Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2012
ДОМ ЗИНГЕРА
Алексей Козырев. Трансплантация. М.: АСТ; СПб.: Астрель
СПб; Владимир: ВКТ, 2011. — 348 с.В повестях Алексея Козырева события яркие, судьбы героев необычные, динамичное развитие действия, неожиданные сюжетные ходы. События могут разворачиваться в небольшом, мало известном читателю городке России, “Россия большая. Мало ли что там в ее глубинке происходит”, или в Петербурге, городе то ли культурном, то ли криминальном, ограничиваться стенами кабинетов, больничных палат или выходить за пределы закрытых помещений — на улицы города, в пригороды. Автор может использовать откровенно кинематографические приемы: монтаж “сцен-кадров”; герой-рассказчик может отстраненно размышлять на тему “преступление и наказание” и параллельно реконструировать драматические коллизии, приведшие к гибели человека, с чьей судьбой он соприкоснулся. Повести могут строиться на диалогах, а могут состоять из быстро сменяющих друг друга эпизодов, в которых герой попадает из одной опасной ситуации в другую, не менее тяжкую, при этом напряженно просчитывает возможный источник угрозы. Они вполне подходят под классическое определение триллера, жанра, призванного вызвать у читателя или зрителя чувства тревожного ожидания, волнения, страха. Отнести повести к этому жанру позволяют и детективные сюжетные линии, и акцент на изображении острых психологических моментов, внутренних переживаний, и герой-одиночка, мужественно преодолевающий обрушившиеся на него несчастья, вступающий в борьбу за свою жизнь и за свой бизнес (“Чижик-пыжик”, “Минус один”, “Смерть дается не один раз”). Американский вариант, где герой в одиночку или с друзьями выступает против мафии, бандитов, рэкетиров? Что ж, современная российская действительность богата такими невыдуманными сюжетами, явление героя-одиночки закономерно. Но все-таки это российская действительность, и автор российский, а потому особое звучание в его произведениях получают такие темы, как законы и совесть, честь и справедливость, милосердие и жестокость. И в повести “Чижик-пыжик” объясняет отец сыну-подростку: “Законы надо уважать и всегда ставить их выше выгоды, личных интересов, целесообразности даже. Но совесть все же выше! Ты боишься, что так будут поступать и люди с нечистой совестью? Не волнуйся! Не будут. Зачем им с совестью возиться, когда закон есть. Вот он! Все подробно расписано, по разделам, статьям и параграфам. Не надо рассуждать, переживать, мучаться! Опять же всегда есть чем прикрыться. Даже если поступил низко, подло, жестоко… но по закону!” И, обсуждая судьбу юноши, расправившегося с наркоманами, что завлекли в свои сети его сестру и готовы втянуть и младшего брата, спорят члены комиссии по помилованию, как поступить, по закону или по совести, казнить (оставить в тюрьме) или миловать. Жить по закону порой удобнее и спокойнее (“Не жалею, не зову, не плачу…”). Но что делать, если те, кто обязаны защищать нас, оказываются в сговоре с настоящими преступниками, а жертвами нашей судебной системы становятся невиновные люди, попавшие в трудные обстоятельства? Алексей Козырев, член Союза российских писателей, член Союза кинематографистов России, является и председателем петербургской комиссии по помилованию. Не один раз он стоял перед проблемой, которую образно можно сформулировать так: где ставить запятую во фразе “казнить нельзя помиловать”. Из реальных документов этой комиссии, официальных протоколов заседаний, кулуарных споров и дискуссий родилась повесть “Минус один”, похоже, подлинные истории стали основой и других повестей. Принимая на себя тяжкие обязанности председателя комиссии по помилованию, Алексей Козырев сомневался, ибо, “хорошо зная себя, свой характер, понимал, что будет постоянно носить в себе чужие судьбы и чужие страдания”. Но заряжен он позитивно — на победу добра и справедливости, поэтому в его повестях и преобладает хеппи-энд, добро и справедливость торжествуют. Одиночки способны вершить правое дело, во имя его принимать парадоксальные решения, даже если это чревато серьезными неприятностями для них самих. В этом плане показательна повесть “Трансплантация”, где в одной палате маленькой районной больницы лежат два пациента с редкой группой крови, и оба нуждаются в трансплантации органов — ночной (теневой) мэр городка, явный бандит, и юноша из бедной семьи. Первому нужна почка, второму — сердце, один из пациентов может стать донором для другого. Для районного начальства предстоящая операция — амбициозный проект, сулящий действующему мэру дополнительные голоса на предстоящих выборах. И выбор, кажется, предопределен: “У кого кошелек, тому и жизнь!.. Неплатежеспособный пациент нашей страховой медицине не интересен. …Спасение умирающих — дело рук самих умирающих. Пусть сами деньги ищут. Спонсоров всяких там”. Но выбор делает врач, столичное светило, отправленное в городок в ссылку вследствие конфликта в столице. Неожиданный выбор. Остросюжетные, внешне развлекательные повести А. Козырева — серьезный разговор о проблемах, волнующих наше общество, и о трудных путях их решения.
Виталий Дмитриевский. Жизнь в эпизодах. СПб.: Композитор, Санкт-Петербург, 2011. — 320 с.: ил., портр.
Виталий Николаевич Дмитриевский по профессии театровед, социолог, в этой книге вспоминает о своем детстве, прошедшем в довоенном и блокадном Ленинграде, о мытарствах эвакуации, которые привели его семью в оккупированный Пятигорск. Ио нелегком пути назад, в послевоенный город, в интернат Ленинградской капеллы, а позднее в аудитории Театрального института имени А. Н. Островского на Моховой. “Эпизоды из жизни”, личные, субъективные воспоминания автора, охватывающие период 1930–1970-х годов, создают многослойную и драматичную картину времени и поколений, ныне ставших историей. Повседневный домашний, дворовый, школьный, студенческий быт, вхождение в профессию… Яркие детали “уходящей натуры”. Общая идеологическая атмосфера, довоенная и послевоенная. Так, вряд ли мы сегодня, в век Интернета, отдаем себе отчет в том, какую позитивную роль в формировании взглядов и вкусов ребенка, “будущего строителя прекрасного мира”, играло в довоенные годы радио — самое действенное средство массовой информации до появления телевидения. Звучали мажорные песни, завораживали добрые детские передачи, нормой являлось семейное прослушивание трансляций оперных и драматических постановок, в которых принимали участие корифеи сцены. Да и театры, и кинотеатры были доступны для семейного посещения. Память автора хранит целые пласты богатейшей культурной жизни прошлого: имена и репертуар певцов-кумиров довоенных и послевоенных времен, официальных и полузапретных; трофейные фильмы и зарубежные шлягеры послевоенных лет; звездные спектакли, что уже после смерти Сталина в страну, чуть приоткрывшую “железный занавес”, привозили в СССР зарубежные гастролеры; “триумфальное шествие” авторской песни. Малоизвестными фактами насыщены страницы, на которых рассказывается об интернате при капелле: быт, учеба, отношения с преподавателями, официальные концерты, на которых юные хористы капеллы звонкими голосами пели песни с официозными текстами, например, такие: “Спасибо Жданову Андрею, что все дела у нас на редкость хороши!”. Большинство текстов, цитаты из которых приводит автор, давно канули в Лету по “политическому несоответствию”, да и по художественному тоже. “Испорченная” анкета — пребывание на оккупированной территории — не помешала построить жизнь и судьбу, всегда находились умные — и смелые — люди, понимавшие смехотворность вопроса: сотрудничал ли мальчик восьми с половиной лет с немецкими оккупантами, не был ли связан с гестапо. Доподлинно, верно передают атмосферу времен, когда весной руководители приветствовали горожан города с трибуны у Зимнего дворца, а спустя несколько месяцев оказывались “врагами народа, чуть ли не до начала войны собиравшимися сдать город Финляндии”, заголовки статей и заметок из газет. Громились лжеученые-генетики, критики-космополиты, зловредные формалисты. “Картина мира” и осознание себя в локальном и глобальном жизненном пространстве так или иначе складывалась из собственного непростого опыта выживания, из рассказов окружающих, иногда готовых делиться своими взглядами. Эта привычно двойственная картина мира стала терять свою устойчивость после смерти Сталина. Жизнь В. Дмитриевского всегда была связана с театром: завзятыми театралами были родители, после окончания Ленинградского института театра музыки и кинематографии он работал в ТЮЗе, где изнутри узнал театральную жизнь, потом был Институт театра и музыки на Исаакиевской площади. Герои его книги — родные и соученики, учителя и наставники, друзья и коллеги, люди искусства и науки, наконец, представители официальных инстанций. И, конечно, преданные служители театра. На страницах этой книги предстают молодая красавица Нина Ольхина, пламенный Виталий Полицеймако, великий и снисходительный к детям Николай Черкасов, знаменитые режиссеры Ленинграда, составившие славу города на Неве: Акимов, Товстоногов, Корогодский. В книге использован обширный документальный материал: письма, фотографии, чудом сохранившиеся семейные документы, театральные программки. Житейские впечатления, зафиксированные поколенческим детским, подростковым или зрелым сознанием, ценны тем, что отражают реалии действительности в подчас неожиданных ракурсах, однако сама их фрагментарность вносит свои неповторимые краски и неожиданные смыслы в понимание целостной картины мира.
“Я буду жить до старости, до славы…”. Борис Корнилов. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012. — 528 с. вкл. (32 с.)
Борис Петрович Корнилов (1907–1938) был самым ярким поэтом поколения, входившего в литературу в конце 1920-х годов. Слава пришла к нему уже при жизни. Песню из кинофильма “Встречный” на его слова пела вся страна: “Нас утро встречает прохладой, / Нас ветром встречает река…” После гибели поэта эту песню, ставшую одним из символов эпохи, начали объявлять как народную. Его арестовали 20 марта 1937 года и без малого год продержали за решеткой. 20 февраля Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его как “участника троцкистско-зиновьевской террористической организации” к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор привели в исполнение в тот же день. Несмотря на собственное признание Корнилова, что он подвергал контрреволюционной критике мероприятия партии и правительства и выражал сожаление о ликвидации кулачества, вопросы остаются. Кто знает, какой ценой было получено это признание? Так ли это было на самом деле? Историки, литераторы, критики ищут ответы в биографии писателя, в свидетельствах современников и, конечно, в стихах поэта. Мнения расходятся. Одни обнаруживают в стихах Корнилова признаки некоторого разлада со временем, в котором жил поэт, как Никита Елисеев в предваряющем книгу эссе “Разорванный мир”. Другие считают неправомочными утверждения, что тот или иной советский литератор, несмотря на свои советские сочинения, был втайне не совсем советским, как Захар Прилепин в своем отзыве на публикацию данной книги (“Безжалостная книга”): “Вот и трактовать историю литературы как историю борьбы писателей с советской властью хоть и увлекательное занятие, но на какой-то стадии становящееся несколько навязчивым”. Сходятся, пожалуй, критик и писатель в одном: “Настоящий поэт всегда настоящая трагедия”. Мнения могут расходиться, но документы эпохи свидетельствуют сами за себя, они позволяют приблизиться к пониманию трагедии поэта, к пониманию трагичности и сложности времени, в которое он жил. В первую часть книги входят избранные стихотворения и поэмы Б. Корнилова, а также новонайденные материалы из архива Пушкинского Дома. Вторая часть содержит уникальный дневник Ольги Берггольц 1928–1930 годов — периода их брака с Корниловым (хранится в Рукописном отделе Пушкинского Дома) — и письма Бориса Корнилова к Татьяне Степениной, его первой любви, и Ольге Берггольц. Третью часть книги составили материалы из личного архива Ирины Басовой, дочери поэта: воспоминания ее матери Людмилы Григорьевны Борнштейн, второй жены Б. Корнилова, а также переписка Л. Борнштейн-Басовой с Таисией Михайловной Корниловой (матерью Бориса Корнилова), поэтами Борисом Лихаревым и Михаилом Берновичем. Эту часть книги открывает эссе Ирины Басовой “Я последний из вашего рода…”. В четвертую часть вошли материалы следственного дела Бориса Корнилова из архивов ФСБ, публикуются и протоколы его допросов, где он всё, всё, всё подписал — оговорив самого себя с головою. Во вклейке помещены редкие и ранее не печатавшиеся фотографии и автографы. Книга “Я буду жить до старости, до славы… Борис Корнилов” продолжает художественно-биографический цикл, начатый книгой “Ольга. Запретный дневник” (2010), книгой, в которой приоткрываются внешняя жизнь и внутренний мир поэта с не менее драматичной судьбой — Ольги Берггольц. Идеалы, чаяния, вера, сомнения советских людей, наделенных большим талантом, и их современников, их поступки и побуждения в простые схемы не укладываются.
Александр Мелихов. Броня из облака: Эссе. СПб.: Лимбус Пресс, ООО “Издательство К. Тублина”, 2012. — 346 с.
Философия истории, философия политики, философия науки, эстетика, педагогика — идеи, доминирующие в общественном сознании в прошлом и в настоящем, статистика, факты, ссылки на работы мыслителей известных и подзабытых. И в неожиданном свете предстают конфликты, раздирающие современный мир: национальные, социальные, религиозные, геополитические и внутригосударственные. И самоубийства, казни, терроризм, оказывается, имеют общую основу. А. Мелихов отвергает вульгарный взгляд на историю человечества, теории социальные, рационалистические, прагматические, отмершие и ныне владеющие общественным сознанием, ибо они не способны разрешить главную, экзистенциальную проблему человечества в целом и каждого человека отдельности: защитить от ужаса человеческой ничтожности, мизерности и мимолетности в бесконечно равнодушном космосе. Экзистенциальные проблемы важнее, чем социальные. “Стоит хорошенько вглядеться и вдуматься, как станет ясно, что экзистенциальный страх смерти, тяжкой болезни, увечья, утраты любимого человека способен в один миг отравить и обесценить все наши социальные достижения. А потому практически все социальные вопросы занимаются не более чем проблемами комфорта, тогда как вопросы экзистенциальные суть воистину вопросы жизни и смерти”. И глубинным двигателем человеческих поступков является прежде всего стремление обрести экзистенциальную защиту, преодолеть смерть, оставить свой след в вечности. Когда-то вычурные казни прошлого выполняли определенную функцию, ради которой они в основном и изобретались: мучительной смертью преступника люди стремились восстановить собственную экзистенциальную защиту. Так может ли сегодня вопрос о смертной казни быть решен рациональными методами? Надежным орудием экзистенциальной защиты всегда являлся смех: не победим, так хоть потешимся. Мощнейшим средством всегда были и остаются коллективные грезы: религиозные, социальные, национальные. Вверх берет та сказка, где человек чувствует себя более красивым и значительным, причастным к чему-то бессмертному, например, к народу, нации, осознаваемой как огромная ценность, допустить исчезновение которой ни в коем случае нельзя. Книга А. Мелихова смелая и дерзкая, он обращается к темам, немалая часть которых является табуированной в современной общественной и политической мысли. Он осмелился выступить в защиту империи: “…пресловутая ностальгия по империи — это прежде всего не ностальгия по страху, который она внушала миру, а ностальгия по чувству причастности к чему-то великому и бессмертному. Ибо жизнь в сегодняшней России дает очень мало пищи для этой важнейшей человеческой потребности”. И в основе своей рассматривает имперское сознание как ответственность не только за страну, но и за целый мир. Автор не намерен критиковать нынешнее государство (неизбежное зло с точки зрения “кондового либерализма”), которое для большинства сегодняшних россиян оказалось главным хранителем ценностей. И дает свое объяснение, почему народная память романтизирует великих злодеев типа Ивана Грозного или Сталина и почему русские начинают сегодня утрачивать свою исконную национальную терпимость. А. Мелихов предлагает задуматься о пагубе национального унижения (нетерпимость в мир несут не сильные, но слабые) и о том, что скрывается под маской покаяния. И, бросая вызов либералам, жестко и ядовито критикует “либеральные мифы, фантазии, сказки”. Аргументированно и последовательно развивая своей тезис о превалировании экзистенциального в истории человечества, А. Мелихов использует в тексте и категории философские, и научные термины, и анекдоты. И от грубой, навязываемой обществу прагматики современного, ставшего вдруг дискомфортным мира обращается к вечным, непреходящим ценностям. А что “броня из облака”, призванная защитить нас от бренности жизни? Есть и броня. “Культура создает красивый образ мира и нас в нем и тем преодолевает экзистенциальный ужас, то есть совершенно обоснованное ощущение нашей мизерности в бесконечно огромном безжалостном мироздании. От этого ужаса нас спасает только фантазия. Наша способность ставить воображаемое выше реального. В этом, собственно говоря, и заключается пресловутая духовность. Обычно думают, что культура — это красивое облако, имеющее слабое отношение к нашей грешной земле, где правят злато и, особенно, булат. Однако на самом деле культура — это и защищающая нас броня, это и фундамент, на котором стоят государства, это и скрытый двигатель науки и военного дела, но она же может оказаться и оружием, вдохновляющим террориста. Культура может порождать как всеобщую терпимость друг к другу, так и яростную вражду. В этой книге я попытаюсь поразмыслить, каким образом можно сохранить драгоценные плоды национальной культуры и предельно ослабить опасности, которые она, увы, тоже неизбежно несет”.
Гелиан Прохоров. “Некогда не народ, а ныне народ Божий…”. Древняя Русь как историко-культурный феномен. СПб.: Издательство Олега Абышко, 2010. — 320 с.: ил.
Рассматривая Древнюю Русь как историко-культурное целое на протяжении X–XVII веков, для своей работы автор выбрал своеобразную систему координат: он советует читателю представить себе Декартовы координаты, где горизонтальная ось “Прошлое — Будущее”, а пересекающая ее вертикаль “Вечность — Момент”. В центре находится человек, люди, наделенные разумом, совестью и сознанием и являющие собой настоящее. В этом умозрительном пространстве христианское понятие совесть выступает как своего рода вектор, указывающий на Вечность, — ориентация на Вечность характерна для православной христианской культуры. Другим подвижным вектором является сознание, слово, появившееся только в 20-е годы XIX века, но и оно имело тогда другие, чем ныне, смыслы. Одновременно со сменой мировоззрения (появлением идей “во имя будущего”, “во имя лучшего”) начался процесс наступления на совесть, человеческое сознание покинуло исходное положение, курс на вечность совести. Используя выбранные им координаты, автор прослеживает переориентацию общественного сознания в Древней Руси, в том числе оценки и переоценки своего прошлого на разных этапах существования Древней Руси, с позиций настоящего. Восемь веков — внушительный временной отрезок, многое менялось на Руси. Было принято христианство, на протяжении века после крещения племенные самоназвания из наших источников постепенно исчезают, и племена не только физически, но и внутренне, духовно сплавляются в единый русьский народ; культ Прошлого, культ предков отступал перед Вечностью, перед Царствием Небесным. Последующий длительный шок, монголо-татарское нашествие, наряду с “внешними бедствиями” привел к кризису культа княжеского рода: ведь русский княжеский род не сумел дружно противостоять завоевателям, был позорно разбит и унижен восточными завоевателями. И только в XIV–XV веках, под влиянием Православного Возрождения в Восточной Европе, начался и период Возрождения на Руси. (Непривычно звучит “Возрождение на Руси”, мы так привыкли считать, что Возрождение — это значимый этап развития западноевропейской культуры, но Православное Возрождение началось и происходило параллельно западноевропейскому Возрождению дохристианских духовных ценностей.) В книге подробно рассказывается о многом. О возникновении славянской письменности, о близкородственных глаголице и кириллице и их создателях — Константине-Кирилле и Мефодии. О летописании на Руси и об отношениях летописцев с Прошлым и Настоящим, о видении ими земной истории Руси с учетом и осознанием Вечности. О богатой и жанрово разнообразной древнеславянской литературе, о древнерусских святых и распределении их во времени. О социальной теме в древнерусской литературе: борьбе с коррупцией, с криминалитетом, с неправедными судами, об обязанностях властей печься о своем народе: “не ленися управы давати сам: то, господине, выше тебе от Бога вменится и молитвы и поста”. Мы недооцениваем великое культурное наследство Древней Руси, идейные, философские искания наших далеких предков, хорошо знакомых со страной с высочайшей, на Вечность ориентированной культурой, с Византией. А мыслящие люди Руси отлично разбирались в сложной богословской полемике, разгоревшейся в середине XIV века в Византии между двумя разнонаправленными индивидуалистическими течениями, рационалистическим гуманизмом и созерцательным исихазмом. Конечно, интеллектуалы прошлого мыслили непривычными для нас категориями: они размышляли о Божественной энергии (иначе Фаворском огне), о надмирном беспредельном энергетическом уровне бытия, о возможности сосуществования “телесной” молитвы и “умного делания”, о градациях страстей. В богословских спорах победили сторонники восточнохристианских традиций, в православном вероучении было закреплено именно понятие энергии, вечной “Божественной энергии”, которая пронизывает и животворит весь земной мир. Определения исихастских соборов встретили поддержку на Руси, сложился на Руси и тип монаха-созерцателя, “молчальника”, но при этом и общественного деятеля, организатора и авторитетного советчика. Свой вклад в Православное Возрождение внесли такие многогранные и творчески активные личности, как Сергий Радонежский и его ученик Дионисий Суздальский, митрополит Алексий, воспитавший будущего Дмитрия Донского, равноапостольный просветитель коми-зырян Стефан Пермский, мудрый политик единства Русской церкви и писатель-публицист митрополит Киприан, искуснейший агиограф Епифаний Премудрый, иконописцы Андрей Рублев и Даниил Черный, преподобный Кирилл Белозерский. Центрами исихазма стали Троице-Сергиева лавра, Кирилло-Белозерский монастырь, Соловецкий монастырь. Огромный, богатейший, напрочь забытый нами пласт русской культурной мысли. По мысли автора, именно усвоение Русью христианской культуры, большая, по сравнению с последующими, XVIII–XX веками, связь Церкви и культуры на протяжении X–XVII столетий и позволяет выделить эти века в особый период Древней Руси. “Крутые повороты время от времени происходят в нашей истории, резко членя ее на периоды совершенно особого состояния страны и ее народа, своеобразные историко-культурные феномены. Отрезки исторического времени такими поворотами заключаются в жесткие рамки отрицания предшествующего. Но, конечно же, они так или иначе связаны с им предшествующими и за ними следующими. Древняя Русь — начальный из этих периодов-феноменов. …С историко-культурной точки зрения вся допетровская, по крайней мере дореформенная, дониконовская, Русь едина. Конец ее как целого как будто очевиден: это конец Московского царства, обращение страны в империю. С реформами патриарха Никона и царя Алексея Михайловича, а затем императора Петра I Древняя Русь перестала существовать во времени и пространстве как единое целое. Но вовсе она не исчезла: она распылилась по своей родной стране и по всему земному шару, в каком распыленном виде существует живой и по сей день”. Когда-то как в Византии, так и в Древней Руси понятие “совесть” было более дифференцированно, чем сейчас, существовало несколько видов совести. Византийский богослов XIV века Григорий Палома писал, что Творец “вложил в нас врожденный закон, как бы некую не знающую компромисса норму, и непогрешимого судию, и незаблуждающегося наставника — собственную совесть в каждом из нас, дабы, если случится в душе нам смутиться мыслью, не иметь в ином наставнике для понимания добра”. Все чаще в статьях современных публицистов, писателей, деятелей культуры и науки раздается слово совесть, все чаще прагматичные, потребительские идеалы нынешнего Мига истории подвергаются критике. Быть может, вектор нашего современного сознания качнулся, чтобы, преодолев искушения Будущим, Моментом, Прошлым, вновь указать ввысь, на Вечность, и вновь совпасть с Совестью?
М. В. Ломоносов и елизаветинское время: Каталог выставки / Авт.-сост. Н. Ю. Гусева; Государственный Эрмитаж. СПб.: Изд-во Государственного Эрмитажа, 2011. — 596 с.; ил.
Выставка “М. В. Ломоносов и елизаветинское время”, прошедшая в Государственном Эрмитаже в ноябре 2011-го — марте 2012-го была приурочена к юбилею Михаила Васильевича Ломоносова: в ноябре 2011 года исполнилось 300 лет со дня рождения первого русского ученого-энциклопедиста. Теоретик и практик, технолог, поэт, художник, просветитель, успешный предприниматель и неутомимый труженик, он явился одной из ключевых фигур в развитии отечественной науки и формировании новых культурных традиций. Его открытия и гениальные догадки коснулись всех сторон жизни русского общества середины XVIII века и стали катализатором многих научных поисков следующих лет. Он был сыном своей эпохи, деятельным, устремленным в вечность человеком. Характеризуя то время, директор Государственного Эрмитажа М. Пиотровский во вступительной статье “”Возлюбленная тишина”. Царица и поэт” пишет: “Дочь Петра сумела сохранить мощь России, выйдя из войны со шведами с гарантиями петровских завоеваний. …Решительная в политике, Елизавета продолжила петровские изменения в русском образе жизни. Ее придворный “праздник” прививал знати вкус к европейским изяществам, хорошему серебру и портретной живописи, тонкому фарфору и красивым одеждам на французский, а не на голландский манер. Она подчеркнуто покровительствовала Академии наук, Академии художеств, университету. При ней расцвело русское искусство, шпалерное. …Оба они, и царица, и крестьянский сын-академик, понимали европейский путь России как дорогу к величию страны. Они прилагали немало демонстративных усилий, чтобы этот европейский путь оставался русским по духу. Оба потратили на это немало сил, и оба преуспели. Фигура Ломоносова и есть самое яркое порождение эпохи. Ломоносов — блестящий пример и образец того, как нужно учиться у иностранцев, как использовать их умение на родине, как воспроизводить их полезные учреждения, приспосабливая их к русской жизни”. Выставка включила в себя более 700 экспонатов из коллекции Государственного Эрмитажа, а также ряд уникальных документов, книг, произведений искусства из Государственного Русского музея, Кунсткамеры, Архива Российской академии наук, Научно-исследовательского музея Российской академии художеств, Российской национальной библиотеки, музеев-заповедников “Царское Село” и “Петергоф”. Панорамная картина творчества великого помора была представлена на широком историко-культурном фоне елизаветинского времени. Желание отразить “объемность” личности русского гения, различные грани его таланта, породило не только многогранность самой выставки, но и комплексную структуру ее каталога. Каталог, роскошно изданный, состоит из 11 тематических разделов, каждый из них предваряет содержательная статья, тему раскрывающая, а далее следуют фотографии экспонатов с комментариями к ним. В названиях разделов и подразделов использованы термины и цитаты из лексики XVIII века, что позволяет ощутить атмосферу елизаветинской эпохи. Среди экспонатов печатные и рукописные труды М. В. Ломоносова и книги о нем (главы “Врата учености”, “У самолутших ученых людей”, “За честь российской науки”, “Для ободрения наук и покровительства”), и научный инструментарий, которым пользовался М. В. Ломоносов: глобусы, чертежные, расчетные, астрономические, навигационные геодезические инструменты из мастерской А. Нартова, из Физического кабинета петербургской Кунсткамеры (“Сайнтифика” петербургской Кунсткамеры). Часть инструментов изобретена самим М. Ломоносовым. Среди экспонатов и изделия мозаичной мастерской, и Усть-Рудницкой фабрики М. В. Ломоносова (“Благородное художество изобретено”, “И бисеру берут количество несчетно”), и “костяные разные вещи” — высокохудожественные поделки холмогорских косторезов, и высокохудожественная продукция Невской порцелиновой мануфактуры (с 1765 года Императорский фарфоровый завод), и работы искусных граверов и рисовальщиков Гравировальной палаты Академии наук, специальным направлением ее деятельности являлось создание портретов именитых современников, фейерверков, панорамных видов города и наиболее интересных его построек. Сейчас, почти триста лет спустя, благодаря этим произведениям мы можем составить довольно ясное представление о людях елизаветинского времени, их внешности, занятиях, домах, архитектурных памятниках, украшавших Санкт-Петербург и Москву. На этой выставке “Град пышный и великолепный” был явлен во всей своей красе: от пышных затей, требующих тщательной подготовки (эскизы оформления праздников фейерверков, интерьеров, триумфальных арок), до предметов быта, подлинных произведений искусства, которыми окружали себя двор и знать: дворцовые “полатные уборы”, мебель, “разных сортов посуда”. Одежда, табакерки, несессеры, веера, игральные карты… Модные “bibelots” и светские забавы. Офорты, гравюры, рисунки, иллюстрации, именные указы императрицы, грамоты, приуроченные “к случаям” медали, виньетки… Каждый экспонат надлежащим образом прокомментирован: история создания, технология изготовления, утраченное нами понимание смысла символики, биографии авторов и, если речь идет о портретах, биографии изображенных на них персон. Фотоизображения ряда экспонатов, представленных на обозрение, публикуются впервые.
Публикация подготовлена
Еленой ЗИНОВЬЕВОЙ
Редакция благодарит за предоставленные книги
Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28, т. 448-23-55, www.spbdk.ru)