Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2012
Вера Калмыкова
Вера Владимировна Калмыкова родилась в 1967 году в Москве. Филолог, кандидат наук, главный редактор издательства “Русский импульс”. Сотрудничает с журналами “Вопросы литературы”, “Вопросы философии”, “Нева”, “Литературная учеба”, “Октябрь”, “Toronto Slavic Quarterly” и др. Автор статей в энциклопедиях “Лица Москвы”, “Мандельштамовская энциклопедия” и др. Как поэт публикуется с 2002 года. В 2010 году в издательстве “Русский импульс” вышла книга стихов “Растревоженный воздух”.
* * *
Ничего-то я не умела.
Оттого ничего не имела.
Научилась я быть собой.
Не умею лишь быть с тобой.
Впрок ни выспаться, ни напиться,
невозможно впрок налюбиться:
в закромах сохранишь запас —
он возьмет и сгорит за час.
Как ни маяться, ни стараться,
навсегда придется расстаться.
Одеянье ветхое с плеч…
Все равно должна уберечь.
Силы грозные спорят с веком —
я полна другим человеком.
Не пускай меня, не пусти.
Обмирая, сожми в горсти.
* * *
Не вертится стол, и не прыгает блюдце,
покойники спят — не летается что-то.
Баранов, к которым придется вернуться,
и тех наконец одолела дремота.
Никто не расскажет, что сбудется с нами.
Напрасные жертвы нелетной погоды,
мы тешимся разве что лживыми снами,
в которых мы оба для счастья пригодны.
Эй, горе-гадатели, свечку задуйте:
влюбленная Сфинкс позабыла отгадку.
Ни вправо, ни влево. Трактир на распутье.
На завтрак закажем баранью лопатку.
* * *
Старики поумирают.
Молодые постареют.
Время, тощая кобыла,
крутит, крутит жернова.
Старая слепая лошадь
молча тащится по кругу.
Щекоча большие ноздри,
тихо сыплется мука.
Отпетый
(картина В. Перова)
…Сегодня приговор, а завтра казнь.
Есть только ночь, чтобы смирить себя.
Торжественный приходит исповедник,
предвестник благодати и любви.
Ушел. Молчанье. Полночь бьет. Рассвет
еще случится — дня уже не будет.
Для новой жизни несколько часов:
без прошлого, но с будущим —
исчезнуть.
Наедине с небытием грядущим
сидит, очищенный.
Прими его, Создатель.
Он не успеет много нагрешить.
* * *
И каждый день — будто эпоха истории.
Каллиграфическим почерком гимназистки
вывожу в дневнике:
шестого пал Древний Египет,
седьмого — Эллада,
девятого — Рим,
к концу месяца
дотянем до двадцатого века.
Столетья слипаются.
О мировых войнах
знать ничего не желаю.
Только твержу,
что мир хорош,
и, конечно, экзамен не сдам.
* * *
…Чувств, о которых нельзя говорить,
лучше бы не было:
страшен удел бессловесный,
словно постыдный секрет.
Мне бы исчезнуть сейчас
насовсем — раствориться, распасться,
так, чтоб ни имени, ни
ощущенья себя…
Нет же! И день, как подарок,
и Рихтер, и счастье дыханья,
как это все совмещается,
я не умею понять…
* * *
Как это выразить словами?
Разрознены частички пазла:
прохлада утренней прогулки,
полдневный жар и дождик мелкий,
скрипит сверчок, как будто книжка
открылась — и ожил пейзажик,
и крик ребенка по соседству,
старушки жалобы на сердце,
и небо в пятнышках, и громкий
смешок рабочего на стройке, —
подробности милы, невнятны,
совсем ничтожны, незаметны,
и все же пригнаны друг к другу,
как будто обувь у порога,
непредсказуемы, капризны,
мы это называем жизнью,
и это все — моя любовь.
Книга нежности
Край родной мой, сладостный Вифлеем,
голод грозен, мертва и скудна земля.
Не родит она, не даёт плодов,
и хиреют мальчики-сыновья.
И тогда решились Елимелех
и жена его Ноеминь уйти
в благодатную землю, тучный Моав,
где досыта хлеба дают поля.
И в Моавской чужой и щедрой земле
в изобилье прожили десять лет,
сыновьям нашли они нежных жён.
Только голод силы их источил,
вот мужчины и умерли все втроём,
и остались бедствовать три вдовы.
И тогда задумала Ноеминь
возвратиться на родину, в Вифлеем.
Говорит невесткам: “Останьтесь здесь,
больше нет мужчин во чреве моём,
больше нет мужей у меня для вас,
вам ведь нужно замуж, детей родить”.
Зарыдала Орфа – и отошла,
возвратилась в свой материнский дом,
со свекровью простилась. Осталась Руфь.
“Никуда, – говорит, – от тебя не пойду.
Ты земля моя, добрая Ноеминь,
Ты семья моя, добрая Ноеминь,
жизнь и смерть моя, добрая Ноеминь.
Я люблю тебя. Я остаюсь с тобой.”
Край родной мой, сладостный Вифлеем,
где родят поля, где тучна земля,
где поют хлеба, где ласкают взгляд
урожаи обильные ячменя.
Только разве по силам пахать вдвоём
заскорузлую почву за столько лет?
Разве только кто-то позволит им
подбирать колосья в полях чужих.
И ходила Руфь по земле чужой,
и позволил ей подбирать Вооз.
“Не ходи, – говорит, – никуда, будь здесь”.
Ноеминь говорит: “По слову его.
Как закончит работу и ляжет спать,
подойди тихонько, полог откинь
и замри до рассвета в его ногах”.
Умывает лицо своё чисто Руфь,
и белит-румянит своё лицо,
надевает праздничный свой наряд
и идёт тихонечко на гумно,
и крадётся. Не видит её Вооз.
А когда ложится он отдохнуть,
открывает полог у ног его,
и лежит, не дыша, не смыкая глаз,
чтобы вхмах ресниц не будил его,
и лежит, его не тревожа сон.
Как Вооз проснулся – увидел Руфь.
Никому не сказал, что увидел Руфь.
Потому что пришла и легла у ног,
не смыкая глаз, не тревожа сон.
Ты любовь моя, добрая Ноеминь,
ты душа моя, добрая Ноеминь,
разум женский мой, добрая Ноеминь,
будь по воле твоей: “Покрывало откинь
и замри до рассвета…”
* * *
Благословляю полдень голубой…
Аркадий Штейнберг
И пока мне рот не забили глиной,
Из него раздаваться будет лишь благодарность.
Иосиф Бродский
Благодарю Тебя за эту боль.
Безмолвным светом изнутри горю.
Да будет голос радостен, доколь
благодарю.
За то, что Ты поставил на пути
преграду — создавать добро из зла.
За то, что Ты велел: вот здесь найди,
и я нашла.
За то, что каждодневный этот груз
ни осознать, ни вымолвить невмочь,
но я теперь исчезнуть не боюсь
бесследно прочь.
За то, что пропасть между ним и мной
не пересечь, куда бы путь ни лег.
За то, что я останусь за стеной
его дорог.
За то, что счастье медленно краду,
ликуя в упоенье воровства.
За то, что я до лжи не снизойду,
пока жива.
За то, что обретенное из книг
переживаю въяве первый раз.
За то, что каждый день и каждый миг
Ты слышишь нас.
За то, что все сокровища свои
на вымысел меняю, на мечту.
За то, что нет границ моей любви
и я расту.
Песня сна
Все так устало от меня,
все хочет отдыха.
Быть может, чашка
разбилась потому,
что надоело
в моих руках так часто замирать.
Фонарь мигнул —
перегорела лампа.
Прости, я посмотрела на тебя.
Уж лучше я зажмурюсь:
быть причиной
чужого угасания —
как стыдно!
Мой добрый мир,
засни, засни скорее,
пусть я тебе не снюсь,
пусть не тревожу.
Забудь, как громко трогаю предметы,
забудь, как шумно обнимаю близких.
А я, бессонная, побуду в окруженье
своей вины —
никчемности своей…