Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2012
Архимандрит Августин (Никитин)
Архимандрит Августин (в миру — Дмитрий Евгениевич Никитин) родился в 1946 году в Ленинграде. В 1969 году окончил физический факультет Ленинградского университета. В 1973 году принял монашеский постриг с именем Августин. Пострижен в монашество митрополитом Никодимом в Благовещенской церкви его резиденции в Серебряном Бору в Москве. В 1974 году им же рукоположен во иеродиакона и иеромонаха. Окончил Ленинградскую Духовную академию (1975), с этого времени — преподаватель, с 1978 года — доцент Санкт-Петербургской Духовной академии.
РЕЛИГИОЗНЫЕ МОТИВЫ В ТВОРЧЕСТВЕ ГОНЧАРОВА
Детство, отрочество, юность
В конце ХIХ века Д. С. Мережковский попытался определить своеобразие религиозности Гончарова—писателя: “Религия, как она представляется Гончарову, — религия, которая не мучит человека неутолимой жаждой Бога, а ласкает и согревает сердце, как тихое воспоминание детства”1. И. А. Гончаров не относится к числу писателей—пророков, искателей религиозной истины, подобно Л. Н. Толстому или Ф. М. Достоевскому. Вера писателя не проходила через горнило высоких сомнений, как это было у Ф. М. Достоевского, он верил просто, ровно, без “умствований”, верил сердцем, а не умом. Тем не менее религиозность Гончарова многое объясняет в его творчестве и личности.
Вот как оценивал религиозность писателя священник Николай Ремизов в 1912 году: “Иван Александрович Гончаров причисляется к людям, которые специально о религии ничего не писали, богословскими вопросами не задавались и не думали над ними, но которые при всем этом в существе своем, в глубине своей души всегда бывали очень религиозны. В этом смысле Иван Александрович был всегда, от дней детства и до конца жизни своей, глубоко религиозным христианином; скромный во всем, избегавший славы и популярности, едва ли не более всех наших писателей, Иван Александрович менее всего был расположен удивлять кого либо своей религиозностью. Но он носил в ceбе удивительный родник религиозности, который во всех его произведениях временами брызжет особенною теплотою веры. Религиозные моменты и проявления у него не часты, но зато они так ярки и так сильны, выступают в особенно тяжелые минуты душевной борьбы, тоски и сомнений, терзающей раздвоенности настроения и мучительных колебаний… Они так возвышенны, так хорошо заражают душу, что им следует учиться”2.
Творчество Гончарова совершенно невозможно понять вне религиозного контекста. В этом смысле существующие на сегодняшний день интерпретации гончаров-
ских романов далеко не полно раскрывают их глубинный смысл. Исследователям еще предстоит огромная работа, связанная с изучением религиозной проблематики у Гончарова. В научный оборот должны будут войти многие факты как биографии, так и собственно творчества писателя3.
В конце ХIХ — начале ХХ века был опубликован ряд материалов, характеризующих историю формирования духовного облика писателя. Так, был опубликован “Летописец”, который велся в семье Гончаровых в течение нескольких поколений, затем автобиографические записки Ивана Александровича, ряд его писем к разным лицам и воспоминания о нем. “Летописец” был начат дедом писателя, Иваном Ивановичем Гончаровым, в 1732 году. Большую часть его занимает “Книга, глаголемая о вольной страсти и о распятии на кресте и о тридневном воскресении Господа нашего Иисуса Христа”. Затем идут другие списки, произведения религиозного характера. Собственно “Летописец” помещен в начале и представляет собой повременные записи о событиях семейной жизни и крупнейших политических событиях. Это была типичная старинная книга в кожаном переплете, с медной застежкой. До революции 1917 года “Летописец” Гончаровых хранился в музее Симбирской архивной комиссии4, ныне — в музее И. А. Гончарова.
Из сведений, содержащихся в “Летописце”, видно, что дед писателя принадлежал к кругу служилого дворянства. Состоя на военной службе в Оренбургском крае, он из полковых писарей дослужился до офицерских чинов — поручика и капитана. По характеру записей видно, что это был человек, интересовавшийся общественной жизнью, религиозный и начитанный в духовной литературе5.
Отец Ивана Александровича был весьма благочестив и слыл старовером. В доме находили приют юродивые; стекались и множились рассказы о святых местах, чудесах, исцелениях. В комнате у матери, Авдотьи Матвеевны, был большой киот, перед которым горела лампадка. “Из старого гончаровского наследства, — рассказывал Александр Николаевич, — всем нам досталось по два, по три образа. Я получил два образа, из которых один — образ Спасителя, в тяжелой позолоченной ризе. У Ивана Александровича, жившего в Петербурге, на Моховой улице, в задней комнате также было несколько образов из старого гончаровского дома”6.
Будущий писатель получил простое, но крепкое религиозное воспитание в юном возрасте. Ведь и воспоминания о детстве у героев “Обломова” связаны с религиозными впечатлениями в той же мере, как и с образом матери. Детская вера писателя возникала и крепла в той атмосфере, которая окружает в романах Гончарова самые “сердечные” женские образы: матери Александра Адуева, Агафьи Матвеевны, Бабушки7.
В 1820 году маленький Иван был отдан в пансион в заволжском селе Репьевка, где детей научал священник Ф. С. Троицкий, воспитанник Казанской Духовной академии, человек образованный. В этом пансионе Иван выучился французскому и немецкому языку, а главное, нашел у батюшки обширную библиотеку и принялся усердно читать. В библиотеке батюшки были “Путeшecтвиe Кука” и “Сатиры” Нахимова, Паллас и “Саксонский разбойник”, Ломоносов и “Бова-королевич”, Державин и “Еруслан Лазаревич”, Фонвизин, Тассо и детские рассказы Беркеня, Карамзин и мрачные подземелья Ратклиф, история Ролленя, “Ключ к таинствам древней магии” Эккертгаузена — все это было прочтено восьми-девятилетним Гончаровым”8.
Школа должна была наполнить душу иным содержанием, уложить религиозный порыв в иное извилистое русло и изгнать из представления о жизни страхи и призраки, которые туманили детскую голову легендой и сказкой. Для будущего писателя решительный поворот в этом направлении наступил с того дня, когда он был отдан в московский коммерческий пансион. В семейном “Летописце” есть по этому поводу следующая запись, сделанная Авдотьей Матвеевной: “1822 года, июля 2 числа, отправлен Ваничка в Москву, а определился в коммерческое училище 6 дня”. Религиозное чувство Иван Александрович сохранил до конца жизни. По словам его племянника, Николая Гончарова, “религиозные воззрения его сложились под влиянием домашней, “византийской” обстановки и взглядов его матери Авдотьи Матвеевны.
С 1822-го по 1831 год Гончаров обучался в коммерческом училище, с 1831-го по 1834 год — в Московском университете на филологическом отделении. В 1835 году переселился в Петербург, а в 1852 году отправился в кругосветное путешествие на фрегате “Паллада”.
…Провожали его всем домом. Авдотья Матвеевна заказала напутственный молебен. Всегда сдержанная в выражении чувств, на этот раз она при расставании с сыном едва не упала в обморок — почуяла сердцем: в последний раз обнимаются. (Через полгода всего получит он из Симбирска скорбное: нету нашей мамы…9) Гончаров вынес теплое религиозное чувство из—под материнского крова и сохранял его в течение всей жизни.
Духовная смерть Ильи Ильича
В статье И. Ф. Анненского “Гончаров и его Обломов” есть такие строки: “…личность Гончарова тщательно пряталась в его художественные образы…” 10 Тем не менее семейная черта — религиозность, по крайней мepe в ее внешних проявлениях, не прошла не отмеченной в творчестве Гончарова и повела к созданию страниц, проникнутых грезами благоговейного умиления из царства детских снов. Религиозность была одним из первых впечатлений, воспринимавшихся детским сердцем в атмосфере гончаровского дома. В это чувство влагалась любовь к Богу за те блага, который дарил Он миpy11.
Илья Ильич Обломов вспоминал молитвы с матерью. Тогда, поглощенный дет-
скими мыслями о предстоящей прогулке, он “рассеянно” и “вяло” повторял слова молитвы, но мать “влагала в них всю свою душу”, и эти детские впечатления не прошли бесследно. В “Сне Обломова”, Илья Ильич видит свое детство. Ему семь лет. Мать “взяла его за руку и подвела его к образу. Там, став на колени и обняв его одной рукой, подсказывала ему слова молитвы.
Мальчик рассеянно повторял их, глядя в окно, откуда лилась в комнату прохлада и запах сирени.
— Мы, маменька, сегодня пойдем гулять? — вдруг спрашивал он среди молитвы.
— Пойдем, душенька, — торопливо говорила она, не отводя от иконы глаз и спеша договорить святые слова.
Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою душу”12.
Необычность жанра 9—й главы (“Сон Обломова”) почувствовал Ф. М. Достоев-
ский. Задумывая роман о писателе (1870), он собирался включить в него “поэтиче-
ское представление вроде “Сна Обломова”, о Христе”13. А между тем именно религиозная тематика поначалу была исключена из главы “Сон Обломова”.
Переходным этапом на пути от рукописи к первому изданию полного текста романа “Обломов” были публикации в 1849 и 1858 годов двух отрывков из романа. Пер-
вый — глава “Сон Обломова”, второй — небольшой отрывок из 2-й главы III части. “Сон Обломова” появился в печати вскоре после рождения замысла романа. Отрывок из III части — в год подготовки вчерне написанного романа к публикации14.
Существует распространенное мнение, что “Сон Обломова”, опубликованный впервые в начале “мрачного семилетия” разгула правительственной реакции, подвергся серьезном цензурным преследованиям15. Действительно, характер разночтений этой главы по сравнению с окончательным текстом романа и в, особеннос-
ти, пропуски позволяют предположить цензурное вмешательство.
Так, слово “обряды”, в особенности если оно было связано с церковными ритуалами, тщательно изгнано из текста “Литературного сборника…”. Вместо “…крестин, именин, семейных праздников, заговенья, розговенья…” (с. 97) в “Литературном сборнике…” только “именин, семейных праздников”. Вместо “при разных обрядах” (с. 97) — “при разных случаях”16.
Устранено из текста “Литературного сборника…” все, что связано с церковной обрядностью, в том числе и ставшее бытовым присловье “ей—богу” (вместо “ей—богу! Такой грех!” (с. 104), в “Литературном сборнике…”: “право! такой грех”). Отточие заменяет слова: “…и перекрестит рот, примолвив: “Господи помилуй!”” (с. 101); отсутствует ремарка: “и перекрестив друг друга…” (с. 105); нет слов: “дадут выпить святой водицы…” (с. 106); нет фразы “Возблагодарили Господа Бога…” (с. 112). Вместо: “…жить иначе — грех” (с. 84) — “… жить иначе — не нужно”; вместо: “…как от какого—нибудь наказания Господня” (с. 91) — “…как от какой—нибудь напасти”. Вместо: “знамения небесные, огненные столпы” (с. 94) в “Литературном сборнике…” только “огненные столпы”. Сняты и упоминания “адских сил”. Вместо “…кипит, точно поселился бесенок какой—нибудь, который так и поддразнивает его…”
(с. 112) — “кипит и поддразнивает его”; нет слов: “Бесенок так и подмывает его”17 (эти пропуски в большинстве своем восполнены уже в “Отечественных записках”).
Илья Обломов — выходец из полуязыческой—полухристианской Обломовки, а потому он нес на себе и ее грехи. Обломов нравственно чист, но полнота духовных стремлений ему неведома — это подтверждение, что нравственнocть еще нe есть духовность. Важнейшим для понимания натуры Обломова становится описание его молитвенного порыва.
“В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается с боку на бок, ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как—нибудь угрожающую бурю.
Потом, сдав попечение о своей участи небесам, делается покоен и равнодушен ко всему на свете, а буря там как себе хочет”18.
Именно с этой позиции наиболее ясно и полно понимается, о каком “сне” Ильи Ильича Обломова идет речь в романе. Слово “сон” в “Обломове”, несомненно, многозначно, оно несет в себе различные смыслы. Однако оно является лишь телесно—душевной формой проявления “сна смертного”, сна духовного, “сна уныния”. Этот последний сон — сон-грех, сон-падение, отнимающий у человека надежду на спасение бессмертной души. Об этом сне говорится в молитве Василия Великого: “Тем же молим безмерную Твою благость, просвети наша мысли, очеса, и ум наш от тяжкого сна лености возстави…”
В то же время Гончаров указывает на то единственное, что может оправдать Обломова. Гончаров, несомненно, имел в виду заповеди блаженства, когда упоминал в романе устами других героев “чистое сердце” Ильи Ильича. Ибо среди евангельских блаженств упоминается и это: “Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят” (Матф., гл. 5, ст. 8). Стоит обратить внимание на то, что Обломов не только чист сердцем, но и кроток (Ольга в прощальном разговоре говорит: “Ты кроток… Илья”). И здесь вспоминается еще одно евангельское блаженство: “Блажени кротцыи, яко тии наследят землю” (Матф., гл. 5, ст. 5). В самые патетические минуты своей жизни Илья Ильич плачет. И это не случайно у Гончарова, помнящего о Нагорной проповеди Христа: “Блажени плачущии, яко тии утешатся” (Матф., гл. 5, ст. 4)19.
Следует, однако, отметить, что ко всем указанным блаженствам Обломов имеет лишь относительное, условное отношение. Все евангельские достоинства героя заданы в романе вне Христа. Обладая многими христианскими достоинствами, Обломов оказывается чужд важнейшей заповеди: “Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь” (Матф., гл. 22, ст. 37–38).
Обломов способен на первый шаг смиренного обращения к Богу: он сознает, что судьба его одними собственными усилиями не может быть установлена. Но Бог ждет от Своего создания соработничества, волевого участия в жизненном движении, а не фатализма в духе уныния. Обломов оказывается не в состоянии совершить волевое духовное движение и праздно бездействует. Так, несомненно, проявляется неполнота веры в человеке, и эта—то неполнота становится существенною причиною окончательной обломовщины. Все добрые свойства натуры человека пропадают втуне. Обломов, по сути, зарывает данные ему таланты (Мф. 25, 15–30)20.
Еще одно евангельское блаженство следует упомянуть, говоря об Илье Обломове. Ведь он покидает свет, становится отшельником не только по причине примитивной лени, но и потому, что не находит правды, смысла ни в службе, ни в обществе. Особенно восстает он на неискренность в отношениях людей: “Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон”… Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: “вот уйди только за дверь, и тебе то же будет…” “Зачем же они сходятся… Зачем так крепко жмут друг другу руки?”21 Душа Обломова тоскует по искренности и правде. “Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся” (Матф., гл. 5, ст. 6).
В конце романа есть несколько строк, где Обломов чисто внешне сравнивается со “старцами пустынными”: “С летами волнения и раскаяния являлись реже, и он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу”22.
Мотив захоронения заживо, добровольного самозаточения, упоминание пустынных старцев — всё это символизирует аскетическую сторону православия. Образ могилы в “Обломове” по своей смысловой заполненности близок образу пустынножительской пещеры, как она осмысливалась в аскетической ветви христианской, традиции: это не только “место спасения”, “инобытия”, “иного мира”, но и “место погребения”, “гроб”. Обломов изолируется от мира, чтобы “спастись”, сохранить душу среди океана зла. Но в то же время его “старчество” ущербно, ибо он не возвращает Творцу “плод брошенного им зерна”, а хоронит эти сокровища в себе23.
Тихая смерть Обломова не есть смерть блаженного. Вся четвертая часть романа есть описание духовной смерти героя до его физической кончины. И главный мотив здесь — духовное поражение Обломова, которое выглядит как погружение в новый, теперь уже окончательный “смертный сон”.
Однако роман “Обломов” проникнут евангельским духом. Даже духовная гибель героя еще оставляет надежду на милосердие Господа Бога. На это милосердие надеется автор, когда лишь в намеке дает образ ангела, охраняющего могилу Обломова: “Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его”24. Надежда проглядывает и в том, как сохранился Илья Ильич в памяти людей. Еженедельно молится о нем в церкви вдова Агафья Матвеевна Пшеницына. Добрым словом вспоминает о нем Захар: “Этакого барина отнял Господь! На радость людям жил… Не нажить такого барина… помяни, Господи, его душеньку во Царствии Своем!” 25 Таким образом автор не выносит Обломову приговор, но оставляет надежду на Божие милосердие и прощение.
Утрата человеком смысла жизни — самая болезненная и вечная тема отечественной словесности. Характер Обломова — одна из разновидностей все того же типа “лишних людей”, вереницею бредущих через всю русскую литературу вплоть до нынешних времен. Уже Добролюбов отмечал сходство Обломова с предшествующими образами означенного типа. Владимир Соловьев же не обинуясь отдал Илье Ильичу первенство перед всеми прочими: “Отличительная особенность Гончаро-
ва — это сила художественного обобщения, благодаря которой он мог создать такой всероссийский тип, как Обломова, равного которому по широте мы не находим ни у одного из русских писателей”26.
Андрей Штольц — русский немец
Русско—немецкое Поволжье. И. А. Гончаров был одним из наиболее выдающихся наблюдателей феномена национального характера. Его романы “Обломов” и “Обрыв” представляют собою целую энциклопедию русских типов. Национальное у Гончарова объясняет поведение человека едва ли в меньшей степени, чем социальное27.
Гончаров отразил вслед за другими русскими писателями реальную ситуацию в России, где “западный элемент” чаще всего был представлен именно немцами, составившими особую этнокультурную группу под названием “русских немцев”.
Большую роль играл при этом личный опыт писателя, чья жизнь прошла в Поволжье и Петербурге — двух регионах традиционного поселения русских немцев. В какой-то степени русские немцы оказались даже причастны к воспитанию Гончарова. В одной из своих автобиографий он писал: “Первоначальное образование в науках и языках, французском и немецком, получил в небольшом пансионе, который содержал в имении княгини Хованской, за Волгой, сельский священник, весьма умный и ученый человек, женатый на иностранке”28.
В другой автобиографии поясняется, что, во-первых, эта иностранка была немкой, а во-вторых, именно она преподавала будущему писателю первые уроки французского и немецкого языков: “Здесь, у жены священника, немки, принявшей Православие, он положил основание изучению французского и немецкого языков”29.
Воспоминания о годах обучения в пансионе были включены Гончаровым в роман “Обломов”, но в измененном виде. Деревня Обломовка принадлежала, рассказывает автор, издавна роду Обломовых; рядом с ней лежало сельца Верхлёво, которым владел богатый помещик, никогда не показывавшийся в своем имении. В этом имении управляющим был немец Штольц, открывший у себя пaнcиoн для обучения детей окрестных помещиков.
Так говорится в романе. А в пансионе Хованской, куда был отдан маленький Гончаров, учил не немец Штольц, а священник, воспитанник Казанской Духовной академии, человек просвещенный и широко образованный. Священник княжеского имения напоминает верхлевского старика Штольца. “Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы”. Немцу Штольцу соответствовала немка (по девиче-
ской фамилии Лицман), жена священника, учившая детей немецкому и французскому языку. В этом пансионе Иван Александрович нашел у батюшки библиотеку и принялся усердно читать30. Очевидно, уже в этот период, на Волге, писатель увидел образцы “немецкого воспитания”, основанного на привитии привычки к упорному и энергичному труду, а также к нравственной самостоятельности личности.
“Немецкий элемент” в русской жизни. Если вести речь о непосредственных личных впечатлениях Гончарова от русских немцев, то следует упомянуть, что их было достаточно много на всем последующем жизненном пути писателя: в университете, на службе, в кругосветном плавании, даже среди родственников (по линии жены его брата, Н. А. Гончарова). Особенно большое место в этом ряду занимают “остзейцы”, которых писатель наблюдал во время своей службы в Петербурге, а впоследствии — в период летнего отдыха, в течение нескольких лет — в Прибалтийском крае. На эти впечатления накладывались другие — непосредственно от Германии, куда он впервые попал в 1857 году. В “Слугах старого века” он пишет, например, о том, что “видал, как в Германии, с коротенькой трубкой в зубах, крестьяне пашут, крестьянки жнут в соломенных шляпках”. Из всего этого вырабатывались представления писателя как о немецком национальном характере, так и о роли, которую играют в русской жизни немцы.
Общий дух гончаровских размышлений о России определяется его представлением о ней как о стране огромных, но еще не разработанных возможностей, как о стране, еще только входящей в европейскую цивилизацию. Гончаров рад приветствовать все те внутренние силы, которые способствуют продвижению России к общеевропейской жизни, и, наоборот, осуждает “застой, сон, неподвижность”31.
В этом смысле в национальном характере его интересует лишь определенная доминанта: способность человека быть работником, преобразователем жизни. Об этой доминанте он упоминает в статье “Лучше поздно, чем никогда”, говоря об образе Штольца и о той роли, “какую играли и играют до сих пор в русской жизни и немецкий элемент и немцы. Еще доселе они у нас учители, профессоры, механики, инженеры, техники по всем частям. Лучшие и богатые отрасли промышленности, торговых и других предприятий в их руках. Это, конечно, досадно, но справедливо… Отрицать полезность этого притока постороннего элемента к русской жизни — и несправедливо, и нельзя. Они вносят во все роды и виды деятельности прежде всего свое терпение, perseverance (настойчивость, франц. —Авт.) своей расы, а затем и много других качеств…”32
В письме к великому князю К. Романову, написанном из Дуббельна, Гончаров дополняет свои суждения: “Они… научат русских, нас, своим, в самом деле завидным племенным качествам, недостающим славянским расам — это perseverance во всяком деле… и систематичности. Вооружась этими качествами, мы тогда, и только тогда, покажем, какими природными силами и какими богатствами обладает Россия! Другому пока нам у остзейских культурхеров учиться нечему и занять ничего не приходится”33.
В русле приведенных рассуждений сравнение Обломова и Штольца в романе однозначно как сравнение “работника” и, условно говоря, “лентяя”. Если Штольц является, по словам Гончарова, “образцом энергии, знания, труда, вообще всякой силы”34, то Обломов воплощает “лень и апатию во всей ее широте и закоренелости как стихийную русскую черту”.35 Соответственно, в Штольце представлены те черты, которых недостает “славянским расам”.
Немецкая тема в русской литературе развивалась и в догончаровский период. Одним из примеров является образ Бирона в “Ледяном доме” И. И. Лажечникова. Стоит напомнить и о Германе из “Пиковой дамы” А. С. Пушкина. Н. В. Гоголь, начиная с “Ганца Кюхельгартена”, развивает в своем творчестве немецкую тему.
В “Невском проспекте” Гоголь дает традиционное восприятие немецкой методичности: “Шиллер был совершенный немец… Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русский человек живет на фуфу, уже Шиллер размерил всю свою жизнь и никакого, ни в каком случае, не делал исключения… Он положил себе в течение десяти лет составить капитал из пятидесяти тысяч, и это уже было так верно и неотразимо, как судьба…”36
До Гончарова в русской литературе бытовало, как правило, фольклорное изображение немца, часто с негативным оттенком. Гончаров был одним из первых отечественных писателей, кто сумел подняться над сугубо национальным восприятием проблемы русских немцев в русской литературе. Автор исторически верно оценивает вклад немцев в русскую цивилизацию.
Именно Гончарову принадлежит заслуга взвешенной, объективной, собственно исторической постановки вопроса о роли русских немцев в историческом развитии России. Впервые на сравнении способности русского человека и немца к деятельности на благо России строилась концепция русского романа, причем автор, обладающий большой степенью национальной самокритичности, патриотизма и духовной свободы, решает вопрос в пользу немца, а не русского, что не могло не породить бесчисленных обвинений в отсутствии патриотизма. А ведь Гончаров ставил перед русским человеком прямую задачу: учиться у немца, учиться, отбросив чувство национальной спеси, отбросив исторически сложившиеся обиды и т. д., для будущего блага России.
“Немецкий элемент” в романе “Обломов”. “Племенные качества” Обломова и Штольца в романе сравниваются с разных сторон. Так, славянская “женская” натура Обломова отличается “ленивой грацией”, пластичностью, мягкостью, созерцательностью, “голубиной нежностью”, сердечностью, душевностью. Штольц выражает начало волевое и рациональное, порою рассудочное, деятельное. Обло-
мов — фаталист, Штольц — преобразователь. Обломов видит смысл жизни и труда в отдыхе, Штольц — в самом труде. Обломов тянется к идиллии, к природе, Штольц — к обществу.
Достаточно широкий диапазон русского и немецкого национальных характеров с их общей полярностью в главном (“душевность”, “сердечность” — “воля”, “рассудок”) позволял романисту вести художественное исследование широкого круга философских вопросов путем поиска “меры”, “золотой середины” между полярными крайностями.
В ходе сопоставления выявляются как сильные, так и слабые стороны обоих характеров. Совершенно очевидно, что в Штольце для автора недостает эстетической широты, пластичности, непосредственности, сердечности. Это особенно хорошо видно в некоторых авторских характеристиках Штольца (они широко известны), а также в описании восприятия немецкого национального склада русской матерью Андрея Штольца. Она “не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса предъявляет везде свои, тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога, не умея, кстати, их спрятать”37.
В романе постоянно переплетаются национальный и исторический планы оценки героев. С точки зрения национальных характеров Штольц и Обломов имеют свои достоинства и недостатки. Автор, выдвигая идею гармонического человека, хотел бы, возможно, чтобы Штольц был более сердечным, душевным, а Обломов — более волевым и разумным. Писатель, разумеется, знал, как тяжело русскому сердцу пережить то, что иноземец выдвигается в качестве образца для подражания. Но может быть, именно этого он и добивался — досады, вызывающей действие, нравственной встряски? Может быть, считал болезнь слишком запущенной?38
В статье “Лучше поздно, чем никогда” Гончаров писал: “Но меня упрекали… отчего немца, а не русского поставил я в противоположность Обломову?.. Особенно, кажется, славянофилы — и за нелестный образ Обломова и всего более за немца — не хотели меня, так сказать, знать. Покойный Ф. Тютчев однажды ласково… упрекая меня, спросил, “зачем я взял Штольца!” Я повинился в ошибке, сказав, что сделал это случайно: под руку, мол, подвернулся! Между тем, кажется, помимо моей воли — тут ошибки, собственно, не было…”39
Андрей Штольц: выбор имени. Ответственным этапом в истории создания всех гончаровских романов является работа писателя над именами героев. Одни из них определились сразу, другие — в результате довольно длительных раздумий и колебании автора. Выбор имени или фамилии героя, как правило, не бывает у Гончарова случайным. В плане творческой истории романа “Обломов” особый интерес вызывает процесс определения имени, отчества и фамилии Штольца.
Прежде всего, о чем должна говорить читателю фамилия героя, давшая название роману? Понять это тем более необходимо, что, как давно отмечено, фамилия друга и антагониста Обломова, Штольца, переводится с немецкого словом “гордый”. Что же противопоставляется в романе “гордости”? Ответ подсказывается самим текстом: конечно, это “голубиная нежность” Ильи Ильича40.
Быть может, не случайно так же и его имя Андрей, прочно связанное в христианской традиции со святым Андреем Первозванным, то есть намекающее на роль Штольца как пионера нового образа жизни. Существенно, что и фамилия предшественника Штольца (в черновой редакции романа) — Почаев (и тоже Андрей) также значащая. В. И. Даль (Словарь, т. 3, с. 370) так поясняет слово “починать”: “приступать к делу, браться за что, стать делать, положить чему начало”41.
В окончательном тексте полное имя Штольца встречается впервые в конце 3-й главы I части. Во всех прижизненных изданиях герой здесь назван не Андреем Ивановичем, а Андреем Карловичем. (В соответствующем месте рукописи Штольц именуется Карлом Михайловичем.) Проникшая в печатный текст авторская описка не случайна. Она объясняется достаточно полно отраженными в рукописи колебаниями Гончарова в именовании героя — антипода Обломова, тесно связанными с изменением общего замысла романа. На первых этапах работы в роли Штольца предполагался другой герой — Андрей Павлович Почаев (ср. позднюю заметку Гончарова на полях рукописи: “Почаев этот потом исчезает из романа — и вместо его является сам Штольц”. Варианты).
По мере того как определялась роль этого героя в романе, происходила последовательная трансформация его имени и отчества. Отвечая на упреки критики и вопросы, “отчего немца, а не русского поставил я в противоположность Обломову?” 42, Гончаров заметил: “Я вижу, однако, что неспроста подвернулся мне немец под руку — и, должно быть, — тогда (я теперь забыл) мне противно было брать чисто немецкого немца. Я взял родившегося здесь и обрусевшего немца и немецкую систему неизнеженного, бодрого и практического воспитания”43.
Известно, что большая часть романа “Обломов” была написана в Германии, мариенбадское лето 1857 года. Исследователи творчества Гончарова справедливо связывали указанный разнобой в именовании героя с различными этапами работы Гончарова над романом. Так, О. М. Чемена соотносит решение этого вопроса с проблемой датировки тех глав, где после устойчивого прежде “Андрей Иваныч” писатель возвращается к уже отброшенному Карлу и Карлу Андреевичу. Исследовательница обращает внимание на письмо Гончарова от 15 (27) августа 1857 года из Франкфурта-на-Майне, в котором автор “Обломова” сообщает: “Менее нежели в два месяца написано моей рукой 62 листа, и еще осталось закончить две последние сцены: прощание Обломова навсегда с приятелем и заключение, небольшую сцену, в которой досказывается, что сталось со всеми героями романа. Сцены набросаны и могли бы быть кончены в три—четыре присеста”44.
Из данного сообщения можно, по всей вероятности, сделать вывод о том, что последние главы романа вчерне набросаны до Мариенбада. Этим обстоятельством легко объяснить и употребление на их страницах имени Карла Штольца45.
А в письме из Парижа от 25 августа (5 сентября) Гончаров замечает: “Я хочу поехать в Дрезден и поселиться там до октября, дописать последнюю главу романа, или две-три сцены и выработать, что успею, из написанного”. А в письме из Дрездена от 23 (11) сентября он сообщает: “Не знаю, удастся ли мне, по крайней мере, кончить здесь последнюю главу; здесь холода пошли, и в комнате руки костенеют, оттого работать и неприятно”. 8 (20) октября 1857 года Гончаров вернулся в Петербург46.
Андрей Штольц: выбор веры. Можно предполагать, что И. А. Гончаров не смог бы избежать обвинений в германофильстве, будь его герой Штольц “чистым немцем”, да к тому же и протестантом. Так, современник писателя историк Н. И. Костомаров писал: “Вражда немецкого племени с славянским принадлежит к таким всемирным историческим явлениям, которых начало недоступно исследованию, потому что оно скрывается во мраке доисторических времен. При всей скудости сведений наших мы не раз видим в отдаленной древности признаки давления немецкого племени над славянским”47.
Таков был идеологический и литературный фон, на котором проявился образ Штольца. Вот почему полунемец Штольц в романе “Обломов” православный. В представлении писателя, вера и национальный менталитет, национальный язык органично между собой связаны. Вот как он пишет об этом, имея в виду Штольца: “Веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах”48. Немецкий язык он наследовал от отца да из книг.
Любопытно отметить, что Штольц с восьми лет “разбирал по складам… библей-
ские стихи и… с матерью читал священную историю”49. Систематическое чтение Библии — неотъемлемый атрибут протестантизма: “Библия вводится в каждый дом, и многие поколения немцев, американцев, шведов будут потом вспоминать одну и ту же картину: старика отца вечером, раскрывающего Библию и читающего отрывок из нее собравшимся членам семьи”50.
И если жизнь Обломова с самого детства цельна и неделима, то детство Штоль-
ца — это круг, разделенный надвое, где в одной половине Гердер, Виланд и библей-
ские стихи, а в другой — разоренные с деревенскими мальчишками птичьи гнезда и писк галчат из кармана “среди класса или молитвы”.
Известно, что протестантизм, абсолютизируя индивидуальность человека, полагает опыт ее самовоспитания в христианском духе. Именно так старался воспитывать Андрея Штольц-старший. Уроки такого рода сын получал еще в детстве: “Отец спросил: готов ли у него перевод из Корнелия Непота на немецкий язык. — Нет, — отвечал он. Отец взял его одной рукой за воротник, вывел за ворота, надел ему на голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног. — Ступай, откуда пришел, — и приходи опять с переводом… без этого не показывайся!”51
Повествуя об ученических годах Ильи Обломова, автор пытался ввести в круг его чтения историю Реформации. Реформация — широкое движение в Западной и Центральной Европе XVI века, положившее начало протестантизму; она началась в Германии с выступления Мартина Лютера в 1517 году. Но для Ильи Обломова эта тема была чужда. В первоначальной редакции первой части романа Гончаров писал: “Что за пример ему какой—нибудь Карл V, Лютер, Фридрих Великий?”52
Эта фраза в сжатом виде содержит описание целой эпохи, связанной с лютеровской Реформацией. Карл V (1500–1558) — испанский король Карлос I (1516–1519), император Священной Римской империи (1519–1556). Он пытался осуществить план создания единой европейской державы на основе католичества. Мартин Лютер (1483–1546), основоположник Реформации в Германии, боролся с Римско-католической церковью и подвергался преследованию по приказу Карла V. Тем не менее Реформация утвердилась в северных немецких землях и, в частности, в Пруссии. Фридрих Великий (Фридрих II; 1712–1786) — прусский король (1740–1786).
Так же неприемлема была для Ильи Обломова предложенная ему “История” Шрека (Живые физиономии тех людей, которых учил у Шрека и у других…): “Он ужаснулся, посмотрев, что и сколько надобно читать”53. Иоганн Маттиас Шрек (Schrockh; 1733–1808) — немецкий историк, автор ряда трудов по истории Церкви (в том числе “Christlische Kirchengeschichte” (Leipzig, 1768–1803. Т. 1–35) и пользовавшегося большой популярностью изложения всемирной истории для детей: “Weltgeschichte fur Kinder” (Leipzig, 1779–784. Т. 1–6)54.
Немецкая книжность плохо усваивалась на русской почве: ее начисто отверг Илья Обломов; недостаточно хорошо воспринял ее и Андрей Штольц: “…с одной стороны Обломовка, с другой — княжеский замок, с широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера… университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына”55.
Противопоставление бурша (нем. Bursche — парень, малый, а также студент, принадлежащий к одной из студенческих корпораций) филистеру (нем. Philister — обыватель) приобрело в русской литературе 1820–1830-х годов, вослед немецкой, устойчивый характер. Как отмечает современная исследовательница, “обращаясь к немецким источникам этого немецкого слова (филистер), мы прежде всего сталкиваемся с общепринятым ныне смыслом слова — “обыватель”. Исторически
philister — это филистимлянин (совр. палестинец) немецкой Библии Лютера, то есть враг, иноплеменник, некто негативный. Слово приобрело внебиблейский смысл в 1693 году, когда горожане, бюргеры, убили в Иене буйного студента, а пастор Гетце на его похоронах, пользуясь естественной для протестанта ветхозаветной лексикой, обозвал враждебных студентам мещан филистерами (бюргеры для студентов были тем же, чем библейские филистимляне для иудеев). Слово вошло в студенческий лексикон, обозначая что-то недостойное, низкое, стоящее за пределами их корпоративного союза”56.
В литературной традиции противопоставление буршей филистерам характерно для Ф. Шиллера, Э.-Т.-А. Гофмана и др. Сходно также высказывание о филистерах
В. Г. Белинского: “…толпа есть собрание людей, живущих по преданию и рассуждающих по авторитету, другими словами — из людей, которые “Не могут сметь / Свое суждение иметь”. Такие люди в Германии называются филистерами, и пока на русском языке не приищется для них учтивого выражения, будем называть их этим именем”57.
С самого детства Андрей ни отцом, ни даже — разумно и осмысленно — матерью по-настоящему понят так и не был. Рано осознав понимание как проблему взаимоотношений, Штольц волей—неволей принужден был двигаться к ее решению самостоятельно. А после кончины матери Штольц, хотя и оставался православным, по сути дела, выражал со всей очевидностью протестантский менталитет. Изведать же глубину непонимания до дна ему привелось при прощании с отцом. В эти минуты ни тот, ни другой (правда, каждый по—своему) не смогли бы вразумительно объяснить, зачем Андрей покидает родной угол: “А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлёве и помогать управлять имением, — об этом старик не спрашивал себя; он только помнил, что когда он сам кончил курс учения, то отец отослал его от себя. И он отослал сына — таков обычай в Германии. Матери не было на свете, и противоречить было некому”58.
Христианская этика труда. В 1862 году И. А. Гончаров писал своему племяннику: “Ты теперь в полунемецкой стороне: учись там трудолюбию, честному и серьезному пониманию жизни, педантической строгости и исполнения долга, занимай у них ученость”59.
Категория “труда” столь важна в гончаровских религиозных воззрениях, как категория “любви”, что ее значение трудно переоценить. В сущности, труд есть в известном смысле форма выражения любви — человека к человеку, к обществу, к Богу. По мысли писателя, Бог наделяет людей своими “дарами”, а люди возвращают ему “плод брошенного им зерна” (то есть “долг”), преобразуя и украшая землю. С религиозной точки зрения труд у Гончарова есть реальное, общественное выражение веры человека в Бога, “действие после понимания”60.
Следованием традиционным православным догматам не исчерпывается религиозная позиция Гончарова. Оставаясь, причем твердо и принципиально, “младенцем” в вопросах веры, романист в то же время не отрицал таких понятий, как “цивилизация”, “наука”, “культура”, “прогресс”, “общественное устройство”, “комфорт” (то
есть весь либерально-западнический набор ценностей). Гончаров не считал, что жизнь земная является лишь подготовкой к жизни небесной. Путь ко Христу не исключал для него понятия “истории”, “прогресса”, “цивилизации”, а, напротив, включал их в себя. В этом смысле “герои-цивилизаторы” в гончаровских романах (например, Петр Адуев, Штольц) воплощают для автора одну из важных сторон христианской этики, они по—своему “возвращают Богу плод брошенного им зерна”.
Духовное совершенство человека предполагает у Гончарова акцент не столько на аскезе, сколько на преобразующей деятельности человека. Историческое творчество, труд — вот те приоритеты, которые дороги Гончарову в христианской этике. Идея “труда” постоянно при этом соседствует у Гончарова с идеей “красоты”61.
Эту мысль писатель развивает в романе “Обломов”, в котором Гончаров в образе главного героя показал “воплощение сна, застоя, неподвижной, мертвой жизни — переползания изо дня в день”62, уличал старое общество в дремоте. Образцом ума, силы, умения управлять собой является Андрей Штольц. Своему герою Штольцу автор передает собственные мысли о назначении и роли человека в обществе, о важности гражданского служения, “пока станет сил”, потому что России нужны “руки и головы для разработывания неистощимых источников”. Устами Штольца писатель проводит чрезвычайно важную мысль о необходимости единения “практических способностей с тонкими потребностями духа”. Под “практическими способностями” Гончаров понимал умение находить прямое дело, выполнять его, несмотря ни на какие трудности и препятствия, стремиться к намеченной цели и достигать ее63.
В “Обломове”, рисуя Штольца, Гончаров хотел представить новый положительный тип русского прогрессивного деятеля, совмещающего в себе как самые лучшие западнические тенденции, так и русскую духовную глубину. В статье “Лучше поздно, чем никогда” писатель подчеркнул: “Я взял родившегося здесь и обрусевшего немца и немецкую систему неизнеженного, бодрого и практического воспитания”64. В образе Андрея Штольца Гончаров хотел показать человека земного, реального и вместе с тем высоко одухотворенного, чуждого любой ограниченности.
Штольца всегда неизменно противопоставляли Обломову, хотя и различно в разные времена оценивали штольцевскую немецкую деловитость, практицизм, ровность внутренних движений. Для Штольца невозможен вопрос Обломова: а жить когда? Это для Обломова труд и скука — суть синонимы, потому что все—таки Обломов способен догадаться, что труд, какой ему навязывают, чаще всего лишь пустая суетность. Для него нужна хоть какая—то видимость цели, пусть и весьма заурядного свойства. Примечательный диалог состоялся у Обломова со Штольцем:
— Так когда же жить? — возразил Обломов. — Для чего же мучиться весь век?
— Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей65.
Отсюда видно, что Обломов богаче духовной чуткостью, зато у Штольца больше жизненной стойкости. Штольц реалист — до мозга костей. В людях такого склада душевности порою недостает. Вообще они размеренны и теплохладны. Они честны, но строят свою жизнь в той системе, где Бог есть ровно настолько, насколько необходимо для благопристойного соблюдения нужных обрядов и успокоения души некоторою видимостью духовных потребностей. Они не терзаются возможностью отыскать цель в жизни, ибо давно устоялись в мнении о такой цели. И хоть сам
Штольц по вероисповеданию православный, на то ведь и обрусевший, апротестантский по сути тип мышления и миропонимания хранит он в себе крепко66.
В то же время вопрос о православии Штольца, православии с некоторым оттенком протестантизма, должен быть предметом более углубленного и специального изучения. Вот как оценивает эту проблему современный исследователь Владимир Холкин: “Что же касается до сухого, деловитого протестантизма Штольца, то это скорее одна из давних принадлежностей упрощенного мифа “русский немец Штольц”, чем черта литературно реального персонажа. Да и присутствие в его жизни “протестантизма” как прямого и сознательного confession de foi, представляется все-таки сомнительным. А бытующее утверждение о беспощадной идейности его жизненного кодекса, рассмотренное одновременно в зеркале терпеливых усилий образовать Обломова и суровой протестантской морали, — просто неверным.
Тут стоит оговориться. Дело в том, что религиозные вопросы не занимают сколь-нибудь специально ни автора, ни его героев, к тому же повседневная жизнь их органично протекает внутри православной культуры. Протестантизм же, если все же допустить, что он исповедуется Штольцем, то единственно как кодекс поведения и дисциплины мысли. Поведения характерно морального, а не специфически духовного”67.
А вот вывод другого автора, рассматривавшего данный вопрос: “В подобном отношении к труду, учитывая западничество Гончарова, можно услышать отзвуки протестантской этики”68.
Штольц — “гордый”? Pro et contra. Как уже было отмечено, Гончаров сознательно давал своим героям “говорящие” имена и фамилии. K подобному приему
И. А. Гончаров прибегает и в случае с Андреем Штольцем. В Евангелии от Иоанна читаем свидетельство: “Одним из двух, слышавших от Иоанна об Иисусе и последовавших за ним, был Андрей, брат Симона Петра. Он первый находит брата своего Симона и говорит ему: мы нашли Мессию, что значит: “Христос”. И привел его к Иисусу” (Иоан., 1, 40–42).
Андрей Первозванный особо почитался в России; согласно преданию, он посетил берега Днепра, освятив таким образом будущую Киевскую Русь. (Орден Андрея Первозванного — высший по своему статусу; Андреевский флаг — честь и слава российского флота.) Каким же образом сочетается “сакральное” имя Андрей с антиномичной по сути фамилией Штольц (от нем. Stolz — гордый)?
На страницах романа Андрей Штольц является всегда в одной роли — проповедником. Он учит Обломова, постоянно указывая ему: вот дорога, вот путь, выполняя при Обломове “роль сильного”. Как отмечает В. Холкин, “представляется, что опека и поддержка Обломова — это не столько заповеданный протестантским воспитанием удел Штольца, сколько его самостоятельное духовное желание. Более того, это нескудеющее желание помочь не только наставлением, но и чувством, выручать не только добрым словом, но и добрым делом кажется потребностью, присущей Андрею не как сверстнику Ильи по возрасту, а как сверстнику по душе”69.
Все это, вместе взятое, наполняет как будто бы положительным, позитивным образ Штольца. И все же есть в романе момент, который ставит под сомнение его идеальность, избранность. Описывая особенности характера своего героя, Гончаров едва ли не восхищается им и восклицает: “Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!”70
Но вот как трактует эту фразу современный исследователь Е. В. Уба: “Выражение это не что иное, как перефразированное евангельское свидетельство о явлении лжепророка: “…берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить, что это Я, и многих прельстят” (Мрк. 13, 5). Если “наложить” библейскую и гончаровскую фразы друг на друга, получится результат, которого, возможно, не ожидал и сам Гончаров”71.
“Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами”.
“Многие придут под именем Моим”.
При таком прямом соотнесении получается, что “многие”, под которыми и подразумевались в Библии лжепророки, — это Штольцы, и назовутся они, дабы им поверили безоговорочно, как Богу, “русскими именами”. При этом параллель “под именем Моим” — “под русскими именами” подчеркивает святость, незыблемость, “коренное” русского. Иными словами, пророчество Штольцев — это не совсем то, что нужно русскому человеку, русскому прогрессу. Еще одно библейское пророчество гласит: “…не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире” (1 Иоан. 4, 1). Не все в Андрее Штольце, при всем том позитивном, что вложил в него писатель, “от Бога”.
Андрей Штольц (нем. гордый), одержимый миссией проповедника, впадает в грех гордыни и свой “горделивый ум” почитает главной истиной жизни. Первое послание к коринфянам св. апостола Павла гласит: “Никто не обольщай самого себя: если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, то будь безумным <…> Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом <…> Господь знает умствования мудрецов, что они суетны” (1 Кор., 3, 18–20).
Оценка, которую дает Е. В. Уба Андрею Штольцу, развивает “антинемецкую” линию дореволюционной критики романа “Обломов”. Вот типичный ее образец: “Неужели же в этом Штольце должны мы признать свежую натуру, идеал, к которому стремится русская жизнь? Неужели это образец лучшей части нашего молодого поколения, представитель нашего будущего общества? — вопрошал А. Милюков — Если бы нам предстояло сделать выбор между Обломовым и Штольцем, то, несмотря на жалкую апатию сонного тюфяка, мы скорее остановились бы на нем, чем на этой холодно-приличной, отталкивающей личности, которая вечно резонирует и с высоты какого—то пуританскаго величия смотрит на русскую жизнь. В этой антипатичной натуре, под маской образования и гуманности, стремления к реформам и прогрессу, скрывается все, что так противно нашему русскому характеру и взгляду на жизнь. В этих-то “штольцах” и таились основы гнета, который так тяжело налег на наше общество. Из этих-то господ выходят черствые дельцы, которые, добиваясь выгодной карьеры, давят все, что ни попадется на пути, предводители марширующей и пишущей фаланги, готовые ранжировать людей, как вещи на своем письменном столе”72.
Вывод, сделанный тем же критиком, категоричен: “Неужели же в самом деле в Штольце олицетворена благородная личность нашего времени, здоровый организм нашей эпохи? Нет! отвергая смысл жалкой и карикатурной обломовщины, мы еще больше не признаем идеального значения этой холодной штольцовщины!”73
А вот “голос из хора” противоположного литературного лагеря. “В Штольце выражена идея прогресса, как в человеке, по замыслу автора, соединяющем в себе немецкую аккуратность и русскую размашистость, немецкую суровую настойчивость и русскую сердечную мягкость, немецкий идеализм и русскую практичность, — пишет В. Азбукин. — Штольц олицетворяет собою широкую деятельность, предприимчивость, натуру живую, здоровую, с развитым практичным умом, с которым не было в разладе доброе чувствительное сердце, натуру, у которой слово было уже делом, в чем автор хотел представить идеал, имеющий осуществиться в русской жизни из новых ее начал, под немецким влиянием”74.
Здесь же можно привести слова известного в свое время публициста Д. Н. Овсянико—Куликовского: “Рядом с изображенной Гончаровым безнадежной обломов-
ской спячкой и глубокими залежами обскурантизма, тогда почти нетронутого — Штольц должен быть признан явлением в свое время прогрессивным”75.
Как сочетать несопоставимые доводы pro et contra? Это вполне возможно, если в жизненной активности Андрея Штольца не видеть элемент исключительно немецкий, так же, как в барской обломовской бездеятельности — элемент коренной pyccкий. К тому же следует учесть, что отмена крепостного права (1861) сняла часть вопросов, поставленных Гончаровым: ведь время романа “Обломов” —
1830-е годы — эпоха “николаевской реакции”. С тех пор многое изменилось, и это позволило по-новому оценить позиции гончаровских персонажей. “Давно уже разные “штольцы” твердят, что русский человек спит непробудным сном и не способен ни к какому серьезному труду; давно привыкли мы видеть, как сваливают извне привитую нам aпaтию на самую натуру и характер нашего народа, — отмечал А. Милюков в 1875 году. — Не в первый раз придется нам слышать, что “беспечность есть стихия русского человека, и он не находит для себя ничего лучшего, кроме покоя и недеятельности”. Но кто во всем нашем современном обществе видит одну только “обломовщину”, тому мы укажем на Петра, Ломоносова, Дашкову, Пушкина, — и они ответят за нас, что если и было что-нибудь общее между “обломовщиной” и старой Русью, то теперь преобладающие элементы в новой жизни нашей вовсе не напоминают уже ни беспробудной апатии Обломова, ни беспредметной и холодной деятельности его пресловутого друга”76.
Осознавая своеобразие русской цивилизации, русской культуры, И. А. Гончаров размышлял о взаимоотношениях общечеловеческого и национального начал. “Национальные ментальности, — отмечает Е. Краснощекова, — понимались писателем как подвижные, а не застывшие, закоренелые структуры. Способность к движению и обогащению достижениями других народов (воспитанию в самом широком смысле этого слова) — залог процветания нации”77.
После выхода в свет романа “Обломов” “западник” Гончаров стал объектом критики со стороны славянофилов. Отвечая на упреки своих литературных противников, писатель выражал надежду на то, что “славянофильство, оставаясь тем, чем оно есть, т. е. выражением и охранением коренного славяно-русского духа, нравственной народной силы и исторического характера Poccии, будет искреннее протягивать руку к всеобщей, т. е. европейской культуре: ибо если чувства и убеждения национальны, то знание — одно для всех и у всех”78.
Ольга Ильинская
Книгой, на которую чаще всего ссылается Гончаров и которую чаще всего цитирует, является Библия. Роман “Обломов” насыщен христианскими темами, мотивами и реминисценциями. Главный евангельский мотив, мотив любви, был определяющим не только для Гончарова-человека, но и для Гончарова-писателя79.
Тема любви раскрывается в произведениях Гончарова не только как “отношения полов”, у нее более общий смысл. Так, В. А. Недзвецкий отметил, что “гончаровская философия любви имеет глубокие культурно-исторические корни. В ней преломилась мысль западноевропейского романтизма… а также христианско-евангельское учение об очищающей и спасительной миссии любви в мире насилия и социальных антагонизмов”80. На православной интерпретации любви в романах И. А. Гончарова настаивает Ю. Лощиц: по его мнению, гончаровская концепция любви “не восходит к какой-либо из систем новоевропейской философской мысли (кантианство, гегельянство и т. д.), а ориентируется на… этику православного христианского учения”81.
Для героинь романиста характерен культ жертвенности. Так, Ольга Ильинская не столько любит, сколько спасает своего избранника. Чувство Ольги к Илье Ильичу родилось в надежде на спасение заблудшего, в увлечении ролью просветительни-
цы-воспитательницы. Однако Ольга Ильинская руководствуется не только просветительской, но и христианской традицией. В романе “Обломов” каждая из героинь связывает свое чувство к Илье Ильичу с верой в Провидение, хотя и по-разному. Ольга Ильинская любит сознательно, личностно, ее любовь проникнута религиозностью. “Жизнь — долг, обязанность, следовательно, любовь — тоже долг: мне как будто Бог послал ее… и велел любить” (ч. 2, гл. IX).
Автор “Обломова” настаивает на той интерпретации любви, которую дало христианство и которую можно найти у апостола Павла: “Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто” (I Кор. 13 : 2). Столь высокого критерия любви не выдерживает ни один из гончаровских героев, но некоторые из них стремятся к совершенству в любви. Однако ни Андрей Штольц, который “имеет всякое познание и всю веру”, ни добродушный Илья Обломов, который “не завидует, не превозносится, не гордится” (I Кор. 13 : 4), все же “не имеют любви” или, скорее, не обретают ее по разным причинам. В этом же ряду оказывается и Ольга Ильинская; именно поэтому Обломов предпочел ей далекую от книжной культуры Агафью Матвеевну, просящую у Бога за Илью Ильича и вручающую Богу свой дом, самое себя и своих детей.
Авдотья Матвеевна — Агафья Матвеевна
Особую роль Гончаров отводит Агафье Матвеевне Пшеницыной, в которой во-
площены глубинные основы русского мира. В образе Агафьи Пшеницыной он изображал и свою мать — Авдотью Матвеевну. “Нежностью признательности и любовью откликнется душа Гончарова на любовь и ласку, испытанные в раннем детстве, всякий раз, как память воскресит перед ним образ его покойной матери, — пишет Е. А. Ляцкий. — Она была разумно строга и добра, по отзыву писателя, и последнее свойство, синоним безграничной материнской любви, станет исчерпывающим и неизменным признаком, как только Гончаров приступит к изображению личности матери в семейной обстановкe героев”82. И не случайно Гончаров дал Пшеницыной имя Агафья, что в переводе с греческого означает “добрая”.
Из главных героев романа только Агафья Матвеевна важнейшие события своей жизни переживает в церкви. При всей внешней приземленности образ Агафьи Матвеевны весь окутан атмосферой евангельской любви. Ее вера и любовь подчеркнуто просты: “Она как будто перешла в другую веру и стала исповедовать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам… полюбила Обломова просто, как будто простудилась…” 83
Однако религиозность Агафьи Матвеевны не сводилась к обрядоверию, как, впрочем, и вера матери Гончарова — Авдотьи Матвеевны. Как отмечает Е. А. Ляцкий, “конечно, молившиеся в образной Авдотьи Матвеевны не задумывались над философским значением христианства: все это были люди, верившие в простоте своей души, приближавшиеся по характеру своего чувства к вере многомиллионной народной массы, которая постигает смысл Христова учения не анализом, но инстинктом, смутно ищущим сверхжизненного, сверхмогучего, сверхмысленного, исцеляющего и прощающего. На этой психологической почве выросло и окрепло религиозное чувство Гончарова”84.
Только эта героиня любит истинно христианской любовью: “Чувство Пшеницыной… оставалось тайною для Обломова, для окружающих ее и для нее самой. Оно было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем только, чтоб он выздоровел, и он никогда не узнал об этом”85. Любовь агапэ так называли древние эту высшую любовь. Агафья только молила Бога, “чтоб Он продлил веку Илье Ильичу и чтобы избавил его от всякой “скорби, гнева и нужды”, а себя, детей своих и весь дом” предавала на волю Божию86. “Предание себя на волю Божию” — один из важнейших концептов русской культуры. Агафьей Матвеевной руководит христианское самоотвержение, причем героиня не считает это за подвиг.
Во время болезни Обломова Агафья часто молилась в церкви о его здравии. “…По ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: “Илья”, бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу…”87 Семь лет прожил Обломов рядом с бескорыстно любящим его и искренне верующим в Бога человеком.
После смерти Обломова Агафья Матвеевна “вдруг уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением”; “теперь уж она знала, зачем она жила и что жила не напрасно”88.
Образ Агафьи Пшеницыной оттеняет все остальные, дает всю полноту гончаровского православия. Любовь к Богу и ближним, по заповеди Христовой, исповедует во всей полноте только эта героиня. Все остальные герои любят себя более, чем что бы то ни было89. Пшеницына выступает в романе как образец бескорыстной любви к Богу и к своему ближнему. Именно она выполняет первую и вторую заповеди Христа. А ведь об этих заповедях Сам Христос сказал исчерпывающе ясно: “На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки” (Матф., 22, 40)90.
Православный Петербург в романе “Обломов”
И. А. Гончаров жил в российской столице с 1855-го по 1891 год, вплоть до своей кончины. Близ Моховой улицы, где писатель жил последние 30 лет (Моховая, 3), располагается церковь во имя Св. великомученика Пантелеимона (Соляной пер., 17; угол Соляного переулка и улицы Пестеля, бывшей Пантелеимоновский). По воспоминаниям современников Гончарова, “Иван Александрович в церковь ходил и ежегодно исповедовался и причащался в Пантелеимоновской церкви; проходя мимо церкви, он снимал шляпу и крестился”91.
Церковь Св. Пантелеимона — одна из старейших в Санкт—Петербурге. Она была сооружена для работников Партикулярной верфи, устроенной Петром I на берегу реки Фонтанки рядом с Соляным городком для сооружения малых морских и речных судов. Одновременно с созданием в 1718 году Партикулярной верфи на ее территории была сооружена часовня92. В 1721 году вместо часовни была выстроена церковь, которую освятили во имя св. великомученика Пантелеимона в память побед, одержанных русским флотом 27 июля, в день св. Пантелеимона, при Гангуте в 1714 году и при Гренгаме в 1720 году.
В 1734 году рядом с обветшавшей к тому времени деревянной церковью был заложен каменный храм. Он был построен в 1735–1739 годах по проекту архитектора
И. К. Коробова и освящен 27 июля 1739 года. До нашего времени сохранилось одноглавое здание с трапезной и колокольней. Интерьер храма, так же как и мраморные барельефы на его фасаде, созданы в 1830-х годах скульптором А. В. Логановским. В 1935 году храм Св. Пантелеимона был закрыт; в церкви разместили склад зерна. В 1981 году здание церкви было передано филиалу Музея истории Ленинграда93. В начале 1990-х годов храм был возвращен верующим.
Проживая в Петербурге, Гончаров посещал и другие храмы города, что помогло ему обогатить роман “Обломов” церковной тематикой. В одном из вариантов рукописи упоминается о том, что Обломов “нанимал квартиру где-то у Владимир-
ской”. Здесь имеется в виду церковь Владимирской иконы Божией Матери, расположенная на Владимирском проспекте (ныне д. 20).
Первая деревянная церковь на месте существующего храма была построена при императрице Елизавете Петровне в 1747 году в Дворцовой слободе, заселенной низшими служащими придворного ведомства. В церковь была перенесена Владимир-
ская икона Божией Матери, находившаяся до этого в доме Якимова на углу Басманной (ныне Колокольной) и Преображенской Полковой (ныне Марата) улиц. 26 августа 1761 года на месте деревянной церкви в присутствии императрицы Елизаветы Петровны был заложен каменный храм. Здание строилось более восьми лет; по-
стройка была завершена в 1769 году94.
В этом храме отпевали няню Пушкина — Арину Родионовну; близ этой церкви снимал свою последнюю квартиру Ф. М. Достоевский. В 1932 году Владимирская церковь была закрыта; святыни и ценности были изъяты, а здание было передано Государственной публичной библиотеке. Церковь была возвращена верующим в 1990 году95.
Из беседы Обломова с Агафьей Матвеевной Пшеницыной.
— Вы часто выходите со двора? —спросил Обломов.
— Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на Пороховые Заводы ходили.
— Что ж, много там бывает?
— Нет, нынешний год немного было… А то много бывает96.
Ильинская пятница — пятница той недели, на которую приходится Ильин день (20 июля). Пороховые заводы находились в пригороде Петербурга, граничившем с Выборгской частью. В 1715 году по приказу Петра I в районе порогов на реке Охте были сооружены “пороховые мельницы”, при которых возникли Пороховые слободы. В 1720 году на берегу Охты, близ впадения в нее ручья Лубья, была построена деревянная церковь, тогда же освященная во имя пророка Илии.
“Из празднеств, совершаемых при сем храме, достойно особенного внимания одно, в день Илии Пророка (20 июля), по следующему случаю. В 1730 году, среди лета, Петербург постигнут был столь великою засухою, что все леса в окрестностях столицы горели, и густой дым затмевал почти солнечное сияние. Тогда императрица велела, для умилостивления Бога, совершить со всем синклитом, находящимся в Петербурге, крестный ход к церкви Илии Пророка, и после сего вскоре благотворный дождь освежил атмосферу”97.
К 1742 году эта церковь обветшала и была разобрана. Вместо нее в 1744 году был построен новый деревянный храм на каменном фундаменте. В том же 1744 году императрица Елизавета Петровна установила… крестный ход ежегодно”98. В 1781–
1785 годах деревянное здание церкви Илии-пророка было заменено каменным, выстроенным по проекту архитектора И. Е. Старова в виде храма-ротонды.
В Ильинскую пятницу (20 июля) на Пороховые собиралось до 150 тысяч верующих, и проходило большое народное гулянье99. Особо почитаема была и часовня Св. Параскевы Пятницы при храме Илии; в день памяти Параскевы Пятницы (28 октября) на Пороховые также стекалось большое количество народа100.
Во время праздничной всенощной женщины с венками на головах и зажженными свечами в руках обходили часовню на коленях, обращаясь к святой Параскеве с молитвой. Часовня Св. Параскевы была закрыта в 1929 году и через семь лет снесена. С 1923-го по 1930 год церковь пророка Илии находилась в ведении обновленческой общины. В середине 1930-х годов этот храм оставался одним из немногих действующих церквей Ленинграда, но в 1938 году он был закрыт. Храм был вновь возвращен верующим в 1989 году101.
…Продолжение беседы Ильи Ильича с Агафьей Матвеевной:
— Еще где же бываете вы?
— В прошлом году были в Колпине 102.
Колпино — селение Ижорских императорских заводов, где изготавливали “брони и их принадлежности” для военно-морского флота (ныне город вблизи Петербурга). 9 мая ст. стиля, в день св. Николая, в Колпине бывала многолюдная праздничная ярмарка, на которую приезжали жители столицы103. (В черновом варианте рукописи читаем: “Ходим в Спаса на Охту”. Однако в справочных изданиях нет сведений о храме Спасителя, находившемся на Охте. Этим, вероятно, и объясняется то, эта фраза не вошла в беловой текст романа.)
Переехав на Выборгскую сторону и поселившись в доме Агафьи Пшеницыной, Илья Обломов часто вел беседы с хозяйкой дома.
— Под праздник ко всенощной ходим.
— Это хорошо, — похвалил Обломов. — В какую же церковь?
— К Рождеству: это наш приход104.
Гончаров обычно точен в топографии Петербурга. Однако ни одним справочником не подтверждается то, что на Выборгской стороне была церковь Рождества. На Бочарной улице, где жила Пшеницына, находилась церковь Происхождения Честных Древ Всемилостивого Спаса (называвшаяся в народе Спасо-Бочаринской): деревянное здание церкви было построено в 1744 году, каменное — в 1749–1752 годах. В приходе церкви в 1840-х годах состояло 19 дворов105. В марте 1932 года храм был взорван, тем же летом разобран; на этом месте разбит сквер.
В доме Агафьи Пшеницыной и впоследствии “поговаривали об Ильинской пятнице и о совершаемой ежегодно Пороховые Заводы прогулке пешком и о празднике на Смоленском кладбище, в Колпине”106.
Каждый петербуржец знает о Смоленском кладбище. Оно находится на Васильевском острове, на берегу реки Смоленки. 28 июля ст. стиля в кладбищенской церкви совершается праздничное богослужение в честь Смоленской иконы Богоматери. Однако маловероятно, что семья Пшеницыной ездила на другой конец города, на Васильевский остров. Здесь речь могла идти о празднестве местной иконы Смоленской Божией Матери в тот же день, 28 июля, в храме Сошествия Святого Духа на Большеохтинском кладбище (по имевшемуся здесь же храму Св. Георгия Победоносца кладбище называлось Георгиевским): “В сей день с давнего времени совершается крестный ход вокруг всей Большой Охты”107; “Георгиевское кладбище с окрестными лугами издавна было местом гуляний, связанных с храмовыми праздниками и родительскими субботами. По старинному обычаю в престольный праздник Георгиевской церкви перед воротами кладбища окропляли святой водой скот. Множество народа собиралось в день иконы Смоленской Божией матери, 28 июля, когда большой крестный ход шел через все кладбище… По окончании обедни масса торговцев, большей частью с лакомствами, раскидывала у кладбища свои палатки. Появлялись фокусники, бродячие музыканты, громадная толпа нищих и калек”108.
“Обломов” — это, по сути, “роман в романе”. Его значительная часть посвящена сложным отношениям Ильи Ильича и Ольги Ильинской. Вот один из эпизодов: случайная встреча близ берега Невы; катание на лодке.
— Какая это церковь? — вдруг спросила она у лодочника, указывая вдаль.
— Которая? Вон эта-то? — переспросил лодочник.
— Смольный! — нетерпеливо сказал Обломов109.
(Имеется в виду архитектурный ансамбль Смольного монастыря на левом берегу Невы, построенный в 1748–1764 годах по проекту В. Растрелли.) Жить в столице и не знать про Смольный монастырь — это говорит о поверхностном знании петербургских святынь. Но быть может, это и не нужно, если глубоки религиозные чувства? Автор дает ответ и на этот вопрос.
Ольга поехала с теткой в магазин.
— Поедемте, ma tante, завтра в Смольный к обедне, — просила она.
— Тетка прищурилась немного, подумала, потом сказала:
— Пожалуй; только какая даль, ma chere! Что это тебе вздумалось зимой!
А Ольге вздумалось только потому, что Обломов указал ей эту церковь с реки, и ей захотелось помолиться в ней… о нем, чтоб он был здоров, чтоб любил ее, чтоб был счастлив ею, чтоб… эта нерешительность, неизвестность скорее кончилась110. …
Дело шло к женитьбе: Ольгу поздравляли, она поблагодарила; “няне подарила платок, а она обещала сходить к Сергию пешком”111. Если бы события романа разворачивались в первопрестольной, то это означало бы: отправиться на богомолье в Троице-Сергиеву лавру. Но в “петербургском контексте” имеется в виду Троице-Сергиева пустынь, расположенная на 15-й версте от Петербурга по Петергофской дороге, близ Стрельны.
Этот мужской монастырь был основан в 1732 году архимандритом Варлаамом (Высоцким), наместником московской Троице-Сергиевой лавры, духовником императрицы Анны Иоанновны, которая в 1732 году подарила ему свою Приморскую мызу. Здесь архимандрит Варлаам выстроил первую деревянную церковь во имя преп. Сергия Радонежского, которая была перенесена сюда из Петербурга. В 1756 году в центре монастыря был заложен каменный храм во имя Пресвятой Троицы, по проекту архитектора П. А. Трезини.
К началу ХХ века на землях, отведенных монастырю, было построено семь отдельных каменных храмов и четыре каменных часовен. Своим процветанием монастырь был обязан мудрой политике его наместника архимандрита Игнатия (Брянчанинова) и щедрым пожертвованиям представителей виднейших титулованных родов России.
Троице-Сергиева пустынь была закрыта и разграблена уже в годы Гражданской войны. С 1919 года в монастыре размещалась детская трудовая колония. В 1930-х годах на территории монастыря размещалась школа переподготовки начсостава военизированной охраны. В начале 1960-х годов — спецшкола милиции. В эти годы были полностью (или почти полностью) разрушены все наиболее значительные храмы монастыря. В начале 1990-х годов обитель, находившаяся в руинированном состоянии, была передана Санкт-Петербургской митрополии.
…Роман Обломова и Ольги расстроился; Илья Ильич обрел “тихую заводь” на Выборгской стороне. Женившись на Агафье Матвеевне, Обломов с супругой летом отправлялся “в Ильинскую пятницу — на Пороховые Заводы”; “на масленице и на Святой вся семья и Илья Ильич ездили на гулянье кататься и в балаганы”112 .
Речь идет о традиционных городских гуляньях с качелями и балаганами. “Балаганы строятся на Масленице и к Святой неделе на Адмиралтейской площади, лицом к бульвару. В старину доступные только простому народу, балаганы посещаются, в первых местах, лучшею публикою, с тех пор, что их перевели с Театральной площади и Царицына луга на Адмиралтейскую площадь и начали строить по красивым образцам с удобством для посетителей. Теперь между балаганными знаменитостями отличается Легат; представления его замечательны декорациями и машинами”113. Гулянья и балаганы на Адмиралтейской площади устраивались с 1827-го по 1872 год.
В отличие от “романтической” Ольги Ильинской, Агафья Матвеевна была цельной натурой, с твердой “детской” верой. “Она только молила Бога, чтоб Он продлил веку Илье Ильичу и чтоб избавил его от всякия скорби, гнева и нужды, а себя, детей своих и весь дом предавала на волю Божию” 114, — пишет Гончаров. Здесь автор взял слова из Великой ектении: “О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды”. Эти слова входят также в ектению просительную.
В черновом варианте рукописи читаем: “…пошли мне вновь “Ангела наставника, хранителя душ и телес наших”. Эти слова из ектении просительной: “Ангела мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших, у Господа просим”. Эта молитвенная формула повторяется (с вариантами) в молитвах “на сон грядущим”; например, в молитве Макария Великого: “И пошли мне ангела мирна, хранителя и наставника души и телу моему…”
Прошло семь лет… Что же стало с Обломовым? “Где он? Где? — На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье” 115. Где же Гончаров “похоронил” своего героя? Речь идет, видимо, о Большеохтинском Георгиевском кладбище. В 1774–1778 годах здесь была построена каменная церковь во имя великомученика Георгия Победоносца. В начале ХIХ века однопрестольный Георгиевский храм стал тесен для отпевания, и в 1812–1814 годах на кладбище была построена вторая каменная церковь — во имя Св. Николая Чудотворца. Третий храм на Большеохтинском кладбище — во имя Казанской иконы Божией Матери, был построен купцами Елисеевыми в 1881 году.
“С полгода по смерти Обломова жила она (Агафья. — Авт.), убиваясь горем.…
— Все грустит по муже, — говорил староста, указывая на нее просвирне в кладбищенской церкви, куда каждую неделю приходила молиться и плакать безутешная вдова”116.
Просвирня — женщина, занимающаяся выпечкой просфор (просвир), употребляемых для совершения литургии. Богослужения в храмах Большеохтинского кладбища совершались и после 1917 года. После сноса в 1929 году Казанской, а в 1938 году Георгиевской церкви, единственным, сохранившимся на кладбище храмом осталась церковь Св. Николая Чудотворца117.
…Последние два “гончаровских адреса” — Никольское кладбище Александро-Невской лавры и Волковское кладбище. И. А. Гончаров скончался 15 сентября 1891 года, а 19 сентября писатель был похоронен на Никольском кладбище Алек-
сандро-Невской лавры. Вот что сообщалось об этом в “Биржевых новостях”: “19 сентября происходили похороны знаменитого романиста И. А. Гончарова, отличавшиеся большой торжественностью и привлекшие очень многочисленную публику. К 9 час. утра в квартиру покойного собрались многие литераторы, журналисты, почитатели покойного, принадлежащие ко всем слоям столичного общества, а также много учащейся молодежи. По совершении последней литии, дубовый гроб с останками покойного, крышку которого украшал небольшой венок из благоухающих цветов, вынесли на улицу старейшие литераторы, друзья и почитатели покойного. У дверей квартиры его ожидало очень много народа. Во главе процессии шло духовенство с хором певчих; погребальную колесницу с гробом везли две пары лошадей в траурных попонах. Следовавшие за нею дроги были заняты множеством венков. На гроб покойного романиста возложено было около тридцати венков…. Процессия направилась с Моховой ул. по Литейному и Невскому проспектам к кладбищу Александро-Невской Лавры, привлекая на пути следования группы любопытных”118.
В послереволюционные годы Никольское кладбище разделило судьбу других исторических кладбищ Ленинграда. В 1927 году было принято решение о его закрытии, а в 1930-е годы был начат процесс переноса захоронений в музейные некрополи: в соседний Некрополь мастеров искусств и на Литераторские мостки Волковского кладбища. Прах И. А. Гончарова в 1956 году был перенесен на Литераторские мостки119. В 1960 году на могиле писателя был установлен мраморный бюст (скульпторы В. И. Татарович и Г. Д. Ястребенецкий)120.
…В письме к А. Ф. Кони от 30 июня 1886 года Гончаров писал: “Я с умилением смотрю на тех сокрушенных духом и раздавленных жизнью старичков и старушек, которые, гнездясь по стенке в церквах, или в своих каморках перед лампадой, тихо и безропотно несут свое иго — и видят жизнь и над жизнью высоко только крест и Евангелие, одному этому верят и на одно надеются!
Отчего мы не такие. “Это глупые, блаженные”, — говорят мудрецы мыслители. Нет — это люди, это те, которым открыто то, что скрыто от умных и разумных. Тех есть Царствие Божие и они сынами Божиими нарекутся!”121
Сам Гончаров не обладал такой религиозностью, но сознавал это как недостаток. Тем не менее, приближаясь к концу жизни, он смог бы повторить слова апостола Павла: “Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе” (Филипп. 4, 13). Об этом свидетельствуют несколько строк воспоминаний А. Ф. Кони: “Глубокая вера в иную жизнь сопровождала его до конца. Я посетил его за два дня до смерти, и при выражении мною надежды, что он еще поправится, он посмотрел на меня уцелевшим глазом, в котором еще мерцала и вспыхивала жизнь, и сказал твердым голосом: “Нет! Я умру! Сегодня ночью я видел Христа, и Он меня простил”…”122 В этих словах своего рода духовный итог Гончарова как личности, так и художника.
Примечания
1 Мережковский Дмитрий. Акрополь. Избранные литературно-критические статьи. — М., 1991. С. 129.
2 Ремизов Николай, свящ. Иван Александрович Гончаров в религиозно-этических и социально-общественных воззрениях своих произведений. Харьков, 1913. С. 3.
3 Мельник В. И. И. А. Гончаров как религиозная личность (биография и творчество) // Studia Slaviса Hung. Academiae scientiarum Hungaricae. Budapest, 1995, tomus 40, p. 23.
4 Ляцкий Е. А. Гончаров: Жизнь, личность, творчество. СПб., 1912. С. 57–58.
5 Там же. С. 58.
6 Там же. С. 63–64.
7 Мельник В. И. О религиозности И. А. Гончарова // Русская литература, № 1, 1995. С. 203.
8 Ляцкий Е. А. Гончаров: Жизнь, личность, творчество. СПб., 1912. С. 62.
9 Лощиц Ю. Гончаров. Изд. 3-е. М., 2004 (“Жизнь замечательных людей”). С. 94.
10 Тюкаев А. К. Воображенье без желаний. Гончаров и Анненский. Штрихи к знакомым портре-
там // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск. 1994. С. 333.
11 Ляцкий Е. А. Гончаров: Жизнь, личность, творчество. СПб., 1912. С. 64.
12 Гончаров И. А. Полн. собр. соч. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. С. 116.
13 Достоевский Ф. М. ПСС, в 30 т. Л., 1973. Т. 12. С. 5.
14 Гейро Л. С. История создания и публикации романа “Обломов” // Гончаров И. А. Обломов: Роман в четырех частях // Изд. подгот. Л. С. Гейро. Л., 1987 (“Лит. памятники”). С. 608.
15 Цейтлин, 108, 114–115. Об истории “Литературного сборника…” см. в кн.: Евгеньев-Максимов В. “Современник” в 40–50 гг.: От Белинского до Чернышевского. Л., 1934. С. 249–254.
16 Там же. С. 611.
17 Там же. С. 611.
18 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. С. 66.
19 Мельник В. И. “Обломов” как православный роман // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1998. С. 145, 149.
20 Дунаев М. М. Обломовщина духовная, душевная и телесная // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1998. С. 121.
21 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. С. 173–174.
22 Там же. С. 474.
23 Мельник В. И. И. А. Гончаров как религиозная личность (биография и творчество) // Studia Slaviса Hung. Academiae scientiarum Hungaricae. Budapest, 1995, tomus 40, p. 27.
24 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. С. 485.
25 Там же. С. 492.
26 Соловьев В. С. Литературная критика. М., 1990. С. 38.
27 Мельник В. И. “Русские немцы” в жизни и творчестве И. А. Гончарова // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1994. С. 102.
28 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 221.
29 Там же. С. 225.
30 Ляцкий Е. А. Гончаров: Жизнь, личность, творчество. СПб., 1912. С. 61.
31 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 80.
32 Там же. С. 81.
33 РО ИРЛИ. Ф. 137, № 64. Цит. по: Мельник В. И. “Русские немцы” в жизни и творчестве
И. А. Гончарова // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1994. С. 104–105.
34 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 80.
35 Там же. С. 80.
36 Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. Т. 3. Повести. Л., 1938. С. 41–42.
37 Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 т. Т. 4. Роман “Обломов”. СПб., 1998. С. 154.
38 Мельник В. И. “Русские немцы” в жизни и творчестве И. А. Гончарова // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1994, С. 111.
39 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 80–81.
40 Гейро Л. С. История создания и публикации романа “Обломов” // Гончаров И. А. Обломов: Роман в четырех частях // Изд. подгот. Л. С. Гейро. Л., 1987 (“Лит. памятники”). С. 535.
41 Там же. С. 535.
42 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 80.
43 Там же. С. 81.
44 Гейро Л. С. История создания и публикации романа “Обломов” // Гончаров И. А. Обломов: Роман в четырех частях // Изд. подгот. Л. С. Гейро. Л., 1987 (“Лит. памятники”). С. 602. Полный текст письма и место хранения автографа в настоящее время неизвестны. Отрывок из письма (без обращения и упоминания адресата в тексте) опубликован Л. С. Утевским в его книге “Жизнь Гончарова” (М., 1931. С. 112–113).
45 Гейро Л. С. Указ. соч. С. 603.
46 Там же. С. 602.
47 Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Вып. 1. СПб., 1873. С. 154.
48 Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 т. Т. 4. Роман “Обломов”. СПб., 1998. С. 152.
49 Там же. С. 152.
50 Философия эпохи ранних буржуазных революций. М., 1983. С. 103.
51 Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 т. Т. 4. Роман “Обломов”. СПб., 1998. С. 153.
52 Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 т. Т. 5. СПб., 2003. С. 104.
53 Там же. С. 105.
54 Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 т. Т. 6. СПб., 2004. С. 591, примеч.
55 Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 т. Т. 4. СПб., 1998. С. 157–158.
56 Телетова Н. К. “Душой филистер геттингенский” // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1991. Т. 14. С. 206.
57 Белинский В. Г. Собр. соч. в 9 т. М., 1976–1982. Т. III. С. 442.
58 Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 т. Т. 4. СПб., 1998. С. 158.
59 Цит. по: Ремизов Николай, свящ. Иван Александрович Гончаров в религиозно-этических и социально-общественных воззрениях своих произведений. Харьков, 1913. С. 32.
60 Мельник В. И. О религиозности И. А. Гончарова // Русская литература, № 1, 1995. С. 211.
61 Мельник В.И. И. А. Гончаров как религиозная личность (биография и творчество) // Studia Slaviса Hung. Academiae scientiarum Hungaricae. Budapest, 1995, tomus 40, p. 25–26.
62 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 78.
63 Малыгина Т. В. Эволюция “идеальности” у Гончарова // И. А. Гончаров: Материалы Международной научной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 2003. С. 221–222.
64 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 81.
65 Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 т. Т. 4. СПб., 1998. С. 182.
66 Дунаев М. М. Обломовщина духовная, душевная и телесная // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1998. С. 123.
67 Холкин Владимир. Андрей Штольц: поиск понимания // Континент 134, Париж; М., 2007,
№ 4, октябрь–декабрь. С. 445.
68 Мельник В. И. О религиозности И. А. Гончарова // Русская литература, № 1, 1995. С. 211.
69 Холкин Владимир. Андрей Штольц: поиск понимания // Континент 134, Париж; М., 2007,
№ 4, октябрь-декабрь. С. 442.
70 Гончаров И. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 т. Т. 4. СПб., 1998. С. 164.
71 Уба Е. В. Имя героя как часть художественного целого (по романной трилогии И. А. Гончарова) // И. А. Гончаров: Материалы Международной научной конференции, посвященной
190-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 2003. С. 203.
72 Милюков А. Отголоски на литературные и общественные явления. Критические очерки. СПб.. 1875. Статья “Русская апатия и немецкая деятельность”. (“Обломов”, роман Гончарова).
С. 22.
73 Там же. С. 24.
74 Азбукин В. И. А. Гончаров в русской критике (1847–1912). Орел, 1916. С. 111.
75 Овсянико-Куликовский Д. Н. // Вестник воспитания, 1904, № 8. С. 9.
76 Милюков А. Отголоски на литературные и общественные явления. Критические очерки. СПб., 1875. Статья “Русская апатия и немецкая деятельность” (“Обломов”, роман Гончарова).
С. 29.
77 Краснощекова Е. А Гончаров. Мир творчества. СПб., 1997. С. 173.
78 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 82.
79 Мельник В. И. О религиозности И. А. Гончарова // Русская литература, № 1, 1995. С. 204.
80 Недзвецкий В. А. И. А. Гончаров-романист. М., 1992. С. 46.
81 Лощиц Ю. И. А. Гончаров. М.. 1977. С. 329.
82 Ляцкий Е. А. Гончаров: Жизнь, личность, творчество. СПб., 1912. С. 62.
83 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. С. 380.
84 Ляцкий Е. А. Гончаров: Жизнь, личность, творчество, С. 296.
85 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. С. 382.
86 Там же. С. 472.
87 Там же. С. 478–479.
88 Там же. С. 488.
89 Мельник В. И. “Обломов” как православный роман // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1998. С. 157.
90 Там же. С. 156.
91 Ляцкий Е. А. Гончаров: Жизнь, личность, творчество. С. 296.
92 Шульц С. Храмы Санкт-Петербурга. СПб., 1994. С. 108.
93 Там же. С. 109.
94 Там же. С. 109.
95 Там же. С. 111.
96 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. C. 298.
97 Пушкарев И. И. Исторический указатель достопримечательностей Санкт-Петербурга. СПб., 1846. С. 276–277.
98 Там же. С. 277.
99 Антонов В. В., Кобак А. В. Святыни Санкт-Петербурга. Т. 1. СПб., 1994. С. 188.
100 Там же.
101 Шульц С. Храмы Санкт-Петербурга. СПб.. 1994. С. 191.
102 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. C. 298.
103 Колпино, селение Ижорских императорских заводов. СПб., 1854. С. 63–70.
104 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. C. 315.
105 Пушкарев И. И. Исторический указатель достопримечательностей Санкт-Петербурга. СПб., 1846, С. 218–222; Спасо-Бочаринская церковь: По поводу 150-летия ее существования // Всемирное обозрение. 1902. № 46. Стб. 569–570; Антонов В. В., Кобак А. В. Святыни Санкт-Петербурга. Т. 1. СПб., 1994. C. 230–231.
106 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. C. 376.
107 Пушкарев И. И. Исторический указатель достопримечательностей Санкт-Петербурга. С. 274; Михневич В. О. Петербург весь на ладони. Ч. 1–2, приб. С. II.
108 Кобак А. В., Пирютко Ю. М. Исторические кладбища Петербурга: Справочник-путеводитель. СПб., 1993. С. 407; Антонов В. В., Кобак А. В. Святыни Санкт-Петербурга. Т. 1. СПб., 1994.
С. 226–229.
109 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. C. 330–331.
110 Там же. С. 342.
111 Там же. С. 349.
112 Там же. С. 475.
113 Греч А. Весь Петербург в кармане. СПб., 1851. С. 26.
114 Гончаров И. А. Обломов. Роман в четырех частях. Т. 4. СПб., 1998. C. 472.
115 Там же. С. 485.
116 Там же. С. 487.
117 Шульц С. Указ. соч. С. 217.
118 Цит. по: Санкт-Петербургские ведомости, № 194, 15 октября 2005. С. 57.
119 Кобак А. В., Пирютко Ю. М. Исторические кладбища Петербурга. СПб., 1993. С. 200–201.
120 Там же. С. 335.
121 Рукописный отдел ИРЛИ. Ф. 163, Оп. 1, № 125. Архив Е. А. Ляцкого. Л. 50–50 об. Цит. по: Мельник В. И. “Обломов” как православный роман // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1998. С. 157.
122 Кони А. Ф. Воспоминания о писателях. М., 1989. С. 76.