Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2012
Евгений Москвин
Евгений Юрьевич Москвин родился в 1985 году в г. Королеве Московской обл. Окончил экономический факультет МГУ им. Ломоносова. Пишет романы, рассказы, пьесы. Член Союза писателей России. Награжден медалью им. Чехова и медалью “55 лет МГПО” (2010). Печатался в “Литературной газете”, “Литературной России”, журналах “Дружба народов”, “Октябрь”, “Нева”, “Москва”, “Урал”, “Аврора”, “Волга”, “Сибирские огни”, “День и ночь”, “Крещатик”, “Юность”, “Московский вестник”, “Аполлинарий”, “Уральский следопыт”, “Литературная учеба”, “Российский колокол”, “Дети Ра”, “Literarus — литературное слово”, “Край городов”, в сборнике “Новые писатели” (изд-во “Вагриус”) и др. Пять раз входил в лонг-лист премии “Дебют”. Участник VII–X форумов молодых писателей России.
Самовнушение здоровья
1
С детства мой старший брат был крайне мнительным человеком. Любая случайно оброненная фраза или интонация в голосе, эпизод — что угодно — могли вызвать в Алексее просто-таки параноидальную подозрительность, — мой брат начинал накручивать себя; а если ему подворачивался собеседник, он мог часами обсуждать, кто как к кому относится и пр.
Смешнее всего оказывались ситуации, в которые он в результате попадал, нелепейшие, чаще одного и того же рода — просто когда открывалось несовпадение его заключений с действительностью.
Вот простой пример из средней школы:
Мой брат сам загнал себя в ловушку — когда подумал, что всем каким-то образом стало известно, что он накануне тайком взял с учительского стола уже сданную работу, чтобы сделать в ней несколько исправлений. Он убирался в пустом классе после уроков, когда учитель истории уходил на обед, и никто не мог видеть, как мой брат копается в вещах на столе, но… издевательский пинок ногой под партой на следующий день — от недруга, еще чья-то ехидная улыбка, затем очередной урок истории, где, как Алексею показалось, его вызвали специально, чтобы завалить, фраза учителя: “Если вы, молодой человек, будете так делать, я вызову ваших родителей” — после неудачного ответа; Алексей ломает руки, сидя за партой и слыша, как “все шушукаются за его спиной и обсуждают… что?” Он встает:
— Ну хватит уже! Зачем вы издеваетесь надо мной? Раз вы обо всем знаете, что я сделал, так почему бы не сказать об этом в открытую!
Тишина.
Тут уж моему брату было не отвертеться.
Учитель ответил совершенно спокойно:
— Что вы такое сделали, скажете после урока, — и просто продолжил читать из учебника.
Алексей всегда сам наказывал себя за грехи и одним и тем же способом — мнительностью. Из-за его странного характера я чаще оказывался для него старшим братом — во всяком случае, не советовать этому человеку “про жизнь” иногда было невозможно. Другое дело, он никогда не прислушивался к тому, что ему говорили… Относился ли я к нему свысока? Нет, скорее, усмехался про себя.
А наша мать — пока была жива — кое-как старалась мягко успокаивать его; по существу, с ее стороны все сводилось к непрестанным утешениям, поглаживаниям его по голове, которые, конечно, ничего в нем не меняли, а только укореняли. Мать еще любила повторять, что Леша, мол, очень умный — “у него все время мысли шевелятся” — и что с этим поделаешь!
Алексею всегда казалось, все вокруг только и делают, что обсуждают его и то, что с ним связано. И уже позже, в институте и после его окончания, когда Алексей устроился на работу и женился, — все продолжалось одно и то же. Его ничто не меняло.
Занятно еще, что в его мнительности гораздо чаще отсутствовала агрессивность; даже когда Алексей говорил кому-нибудь: “Ты что-то не договариваешь, скрываешь… ну, скажи мне, кто за тобой стоит?” — он делал это чаще с нудным постоянством, а иногда и мудрым спокойствием. Позже, к двадцати восьми годам, он стал уже посмеиваться над собой, отмахиваться, говорить, чтобы на него не обращали внимания; это, однако, не означало, что он несерьезно относился к своей всегдашней подозрительности.
Когда-нибудь это должно было обернуться чем-то серьезным.
Эта история началась с того, что его уволили с работы. Он тогда работал в телевизионной компании, на ведущем канале, в информационной передаче — уже два года, он прочно обосновался на должности редактора и был на хорошем счету, чтобы наконец его перевели на должность диктора. Его должны были перевести с недели на неделю, как вдруг случилась совершенно нелепая история (как всегда): на какой-то внутренней презентации будущий начальник Алексея подал ему микрофон на сцене, когда Алексей не ожидал этого. Мой брат не сразу сориентировался, не знал, что говорить (не такой уж и большой аудитории, сидевшей перед ним), перенервничал (а начальник как раз представил его как будущего диктора), стоял перед микрофоном, лепетал что-то невразумительное — в результате тот прервал его, забрал микрофон и со словами “ничего-ничего, не переживай, успокойся, ты неплохо выступил” продолжил презентацию.
Алексей не просто не успокоился — мало того, что он решил, что его подставили: чтобы показать его некомпетентность в будущей должности, — каждое разуверение в этой версии, которое позже следовало от коллег (а также и слова начальника сразу после), он воспринимал как обман и издевательство. Он так накручивал себя, что в результате написал ему электронное письмо, в котором говорилось, что “если вы решили таким образом избавиться от меня… должно быть, меня вообще хотят уволить с телевидения… то можно было бы просто сказать об этом в открытую, а не подстраивать такие эпизоды и саботировать меня”. Еще он написал, что определенные люди, видимо, находятся в сговоре с начальником, потому что так же старались разубедить Алексея в том, что этот эпизод на презентации действительно имел какое-то значение: “По их улыбкам я понял, что они просто издеваются надо мной”.
Все, разумеется, знали об Алексеевой мнительности, однако адресату письма это, так или иначе, пришлось не по вкусу. Алексей мог еще замять эту историю — вполне, — если бы когда его вызвали за объяснениями, настроил себя на положительный лад.
Однако на следующий день — когда начальник вызвал его — Алексей вел себя крайне недоброжелательно, — мне представляется этот его нудный взгляд, упорный, который я знал уже много лет, недоверчивая, пренебрежительная интонация: Алексей с раздражением выложил все, что крутилось в его голове.
— Я же сказал вам: это не было сделано с какой-то конкретной целью. Послушайте, я знаю, на вас здесь поглядывают с улыбкой из-за таких вот выдумок. Во всем остальном вы просто незаменимы. Я теперь вижу, что вы просто… навыдумывали себе. Так почему бы…
— С улыбкой? — раздраженно переспросил мой брат. — Это мне известно. Для вас нет ничего святого! Я работал здесь два года, а вам нужен только предлог, чтобы не пустить меня выше.
Он сказал, что сегодня же напишет заявление об уходе, встал, развернулся и вышел.
— Мне никогда не нравились эти люди, если честно, — говорил Алексей спустя пять дней, — я сейчас сделал важное открытие: так и должно было произойти. Хорошо, что еще полторы недели — и ноги моей там больше не будет.
— Ты же говорил, что тебе с ними хорошо. Что ты хорошо к ним относишься — по-настоящему! — это сказала его жена Оля.
— Это была иллюзия. На самом деле они мне никогда не нравились.
— Мне порой начинает казаться, что у тебя крыша едет, — раздраженно произнесла Оля, — все оттого, что ты опять себя накрутил. И ты не знаешь, что делаешь и чего хочешь.
(В прошлые дни Оля просто-таки готова была навешать ему оплеух, но теперь я видел: она потихоньку примиряется. А вообще Оля всегда не просто активно боролась с мнительностью Алексея — наконец-то нашелся человек, который объявил этому настоящую войну; Оля постоянно настраивала его — резкими внушениями.)
— Крыша? Неужели? — отозвался Алексей вдруг с презрительной ноткой и очень едко. — А ты забыла, как год назад Авдеев вдруг ни с того ни с сего полез в драку? Я раскритиковал его бестолковое стихотворение — он хотел его присобачить к юбилею литературного журнала. И он в драку полез… А про некрологи — забыла?
— Какие некрологи? — спросил я.
— А-а, я, наверное, тебе не рассказывал… они составляют некрологи знаменитостям — очень душещипательные, очень… — Алексей завращал кистями рук, стараясь точнее подобрать прилагательное, — …такие все, от них у поклонников слезы из глаз потекут… искренние, от всего сердца.
— Ну и что же тут плохого?
— А то, что эти знаменитости еще не умерли. Они начинают составлять звуковые некрологи, когда те, кому они адресованы, попадают в больницу. Пусть и с обыкновенным воспалением легких.
Я помедлил; потом произнес:
— Дело не в некрологах. Ты из-за них не уволился, сумел стерпеть. Ты хоть осознаешь, что напридумывал — сейчас. Никто тебя не хотел подставить.
— Это уже неважно… да, осознаю: они теперь уж что-то больно много качают головами по поводу моего заявления об уходе. Разочарованно. Все спрашивают, почему да отчего — а я молчу. Наверное, мне впрямь померещилось тогда.
Оля встрепенулась.
— Конечно, так что сходи и…
— Нет, я уйду от них, — уверенно сказал мой брат.
— Почему?
— Потому что — я же говорю… Давно уже надо было это сделать. То, что случилось, — не просто так. Понимаете? Все равно не просто так. Если бы я по-настоящему хорошо к ним относился, никогда бы не подумал ни о каком заговоре. А правда знаете в чем? Никаких друзей я себе так и не снискал за два года. Да и не такая уж это выдающаяся работа, чтобы держаться за нее.
Я достаточно хорошо знал своего брата, чтобы на этом поставить точку и дальше уже воздержаться от уговоров. Это уже не помогло бы — только навредило. (У Оли было другое мнение на сей счет.)
Когда я уходил, уже в прихожей, стоя возле двери, я сказал Алексею:
— Знаешь… ты очень хороший человек, — внезапно для самого себя.
Возясь с ключами, он воззрился на меня. Потом заулыбался, кисло, но дружелюбно.
— С чего ты решил?
Он был удивлен.
— …Всегда был хорошим, — докончил я.
До какого-то момента я все равно надеялся, что он останется на телевидении, однако Алексей с непонятным упорством довел свое увольнение до конца.
Так совпало, что мы договорились встретиться с ним в тот день, когда он должен был ехать на работу забирать вещи, — нам было немного по пути.
2
Было около девяти утра, когда я вышел за турникеты на платформу. Алексей стоял вдалеке, в ее начале, возле таблички “Остановка первого вагона”.
Я улыбнулся, подошел, мы поздоровались.
— Поезд через десять минут, — Алексей сверился с часами.
В его руке была неоткрытая бутылка с оранжевой газировкой. На плечах рюкзак.
— Сегодня мой последний рейд на телевидение.
— Уже? Последний раз?
— Ну да. На самом деле последний рабочий день был вчера. Сегодня только заберу остаток вещей, и назад. Слава богу: теперь не придется ездить по полтора часа на работу. Они уже нашли мне замену, — Алексей заулыбался как-то странно восхищенно. Ладно, я это сделал — самое главное, — он окончил почти с гордостью.
Я в подобных случаях, как правило, усмехался, но на сей раз только махнул рукой, кивнул на рюкзак.
— Чем он у тебя набит?
— А-а… рюкзак совершенно пуст — просто объемный и твердый. Кстати, — Алексей стал медленно отворачивать пробку на бутылке; тихий приглушенный хруст пластмассы, затем вспыхивающее шипение газа, — это их подарок — ко дню рождения.
Я сказал:
— Проблема в том, что ты не слишком любишь людей, с которыми общаешься. Да, в этом вся проблема…
— Как-то совсем недавно ты сказал, что я очень хороший человек, — Алексей держал бутылку возле губ, но так пока и не отпивал.
— Одно другому не мешает, почему… Нет, я серьезно. Эта правда — что не любишь… она все как-то вертелась возле тебя, а теперь мне стала ясна. Вдруг. Да, Леш. Это же очевидно, что не любишь.
— Очевидно — ты так думаешь? По мне, так то, что я им не доверяю — даже это не очевидно. Я иногда чувствую, что накручиваю себя просто ради накрутов — когда уже совсем разгонюсь.
— Я знаю.
— Я просто не могу остановится, все думаю, анализирую — голова идет кругом. И это легче, чем не думать. Я совсем не спрашиваю себя: доверяю или не доверяю. Ровно так, как меня, наверное, и несильно заботит, правдоподобны мои рассуждения или нет. Накруты ради накрутов, — он говорил и улыбался. — А может, как раз насчет недоверия менее очевидно, чем насчет нелюбви.
— Конечно, — кивнул я совершенно убежденно.
Тут Алексей наконец сделал большой глоток газировки из бутылки, потом еще один, и вдруг… глаза его вывалились из орбит, к лицу прилила синюшная кровь, сгущаясь синим возле толстенных вен, вздувшихся на шее.
Он выронил бутылку и, перегнувшись пополам, схватился за живот.
— Что такое?..
Его рот раскрылся; вместе со слюной изо рта вылились остатки газировки, которые еще не успел проглотить, — на асфальт, рядом с валявшейся открытой бутылкой; из бутылки тоже выливалась газировка — ровными и непрестанными колебаниями, как будто откачивалась.
По платформе растекалась лужа.
Продолжая держаться за живот и хрипя, Алексей сделал два шага назад, ища спиной опору, — высокий железный забор огораживал платформу по всей ее протяженности.
— Что такое? Что случилось?
Подойдя, я поддерживал его за локоть. Люди, стоявшие рядом, поворачивали к нам головы.
Сначала Алексей прохрипел мне в ответ что-то совершенно невразумительное; я видел, его не тошнит — он корчился от боли, острой; видимо, ему скрутило живот.
Потом он наконец выдавил, словно стараясь преодолеть гримасу на лице:
— Подожди, подожди… — и, съезжая по забору на корточки, отстранил мою руку, — Господи, как больно…
— Ну что, скорую, что ли, вызвать?
— Ы-ы-ы… Боже мой…
Из его глаз уже слезы сочились.
С этого эпизода на платформе и началась история болезни моего брата. В тот день его отвезли в хирургическое отделение местной поликлиники. Врачи диагностировали у Алексея язву желудка.
Чтобы снять приступ, понадобился не один укол обезболивающего, уже в больнице, а пока Алексея везли туда, он, помню, так и лежал, перегнувшись пополам в машине на каталке, с посиневшим и сморщенным от натуги лицом; все стонал и поминутно вскрикивал. После уколов его, хотя и немного, отпустило (во всяком случае, он сумел хотя бы распрямиться), но все равно продолжал пребывать в полузабытьи и, когда к нему обращались, только бормотал: “Оставьте меня в покое, боже мой…”
В конце концов ему дали снотворное, и к тому моменту, когда в больнице появилась Оля, он уже уснул.
Мы с ней, разумеется, здорово переволновались.
Язву желудка диагностировали на следующий день, после гастроскопии, однако врачи еще до этого сообщили нам о своих подозрениях (в результате они и подтвердились; врач принялся спрашивать нас с Олей об образе жизни Алексея, вредных привычках и наследственности. А когда сообщил, в чем может быть дело, Оля побледнела).
— Что?.. Этого еще не хватало!
Мне она сказала:
— Ну у вас же в роду не было этой болезни, ведь так?
— Нет.
— Значит, у него этого не может быть.
И когда точно установили диагноз, Оля еще долго говорила и увещевала меня, что, дескать, это какая-то ошибка, не может быть такой серьезной болезни у человека, которому всего двадцать восемь лет (хотя на самом-то деле это возраст, при котором болезнь как раз таки и может проявиться).
Для Оли это было нечто, вроде средства самозащиты, — бессмысленная борьба с фактами, которые ей были не по душе.
— Наследственность — не самая распространенная причина, — намекающе сказал я.
— Он что, неправильно питался? — напряженно осведомилась Оля.
Вопрос повис в воздухе. Но конечно, это было так: Алексей уже лет пять (и особенно последние два года — после того, как окончил институт и устроился на телевидение) сетовал, что никогда не может нормально поесть, все только что-то “перехватывает на ходу”, — и качество этого “что-то” тоже, разумеется, оставляло желать лучшего.
Оставалось только непонятным, почему доселе он не жаловался ни на какие боли.
Я хорошо помню, как он отреагировал, когда ему сообщили о подтвердившихся подозрениях: он выглядел изможденным и усталым после приступа, лицо румяное, и его глаза все время закрывались, — и один раз, когда он втянул ртом воздух, я вспомнил, как вчера изо рта выливалась газировка; а когда Алексею сообщили диагноз, он не пошевелился и никак не изменился в лице, почти…
Только глаза широко открылись.
Мизинец на левой руке странно отставился — я обратил на это внимание.
Алексей смотрел на врача. Потом протянул (еле слышно):
— Ага…
Но больше так ничего и не сказал; отвел взгляд в сторону, положил руку повыше живота.
Некоторое время спустя Алексей уже выглядел чрезвычайно мрачно. Видно было, что он весь зажат и напряжен внутри.
Он стал требовать лекарства — успокоительные, потому что заявил, что ему не по себе, а также те, которые помогли бы от язвы желудка.
— Боже, в меня вчера как будто экскаватор въехал ковшом!
— А сейчас? Боль не прошла? — быстро осведомился врач.
— Сейчас пока не болит, но… я не знаю, — он опять взялся чуть выше живота. — Мне кажется, что все-таки там… что-то не то.
Врач сказал, что Алексею надо принимать лекарства каждые два часа, иначе боль будет возвращаться. А чтобы она прошла совсем, надо будет есть очень много белковой пищи.
— Ты слышала? — Алексей обратился к Оле почти с вызовом.
Та смотрела растерянно. Потом сказала: да.
У Алексея вдруг образовалось едкое, безнадежное выражение на лице — мне показалось, он готов расплакаться; но вместе с тем и презрительное.
— Боже мой, да скажите же ей, что я серьезно болен. Она до сих пор не верит.
Он говорил так, будто это было главным в его жизни, — доказать Оле.
Она молчала. Потом произнесла:
— С чего ты решил, что я не верю? Я все поняла уже.
Врач сказал:
— Вы больны, но…
— Что? — воинственно прервал его Алексей. — Все будет плохо?
Тот усмехнулся.
— Ну почему все у вас плохо и плохо… — при этих словах я подумал: как странно, почему врач так сказал? Он ведь совсем не знал моего брата. Неужели он уже что-то почувствовал — по его поведению? — Вы выздоровеете, если будете соблюдать строгую диету, особенно первое время. И есть очень много белка — я же сказал вам.
— Да уж, выздоровею, я знаю, — произнес Алексей, очень подавленно и мрачно, и поджал губы; возле уголков скопились сильные вмятинки.
А потом вдруг опять встрепенулся:
— Диету?
Алексей очень внимательно все выслушал — это был разговор и на будущее тоже; кроме того, он все время обращался к Оле: “Ты слышишь? Поняла?” Сегодня же она должна была принести ему еду из дома.
Потом врач дал читать Алексею сложенный глянцевый проспект, а сам отправился на обход.
Оля сказала:
— Послушай, может, лучше передохнешь?
— Нет, — резкий, почти упрямый ответ. — Ты внимательно слушала врача?
— Что?.. Ну конечно.
— Когда будешь нести еду, обязательно все учти…
— Конечно, — опять повторила Оля.
— Отварное мясо, отварной картофель, ничего жирного и всего этого побольше, очень много, — он говорил вкрадчиво и раздраженно.
Я спросил:
— Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше?
Он ничего не ответил, только коротко взглянул на меня и сделал отмашку рукой. Будто я спросил что-то совершенно неуместное.
— Хорошо бы тебе расслабиться — потом прочитаешь… — попытался я… но тут же передумал. — Ладно, как знаешь.
* * *
Мой брат всегда чрезвычайно заботился о своем здоровье… но только когда уже начинал чем-нибудь болеть. До болезни он чаще относился к здоровью попустительски.
Помнится, раньше он часто простужался зимой и подолгу болел, лежал в постели, никак не мог восстановиться и все время глотал лекарства. Они у него, между прочим, иногда перерастали в манию: если лекарства сразу не помогали, он без раздумий увеличивал дозы. Лишь бы побыстрее полегчало. В результате он, конечно, выздоравливал — рано или поздно. Но потом, через некоторое время, он мог, например, выйти без шапки на мороз — просто необдуманно, случайно или объяснял, что у него голова усталая и надо бы как следует проветрить ее, а не парить шапкой.
Наша мать в таких случаях если старалась как-то переубедить его, то после этого аргумента всегда сдавалась. Ведь он давал отсылку к тому, что у Алексея “постоянно мысли шевелятся” — равно — он очень умен.
Для Алексея очередное попустительство не всегда заканчивалось простудой, поэтому он еще и еще повторял его.
* * *
— У меня все плывет перед глазами, — говорил Алексей спустя три дня, — боже мой, можно еще лекарства? Что ж у меня так все болит внутри!
— Такая же боль, как в самом начале? — снова и снова спрашивал врач. — Тупая, ноющая?
— Да!
— Скоро отпустит, не беспокойтесь. Через некоторое время отпустит. Вы ведь только что приняли лекарства.
— А не может быть такого, что ты просто… слишком волнуешься. — сказала Оля. — Смотрите, он очень румяный; здоровый румянец на щеках.
— Нет-нет, — врач покачал головой, а потом объяснил, что румянец как раз является нездоровым симптомом.
— Ясно тебе? — слабо и с давящей злобой отозвался Алексей. — Я же говорю, я очень болен.
— Как бы там ни было, от твоего настроя очень многое зависит, — возразила Оля и повернулась к врачу: — Скажите ему об этом, ведь так?
— Да, конечно.
Я не присутствовал — пересказываю с Олиных слов. Она сказала, что именно в тот момент по-настоящему перепугалась за Алексея. И эта ее собственная, случайная ошибка, когда она предположила, что румянец на лице — положительный симптом, — тогда, как оказалось, все наоборот.
“Это почти выбило у меня почву из-под ног… если бы так и дальше продолжалось… словом, не знаю, что было бы…”
Однако со следующего дня Алексей вдруг пошел на поправку. Боль утихла, но он как-то вдруг и сам, что называется, воспрянул духом — перестал заводиться и кричать по любому поводу, вел себя почему-то очень спокойно, но не отрешенно, а миролюбиво и, когда Оля в тот день опоздала в больницу с едой на целый час, даже ничего не сказал ей, а она-то уже, конечно, была готова услышать очередную порцию укоров.
— Я не смогу всегда и вовремя приходить к тебе, — призналась Оля в тот день,— ты у нас теперь не работаешь, поэтому мне придется брать дополнительные рукописи для перевода и, возможно, ездить за ними как раз когда…
— Ничего-ничего, успокойся.
Как она рассказывала, Алексей смотрел на нее очень дружелюбно, улыбался, в какой-то момент взял за руку. Это не только сбило ее с толку, но и…
— Что с тобой такое?
— Ничего. Ты права. Надо выбираться отсюда, и как можно скорее. А для этого необходимо настроить себя и думать только о хорошем.
— Что?.. — опешила Оля.
“Я хотела сказать ему: Бог мой, сколько я говорила тебе! — как всегда я делала, когда он насчет чего-нибудь прозревал и соглашался. Такое ведь случалось, но уж когда было поздно… но сейчас он мог бы прозреть и по поводу увольнения с работы. Объяснить — себе самому — нелепость всей этой истории и что он зачем-то сам довел до увольнения… Я подумала, вдруг сейчас подходящий момент…”
— Слушай, а что если не уходить с телевидения?.. То есть… может, не поздно еще вернуться?
Алексей чуть изменился в лице, но не прекратил улыбаться; но Оля поняла, что эта тема ему неприятна.
— Я больше не хочу говорить об этом.
“А стоило бы, понимаешь? — говорила она мне. — Даже в тот момент мне не удалось заставить его признать ошибку. Если бы мне удалось это сделать, он…”
“…Не был бы таким хорошим человеком”, — докончил я за нее.
“Да брось ты! О чем ты говоришь? При чем это здесь?.. В чем здесь └хорошесть”?”
Теперь с каждым днем моему брату становилось все лучше, спокойнее. Боль затухала. Оля продолжала приносить еду всегда вовремя (тот случай так и остался единственным, когда она опоздала в больницу) и приготовлять с точностью.
Алексей только часто беспокоился по поводу того, что надо бы проходить всякие обследования, тряс врача за руку: “Язва же зарубцовывается, да? Ну, скажите мне, пожалуйста. Зарубцовывается?”
— Да.
— С каждым днем, да? А можно ли это как-то проследить?
— Проследить?
— Ну да, проконтролировать.
Врач рассмеялся.
— Хотите все время проходить гастроскопию? По-моему, не слишком приятная процедура.
— Да уж, точно… Но, может быть, ультразвук? Еще что-нибудь? Я даже не знаю…
— Я не могу только и делать, что уделять вам внимание, — сказал врач уже совершенно серьезно и быстро вышел из палаты.
Только еще однажды у Алексея резко испортилось настроение. Когда Оля пришла к нему в один из вечеров, рассказывала мне после, что он снова выглядел приунывшим и осунувшимся.
— У меня все как будто пронизывает внутри… как будто железными нитками прошивается… мне надо принять лекарства.
— Железными нитками? Ну что с тобой такое! Ты же обещал мне…
— Что я обещал? — резко и раздраженно перехватил Алексей. — Этому врачу, который здесь за мною ухаживает, все равно, загнусь я или нет. Он так и сказал мне!
— Он так и сказал тебе? — переспросила Оля невольно удивленно.
— Он сказал, что не собирается уделять мне внимание — разве это не одно и то же?
— И у тебя, конечно, сразу упало настроение.
— Нет, между прочим, тогда я никак на это особенно не отреагировал, но теперь… — вид у моего брата был убитый.
Но на следующий день он снова выглядел бодро.
* * *
Алексея выписали ровно через неделю. К этому моменту он уже совсем нормально себя чувствовал, все время выходил из палаты, прогуливался — никак не мог дождаться, когда же его выпишут.
Настроение его было приподнятое.
Таблетки между тем он пил с очень аккуратной и параноидальной точностью — уже и позже, когда вернулся домой.
Через месяц, когда Алексей прошел обследования, ему сообщили, что язва зарубцевалась; теперь он может позволить себе кое-какие допущения в еде и даже иногда по вечерам выпивать пол-литровую бутылку пива.
3
Как-то раз я позвонил им домой — решил пригласить на вечер в честь десятилетия газеты, в которой я был тогда одним из ведущих полосы книгообозрения.
Но как только Оля подняла трубку и ответила мне… В ее голосе всегда появлялась эта затрудненная озадаченная интонация (вместе с тем очень приятная, медленная), — как будто Оля старалась что-то припомнить, но этого ей никак не удавалось…
…Когда перед ней вставала какая-то по-настоящему тупиковая проблема. А потом Оля, как правило, расходилась не на шутку.
Я спросил об Алексее.
— Леша… он плохо себя чувствует.
— Что?
— Ну… — нерешительная пауза, — да, да, — повторила Оля.
— Снова? Опять?
Она ничего не отвечала.
— Но тогда нужно…
— Я не вызывала врача, — быстро сообщила Оля.
— Что?
— Видишь ли… — затрудненная интонация, — мне уже не кажется, что ему на самом деле плохо.
— Как это? Я не понимаю, ты же только что сказала…
— То есть ему плохо, но… он выглядит совершенно не так, как тогда в больнице, помнишь?
— В каком смысле?
— Помнишь, я рассказывала тебе, что приняла румянец на его лице за хороший симптом? А на самом деле оказалось что это, наоборот, свидетельство обостренной язвы? Так вот, сейчас никакого румянца нет, он, наоборот, очень бледный…
Я все еще не понимал.
— Тогда в больнице, — продолжала Оля, — когда он вскрикивал от боли, хватался за живот… было прекрасно видно, что ему больно, действительно…
— Ты хочешь сказать…
— А сейчас, — опередила меня Оля, — он просто все время стонет, и ноет, и орет на меня по любому поводу. И все время ему лекарства, то от язвы, то успокоительное, чтобы заснуть, но заснуть он так и не может. Тогда начинает говорить: дай я лучше кофе выпью, а то у меня голова как котел — я не могу в таком состоянии находиться. Уж лучше быть бодрым. А потом вдруг вспоминает, что ему кофе-то пить нельзя. То есть вроде как можно, но не в тех количествах, что он привык, да и все же какое-то время должно пройти еще… после того, как язва зарубцевалась, чтобы пить кофе… Главное, понимаешь… он все это начинает обсуждать со мной вслух! Напряженно! И как я ни отнекиваюсь, ни стараюсь переключить его на другую тему… если даже у меня получается отвлечь его, то только на некоторое время.
Я молчал.
— И он все время зажат. Все время в напряжении, я это чувствую. Теперь это его естество. Но главное, что все идет от мозгов — он совершенно не может не думать о болезни. У него мозги зажаты — вот в чем дело… Каждый раз, когда перед ним появляется тарелка с пищей, он сначала дотошно расспрашивает меня об ингредиентах или высматривает в тарелке — и не дай бог там появится что-то такое, что его насторожит. А впрочем, его уже все настораживает…
Он накручивает себя.
— Он… — я запнулся и не стал договаривать.
Опять.
— …Ты же приносила ему еду в поликлинику — он должен доверять тебе. И кроме того, ему позволили немного… обогатить рацион.
— Он, кажется, уже не помнит обо всем этом.
— Ну понятно, — процедил я.
— Похоже, он думает только о том, что язва может снова открыться. Или что она уже открылась. Перескакивает с плохого на очень плохое… Знаешь, все, что я рассказала, только мизер тех неприятностей, что теперь творятся.
— Но ведь все было хорошо… Когда это началось с ним?
— Несколько дней назад… я не думаю, что у него что-то на самом деле болит — он говорит, у него там все время покалывает, внутри, в желудке… да-да, покалывает, “кислит” — он еще это все время слово говорит… и ему нужно принять лекарства, но я думаю, ему только так кажется, что покалывает. Он начинает об этом думать, концентрироваться — и пожалуйста! Да и вот еще что: разве когда язва открылась, обострена — разве это такие ощущения? И он не держится за живот, как раньше. Просто стонет.
— Помнится, когда он только поступил в больницу, говорил, что в него… “будто экскаватор въехал”. Да, так.
— Вот! Я тоже это помню! А сейчас что? Значит, это ему все только кажется, он себе надумывает сейчас… Но с другой стороны, если все время вертеть черные мысли в голове об одном и том же, действительно ведь желудок может начать болеть из-за этого. Вполне! Если еще не болит по-настоящему, то начнет… Боже мой! Все болезни — только от мозгов, — четко, досадно произнесла Оля. — Когда человек начинает думать о болезни, она у него появляется. А потом: чем больше он о ней думает, тем быстрее она разгоняется. Здесь непосредственная зависимость — я убеждена в этом. Но знаешь… так обстоит дело и не только с болезнями — с любыми неприятностями. Человек сам притягивает к себе неприятности — и жизненные, — когда начинает думать о них. Когда начинает думать о плохом. Ты согласен со мной? Ну скажи, я не права!
— Возможно… — произнес я нерешительно.
Непоколебимость, с которой она это говорила — и смысл, и тон, — меня, сказать по правде, смутили.
— У него такое осунувшееся лицо. Я знаю, что вертится у него в голове. Я его прекрасно знаю, чтобы знать и это. Он ничего напрямую не говорит, но как-то раз вдруг обмолвился, что язва, мол, это необратимая болезнь. Что она — либо хуже, либо без изменений… и я сразу все поняла. У него постоянно, постоянно крутится… Он накручивает себя, как всегда делал…
Меня задело, когда она вот так просто, с нажимом, раздраженно произнесла то, что я не решался сказать: он накручивает себя.
Но почему я не решался? Я ведь должен был предвидеть, что этим может обернуться, но…
Теперь речь шла о чем-то очень серьезном.
— Можно я поговорю с ним?
— Он сейчас вроде заснул — впервые за полтора дня. Он все время дергался, вкачивая успокоительное, которое плохо действует. Довел себя в результате до изнеможения — просто заснул от изнеможения. Знаешь, с какими словами? “Все равно, даже если засну теперь, просплю только пять часов, не больше. Потому что не спал очень долго. Я когда очень долго не сплю, потом засну и просыпаюсь ровно через пять часов — в точности”. Да-да, он все время теперь… рассуждает. Как в бреду все это проговаривает.
— Я зайду завтра, хорошо?
— Нет. Чуть попозже. Можно?
Меня поразило — как Оля спросила об этом. Такая искренняя, осторожная просьба, на долю секунды мне даже показалось, молящая. После всего напряжения.
— Конечно. Но почему?
— Я… хочу дать ему время.
— Дать время?
— Да. Я хочу побыть с ним… наедине. Мне кажется, — опять затрудненная интонация в голосе; как в самом начале, — если я очень сосредоточусь, я сумею…
— Сделать так, чтобы он не…
— Не надо этого произносить, — внезапно протараторила она и положила трубку.
Первое, что я почувствовал: резкое недоумение — как странно окончился разговор. Которое очень быстро перешло в навязчивую угнетенность и приглушенный страх.
Я снова и снова мысленно возвращался к ее словам: “Я знаю, что вертится у него в голове”. Ими она, конечно, попала в самую точку (быть может, и сама того не желая). Действительно…
Я знаю, что именно вертится у него в голове. Например:
Он теперь думает, что все эти годы совершенно неправильно питался и не вовремя и теперь надо исправляться… но сможет ли он? Вопрос даже не в том, хватит ли сил, возможностей? Соблюдение любого режима требует не только очень большой силы воли и ровности — всегда могут вклиниться случайные обстоятельства, которые помешают вовремя поесть. Самые обыкновенные. Вот, к примеру, когда он снова будет работать — разве не может случиться, что он где-нибудь случайно задержится, а под рукой не окажется пищи? Или окажется, но та, что ему противопоказана… Насколько он может навредить своему здоровью — каждым неправильным приемом пищи?
И если он сделает что-то неправильное один раз, — значит, сделает и второй. Скорее всего… потому что от одной ошибки болезнь, скорее всего, не обострится. Поэтому он немного расслабится, позволит себе еще несколько попущений, и в конце концов… болезнь обострится.
А лекарства… они действительно так уж помогают? И об этом он тоже думает, хотя и продолжает глотать их по часам.
Тяжело изменить привычный образ жизни, потому что за ним — твое собственное отношение к тому, что происходит вокруг. Как можно не быть собой?
Да, мы знали, что вертится у него в голове. Не только потому, что мы так хорошо изучили его. Человек, сосредотачивающийся на одном и том же, становится легко предугадываем даже в самом течении мыслей, не только в действиях. (И, между прочим, управляем, но это уже другой вопрос.) Это не означает ограниченности мыслей. Напротив, они могут быть самыми разнообразными… но все равно они предугадываемы.
Но, конечно, не это главное. Я понял (по крайней мере, мне в тот момент так казалось, что понял) весь полноценный ужас Алексеевой мнительности — впервые, в свете того, что теперь это было связано с серьезной болезнью. Если раньше, все эти годы я понимал, что ему нелегко из-за мнительности, я все же по большей части посмеивался над ним. Конечно, ситуации, в которые он попадал, были почти всегда курьезными, однако это не служило мне оправданием; я не добрался до сути. Ведь каждая — каждая — причиняла ему боль и напряжение. А я на самом-то деле старательно уклонялся, сам того не замечая и будучи уверен, что знаю вдоль и поперек его “курьезную, беспросветную, бестолковую мнительность”. Почему? Да дело в том же самом привычном образе жизни. И в цепочке ошибок. Укоренив в своей голове отношение, я оказывался не в силах увидеть в этом что-то доселе непознанное…
Пока наконец оно не дало о себе знать так, что…
Выходило, что боль и напряжение, накопившись за годы, перетекли в физическую болезнь? Но то, как говорила об этом Оля… я не был согласен с прямой связью. Неужели человек начинает болеть ровно тем, на что себя накручивает? Прямота связи неминуемо наталкивала на этот вопрос. Случай с моим братом давал ответ: нет. Он ведь ни о чем не подозревал до поры до времени.
Еще больше вопросов — по поводу “жизненных неприятностей”. Неужели человек, настраивая себя на неудачу в каком-то деле, всегда ее и получает? И если он думает о чем-то негативном, это негативное его же в результате и находит?
“Но ведь действительно так и есть”, — вдруг заявил я себе мысленно твердо.
И все же… если человек так настраивает себя, значит, он чувствует будущую неудачу, а чувствует он все же вследствие каких-то жизненных событий, которые ей предшествуют. Так, может быть, причина только в этих событиях и в его собственных поступках, — а не чувствах и “накрутах”?
Думаю, более верный ответ здесь был бы: есть доля и того, и другого…
А как насчет спонтанных, неожиданных неудач — когда человек к ним просто не подготовлен? Неужели и они являются следствием каких-то мыслей? Случайных, неприятных переживаний, которые никакой логической связи с неудачами и не имеют, а все же их вызывают?
Нет, Оля, конечно, преувеличивала.
Я зашел к ним ровно через пять дней… и поначалу подумал, что Оле удалось это сделать.
Чтобы он прекратил…
Непродолжительное время я даже испытывал восхищение: я увидел, что мой брат ведет себя очень ровно и спокойно.
Оно сразу прошло, как только Алексей сказал (весомо, с облегченной улыбкой):
— Теперь у меня появились силы. Я это чувствую. Я должен быть сильным и вытащить себя из передряги, в которую угодил. Конечно, что-то уже упущено, но я справлюсь. Я выздоровею.
Что-то уже упущено.
Либо хуже, либо без изменений.
— Боже мой, — Оля завела глаза, — ты уже выздоровел. Ты уже ничем не болен! Ты должен просто ни о чем плохом не думать. А ты так и продолжаешь себя накручивать. Только завуалировался!
Меня опять задели ее прямота и решимость — как и тогда, во время нашего разговора по телефону, даже агрессия на этот раз.
У Алексея было очень уверенное, даже непроницаемое лицо (как будто он научился игнорировать “покалывания в желудке”… которые придумал?), но как только Оля начала давить на него, он вдруг устало и нудно наморщился и замотал головой.
— Оля, ну прекрати, прошу тебя… умоляю, прекрати. Что ты все надзираешь, — ровность вдруг как рукой сняло, — все что-то стараешься мне внушить.
С другой стороны, в этот момент Алексей стал выглядеть как-то естественнее.
— Я стараюсь заставить тебя не думать о плохом, — все внушала Оля, — Ты человек в расцвете сил, тебе всего двадцать восемь лет. А у тебя только чернота в голове, и ты травишь себя лекарствами.
Поведение моего брата — эта его “готовность” — меня, конечно, тоже насторожила.
— Зачем ты продолжаешь принимать лекарства? — спросил я.
— Ради профилактики.
— О! — Оля развела руки.
— А что тут такого?
— А то, что… словом, ты найдешь причину! Весь организм себе уже отравил.
— Да, да, лекарства для профилактики и побольше белковой пищи — все как в самом начале. Это мое право — соблюдать строгую диету — разве нет?
— Тебе нужно забыть о том, что ты болен, — очередное внушение Оли. — Иначе ты так и будешь продолжать болеть.
Они в результате здорово поругались.
Тем же вечером, уже после ссоры, Алексей удрученно говорил мне:
— Боже, повсюду одно непонимание. Как мы глухи друг к другу. Ведь ссора, ругань, выяснение отношений — это глухота. Как же плохо, что мы не можем почувствовать ровно то, что чувствует другой человек — когда стараемся понять его. Теми же чувствами, в точности. Испытывать его эмоции, его страдания — все его… но оставаться собой, чтобы давать точные советы ровно теми словами и той интонацией, чтобы помогали безотказно. Чтобы этому человеку сразу становилось лучше. И нам тоже.
Я поначалу хотел сказать, что это, мол, обоюдная глухота, но я знал, что он все и так понимает и говорит не потому, что просто хочет, чтобы встали на его сторону.
А потом я вдруг понял, что в этот момент он совершенно забыл о болезни, по-настоящему забыл.
Как Оля и хотела.
— Да, ты прав, это было бы чудесно. Но знаешь, мне кажется не все так плохо. То, что Оля внушает тебе, идет все же на пользу.
А как же ее прямота и агрессия, которые меня неприятно задевали? Я покривил душой? Сейчас?
А почему бы и нет.
— Я знаю, что идет на пользу. И я знаю, что и сам не могу уступить, потому что я тоже не отличаюсь от остальных людей. Я остаюсь человеком, — сказал Алексей.
На секунду я бросил на него резкий, изумленный взгляд, который тут же и отвел. Сказав:
— Возможно, надо опровергать своими поступками самые ценные и верные мысли, которые появляются в голове. Иначе не появится новых.
“Я знаю, что вертится в его голове? Какое имеет значение, знаем мы или нет, что думает человек, если не в силах испытать боль и душевные страдания, которые ему это причиняет, как свои и оставаясь собой. Грош цена такому знанию”, — думал я, возвращаясь домой.
“Стабильность” Алексея длилось недолго: через несколько дней он снова стал хандрить и дергаться из-за болезни. Оля сказала, что, как-то раз встав с утра, он, вместо того чтобы пойти в ванну и умыться, встал на середину комнаты, весь подавленный и осунувшийся, усталый после сна, и произнес:
— Господи, я не знаю, что мне дальше делать.
— Что с тобой такое происходит, объясни мне?
И вдруг Алексей принялся в бешенстве подпрыгивать на одном месте и орать:
— Черт возьми! У меня язва! Язва, язва! Черт возьми! У меня язва!..
“Он подпрыгивал после каждого крика, на одном месте. Да-да, двумя ногами. Приземляясь на одно и то же место. Будто стараясь выбить из себя болезнь. Таким способом”.
— Ну что, теперь тебе лучше? — спросила его Оля после пяти-шести прыжков.
Алексей, остановившись и поджав губы, стоял на середине комнаты в скукожившейся позе.
— Поищи себе новую работу — может, это отвлечет тебя.
Не будь такого критического момента, Алексей, возможно, еще здорово подумал, стоит ли искать работу (“сейчас, когда я болен”). И особенно если бы Оля начала убеждать его и внушать, “что это займет ему мозги, а так, когда он все время сидит дома, ему нечего делать, поэтому он все время…” и т. д., что-то в таком духе,— скорее всего, он в результате и не внял бы. А так в переломный момент он, слегка успокоившись после своего срыва, позавтракал, сказал Оле:
— Боже мой, ты права. Не знаю, что на меня нашло.
— Найди работу, — повторила она.
— Да, да, конечно, конечно… — Алексей поначалу как-то растерянно засуетился, а потом кивнул самому себе, выдохнул, сел за компьютер и, войдя в Интернет, стал искать сайт с вакансиями.
Через неделю он устроился работать обыкновенным упаковщиком товаров в магазине. После этого его отношения с Олей значительно улучшились. Прежде всего с ее стороны.
4
Алексей рассказывал, что работа здорово выматывает. По его словам, она действительно помогала отвлечься — просто потому, что бесконечное, механическое повторение одних и тех же действий заставляет концентрироваться только на этих действиях.
— Не можешь подумать ни о чем другом, кроме как об упаковке товара. Которой и занимаешься.
Уничтожение мыслей происходит совершенно естественным и логичным образом. Человек, привыкший шевелить мозгами, перестает это делать, как и любой другой. И не “очень быстро”, а буквально тотчас же; в один момент.
— Самым естественным образом, понимаешь?
Я ухмыльнулся. Подумал, что наша мать, если бы была жива, никогда не позволила Алексею этим заниматься. Именно не позволила бы — несмотря на всегдашнюю мягкость по отношению к нему.
— Да, понимаю. Это ведь Оля настояла, чтобы ты пошел именно на такую работу?
— Да.
— Значит она все-таки нашла способ…
— Нет-нет, здесь палка о двух концах. Как всегда. Где-то прибавляется, но тут же и где-то убавляется. С одной стороны… я не думаю о том, что у меня там что-то покалывает и “кислится” в желудке. О том, как это выглядит со стороны, о результате гастроскопии — когда я увидел снимок в больнице, и это отложилось у меня в памяти…
У меня все неприятно затаилось внутри. Стало не по себе.
— …Да-да, я не говорил, что именно это отложилось — очень отложилось! Я все время думал о снимке и все такое прочее… Но я все равно как бы остаюсь подготовленным к тому, что у меня скоро должны начаться какие-нибудь… неприятные ощущения. От слишком резкого движения руки, от постоянного перенапряжения от работы. И начинает жечь и колоть действительно.
Он так ясно говорил о своих ощущениях — прошлых и нынешних. О них, как правило, очень трудно говорить.
И он говорил теперь, как бы повинившись в какой-то ошибке.
— Начинает?
— Ну да. К концу дня у меня вообще все тело гудит.
— А если бы ты не был подготовлен… они бы у тебя не появились? Как думаешь? — я почувствовал, что начинаю говорить, как психиатр.
Мне вдруг стало противно и скучно.
— Не знаю. Сами эти ощущения провоцируют на готовность к тому, чтобы они появились. Одно неразрывно связано с другим.
— Не может быть такого, что тебе все это кажется? — не выдержал я.
— Нет, — спокойно качнул головой Алексей.
Я спросил его, причем здесь “палка о двух концах”. Что он имел в виду.
— Да, собственно, то, как все это происходит. С одной стороны, я перестал думать о… болезни, работа пошла мне на пользу. С другой — она идет во вред, потому что, как я подозреваю, такие нагрузки при язве противопоказаны. Я очень устаю. Я два дня в неделю подряд работаю с раннего утра до вечера. Это “лечение работой”… н-да, звучит, а?.. оно позволяет мне прекратить себя накручивать и разгонять болезнь… если Оля действительно права, что это разгоняет болезнь, но я думаю, она права…
— Ты так думаешь? — невольно поинтересовался я.
А потом вдруг понял: я ведь доселе ни разу и не спрашивал у Алексея, согласен ли он с ней по этому поводу. Ведь то, что он начинал упрекать ее в “надзирательстве”, совершенно не означало его несогласие.
— Да. С другой стороны, перенапряжение от работы опять разгоняет болезнь.
Мне опять стало очень неприятно, скучно. Это было так неестественно — что он напрямую описывает и анализирует свои потаенные чувства. Еще более неприятно, нежели раньше, когда он описывал с напряжением, истерично.
— И ты, конечно, об этом все время думаешь, — сказал я, стараясь скрыть досаду.
— Что? — мой брат посмотрел на меня.
Потом смутился.
— Трудно сказать, что к чему. Но Оля больше не пилит меня, говорит, я наконец-таки “изменил свои мозги”, пошел на поправку.
— А-а… ты действительно тоже так думаешь?
— Не знаю… А что? — насторожился он.
— Ничего-ничего… И ты сам чувствуешь, что она понимает тебя?
— Я… видишь ли, я еще очень много думал… с самого начала болезни…
— О чем?
— Видишь ли… об Оле, о наших отношениях… Нет, лучше не буду говорить, — он как-то непонятно отмахнулся, как от какой-то случайности.
Я прекрасно понимал, что работа ему ничем не помогла, но не в том смысле, в каком ему это представлялось. Во всяком случае, то, что он говорил — о “палке о двух концах”, — находилось просто на поверхности.
Но глубже скрывалось иное (по моему мнению, во всяком случае).
Он, конечно, перестал себя сильно накручивать, но он так и продолжал страдать — и в мыслях, — просто уже не замечал, потому что страдал спокойно. Помнится, я говорил — в самом начале, — что после того, как мой брат окончил школу, с годами его мнительность несколько изменилась: он стал посмеиваться над собой и как бы отмахиваться от людей, чтобы они просто не обращали на него внимания. Так вот, сейчас, по сути дела, произошло то же самое, только в гораздо более короткий срок. Эта работа позволила ему отмахнуться, как раньше, — просто в том смысле, что теперь он мог смиренно говорить о том, что ему раньше досаждало, доверять это остальным; и он только думал, что это не досаждает ему теперь. Еще оставалось только прибавить: ну, не обращайте на меня внимания. Эти мысли как бы обрели новое качество. Но совершенно не исчезли.
И он просто… продолжал жить дальше… Со своей болезнью. Иначе никак сказать и нельзя. Все постепенно возвращалось на круги своя.
Уже с болезнью.
Неделю спустя мы все втроем сидели в пиццерии. Алексей выглядел устало, но воодушевленно.
Он вдруг сказал — когда мы садились за стол, — что чувствует, как-то быстрее стал проживать жизнь.
— Правильно, — отстраненно поддержала Оля; смотря куда-то в пространство зала.
Потом вдруг резко сцепив руки, вывернула их перед собой ладонями вперед, потянулась.
— Так! Ну когда же принесут меню…
Спустя пять минут Алексей очень обстоятельно изучал меню, рассматривая компоненты каждой пиццы.
— Соусы. Главное, чтобы еще в ней не было соуса.
— Обычный можно, я думаю, — сказал я.
— Нет-нет, лучше воздержаться и от обычного. И вообще, чтобы ничего кислого не было. Помидоров чтобы не было и грибов. Грибы тяжелы.
“Он очень напряжен внутри, — мелькнуло у меня в голове. — По-прежнему…”
Нет, он не был напряжен. Он говорил очень спокойно и естественно.
— …И обязательно чтобы умеренно соленая, — Алексей уже просто проговаривал себе под нос, едва слышно.
— Ну что, выбрал? — Оля зевнула.
— Нет еще, подожди… Если эта пицца острая, — он произнес название, — то ее точно нельзя. Хотя по компонентам мне нравится.
— Она острая?
— Не знаю. Здесь не сказано… — мой брат говорил очень озабоченно, — я лучше позову официанта, узнаю все точно.
— Ну позови, позови, Господи… — тихо произнесла Оля.
Он подозвал официанта и принялся обстоятельно расспрашивать о компонентах всех пицц, включая и те виды, от которых уже отказался. На ответы он, как правило, реагировал следующим образом: “Да-да-да, точно! Я так и думал…”
Потом вдруг он прервал:
— Знаете, на самом деле… — очень рассудительным тоном, — а в какой из них больше всего белковых компонентов, интересно?
— Этого я не знаю, извините.
— Ну хорошо. Вы уверены, что она не острая?
— Уверен.
Я чувствовал, что мне некомфортно. А Оля… ей тоже было не по себе, но…
Когда официант ушел, Алексей сказал:
— Я все равно на следующей неделе собираюсь на ультразвук и на всякое другое. Если я сегодня вдруг чем-то наврежу себе, все равно все быстро узнаю, и смогу вылечиться. Ладно, пойду вымою руки.
Пока его не было, Оля, низко наклонясь над столом, сказала:
— Когда же это кончится, Бог ты мой, — у нее мелькнула страшная усталость в глазах; она принялась вертеть перед собой пустой запятнанный стакан — внимательно изучая отпечатки собственных пальцев. — Когда прекратится… Его ничто не меняет. — Ее лицо было разочарованным, усталым, понурым. — Но на самом деле… — прибавила она, — ему вроде стало лучше.
— Пожалуй, в каком-то смысле ты права, — признал я. — Но он же наверняка пошел принимать лекарства сейчас.
Она встрепенулась.
— Что? Он говорил, что больше не будет их принимать. Украдкой, хочешь сказать?
— Я не знаю.
5
Как-то раз Оля позвонила мне — это было в середине субботнего дня — и попросила прийти вечером.
— Что-то случилось?
— Случилось. И очень хорошее, — почти торжественно объявила она, — теперь я знаю, как вылечить Лешу.
— Что? В каком смысле? Он ведь был на обследовании три дня назад.
— Да, но все равно это ему совершенно не помешает.
— Что именно?
— Я сегодня смотрела одну очень полезную передачу по телевизору.
— Ах вот в чем дело…
Когда Алексей еще работал на телевидении, Оля, думаю, только из уважения смотрела новостные выпуски, которые делали он и его коллеги. А по-настоящему-то она любила шоу, когда какая-нибудь актриса или спортсменка по фигурному катанию (или и то и другое одновременно) рассказывала об очередном турне или о том, как познакомилась со своим нынешним мужем-продюсером. (Вместе с тем, помнится, Оля относилась с пренебрежением почти ко всем ведущим и участникам передач, жалуясь, что “на экране с утра до вечера одни и те же физиономии”.)
Еще Оля любила передачи о непознанном.
— Ее как будто специально для Леши показывали. Слава богу, он был в это время дома — я его сразу позвала. Там было точно то, что я всегда говорила!
В передаче говорилось о дурной работе человеческого подсознания. Некоторые люди, особенно это касается пожилых (“пожилых, понимаешь? А Леша что?”), боятся, что заболели чем-то серьезным, подцепив обыкновенную простуду. У них голова идет кругом, бросает в жар, они слегают, и у них действительно начинается осложнение, которое приводит, например, к воспалению легких. Еще хуже, если они начинают глотать таблетки — все подряд.
— Люди, которым ошибочно диагностировали рак, действительно впоследствии умирали от рака, потому что настраивали себя на то, что умрут от рака… вот, а я что говорила!
— Ты уверена, что…
— Уверена! — резко прервала Оля. — Слушай дальше: вывод из всего этого. Отрицательная мысль и нервные скачки заставляют работать наше подсознание “на минус”. А подсознание, в свою очередь, управляет физиологией — процессами в организме. В итоге человек получает то, о чем думал.
— Это была передача о нетрадиционной медицине, — произнес я утвердительно.
— Ты что, мне не веришь?
Поверить как раз в это можно было. Вполне.
Оля продолжала:
— Так знаешь, какой вывод из всего этого? Доктор медицины, который вел передачу, прекрасно понимает, что человек не может перестать себя накручивать. Нервы, плохое настроение, депрессию обуздать очень сложно, если вообще возможно. Гораздо проще начать накручивать себя “на плюс”.
— Что?
Все то, что говорила до этого Оля, было очень любопытным, но теперь… я по-настоящему удивился.
— Как это?
— А очень просто.
Предлагалось по сто–сто пятьдесят раз в день повторять про себя следующие четыре фразы: “Я здоров. У меня все хорошо. У меня все отлично. Ничего не болит. Я здоров. У меня все хорошо…” и т. д.
— Тогда подсознание начнет работать в положительную сторону, — повторила Оля.
— …А за ней и физиология, — подхватил я, усмехаясь, — и болезнь пройдет.
— Точно.
— Ну что ж. Можно попробовать. А как Леша к этому отнесся?
— Ты не поверишь — он ухватился за этот способ обеими руками.
— Неужели?
Более всего поражала в этом действительная простота логики, бесспорно, очень заманчивая. И то, что требовалось от человека, — это только повторять по сто раз в день…
— …Я здоров,… у меня все хорошо,… у меня все отлично,… ничего не болит, — я сам — позже, после разговора — проговорил это вслух.
Это же очень просто — не забывать повторять это каждый день (особенно человеку, который любит себя накручивать, по жизни).
— Ты ведь никогда не перестанешь — ты такой родом, — весело, с энтузиазмом говорила Оля в тот же вечер. — Знаешь, это прямо просто какое-то избавление — я уверена, все получится. Там, в передаче, когда произносились эти слова: “Я здоров. У меня все хорошо. У меня все отлично. Ничего не болит”, — даже рука показывалась. Записывающая это на бумаге. Как закон, как правило.
— Эти слова помогут мне думать, как она залечивается, — сказал Алексей, — с каждым днем, после ежедневного повторения.
— Все и так уже залечилось, — поправила Оля. — Ты ведь ходил на обследование совсем недавно. Все в норме. Ничего не обострялось. Забыл? Ты просто накручивал себя.
— Ну да, да… И все-таки последнее, что сказал врач: “Вам так или иначе надо быть осторожным, потому что она в любую минуту может открыться”, — он помолчал. — Знаешь, неплохо было бы добавить к этим четырем фразам еще и пятую. Направленную прямо против моей болезни.
— Какую? В каком смысле?
— Очень простую. “У меня нет…”
— Нет-нет-нет, не надо этого делать!
— Чего не надо делать?
— Произносить это слово. Если ты будешь по сто раз произносить эту болезнь, значит, снова будешь притягивать ее к себе…
— Но ведь…
— …Наступать на те же грабли, что и раньше, — Оля говорила неумолимо серьезно.
И Алексей в конце концов признал: “Да, ты права, конечно”. А потом принялся говорить, что, мол, все равно надо придумать какую-то пятую фразу, которая оказывала бы явное противодействие…
— Вы так верите во все это! — не выдержал я.
Они одновременно посмотрели на меня.
— Ну да, — подтвердила Оля. — А что?
Дело было совсем не в том, что подобная “медицина” так или иначе вызывает вопросы. Она не причинит вреда. Ничего серьезного и если она не оправдает надежд.
В другом. Я слишком хорошо знал своего брата — меня насторожило это особенное рвение…
Я стал делать попытки как-то поостудить его.
— Ты сходил на обследование, — сказал я вкрадчиво. — Совсем недавно, три дня назад. Оно показало, что ты здоров. И вспомни, какое облегчение ты испытал после этого — сам говорил. А то, что врач в конце предупредил тебя о возможном обострении, — это предостережение, которое они делают всегда, в любом случае.
— Что ты хочешь сказать?
— Может, тебе нужно сейчас просто расслабиться, и все?
Оля в нерешительности переводила взгляд то на него, то на меня. Она почувствовала, что в моих словах есть справедливое зерно.
— Нет, — сказал Алексей. Но не очень уверенно. А потом все же:
— Нет-нет… нет! Если это принесет пользу — а это принесет пользу, и Оля абсолютно права, — он сжал ее руку, — я должен попробовать, невзирая ни на что. Лучше мне, хуже — все равно. Я должен попробовать.
После этого разговора я целых полтора месяца не виделся с Алексеем и Олей — начался сезон книжных ярмарок, в одну за другой меня отправляли в командировки.
По приезде выяснилось, что Алексей чрезвычайно увлекся “методом” — когда я еще перезванивался с ним, он говорил, что решил “побольше повторять слова”, которые помогут ему окончательно выздороветь и избавиться от дурных мыслей; “чем больше, тем лучше, разве не так? И быстрее полегчает. Здесь прямая, непосредственная зависимость”, — а потом я узнал, что он решил познакомиться с доктором Коноваловым, автором той передачи.
— Там какая-то частная клиника, где этот доктор принимает пациентов. Это больше похоже на какое-то анонимное сообщество, как я поняла. Леша поехал туда как раз сегодня утром, — говорила мне Оля, когда я позвонил им, вернувшись. — Понимаешь… — все та же затрудненная интонация в голосе, — я не против, но… понимаешь, он теперь только и делает, что с утра до вечера повторяет про себя эти слова, без остановки, как заведенный… ну, фразы… ходит и шепчет, как только у него появляется свободная минута. Да и в несвободные тоже, я подозреваю.
— Несвободные? Если ты о его работе, то он, кажется, говорил, что…
— Да при чем здесь работа, Боже мой! Я разве за работу волнуюсь? Ты, наверное, думаешь, у меня была задача заставить его работать, чтобы мне самой полегче стало? И поменьше видеть, как он себя гнобит?
У меня екнуло в груди. До определенного момента я, пожалуй, так и думал, да.
— Если даже мне и правда тогда надоело, то теперь… теперь я волнуюсь исключительно о нем. О его психике.
— Хорошо-хорошо, я понимаю…
— Мне кажется, он слишком увлекся. Он дома все время только и ходит из угла в угол и нашептывает и на работе… я часто представляю себе, как и на работе он отходит в сторону во время какой-нибудь передышки и… По поводу этого доктора: я совершенно не понимаю, зачем ехать к нему, лично знакомиться…
— Да, согласен с тобой.
— Потом Леша, скорее всего, захочет вступить в это сообщество.
— Откуда ты знаешь?
— Подозреваю, он поехал туда с намерением это сделать, хотя он ясно не говорил мне.
— Хорошо, я поговорю с ним. Он сейчас жалуется на что-нибудь?
— Нет, только все время сетует, что нужно, мол, сходить на ультразвук.
— Опять?
— Да. А лучше, мол, и вообще полный набор обследований сделать. Посмотреть, исчезает ли язва.
— Исчезает ли?
— Да. Именно так он сказал сегодня утром. Он опять только и думает о болезни — так получается? Я ничего понять не могу, боже мой… — несчастный, измученный голос.
— А еще что-нибудь он говорил к этому?
— Нет. Он очень торопился, хотел выехать с запасом времени — на тот случай, если ему придется долго искать место назначения.
Он только и думает о болезни? Нет, я заподозрил кое-что более конкретное (а Оля то ли потому что слишком устала от выходок мужа, то ли просто по случайности, сама не уловила).
При встрече с Алексеем мои подозрения с успехом подтвердились.
— Да, я действительно хочу, чтобы болезнь исчезла — как будто вообще ничего не было.
— Но это невозможно, — сказал я.
Либо хуже, либо без изменений.
— Невозможно — настолько же, насколько умирание от рака после ошибочного диагноза? В мире полно неизученного, — мой брат говорил очень неодобрительно в мой адрес, словно я был сторонником какого-то предрассудка, разрушающего прогресс. — Но я верю в этот метод.
— В том-то и дело — что полно неизученного. Поэтому не факт, что это можно изучить таким способом. По-моему, ты слишком серьезно воспринимаешь… все это.
— Вот еще! А как еще это можно воспринимать, если хочешь, чтобы помогло! Оля и сама науськивала меня, что нужно воспринимать серьезно. А теперь, значит, вот как! Я, видите ли, увлекся…
— Но ведь правда, совсем необязательно…
— Да, да, я знаю, что ты хочешь сказать — и это все чепуха. Оля просто боится, что я попаду в какую-нибудь мошенническую секту. Боже мой, у нее никогда не было никакой твердой позиции на жизнь! А точнее, ее позицией было — не совершать никаких лишних движений и жить, как все. Быть планктоном. Если все смотрят ящик, восхищаются, вбирают то, что там показывают, то и она будет делать то же. А как только речь заходит о чем-то большем — сделать то, что сделал бы как раз не каждый, сразу она сворачивает свое восхищение, идет на попятную, потому что это, видите ли, перегиб. Лучше быть планктоном. Предрассудки — все предрассудки. А знаешь от чего? От того, что с ее стороны на самом деле нет никакого интереса… к этому же самому методу, к примеру. Нет никакой позиции. Она просто увидела, ухватилась за что-то с щенячьим восторгом — вот и все. Ну скажи, не прав я, что ли?
— Абсолютно прав. Но ведь и ты не делаешь ничего выдающегося.
Я произнес это искренне удивленный его гонору; я, конечно, угодил прямо в цель — противопоставить было нечего. Алексей, начавший уже распаляться, осекся.
Но потом он все равно заявил твердо:
— Я просто хочу поправиться — вот и все.
— Ну хорошо. Хорошо. Поступай, как считаешь нужным.
Уже тогда я догадался — шестым чувством, — что между ним и Олей назревает настоящий конфликт.
Как она рассказывала мне, на следующий день они здорово поругались.
— Из-за чего? — спрашивал я. — Из-за… “метода”? (Помню, мне стало забавно, что я так об этом спросил. Звучало это глупо, но зато коротко и ясно.)
— Нет. — ответила Оля. — Просто выясняли отношения. Вообще.
Она даже ничего не сказала об этой его новой идее — добиться исчезновения болезни. Я напомнил ей.
— Я не хочу это никак комментировать, — отказала она.
— Хорошо, — осторожно согласился я. — Но он ведь уже побывал на обследовании. Опять. Что оно показало?
— Не знаю.
— Ты что, не спрашивала его?
— Лучше сам с ним говори об этом. Он что-то неопределенное промычал — я и не поняла.
Я рассмеялся — сам не знаю зачем, совершенно не к месту; мне тут же стало неловко и неприятно за свой смех. Тем более что я прекрасно чувствовал, что у них серьезный раздор.
Алексея — когда встретился с ним — я принялся увещевать, что он должен помириться с Олей — и как можно скорее.
— Не понимаю, о чем ты. Я уже помирился.
— Когда? — оживился я.
Мы сидели в кафе.
— Я извинился перед ней сразу после того, как мы поссорились.
— А-а…
Я хотел спросить: “Ты считаешь, этого достаточно?” — но передумал.
Мой брат между тем уже и не обращал на меня внимания — он сидел и внимательно читал какое-то пособие.
— Что это?
— Что? — он поднял голову. — А-а, это мне дали…
— В сообществе?
— Да нет там никакого сообщества. Это так все подавалось, когда я смотрел информацию на сайте. Доктор Коновалов просто проводит еженедельные консультации в частной поликлинике. Я тоже хожу теперь. Ассистентка вручила мне массу пособий, журналов…
— О чем они?
— Да по сути дела, о том же самом, что и было в той передаче. Просто более подробно. Знаешь, я собираюсь теперь очень четко, каждый месяц обследоваться… по крайней мере, ультразвуком точно. А гастроскопию пореже, конечно.
— Чтобы… — я остановился. Смотрел на него очень осторожно.
— Чтобы язва исчезла, — он уже говорил как о чем-то само собой разумеющемся.
Я спросил его: это доктор Коновалов посоветовал?
— Нет. Я сам решил, что буду это делать.
— Лекарств ты уже не принимаешь.
— Нет.
— Но, видно, ты все же не в силах обходиться без “средств традиционной медицины”.
— Что ты хочешь этим сказать?
Я отмахнулся — нет, ничего, — но он начал напирать на меня, и тогда я сказал, что получается так: он просто продолжает пудрить себе мозги, только и всего.
— Почему так получается? Я не понимаю, — Алексей уставился в книжку и вдруг едва не подпрыгнул на месте, ткнул пальцем в глянцевую страницу, — Смотри!
— Что такое?
— Здесь женщина, даже имя указано, которая вылечилась от туберкулеза. Самовнушением, — на мгновение он развернул ко мне журнал; на середине страницы была фотография женщины лет сорока. — История болезни, то, как она почувствовала улучшение, когда стала заниматься самовнушением…
Я внимательно смотрел на него.
— Расскажи мне еще, что происходит на этих занятиях. Это какие-то лекции, или вы о чем-то дискутируете? Что за люди туда ходят? Они тоже чем-то больны?
— Конечно.
— Более серьезно, чем ты?
Он подозрительно взглянул на меня.
— С какой целью ты спрашиваешь? Я не уверен, что ты не расскажешь это Оле, а она может обернуть против меня.
— Оля не против тебя. И как она может обернуть? Не понимаю.
— Ну, например, она может сказать, что, мол, что мне там делать, если эти люди больны серьезнее, чем я.
— Думаю, такой мнительностью, как ты, они точно не болеют.
Он рассмеялся.
— Ладно, я расскажу тебе. Только Оле правда не надо об этом говорить — я сам ей скажу все, что сочту нужным.
— Ты меня прямо пугаешь. Что там такого особенного происходит?
— Лекции — нет, скорее, это свободное обсуждение насущных проблем. Коновалов говорит, что когда люди заводятся, переживают — это как бы защитная реакция на проблему, которую они на самом деле не могут разрешить. Они подавляют в себе ощущение того, что над чем-то не властны. Сводят его на нет. Я ему возразил: это же черта темперамента. Где-то, наоборот, это помогает. А он ответил: вот-вот, где-то теряем, а где-то находим. Потому что неверно распределяем эмоциональную энергию. Что-то в таком роде… По поводу самовнушения: неплохо было бы взбодриться, больше улыбаться… — Алексей говорил это без улыбки, — и все такое прочее. Не только повторять фразы, но делать это… осмысленно. Это не так просто, как кажется. Не бездумно проговаривать, а думать в это время о чем-то очень хорошем, приятном. Наивно звучит? Да не просто. Кроме того, вообще далеко не каждый человек хочет почувствовать себя лучше — некоторым нравится говорить, что у них все плохо, что у них сплошные проблемы, что — даже — они скоро умрут. Им это нравится. Они этим живут.
— Чертовски верно.
— Но это уход в сторону… итак… даже если и ограничиться повторением фраз — просто механическим — все равно это очень полезно.
— Коновалов убежден, что нужно повторять эти фразы и болезнь пойдет на спад? Что его “метод” помогает всегда?
— Конечно.
— Но не раскрывает имен пациентов, которым помог? Не рассказывает какие-нибудь истории, связанные с ними? Не афиширует статистику?
— Нет. Его часто об этом спрашивают, но он говорит, это не имеет значения — в том смысле, что каждый его пациент должен чувствовать и осваиваться самостоятельно. Вот видишь? — Алексей указал на журнал. — Я только сейчас узнал одно-единственное имя. И здесь больше никаких других имен не называется. И даже не говорится, что Коновалов помог такому-то количеству пациентов.
— Раз у него такая позиция, это, конечно, хорошо. В моем понимании, во всяком случае, — сказал я. — А как он относится к тому, чего ты хочешь? Я имею в виду полного выздоровления. Исцеления.
— Я ему не говорил об этом.
— Но почему? — я жестко посмотрел на Алексея.
— Не знаю.
Он, конечно, знал, но не хотел признаваться.
— Скажи мне… Коновалов… ничего не говорил о том, что человек, когда думает о негативном, притягивает к себе и жизненные неприятности? Другими словами: мы как бы управляем событиями собственными мыслями, включая и те, что, кажется, возникают совершенно неожиданно или случайно. Спонтанно, как это, в общем, принято понимать. А на самом деле это тоже работа нашего подсознания. И только она — ничего больше.
— Может быть, и говорил. Я не помню. Оля что-то подобное говорила.
Я ответил: да, но я несколько видоизменил ее слова.
То, что случилось позже, и впрямь будто бы свидетельствовало о невероятной пользе “метода” — правда, в самом начале Алексеевы снимки никаких изменений не показывали.
она не может исчезнуть — в ту пору я стал частенько представлять себе врачей, которые говорили ему об этом после каждого очередного обследования.
Конечно, в реальности они, скорее всего, просто советовали ему “прекратить”, только и всего. Я даже спросил у него один раз. Он отмахнулся, повторив то же, что раньше: “Да они просто заложники стереотипов”, — только уже не раздраженно, а просто по привычке. Зато он все выплескивал на Олю. Их отношения чем дальше, тем все более осложнялись. У Оли действительно уже не осталось сил — она каждый день закатывала ему скандал, говорила, что у него поехала крыша, грозилась выкинуть в окно все пособия, которые ему навручали, и пр. Алексей только и говорил теперь о клинике, о самовнушении, о занятиях у Коновалова. Это ее просто взбешивало.
— Кажется, ты считаешь, мне стрессы противопоказаны! — отвечал Алесей. — А ты подумай, сколько ты мне их сейчас доставляешь! Это и есть твоя позиция? Какая она у тебя гибкая, посмотрите-ка! — хлопал дверью, уходя в другую комнату — я все это говорю по пересказам их обоих, не кого-то одного, как ранее, и, кроме того, оба теперь — абсолютно всегда — звонили мне сами и даже по очереди, словно я был для них арбитром на поле боя. Я, однако, ограничивался банальными призывами успокоиться — их отношения покатились, как с крутой горы, и сделать что-то серьезное, как-то наладить можно было, только когда бы наступила передышка. С другой стороны, эта роль арбитра меня, по правде, смущала. Излишняя открытость, с которой они передавали мне содержание едва ли не каждой своей ссоры, говорила только о желании выбросить все отрицательное, что теперь их так отягощало, однако отнюдь не готовность к чему-либо прислушаться, — как и раньше, когда они еще сохраняли спокойствие.
Я старался не думать о них. Не притягивать к себе отрицательное.
6
Однажды — это случилось месяца через три — мой брат позвонил мне на мобильный и счастливо, взволнованно затараторил:
— Она исчезает. Ты представляешь? Она исчезает!
— Что?.. Не может быть!
— Да, да, да! — его крик тонул в уличном шуме, становясь от этого еще более радостным.
— Господи… поздравляю тебя. Но это же… невероятно.
— Еще бы! Но что я говорил, а? Что я говорил!
Я засмеялся пораженно.
— Отлично! Ты уже сказал Оле?
— Что?.. Нет. Я только из поликлиники иду.
— Так позвони, скажи скорее! Господи, невероятно! Вот это да!..
— Врачи не верят глазам!.. Даже сграбастали у меня снимок. Да, надо скорее сказать ей, — на этом он резко прервал разговор.
Не могу выразить, что испытал, услышав эти новости — я будто бы сам выздоровел, — и потом, на следующий день, когда мы все втроем сидели на их кухне, — все было так радостно, ясно. У Оли было ощущение покоя на лице — сквозь следы усталости она улыбалась; Алексей как-то подшучивал над ней. В каждом его движении — оживленность.
Наконец-то наступил мир.
— Она действительно исчезает — живая ткань появляется! — говорил Алексей.— Я видел на снимке! Рубцы исчезают, представляешь? Затемнение на снимке — само затемнение рассеивается.
С сытым, довольным видом он положил себе руку на живот.
Один раз, когда он отвернулся к столу возле плиты — выпить воды, я, напротив, заметил сосредоточенное выражение, отразившееся в зеркале; сделав пару глотков из чашки, он так свел скулы, будто это была не вода, но крепкий алкоголь.
— Коновалов отреагировал очень спокойно, — сказал Алексей, — я орал в трубку, благодарил его, а он просто сказал: продолжайте делать то, что делаете, пока все не кончится. Он просто, просто… он меня поражает.
— Меня тоже, пожалуй. Вот только…
— Что?
— Он не попросил тебя, чтобы у тебя взяли интервью? Чтобы сделали репортаж — и все такое прочее?
— Нет, ни слова. Скорее всего, он попросит, когда я буду уже совершенно здоров. А может быть, и нет. Я же говорил тебе: он не любит слишком рекламироваться. Он недавно сказал мне, что даже в этой передаче поучаствовал только после многочисленных приглашений.
— Ну… конечно, в определенном смысле… это заслуживает еще большего уважения, согласен. Ладно, теперь вы… — я чуть наклонился вперед, объявляя почти с торжеством, — наконец-то найдете общий язык и прекратите мне жаловаться друг на друга.
— Мы, наверное, тебя здорово утомили, — игриво сказала Оля.
— Есть немного.
Мы все рассмеялись…
А ровно через пять дней Алексей… уехал от Оли. Она позвонила мне, сообщила — я, как в ступоре, застыл.
— В смысле?..
Молчание.
— Как уехал? Куда?
— Он решил пожить отдельно.
— Пожить отдельно? Как так?
— Ну… так.
— То есть…
— Да, — она отвечала очень спокойно (не жалуясь, как делала это последние месяцы, когда рассказывала об их постоянных ссорах), но чувствовалось, ей с трудом даются слова — я подумал, что горло у нее, наверное, каменеет, когда она говорит.— Он сказал, что… теперь, когда он стал выздоравливать, ему нужно побыть одному. Мы будем ему только мешать — мы ведь, мол, были противниками того, чтобы он лечился самовнушением.
— С чего он это сказал? Ни с того ни с сего, что ли? Вы не ссорились до этого?
— Нет, — односложный ответ.
— Ну, он совсем спятил.
— Но дело даже не только в этом — мы мешаем ему сосредоточиться.
— Мы? Он так и сказал — “мы”?
— Да. Так. Ты говоришь, “спятил”… знаешь, я просто… в общем, ничего не хочу говорить, — заключила она бесцветно.
— Но куда он уехал? На старую квартиру, что ли?.. На Пионерке?
— Думаю, да.
— Больше же некуда. Он что, забрал все свои вещи?
— Самые основные — да.
— И ты не удерживала?
Опять молчание. Я подумал: она, наверное, удерживала, но… не слишком активно?
Оля сказала:
— Он вчера заявил, что уходит, а сегодня с утра собрал вещи и…
— Но я не понимаю… — я остановился. Потом спросил упорно:
— Что еще он сказал?
— Я больше не хочу ни о чем говорить.
— Нет, подожди. Подожди… Скажи, что он сказал. Причина его решения именно в этом… “мы мешаем ему сосредоточиться?” — я откровенно старался разговорить ее. — Неужели он не понимает… Мы ведь только “за”, если он теперь… продолжит! И раз это помогает… Господи, мы ведь все помирились, все было хорошо, — я вдруг почувствовал, как глупо, что я все это озвучиваю вслух.
— Думаю, он просто ушел, потому что ему надоело жить со мной. Словом, из-за всего.
Пауза.
— Ты что, продолжала давить на него — после всего?
— Нет.
— Но… я тогда не понимаю. Что еще он сказал?
— Я уже сказала, что он сказал, — она так и продолжала отвечать — абсолютно равнодушно. Я испытывал все более глубокое смущение.
Она будто бы не хотела, чтобы он вернулся.
Может быть, действительно не хотела?
Она явно не желала вдаваться в подробности, но вместе с тем мои упорные расспросы ее не раздражали — реагировала она на них механическими ответами.
Она страшно устала от всего — я понял, дело прежде всего в этом. Я даже не могу вспомнить, чем закончился наш разговор, но точно не ее просьбой отыскать Алексея и поговорить с ним. И не моим обещанием сделать это. Потому что я должен был отыскать его как само собой разумеющееся?
Нет. Конечно, нет.
В оставшийся вечер я несколько раз звонил брату на мобильный, он все время сбрасывал, а в старой квартире, где раньше жила наша тетя (так что это, по сути дела, была и не наша квартира, но она пустовала), никто не отвечал — тоже, скорее всего, Алексей намеренно не брал трубку.
Несмотря на все ситуации, которые доселе возникали в его жизни и неожиданные, нелогичные поступки… то, что он теперь уехал от Оли, так или иначе не укладывалось у меня в голове — это было уже чересчур. Неужели он действительно мог после столь радостных подвижек сделать такой абсурдный шаг?
Оля не давила на него больше — во-первых, я верил ей на слово, во-вторых, она просто не могла давить на него. Она так радостно отреагировала на новость, с таким облегчением, да и ведь то, что она изначально доказывала — “о прямой, непосредственной зависимости”, — удивительно оказалось верным. Я был уверен, все последние дни они прожили в спокойствии. Но тогда… почему? Потому что Алексей “все обдумал и решил, что раз ссоры все же были, значит, любви нет и вообще его на самом-то деле ничего с Олей не связывает?” — да это могло бы быть в его духе, вот только… я знал, что он любит свою жену. Кроме того, я знал, что он любит, когда есть кто-то, кто все время о нем заботится и терпит его выходки, а Оля терпела бы их теперь с покорностью.
Еще более странно, почему он решил перестать общаться и со мной — он ведь сказал Оле, что мы “мешаем ему сосредоточиться”.
С другой стороны, я, конечно, не воспринимал на полном серьезе, что мой брат и впрямь решил разорвать со мной все связи.
Самые разнообразные догадки мелькали у меня в голове — подчас такие же абсурдные и неожиданные, как и поступок Алексея…
С раннего утра следующего дня, в субботу, я поехал на Пионерку — это было в другой части города, минут двадцать езды на маршрутном такси.
По приезде я, поднявшись на третий этаж, долго звонил в дверь, но мне никто не открывал, потом, так и продолжая стоять возле двери, принялся опять звонить Алексею на мобильный — на сей раз никто не сбрасывал, просто длинные гудки тянулись долго, размеренно, пока я не сдавался и сам не сбрасывал звонок, — и так повторилось несколько раз.
После этого я решил позвонить в соседнюю квартиру. Минута — я услышал в глубине шаги, потом в прихожей зажегся свет — я увидел, как в самом центре выпуклого глазка-линзы появилась едва заметная, тонюсенькая “проволочка” электросвета. И исчезла — кто-то прислонился к глазку. Потом отошел; щелчок выключателя — “проволочка”, на секунду снова появившись, выключилась, и… все. Тишина за соседской дверью. Ни малейшего движения.
Я развернулся и отправился вниз, на улицу, решил подождать Алексея у подъезда. Там я простоял около получаса, может быть, чуть больше, ничего не дождался. Я все размышлял: если он в квартире и просто не хочет открывать, то, конечно, шансов “поймать” его гораздо меньше, чем если он куда-нибудь вышел. Но… Боже мой, а что если его вообще здесь нет? Моя первая догадка — что он уехал сюда, потому что “больше ведь некуда” не была такой уж очевидной. На самом деле он мог быть где угодно, и если ему как раз таки не хотелось, чтобы его разыскали, — по крайней мере, быстро, — вполне возможно, он благоразумно не стал приезжать сюда.
— Что за детские игры, черт возьми! — выругался я сквозь зубы, сам и не зная до конца, что, собственно, имею в виду. То, что мой брат куда-то спрятался? И то, что я теперь так глупо старался его отыскать?
Думаю, я имел в виду… все. Все, что происходило эти месяцы — от начала до конца.
А потом я снова усомнился, что Алексей появлялся здесь. Но где он в таком случае? У каких-то друзей? Он же где-то остановился, раз забрал вещи. Навскидку мне никто не приходил в голову, к кому он мог свободно уехать, — но как бы там ни было, чтобы начать кого-то обзванивать, надо было вернуться домой…
Уйти отсюда? Я стоял, в нерешительности переминался с ноги на ногу, и вдруг пошел дождь, довольно сильный, так что я простоял под козырьком еще минут двадцать.
Потом наконец, когда дождь почти кончился, решил уйти. Помню, я подумал еще вдруг: не такое уж это и спешное дело. И чего я так сорвался сюда сегодня? Может быть, он сам отойдет, вернется домой; в крайнем случае я зайду к нему на работу в понедельник — там-то уж он появится… Да нет, не факт, что появится — как раз, по его логике, он не должен появиться. Он ведь решил запрятаться. И только я об этом подумал, снова во мне вдруг проснулась энергия искать его — но уже на очень короткое время… почти тотчас спала.
Я шел уже без цели, не стараясь даже быстрее вернуться домой, почти прогулочным шагом, случайно сменяя улицу за улицей, поворачивая то вправо, то влево; в голове мелькали все события последнего времени, начиная с увольнения Алексея. Почему-то теперь я улыбался мысленно. Всему, что случилось. Какая забавная история!
Дождь едва накрапывал мне на плечи.
Вдруг… оказался возле больницы, в которой как раз лежал Алексей — несколько месяцев назад. Просто удивительно, я не думал, что уже так порядочно прошел,— мне казалось, что минут пятнадцать назад я еще стоял под козырьком подъезда, пережидая дождь, а должно было пройти сорок, никак не меньше.
Я взглянул на часы. Стрелки были едва видны из-за отражения постепенно светлевшего неба на стекле циферблата. Прошло всего двадцать минут. Вероятно, это все-таки не та больница, хотя и бетонное ограждение, и подъездные ворота, потемневшие от дождя, и будка охранника — все было точно таким, как… А здание едва проглядывало из-за ограждения; я почти не мог рассмотреть — я видел только серокирпичный краешек, напоминавший две ступени, — да, он тоже был похож…
Тут я увидел Алексея. Я заметил бы его раньше — он стоял против подъездных ворот, по другую сторону дороги, иногда прохаживался взад-вперед.
Он вскинул голову, увидев меня; потом чуть кивнул, еще издалека. Я подошел.
— Послушай… что случилось?
Он смотрел на меня. Внимательно, чуть-чуть напористо. Не отвечал.
— Ты… Я искал тебя… надо же, как встретились! Я уже и не знал, как искать… Послушай, Оля все рассказала мне. Я только…
— Ничего не случилось.
— Ты сказал, что не хочешь контактировать — ни с нею, ни со мной.
— Ну с тобой я буду общаться, я думаю. Главное, чтобы ты не заставлял меня вернуться к ней.
— То есть ты решил уйти от нее.
— Я уже ушел.
— Но почему? Что такое случилось вдруг? Из-за ссор?
— Да.
— Но теперь, когда… — я остановился. — Разве ты не любишь ее?.. Не может этого быть.
Он вздрогнул при этих словах. Ничего не стал отвечать, поджал губы, уставился в сторону.
Я стоял на дороге. У меня за спиной были ворота больницы.
— Да что такое происходит?
— Я не хочу говорить.
Пауза. Я старался подобрать слова, облизывал губы.
— Если, как ты сказал…
— Да, она будет продолжать наседать на меня. А мне стрессы противопоказаны,— он сказал это не раздраженно; он будто бы от чего-то отговаривался. Ставил какую-то блокировку.
Я собирался начать убеждать, что нет, дескать, нет, “как странно, что ты не понимаешь, что Оля теперь целиком и полностью на твоей стороне… мы оба”, но… он все прекрасно понимал.
Что-то здесь было не то.
— Ты чего-то недосказываешь. Дело в чем-то еще.
— Нет, только в этом.
— Ты сказал нам, врачи отобрали у тебя снимок… ты что, наврал, что поправляешься?
— Нет, — он посмотрел на меня в упор. — Конечно, нет, что ты!
— Но тогда в чем дело?
Он опять принялся бросать взгляды по сторонам. Потом сказал:
— Я вернусь к ней, когда поправлюсь.
— Но почему не сейчас? Она же будет поддерживать тебя.
— Я… чувствую себя плохо, когда она рядом.
— Но почему?
— Ну… Не плохо, но… это началось… нет, я не буду говорить тебе, — упрямо произнес Алексей.
Я не знал, как допытаться. Я следовал интуиции.
— Послушай, что это за больница? Та самая, в которой ты лежал?
— Да.
— Не может быть!
— Почему?
— Ну… это неважно. Ты поселился в тетиной квартире?
— Да.
Я спросил его, что он тут делает? Усмехнулся:
— Снова решил лечь?
— Я… хочу еще раз обследоваться, только в другом месте. Вдруг это ошибка — что язва исчезает. Послушай… это началось гораздо раньше всех наших ссор с ней. Еще с того момента, как меня выписали.
Он не стал продолжать; я хотел спросить: что началось, — но решил этого не делать. Просто ждать.
Интуиция.
— Один раз я готов был сказать тебе… когда мы мою новую работу обсуждали, помнишь?.. Я все время испытываю это чувство вины и… — его голос прервался на секунду, — за то, что болен и ее отягощаю этой болезнью. Почему она должна быть со мной?
— Но она хочет быть с тобой.
Он помотал головой, а потом принялся говорить таким тоном, будто что-то аргументированно и резко доказывал.
— У нас будут дети, если мы и дальше будем продолжать жить вместе. — Он остановился, тараща на меня глаза, а потом, когда снова заговорил… опять прерывающийся голос, только гораздо сильнее он прерывался, чем раньше. Алексей совсем с трудом выдавливал слова.
— А если я умру… раньше времени. Нет, лучше разойтись с ней сейчас.
— Но ты же поправляешься!
— Да, я знаю. Но вот это чувство вины — оно из этого исходит… И никак почему-то не исчезает, хотя, казалось бы, уже и нет источника… вина — за то, что я больной человек, отягощаю ее… что она может найти себе кого-то другого, так зачем мне мешать ей сделать это… у меня никак не проходит это чувство. Я никому не говорил об этом — мне очень тяжело. Оно не прошло даже после того, как я узнал, что… болезнь, источник стал исчезать — и это было последней каплей. Я не избавился даже после этого, представляешь?
— Все ясно, — уверенно кивнул я.
Я знал ответ. Я понял его сразу, как только Алексей выложил все начистоту.
— Тебе нужно прекратить заниматься самовнушением.
— Что?
Алексей просто опешил; отступил на шаг.
— Господи, да как ты можешь! Это же…
— Нет-нет-нет, — сказал я совершенно спокойно. И повторил: — Тебе нужно прекратить заниматься самовнушением.
Я видел: он не верит ушам. А потом на его лице проявилось непроницаемое, враждебное выражение… Неужели теперь, когда он так чудесно стал выздоравливать, я призываю его все прекратить, бросить, отказаться… зачем?! Недоверчивый, упорный взгляд.
— Нет-нет, ты меня не понял! — я замотал руками. — Только так ты сможешь выздороветь до конца — как ты и сам хочешь. Исцелиться.
— Если прекращу?
— Да. Коновалов сказал, чтобы ты продолжал? Не слушай его. Он ошибается.
— Что ты хочешь этим сказать? В чем ошибается? Меня нельзя исправить — до конца, — ты это хочешь сказать? Что я все равно не могу не думать…
— Нет. Дело здесь уже не в мыслях совершенно. И не в подсознании. А в фактах и действиях. В твоих собственных. Ведь то, что ты продолжаешь заниматься самовнушением, лечиться от болезни, говорит в то же время, что ты до сих пор не выздоровел. Что болезнь все еще с тобой. Чуда нельзя добиться целенаправленно, монотонным старанием — да, здесь уже дело совсем не в мыслях.
Алексей уставился на меня.
Я думал: что он ответит? Мне, как всегда, не удастся убедить его прислушаться? Пожалуй, случилось бы чудо, если всего одной этой фразой я заставил бы изменить его отношение к тому, во что он так верил и что дало такие плоды.
Я отвернулся — к воротам больницы. У них были ровные квадратные прорези по всей верхней части, с тонкими краями, которые постепенно засвечивались, исчезая в отраженном солнечном свете. Он набирал остроту — с каждой секундой становилось больнее, теплее смотреть.
— Странно, это чувство вины, о котором ты говоришь… я, наверное, должен был догадаться, да… Хочешь сказать, оно где-то совсем глубоко, да? Но знаешь, когда мы обсуждали твою работу… когда, говоришь, хотел мне рассказать… мне показалось… да нет, я был абсолютно уверен, что ты, наоборот, выкладывал мне все самое потаенное, о чем раньше думал… — я так и стоял спиной, только повернул голову в сторону, когда говорил.
Я был немного ослеплен, но не моргал.
— Не знаю — глубоко оно во мне или нет. Я не хочу в это вникать.
— Ну… значит, все уже неплохо. Я имею в виду болезнь. Ты обязательно…
— При чем здесь болезнь — я говорил об Оле. Разве ты не понял меня?
Не могу выразить, какое облегчение испытал, когда он прервал меня.
Я снова посмотрел на отсветы в квадратных прорезях — самих прорезей уже и не было видно, они потонули в белой яркости.
Ворота больницы пришли в движение. Свет, в долю секунды причинив глазам самую сильную боль, тотчас отступил, смешался в движущейся череде квадратов. Боль в глазах тоже непонятно отступила, и слепота, — напротив, я видел теперь все очень четко, контрастно.
Было очень тепло глазам.
Я ожидал увидеть машину “скорой помощи”, но странно: въездная асфальтовая дорога за раздвинувшимися воротами оказалась пуста; она была все еще влажная от дождя, и солнечный свет рассыпался по ней сияющим, драгоценным ковром.