. Поэтому мы никак не можем приступить к строительству новой России, к модернизации, просто не понимаем, зачем мы должны что-то инвестировать в будущее. Мы вообще перестали понимать, зачем надо сохранять Россию в истории. А если и сохранять, то по инерции, без усилий, без возобновляющего подвига поколений.
Увы, так не получится. Народ, потерявший свою культурную, религиозную идентичность, обречен на исчезновение. Культура и религия сохраняют народ в истории. Потому следует стремиться быть современными в технологиях и сохранять традиции культуры. Вне зависимости от меняющихся технико-технологических укладов оставаться Россией. Постепенное понимание этого и составляет пока плохо осознаваемую идейную основу нашего термидора.