(Л. Аннинский, Б. Миронов, А. Ласкин, Е. Ермолин, В. Рыбаков, К. Каспер, Д. Травин, О. Ермаков, Д. Каралис, С. Лишаев, В. Калмыкова, В. Костецкий, Е. Краснухина, С. Гавров, В. Захаров, А. Бергер, А. Мелихов, В. Елистратов)
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2012
Круглый стол
Хочешь узнать будущее — загляни в прошлое
В 2012 году в Российской Федерации отмечается 1150 лет основания российской государственности — историческая наука датирует ее начало 862 годом.
Связаны ли проблемы возникновения государственности с проблемами ее становления, развития и современным состоянием? Как эти проблемы осмысливают историческая наука и литература?
Редакция журнала “Нева” пригласила для участия в виртуальном “круглом столе” писателей, историков, критиков, философов и предложила им ответить на следующие вопросы:
1. Существует ли в общественном сознании, на Ваш взгляд, верное и объективное представление о начале российской государственности?
2. Если у Вас есть представление о главных аспектах начала российской государственности, есть ли у Вас потребность в расширении объема исторических данных, подтверждающих эти аспекты?
3. У “норманнской теории” есть научное прошлое, проиллюстрированное большим корпусом произведений искусства. Ныне респектабельная наука “норманнскую теорию” не поддерживает — какую версию происхождения российской государственности должна, по Вашему мнению, художественно осмысливать литература? Знаете ли Вы удачные попытки такого рода?
4. Что нового, на Ваш взгляд, в картину создания российской государственности вносит политическая конъюнктура? Это новое искажает историю, уточняет ее или открывает в ней новые грани и возможности развития?
5. Есть ли возможность сохранить 1150-летнюю историю развития российской государственности в нынешнем виде, или под давлением геополитических изменений историческая наука вынуждена будет создать другую “теорию”?
6. Что полезного для российской государственности на данном этапе может создать современная литература?
Лев АННИНСКИЙ, критик, литературовед (Москва)
1. Самое раннее представление — из былинных времен. В чистом поле скачет богатырь, ищет супротивника, чтобы свернуть ему шею. Навстречу — такой же искатель с аналогичным интересом. Сшиблись, разлетелись и, если остались живы, скачут дальше. Ищут. До сих пор не могу решить, какая именно государственность начинается таким образом.
2. Мифологическое представление — есть, потребности в его расширении — нет, потому что это будет очередное продувание мифа. Впрочем, по теореме Томаса, если мы в сказку верим, то по последствиям она — также реальность.
3. Удачных не назову. Но думаю, что, кроме норманнской теории, надо учитывать югославянскую (Киев), восточнотюркскую (Орда), финно-угорскую (гунны). Эти ребята сойдут на роль прародителей не хуже викингов.
4. Политическая конъюнктура “вносит” очередную нервную грызню в дележку власти, к дележке я отношусь с отвращением, а к самой власти — с вечным русским опасением: не было бы хуже.
5. Теории будут меняться, обновляться и выворачиваться в зависимости от политической конъюнктуры. Хочется в этих кувырках сохранить образ России: имя, культуру, язык, память. Это непросто, потому что неизбежно давление участников, ищущих своего. То есть своего супротивника в чистом поле.
6. Сохранять Россию как единство соединившихся в ней разных этно-культурных начал — при понимании, что целое неизбежно будет меняться. Пока неясно, как именно. Это зависит от “Рока Истории”, а не от усилий современной литературы. Хотя усилия не помешают.
Борис Миронов, доктор исторических наук (Санкт-Петербург)
Истинно сказал Ф. И. Тютчев: “Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется”. Около 1113 года Нестор, монах Киево-Печерского монастыря, как полагают многие историки, составил “Повесть временных лет” — общерусский летописный свод. В нем содержится краткое сообщение о том, что в 862 году племена ильменских словен, кривичей, мери и чуди призвали варяга Рюрика с братьями Синеусом и Трувором на княжение в Новгород. Эта дата считается началом русской государственности, 1150-летие которой, согласно указу Президента РФ, будет отмечаться в 2012 го-
ду. Знал бы Нестор, что маленький фрагмент из летописи спровоцирует страстные дискуссии, не утихающие до сих пор, почти 900 лет спустя, породит сотни, если не тысячи исследований! Если бы предвидел, то, наверное, выразился бы точнее. Но он писал через 250 лет после призвания Рюрика и вряд ли знал много больше того, что написал.
Шесть с половиной столетий, до середины XVIII века, летописное известие воспринималось как факт и использовалось верховной властью, церковью и элитой как доказательство совершенства российской государственности. И это было совершенно естественным и даже необходимым. По представлениям людей того времени, завоевание (а приглашение варягов, как и крещение Руси, рассматривалось как завоевание) давало право на власть, собственность и на сбор дани, а королевское достоинство могло быть только иноземным. По этой причине киевские князья (XI–XII века), а затем и московские (начиная с XV века) подчеркивали иноземное происхождение династии — от скандинавских князей, римского и византийского императора. Иван IV гордился своим происхождением от Рюрика, якобы кровным родством с Августом и тем, будто бы Владимир Мономах получил императорские регалии от своего деда — императора Константина Мономаха.
Много интеллектуального труда было затрачено на то, чтобы обосновать, что Москва — третий Рим, Россия — наследница Византийской империи, а русский царь — наследник Византийской империи после ее уничтожения турками в 1453 году. Почему? Именно имперское наследие давало российским монархам религиозные, культурные и исторические основания быть самодержавными правителями, а России — право на суверенитет. Совершенно аналогичным способом — через символическое наследие — демонстрировали право на суверенитет западные монархии. В этом отношении Россия ничем от них не отличалась.
Ссылки на завоевание и мифическое родословие как основания легитимности политического режима современному человеку представляются наивными и недоказательными. Однако следует учитывать политические воззрения и исторические особенности мышления. В рассматриваемую эпоху завоевание считалось самым законным способом приобретения земель и власти над людьми; пленные головой принадлежали завоевателю и могли быть обращены им в рабов. Внешнее сходство рассматривалось как верное доказательство тождества. Поэтому аналогии, проводимые через метафору, одежду и архитектуру и уподоблявшие киевских и московских князей византийскому императору, представлялись надежными доказательствами их преемственности. Для религиозного русского человека сила, управляемая судьбами людей и государства, могла быть только внешней, она должна была находиться вовне — отсюда цивилизующая роль внешней пришлой варяжской силы. Люди и предметы обладают сакральной силой, и она может передаваться от человека к человеку. Владимир Мономах получил от своего деда, императора Константина Мономаха, императорские регалии, которые считались священными предметами и прида-
вали власти русского царя необходимую сакральность и право наследовать императорский престол.
В настоящее время источники легитимности власти иные — волеизъявление народа. Поэтому власть предержащие или на нее претендующие озабочены подсчетом голосов, а не родословной претендентов на пост президента, их похожести на рим-
ских или византийских императоров, сходством русских и византийских храмов.
Миф о варягах (как и миф о происхождении от Августа) отделял князя от местнических интересов подданных, возвышал его как триумфатора-завоевателя над населением, так как связывал его с чужеземными, более совершенными образами политической власти, и вводил Русское государство в круг легитимных европей-
ских монархий. Русская элита, как и дворянство в других недавно возникших западных монархиях, через свое, часто мнимое, иностранное происхождение (татарское или европейское) отделяла себя от остального общества. В “Бархатной книге”
1678 года из 1758 знатных боярских и дворянских фамилий лишь 75, или 4 %, имели русских предков.
Но вот наступил XVIII век. В 1725 году в Россию были приглашены немецкие историки Г.-З. Байер и Г.-Ф. Миллер. Последний в 1747 году был назначен государственным историографом и в 1749 году подготовил речь “Происхождение народа и имени российского” для торжественного заседания в Академии наук. Три русских академика во главе с М. В. Ломоносовым нашли речь “предосудительной России” и возмутились утверждением, что скандинавы (они же германцы) вывели славян на широкую историческую дорогу. Миллера обвинили в том, что “во всей речи ни одного случая не показал к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может, а именно: как их многократно разбивали в сражениях, где грабежом, огнем и мечом пустошили и у царей их сокровища грабили. А напоследок удивления достойно, с какой неосторожностью употребил экспрессию, что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили”. В этом споре Ломоносов оказался победителем. Работа Миллера была признана ошибочной, ее тираж подвергся уничтожению, а автор на один год был разжалован из профессоров в адъюнкты. Так закончилась первая академическая дискуссия по вопросу происхождения варягов.
Как видим, уже в первом научном диспуте норманистов и антинорманистов появилась политическая подоплека. Для подобного превращения академической дискуссии в политическую имелись основания. Прения происходили в Академии наук в Петербурге, на земле, лишь 28 лет назад отвоеванной в ходе тяжелой и продолжительной Северной войны (1701–1721) у потомков норманнов — шведов. Всего шестью годами ранее разразилась еще одна русско-шведская война (1741–1743), развязанная Швецией с целью вернуть Прибалтику. События были на памяти у всех участников диспута. В такой ситуации концепция иностранных историков, доказывающая, что русскую государственность создали предки этих самых шведов, оказалась и для русских патриотов, и для властей неприемлемой.
Однако вскоре Миллер был прощен, Ломоносов в 1765 году умер, споры продолжились, и к началу XIX века норманнская теория стала общепринятой. Снова поспособствовали этому немецкие историки на русской службе — А.-Л. Шлёцер и А. А. Куник. Под пером первого норманизм превратился в ультранорманизм. Шлёцер утверждал, что восточные славяне до прихода варягов были “люди без управления, жившие, подобно зверям и птицам” в состоянии “блаженной для получеловека бесчувственности”. Его поддержал историк и писатель польского происхождения О. И. Сенковский в статье “Возникновение Руси”, доказывая, “что не горстка солдат вторглась в политический быт и нравы человеков, или так называемых славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, правами и преданиями, поселилась на нашей земле; эта эпоха варягов есть настоящий период Славянской Скандинавии”, что восточные славяне, утратив “свою народность”, сделались “скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях”, в связи с чем произошло общее преобразование “духа понятий, вооружения, одежды и обычаев страны”.
Однако в большинстве случаев центр дискуссии находился в плоскости этниче-
ского происхождении варягов, а не их вклада в создание Древнерусского государства. Например, в знаменитом публичном диспуте, состоявшемся в Петербургском университете 19 марта 1860 года, 111 лет спустя после спора между Ломоносовым и Миллером, антинорманист Н. И. Костомаров отстаивал версию, что варяги происходили из литовского края Жмудь. Диспут привлек внимание общественности — на нем присутствовали более 2 тыс. человек. Причем билеты стоили больше, чем в Мариинский театр: в партер — по 3–5 рублей (на эти деньги в столице можно было купить 100–150 кг ржаной муки). Перед самым началом дискуссии цена билета с рук у спекулянтов взлетела до 50 рублей. Как писали тогдашние газеты, в зале было много “ученых, литераторов, военных, студентов и даже несколько дам”. Однако ажиотаж вокруг диспута носил не политический и даже не научный, а чисто светский характер. Это было скорее интеллектуальное развлечение в эпоху гласности, наступившей во второй половине 1850-х годов. Шоу закончилось тем, что обоих диспутантов публика вынесла из зала на руках.
Власти смотрели на дискуссии спокойно: этническое происхождение варягов их не волновало. Миф о призвании варягов, как считалось, отвечал высшим политическим интересам самодержавия. С одной стороны, со времени принятия Петром I титула императора Россию стали отождествлять с Римом, а монарха — с военным вождем-триумфатором, воплощающим силу и могущество, несущего спокойствие и благополучие своим подданным и в то же время способного беспощадно применить силу для защиты интересов страны. С другой стороны, призвание варягов символизировало добровольное подчинение народа государю, желание беспрекословно выполнять его волю и признательность за его благодеяния. Это был договор между обществом и государем или государством. В подобном политическом дискурсе вопрос о том, кем были варяги — скандинавами, балтийскими славянами или кем-то, не имел значения. Поэтому и антинорманисты без проблем с властями и цензурой печатали свои труды. А самый известный антинорманист последней трети XIX — начала ХХ века Д. И. Иловайский был автором популярных учебников по российской и всеобщей истории, утвержденных Министерством народного просвещения.
Установление советской власти поначалу никак не сказалось на судьбе двухвекового спора по варяжскому вопросу. Однако в конце 1930-х годов руководство страны озаботилось проблемой патриотизма. Норманизм стал считаться буржуазной теорией, выдвинутой для доказательства принципиальной неспособности славян создать собственную государственность, — вспомнили возражения Ломоносова. Ведущие советские историки по Киевской и Московской Руси пришли к выводу, что “нор-
маннская теория” враждебна марксистскому пониманию истории, так как марксизм отвергает возможность создания государства деятельностью отдельных героиче-
ских личностей и небольших дружин, кто бы они ни были — варяги или не варяги. Актуальность проблемы обусловливалась и тем, что в “Майн кампф” Гитлер использовал норманнскую теорию для антиславянской пропаганды: “Организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство”. После победы над фашистской Германией этот мотив отпал, но появился новый: норманизм стал рассматриваться как искажение и принижение прошлого страны, первой вставшей на путь построения социализма.
Так антинорманизм стал официальной доктриной в СССР. Однако в советской историографии 1950-х годов он принял мягкий, компромиссный вариант. Если ранее антинорманисты отрицали факт того, что Рюрик с дружиной были скандинавами, то теперь они с этим соглашались, но утверждали, что на создание государственности скандинавы серьезного влияния не оказали, так как государства образуются не за один день, а являются результатом длительных и сложных социально-экономических процессов. Норманисты же настаивали на том, что скандинавы оказали сильное влияние на развитие Древней Руси.
В постсоветской историографии актуальность варяжского вопроса сошла на нет. Различные концепции мирно сосуществовали. Однако в последние годы дискуссия возобновилась с новой силой. В 1996 году американские историки С. Франклин и Дж. Шепард опубликовали книгу “Начало Руси” (в 2000 году переведенную на русский язык), в которой утверждают, что восточные славяне не могли создать государство, поскольку находились на более низкой ступени цивилизации, нежели скандинавы. Как бы в ответ в 2003 году Русским историческим обществом был издан сборник трудов “Антинорманизм”, а в 2010 году Институт российской истории РАН издал два тома из серии “Изгнание норманнов из русской истории”. Ответом на активизацию “антинорманистов” стало издание в 2009 году книги Л. С. Клейна “Спор о варягах”, где он доказывает, что скандинавское влияние было значительным, а миграция варягов способствовала становлению крупнейших городских центров Древней Руси. В 2010 году “антинорманисты” провели в Петербурге и Старой Ладоге конференцию “Начало Русского мира” с обсуждением проблемы начала русской государственности, на которую не пригласили “норманистов”. 19 видных российских историков написали открытое письмо “Без нас: О дискуссии с предрешенным результатом”, в котором протестовали против одностороннего освещения российской истории в “панегирическом” ключе. Страсти закипели вновь1.
История варяжского вопроса позволяет ответить на вопросы анкеты журнала “Нева” следующим образом.
1. Начало российской государственности не является чисто научной проблемой — это проблема политического дискурса. Академическое решение проблемы до некоторой степени было бы возможно, если бы историки смогли полностью абстрагироваться от политики, от моральных и цивилизационных оценок. Однако это невозможно: историк не робот и никогда им не станет, да и стерильная история не представляет интереса ни для общества, ни для читающей публики, ни для государства.
2. Представления о начале российской государственности зависит от теоретиче-
ской ориентации исследователя, от парадигмы, доминирующей в историографии. Поэтому они изменяются во времени и от историка к историку. Соответственно, что считать главным, а что второстепенным, определяется методологией исследователя. Вопрос этот могут решить только профессионалы, причем узкие профессионалы, изучающие данную проблему. Объем исторических данных в принципе редко бывает достаточным, а относительно начала российской государственности никогда не станет достаточным за давностью лет.
3. На мой взгляд, художественное осмысление норманнской теории лишено смысла и, более того, затрудняет академическое изучение проблемы, так как создает в массовом сознании стереотипы, затрудняющие движение исторической мысли и научное осмысление проблемы.
4. Политическая конъюнктура вносит много нового, но совершенно ненужного науке, так как вынуждает историков колебаться вместе с генеральной линией.
5. Под давлением геополитических изменений будет изменяться политический дискурс. В ответ на это историческая наука будет вновь и вновь создавать новые “теории”, если существующие нельзя приспособить для решения новых геополитических задач.
6. Наука и художественная литература имеют разные цели и средства их достижения. Пусть ученые и писатели занимаются своим делом — хорошо и профессионально.
Александр ЛАСКИН, доктор культурологии, профессор (Санкт-Петербург)
1. Получив вопросы “Невы”, я начал нервно вспоминать, что помню о начале русской государственности. Получалось, что очень мало. О племенах чудь, кривичи и весь… О призвании варяга Рюрика княжить в Новгороде… Еще о пути “из варягов в греки”… Думаю, что в общественном сознании эта дата запечатлелась еще меньше. Мы — страна очень короткой памяти. 1150 лет — слишком много для того, чтобы событие представало хоть как-то внятно. Разумеется, это говорится не о десятке-другом историков. Они-то всегда готовы включиться в спор о предмете своего изучения. Речь о тех, кто по идее должен откликнуться на объявленный всенародный праздник. Возможно, даже поднять рюмку в его честь. Так вот вряд ли кто-то искренне разделит радость по этому поводу.
Для большинства наших соотечественников русская история заканчивается где-то в районе событий, описанных в “Слове о полку Игореве”. Дальше начинается непроглядная тьма. Тут самое время вспомнить о принципе, который Блок сформулировал так: “Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!” В качестве основного условия “принятия” тут названо “узнавание”… Так вот с “узнаванием” дело обстоит непросто. Примерно так же “не узнается” победа над поляками, случившаяся 4 октября 1612 года, а потому назначенный “день народного единства” не прижился… С горечью думаешь, что есть народы, для которых течение времени не завершается на ближайшем рубеже, а продолжается практически в бесконечность. Армяне переживают турецкую резню так, словно это случилось не сто лет назад, а вчера… Верующие евреи каждый день молятся о разрушении Первого и Второго храмов… Память россиянина избирательна — словно мы смотрим через черные очки с дырочками. Что-то безусловно в нашем сознании присутствует, а что-то нет. Коллективная память мало отличается от памяти индивидуальной: она не может вспомнить того, чего никогда не помнила…
2. Такая необходимость у меня есть. Эта необходимость как общекультурная, так и гражданская… Все же 862 год — это год российской независимости. Отправная точка отечественной истории. Правда, сколько бы я ни прочел об этом книг (их число, кстати, ограниченно), тьма, скорее всего, не отступит. Дело тут, как видно, в том, что наука не может заменить искусство. А искусство на этот счет высказалось скупо. Что мы имеем? “Повесть временных лет” явно уступает в выразительности “Слову от полку Игореве”. Еще есть картины Рериха (“Заморские гости” и др.) и Виктора Васнецова (“Прибытие Рюрика в Ладогу” и др.). Первые иллюстрируют “личный миф” художника, которого особенно волновала русская древность, вторые — и просто изделия кондитерской фабрики… Кстати, памятник Микешина в Новгороде тоже рассказывает о чем-то своем. Скульптор не останавливается на начале русской государственности — для того, чтобы развернуть картину последующих эпох. Монумент представляет собой нехитрую метафору: более ста фигур лучших русских людей со всех сторон окружают-обступают огромный шар-державу. Обратите внимание, что держава как символ власти относится к другому, куда более узнаваемому времени… Так что о многих изображенных можно сказать, воспользовавшись фразой Ахматовой: “Вас здесь не стояло”…
3. Существует недавняя книга Льва Клейна “Спор о варягах” (СПб., 2009), в которой он как раз отстаивает “норманнскую” теорию. Как я понимаю, этот ученый — человек скорее маргинальный и уж точно чуждый “респектабельной науке”, но его труды высоко оценивают самые требовательные специалисты. Занимать чью-то сторону у меня нет никакого права: в своих штудиях я не забирался дальше, чем на сто лет назад. Единственное, что подсказывает мне нюх, натренированный разными спекуляциями над российской историей: вопрос, который мы сейчас обсуждаем, во многом политический. Суть его в том, что некоторые историки (от М. В. Ломоносова до В. В. Фомина и А. Н. Сахарова) не могут представить, что российская государственность началась с представителя столь малого народа, каким являются шведы… Что касается возможностей “художественного осмысления”, то об этом мне еще придется сказать.
4. Вопрос предполагает, что конъюнктура — это такое нормальное российское состояние. Что мы живем от одной конъюнктуры до другой. Даже если действительно порой так получается, то это наследие мрачного прошлого. Ну хотя бы той знаменитой формулы, которая определяет сущность соцреализма. Якобы писатель “изображает жизнь в ее революционном развитии”. Вот почему большую часть советской литературы можно отнести к жанру фантастики: ведь она показывает не то, что было, а то, что может быть… Так же обстоит дело и с исторической наукой. Особенно в тех случаях, когда речь идет о судьбоносных датах. Включая, разумеется, и 862 год.
5. Продолжаю настаивать: историк занимается не теориями, а реальностью. Вернее, сначала реальностью, а потом теориями. Исчерпывающая книга о начале русской государственности появится тогда, когда ее автор будет думать не о геополитике и разных других привходящих обстоятельствах, а лишь о том, как и что это было… Кстати, о теории. Если говорить в общем, то здесь тоже есть о чем поразмышлять. Почему бы не увидеть тут аргумент в пользу последующих “варягов”? Многочисленных инородцев, которые в разные эпохи участвовали в строительстве российского государства?
6. В этом вопросе есть неопределенность. Одно дело — начало российской государственности. Тут, как уже говорилось, перспектив немного. Впрочем, история литературы непредсказуема. А вдруг кому-то захочется проникнуть в тьму истории! Скорее всего, это случится не в год празднования этого события. Такие идеи вызревают вдали от пышных торжеств. Если же речь о государственности как таковой, то мне представляется, что цели литературы скромнее. Эти задачи выполняют армия, флот, разные институты власти. Конечно, поэт писал: “Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо”, но вряд ли этот мичуринский эксперимент может привести к чему-то по-настоящему художественному.
Евгений Ермолин, критик, историк культуры (Ярославль)
1. Мне кажется, в общественном сознании бытуют банальности и предрассудки, в основном внушенные школьным учебником истории. Но часто они моментально разрушаются, стоит только человеку вступить в непосредственный контакт с государственными институциями.
2. Пожалуй, я знаю достаточно, чтобы сознавать крайний проблематизм ситуации и иметь при этом собственную позицию. Были в жизни периоды, когда я пытался глубоко вникнуть в этот вопрос и выработал в итоге вполне радикальный взгляд на вещи, от которого уже не собираюсь отступать.
3. Проблема России в том, что государственность в ней начала становиться (“происходить”) очень давно, но что-то всё никак не закончит. Исторические формы цивилизации — не русское достижение. Россия и упорядоченная, организованная, вменяемая государственность крайне редко совместимы. Почти всё здесь в государственной сфере составлено из не весьма удачных подражаний Западу и Востоку, удовлетворяет не народным интересам, химерично и притом обычно бесчеловечно. Ранние славянофилы о чем-то догадывались правильно.
В моем роду — поморы и казаки, искавшие свободы вне государства. И я их понимаю и принимаю всей душой. Российское государство всегда антинародное, народ всегда без- и антигосударственный, каждая оппозиция всегда непримиримая. Исключением я готов считать демократические традиции Новгорода и Пскова, вечевой и общинной демократии в разных ее выражениях. Но Московская Русь/Ор-
да Российская империя — СССР — тюрьма народов, и прежде всего, конечно, — “имперского” по официозному определению, русского народа.
Российская общественно-политическая история и российская территория —
внешний русскому человеку рок, внешнее бремя — подчас почти невыносимое. По сути, очень многое в русской литературе — от Аввакума Петрова (или даже “Слова о полку Игореве”) до маканинского “Асана”, историософской лирики Чухонцева или сенчинских “Елтышевых” — посвящено этому непостижимому и непримиримому противоречию между народом и сложившимися формами государственности. Я б сказал, что многое из главного в русской литературе фиксирует парадокс беспредельной личной свободы русского человека при перманентном, позорно и преступно узаконенном социальном порабощении.
4. Новых идей нет. Или крайне мало. Скажем, так и не утвердилась естественная вроде бы мысль о том, что главные истоки российской государственности — в Новгороде и Пскове. Она существует скорее контрабандно.
К тому же конъюнктура — вещь обоюдоострая. Есть, например, популярная идея о “русской матрице”, о преемственности и неизменности форм государственности. Некоторым она нравится, другим нет. Она берется на вооружение и как средство легитимации советского периода как варианта российской имперскости — и как основа для упразднения российской государственной традиции как таковой (“слома матрицы”).
5. Причина необходимой ревизии — не геополитические изменения, а современные культурные приоритеты (акцент на права человека и свободно формирующихся общностей, а не структур и иерархий), современное понимание нормальной, здоровой государственности. Когда мы видим, что этому пониманию не вполне соответствует или вполне не соответствует отечественный государственный опыт, мы начинаем более проблемно подходить к явлению государства на Русской равнине и понимать, что история России — это не только история государства, но и история человека, история народа, народов и наций, социальных, культурных, религиозных общностей, подчас находящихся в очень конфликтных отношениях с государственным аппаратом и официальным законодательством.
Я постоянно напоминаю, например, что важнейшая история России в самом кратком ее выражении — это история русской святости и история русской литературы. В России в историю вписаны два феномена, две великие духовные практики: святость и художественное творчество. Россия строилась прежде всего как литературное, художественное пространство. И почти все самое главное в русском духовном опыте выражено в этом пространстве. Глубинная Россия — это творчество духа, более высокопарно выражаясь — духовная Голгофа; это Россия духа, в непосредственном воплощении — творческие одиночки и сообщества, адресующие себя вечности. Русская идея — личностный и общинный поиск Абсолюта… Вектор смысла, а не догма и тем более не воровато-беспощадный государственный аппарат и часто несправедливое законодательство.
Первичная органическая форма жизненного и творческого поиска в России традиционна. Последние два или три века это искусство, литература (и ее носитель — русский язык). Русский человек — художник. Пушкин, Достоевский.
Если же в заданном вопросе заключен и намек на тот факт, что Киев — не единственная родина российской государственности, то я не буду спорить. Если Киев — мать городов русских, то Новгород — их отец.
6. В мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал. Это универсально применимая формула и программа литератора-государственника. Душе-
спасительный слоган. Отсюда, как из зерна, может вырасти и вырастает многое из главного в современной словесности.
Вячеслав Рыбаков, писатель, доктор исторических наук (Санкт-Петербург)
1. Нет.
2. Нет.
3. Нет.
4. Не знаю. По-моему, нет. По-моему, история создания государства Российского, а уж тем более столь ранняя, вообще никого не интересует. Всем важно, как бы от этого государства отщипнуть побольше, а уж была ли у России какая то история и тем паче будет ли впредь — какая разница.
5. Пусть этим занимаются ученые. У государства в этой области должна быть одна теория: ученые за свою прямую работу должны получать столько, чтобы не оказаться вынуждены подрабатывать с помощью своих знаний на идеологической “стороне”. Ибо левые идеологические заработки всегда оказываются связаны с поносом под себя, а то и на себя. Те, кто эти заработки сулит, порой куда лучше историков и штатных казенных идеологов знают, за что посулить деньги, чтобы не оставить от национальной гордости великороссов камня на камне. Пример Китая должен быть осмыслен и в этой области: историки Китая в Китае — это престижная работа; они как сыр в масле катаются, они уважаемы и востребованны. Но при этом партия вовсе не старается диктовать им, что именно нужно открыть к очередному съезду Всекитайского собрания народных представителей. Партия доверяет своим историкам. Она знает, что совсем уж чего-то убийственного они наверняка не откроют. Совесть не позволит.
Хотя, признаюсь, у нашей интеллигенции с совестью более либеральные отношения, а потому и рассчитывать на нее — не на интеллигенцию, а на ее совесть — особо не стоит. Возможно, эта одна из причин того, что Китай у нас теперь маячит перед носом, а не на два круга сзади, как было еще пару десятков лет назад.
Вот, скажем, Сокуров просил и получил денег лично у Путина, чтобы завершить своего эпохального — без иронии — “Фауста”. Это если верить Интернету, которому интеллигенция верит так, что готова даже революции по зову Интернета творить; так уж поверю и я. У Путина — это, стало быть, у нас, из нашего кармана, от налогоплательщиков. А в фильме, если кто еще не знает, всю дорогу говорят по-немецки. В частности, для чего-то — непонятно для чего, просто по принципу “я так вижу” — есть в фильме сцена, где Фауст с Мефистофелем в дилижансе встречают русского. Разумеется, если русский — то с похмелья. И он на русском (единственные ненемецкие реплики в фильме — так что именно их немцы не поймут) просит у Селифана чая и сюртук, мол, гости же, надо прийти в себя и одеться. То есть ведет себя на самом деле вполне адекватно. Но цивилизованный доктор Фауст с его не менее цивилизованным собеседником реагируют на неожиданного выпроставшегося из-под овчин соседа так: “Он что, сумасшедший?” — “Нет, он просто русский”.
Что это — норманизм?
Думаю, все гораздо проще. Дело в том, что “Золотые львы” в страшном тоталитарном Кремле не растут. В Кремле растут только деньги, которые нужны, чтобы с их помощью на всю демократическую Европу мимоходом, но честно высказаться о своей стране.
Так что тут не до теорий. Не до старых, не до новых. Только практика.
6. Я очень далек от этой проблематики, и, как ни странно для русского патриота (которым я если и не вполне являюсь, то уж точно числюсь), она меня совершенно не волнует.
Ну черта ли нам теперь лысого в норманнах? Даже если именно с них началась наша государственность? Если не норманны — то Россия правильная, а если норманны — то неправильная? Или наоборот? Я не могу отделаться от ощущения, что всякая попытка обосновывать что-то более или менее современное норманнами или не норманнами сродни жалким и неубедительным потугам, например, запретить говорить о нелегитимности избрания Ельцина в 1996 году под предлогом того, что таким образом мы и всю историю начиная с 2000 года косвенно объявляем нелегитимной. Какая нам нынче разница, кто посадил нам Ельцина в 96-м — норманны или не норманны? Факт, что и в 2000-м, и в 2004-м, и в 2008-м выборы были уж точно легитимны и норманны к ним ни малейшего отношения не имели. Да фиг с ним, что там было тысячу лет назад! Что сейчас делать — вот вопрос!
Ведь при желании можно, например, и у невиннейшего Акунина в его милом сериале о Фандорине усмотреть грозную апологетику русофобской норманнской теории. Как-никак, единственный по-настоящему умный, порядочный и ответственный человек посреди толпы тщеславных казнокрадов и лизоблюдов — это обрусевший немец. Но ведь в “Алмазной колеснице” тот же Акунин ухитрился даже юного японского бандита выписать светочем нравственности, храбрости, порядочности и верности принципам по сравнению с тупыми, безалаберными, косорукими, безответственными и не видящими дальше собственного носа русскими.
Думаю, что если бы у японоведа Чхартишвили хватило образования, он бы и конголезских людоедов сумел на фоне местного быдла изобразить образцами нравственности. Но разве представления о российском прошлом тут причиной? Нет. Причина — в представлениях о российском будущем.
Калле Каспер, писатель (Таллин)
1–5. Отмечать, конечно, можно что угодно, но, по моему разумению, до 1150-летия российской государственности еще далеко. Я не компетентен судить об эпохе татаро-монгольского ига, но что касается периода советской власти, он, я думаю, ничего общего с российской государственностью не имеет. Такую же ошибку недавно сделали эстонцы, когда стали отмечать 90-летие своей республики, хотя на самом деле ее возраст на тот момент ограничивался 40 годами (1920–1940 и 1991–2011). Причина этих манипуляций, естественно, идеологическая, всем хочется казаться старше, мудрее, достойнее.
Каждый народ живет в своем историческом времени, а когда он становится
жертвой завоевания, ход этого времени останавливается и возобновляется после освобождения не с той точки, к которой его привели завоеватели, а с момента завоевания. Иными словами, освободившийся народ как бы отбрасывается назад во времени.
Кем была завоевана Россия в 1917 году? Ответ очевиден: коммунистическим интернационалом, в состав которого, естественно, входили и сами русские. То есть вопрос не в национальности, а в идеях. Был осуществлен гигантский эксперимент построения государства совершенно нового типа, ничего общего с российской государственностью не имевшего уже по той причине, что главным врагом этого строя была опора российской государственности — православие. Сейчас мы можем оценивать этот эксперимент по-разному, у него были как крупные недостатки (жестокость, кондовая идеология, отсутствие духовной свободы), так и определенные плюсы, к последним я бы отнес попытку, хотя в итоге и провальную, разумного устройства экономики, успехи в области здравоохранения и образования и, конечно же, стремление к аристократичности в сфере искусства, что особенно отчетливо видно теперь, в эпоху плебеизации культуры, однако в любом случае это другая история, другая цивилизация.
Таким образом, в 1991 году Россия освободилась и вернулась на свой первоначальный путь исторического развития. После непродолжительного хаоса естественным образом стали утверждаться принципы единовластия, настолько схожие с самодержавием, что так и хочется назвать сложившуюся систему “скрытой монархией”. И это вопреки тому, что ситуация в мире подобным тенденциям очень не благоприятствует. Мы живем в эпоху, когда налицо противоречие между быстрым развитием транспортных и информационных средств и раздробленностью мира в контексте разных исторических времен. Раньше времена соприкасались вяло, теперь остро и сиюминутно, что приводит к многочисленным конфликтам, недопониманию и даже полному непониманию между каменным веком и средневековьем, средневековьем и современностью и т. д. Настойчиво внедряемая молодой американской нацией идея демократии не может быть воспринята в других исторических временах, где к ней не готовы (хотя можно сказать и наоборот: что американцы еще не доросли до монархии), но поскольку американцы — законодатели политической моды, всем приходится играть по их правилам, маскироваться, строить демократический фасад. Однако сути это не меняет. Я думаю, если бы Владимир Путин решил короноваться, большинство народа эту идею поддержало бы.
Намного сложнее ситуация с религией. Попытки воскресить православие убедительными не выглядят, время упрощенного, сказочного и догматического восприятия мира ушло, и даже новый умнейший патриарх Кирилл, осмелившийся публично говорить про “звериную сущность” человека, не в силах тут что-либо сделать. Наша эпоха — это эпоха корысти и подлости, и чтобы из этой ямы выйти, надо воспитать в человеке совсем другие качества, нежели те, которые культивирует христианство: например, благородство.
Возможен ли постепенный переход к демократии в России? Конечно, возможен, история других стран это доказывает. Другой вопрос, нужен ли он? Как человек искусства вижу, что демократия для этого вида человеческой деятельности попросту гибельна.
6. Вопрос поставлен неправильно: не литература должна быть полезна государственности, а государственность литературе и искусству в целом, притом даже не национальному, а искусству вообще. Только искусство и только искусство высокое способно привнести в человеческое существование если не смысл, то оправдание и утешение. Представьте себе мир без великих писателей, художников и композиторов, и вы поймете, что такое скотская жизнь.
Так что если российская власть перестанет заигрывать с кумирами народных масс и, как Медичи, станет поддерживать высокое искусство, она может оказать человечеству неоценимую услугу, ибо при демократии это невозможно.
Дмитрий Травин, писатель, кандидат экономических наук (Санкт-Петербург)
1–6. Дата основания государства российского — скорее, элемент нашей национальной мифологии, нежели истории. Во-первых, государство не в один момент возникает. Во-вторых, применительно к 862 году мы основываемся на весьма условной информации летописного источника. В-третьих, государство в современном смысле слова — это вообще институт Нового времени, а приход Рюрика на Русь можно интерпретировать как появление вооруженного отряда, “крышующего” новгородцев и получающего за защиту города от наездов прочих варягов определенное вознаграждение. От прихода Рюрика до возникновения настоящего государства путь столь же долгий как от основания ларька, “крышуемого” бандитами, до формирования крупной транснациональной компании с миллиардными оборотами.
“Основание государства” крайне редко занимает солидное место в национальной мифологии. Зададимся вопросом: когда, например, была основана Италия? Формально — когда объединилась, то есть в 1861 году. Совсем молодое получается государство. На 999 лет уступает России. А вся ее великая культура оказывается, таким образом, “догосударственной”. В общем, с формальной точки зрения выходит полная чушь. А с неформальной надо восходить к Ромулу и Рэму. Хотя если о культурной преемственности Древнего Рима и Италии Нового времени можно говорить без натяжки, то о какой-либо преемственности в государственном строительстве лучше не заикаться. Совсем выйдет хлипкая мифология, пригодная разве что для электората Бенито Муссолини.
О датах собственного основания рассуждают в основном народы государств догоняющей модернизации — те, которые в лесах мох морошкой закусывали, однако в один прекрасный момент оказались вдруг упомянуты в летописях. При вхождении в международное сообщество на дату упоминания можно сослаться для того, чтобы не выглядеть совсем уж несолидно. Примерно так же никому не известный ученый всюду стремится упоминать, что он — доктор таких-сяких наук. Тогда как известный исследователь может про ученую степень вообще не упоминать да, честно говоря, может ее даже и не иметь.
Россия, слава Богу, имеет сегодня богатую историю (что бы ни писал в свое время об этом Чаадаев) и не особо нуждается в упоминании о том, что вот, мол, в 862 году явился на брега Волхова некий реальный пацан с двумя брателлами и нас таким образом основал. Более того, чем солиднее государство, тем реже имеет смысл упоминать о подобных казусах. Уважающий себя миллионер не будет отрекаться от того, что родился на помойке, но вряд ли станет этим умышленно козырять в аристократических кругах, куда наконец получил доступ.
Вообще-то в мировой практике ключевыми датами национальной мифологии становятся не даты “основания государства”, а моменты, с этой мифологией непо-
средственным образом связанные. Например, для Англии поворотным пунктом является принятие Великой хартии вольностей в 1215 году. Британия в Новое время стала для всего мира символом демократии, и, естественно, англичанам важно было подчеркнуть, что вольности у них проистекают из самых глубин средневековья. Хотя, положа руку на сердце, следовало бы сказать, что до Славной революции (1688 год) с реальными вольностями на британских островах дела обстояли ненамного лучше, чем на континенте.
Мало кто знает, что почти одновременно с английской Великой хартией аналогичный документ появился в Венгрии — Золотая булла (1222 год). Однако у венгров впоследствии дела с вольностями как-то не заладились, а потому и не сложилось мифологии, похожей на английскую. “Венгрия — родина демократии” — это примерно как “Россия — родина слонов”. Можно лишь посмеяться. Но если англичанин начнет трясти Великой хартией, то аудитория в ответ станет уважительно трясти головами: да-да, мол, седая древность. И тут же вспомнят про то, что еще у короля Артура рыцари рассаживались весьма демократичненько — по принципу круглого стола. На самом деле их Артур с нашим Рюриком — два сапога пара, но все последующее развитие позволило англичанам аккуратно вписать своего легендарного короля в стройно выстроенную национальную мифологию, тогда как наш варяг нужен повозке российской истории как пятое колесо. Понадобиться он может разве что при вхождении нашей страны в Евросоюз (как пример древнего новгородского евросоюзника), но до сих блаженных времен нынешнее поколение мифотворцев вряд ли доживет.
В нашей национальной мифологии оказались реально востребованы две даты — крещение Руси (988 год) и первая победа Александра Невского (1240 год). Начала государственного величия, столь угодного народу, принято искать именно там, а вовсе не в явлении блудного варяга.
Крестились мы гораздо круче, нежели любой другой европейский народ. На Западе обращение к истинной вере шло примерно так же, как ныне вступление в Евросоюз — нудно и методично. Деваться европейцам было некуда: рано или поздно святой римский престол всех должен был достать. Иное дело у нас. Владимир Святой выбирал из четырех возможных вариантов (ислам, иудаизм, христианство от Рима, христианство от Константинополя) и сделал единственно правильный выбор. Проложив тем самым России особый путь, ведущий к формированию мессианских идей. К концепции “Москва — третий Рим”, к панславизму и спасению “братушек” от турецкого ига, а по сути дела, даже к коммунистическому мессианству, согласно которому именно наша страна должна была избавить весь мир от капиталистической эксплуатации.
Для России православие является таким же своеобразным “легитимизатором” особости, как для Англии демократия. Все наиболее яркие черты отечественной истории восходят к моменту крещения Руси. Если мы были особенными в Х веке, рассуждает простой человек, то, значит, остались и впоследствии не такими, как все: самыми яркими, самыми духовными, самыми соборными. И хотя в реальной истории наш народ-богоносец кровушки пролил не меньше, чем любой другой, Россия “приватизировала” права на “изобретение” духовности примерно так же, как Англия “приватизировала” права на “изобретение” демократии. А потому у нас Владимир нынче святой, а Рюрик — так… погулять вышел.
Помимо православия, нашей особенностью является то, что Россия осталась последней не до конца распавшейся европейской империей. Следовательно, военные подвиги имеют для легитимизации нынешнего государства не меньшее значение, чем подвиги духовные. И, соответственно, святой благоверный князь Александр Невский обладает не меньшим значением, чем святой равноапостольный князь Владимир.
В реальной истории вопрос о военных победах имеет под собой обычно экономическое обоснование. Чтоб победить, надо мобилизовать все ресурсы. Но в мифологическом пространстве такой подход не срабатывает. В сознании народа побеждает врага обычно национальная доблесть, а вовсе не организация тыла и транспорта. Поэтому хочется верить, что между успехами Александра Невского и успехами Георгия Жукова имеется самая непосредственная связь. И хотя на самом деле здесь связи не больше, чем между Великой хартией вольностей и защитой прав британских геев, мы еще долго будем считать важнейшим событием нашей истории то, что в 1240 году Александр Ярославич разбил на реке Ижоре “несметные полчища” вторгнувшихся к нам шведов.
Олег Ермаков, писатель (Смоленск)
1. Получив анкету с вопросами, я сделал “замер общественного сознания”. У общественности, опрошенной мной, самые приблизительные знания о начале. Великая река теряется в тумане. Но, по сути, ответы отражают вековечный спор и сводятся к двум репликам: “нас завоевали” и — “сами построили”.
2. Когда-то мне довелось работать ночным сторожем в кинотеатре “Современник”. Во время этих радений возник замысел рассказа: от непомерной зубрежки у студента-историка начинаются галлюцинации, из зрительного зала доносятся звуки фильма, он идет туда и смотрит фильм о том, как все было на самом деле. Разумеется, наутро он принимается за тщательное изложение увиденного, относит труд профессору, по различным подробностям тот понимает, что перед ним истинный документ, и прикладывает все силы, чтобы нейтрализовать прозорливца и уничтожить его работу. Рассказ так и остался в замыслах. Но он меня тревожит, и, надеюсь, рано или поздно удастся все-таки его написать. А это значит — попытаться увидеть, понять, как же все было на самом деле? Но и вообще всегда было просто интересно это знать. Прошлое полно загадок — и в этом смысле бесконечно и живительно.
3. Литература принужденная обречена. Лучше, если литераторы вольны в своем выборе. Может быть, тогда доведется расслышать подлинный голос времени.
В этом пункте скрытый вопрос: какую из теорий принимаете?
Можно спорить о характере призвания Рюрика и вообще подвергать его сомнению, но не выбросить слов из песни, а имен из истории. А с именами скандинав-
скими крепко переплетены нити русской истории. Имя объединителя северных и южных земель в государство Киевская Русь — скандинавское. Договор 911 года, например, с Царьградом отправились заключать Карлы и Фарлофы, в списке делегации много имен, и только, может быть, два — славянские.
Спокойное суждение Сергея Соловьева о том, что не стоит из разъединения и несогласия славянских племен выводить родовую черту славянской народности, что это всего лишь этап развития, который одни народы проходят по тем или иным причинам раньше, а другие позже (германцы, например, раньше благодаря тому, что восприняли идеи государственности, оказавшись на римской территории), и что Рюрик был призван в качестве третейского судьи между враждовавшими родами,
суждение это кажется здравым и основательным.
И, наоборот, утверждение советского учебника истории о том, что княжение Олега “незначительный и недолговременный эпизод, излишне раздутый некоторыми проваряжскими летописцами и позднейшими…” и т. д., вызывают удивление явной несуразностью и нелогичностью: тридцать лет княжения в обстановке, которую никак не назвать умиротворенной, — много это или мало?
Но все-таки вряд ли можно считать “призвание варягов” судьбоносным и определяющим. Днепровские пороги не могли превратиться в фиорды по мановению даже сильной руки.
4. Тут уместна аналогия из астрономии: чем массивнее космическое тело, тем сильнее будет отклоняться проходящий рядом луч. Политический “запрос” неизбежен, но в СССР он был чудовищно “массивен”.
Читая различные исторические работы того времени, часто испытываешь досаду, возникает неприятнейший эффект расфокусировки: все плывет, двоится, как будто объектив фотоаппарата неисправен. В итоге начинаешь сомневаться в самых очевидных и всеми доказанных фактах.
Труды досоветских историков, Сергея Соловьева или Василия Ключевского, например, вызывают больше доверия.
5. Карл Ясперс говорил, что история разомкнута в будущее и в прошлое. И то, каким мы видим это прошлое, влияет на будущее. В этом утверждении можно найти исчерпывающий ответ на поставленный вопрос.
Да и начало русской истории дарит возможность различных прочтений. И, к слову, герб выражает это обстоятельство лучшим образом. Двуглавый орел — не просто эмблема и аллегория, но символ и уже явление архетипическое.
6. Колосс на глиняных ногах — государство неправды. Следовательно, полезно все, что не лживо. Остается определить окончательно и бесповоротно, что есть истина… Литература этим и занимается на протяжении нескольких тысяч лет.
Дмитрий Каралис, писатель (Санкт-Петербург)
1. Увы! — нет. С нашей историей, как с режимом зимнего-летнего времени, шалят все, кому не лень. Приходит новая власть, при ней тут же появляются историки с кучерявыми бородками, они задумчиво морщат лбы и начинают своими ручонками двигать туда-сюда события по исторической системе координат. Вот этого события, дескать, вообще не было, а вот это было на пятьсот лет позже. Два исторических притопа, три философских прихлопа — и новая теория происхождения России или всего мира готовы. Дивитесь, люди добрые!
2. Представления о главных аспектах российской государственности имеются, потребность в расширении исторических данных есть, а вот веры современным историкам нет. Историю, как известно, пишут победители. Опьяненные победой. А писать надо на трезвую голову, а не сидя за столом с трофейными напитками.
3. “Удачных” попыток осмыслить нашу историю в художественных произведениях — вагон и маленькая тележка. Фильм “Ленин в Октябре”, например. Или “Кубанские казаки”. Теперь вот фильмы “Сволочи”, “Цитадель”, “Штрафбат”, “Стиляги”… Каждый из названных произведений искусства чрезвычайно удачен в своем времени. Если дадут денег, чтобы историки “осмыслили” благотворное влияние татаро-монгольского ига на русскую государственность, то историки не подведут, докажут, что Русь и Орда — родные сестры, и пусть славится в веках их союз. Закажут им осмыслить происхождение нашей Государственной Думы от римского Сената — осмыслят. Поведение нынешних историков заставляет вспомнить о первой древнейшей профессии.
4. См. ответы на предыдущие пункты анкеты.
5. См. ответы на предыдущие пункты анкеты.
6. Ничего полезного для российской государственности, кроме объективной, по возможности, картины нынешней жизни, литература создать не может. А вот стать прямым и ясным зеркалом общества литературе под силу. Чтобы, разглядывая в этом зеркале изображения своих предков, наши потомки видели истинную картину их жизни. Как видим мы ушедшую русскую жизнь в произведениях Гоголя, Чехова, Степняка-Кравчинского, Зощенко… Недавно перечитывал “Степь” и “Мужики” Чехова. Вот где фиксированная история народа и государства, а не в современных учебниках, рассказывающих сказки, что социализм принес неисчислимые беды на головы трудолюбивого русского крестьянства. Сто лет назад — это совсем рядом, а уже все переиначили. Так что говорить про тысячелетия назад!..
Сергей Лишаев, доктор философских наук (Самара)
1. Думаю, что “начало российской государственности” — это такая “материя”, относительно которой сформировать “объективное представление” едва ли возможно. Даже в сообществе историков-профессионалов о такой “объективности” не помышляют. Что уж тут говорить об “общественном сознании”. Речь скорее должна идти о том, имеется ли в этом сознании более или менее определенное, яркое представление о начале нашей государственности. Думаю, что у большинства россиян сколько-нибудь отчетливое представление о событиях и силах, сформировавших российское государство, отсутствует или весьма туманно. А это плохо. Когда в душах людей имеется яркий, способный воодушевлять и поражать воображение миф о возникновении государства, в котором они родились и живут, — это хорошо и для людей, и для государства.
2. Такое представление у меня имеется. Но “мой случай не типичен”, так как свое первое образование я получал на историческом факультете. Вероятно, в том числе и по этой причине я отвечаю на данный вопрос анкеты однозначно: “Да, такая потребность у меня имеется”. Я уже очень давно не читал специальной литературы по начальному периоду русской истории и чувствую, что мои представления о временах Рюрика, Синеуса и Трувора существенно поблекли. Юбилейный год — хороший повод для того, чтобы вновь открыть летописные своды и книги по отечественной истории.
3. В русском сознании сложилось несколько мифов (термин “миф” я использую не в значении вымысла, басни, а в значении реальности сознания, реальности воображения, в которой живут люди, принадлежащие к определенной культуре) относительно русской истории и исторических деятелей. Их не так много. Призвание варягов, Древняя Русь и Батый, Куликовская битва, правление Ивана Грозного и Смута, Петр I и Отечественная война и т. д. Причем миф о начале — не из самых сильных, не из самых “полнокровных”. Если же говорить об историках, то они всегда будут подкапываться под сложившиеся представления, под исторические мифы. В этом, собственно, и состоит их работа. Историки подрывают живую, неотрефлексированную, но общую для многих людей историю-память, предлагая вместо нее критические выверенную, но неспособную сплотить и воодушевить миллионы людей ее рациональную, рассудочную реконструкцию. Что касается литературы, то едва ли она может ориентироваться на те или иные конкретные работы историков-профессионалов. Сегодня появились одни работы, завтра появятся другие, в которых, возможно, будут опровергнуты взгляды нынешних научных авторитетов. Мне кажется, что писатели должны поддерживать и осмысливать в художественно выразительных и впечатляющих произведениях тот миф, который уже имеется. Полагаю, что такой путь будет плодотворным и для писателей, и для читателей.
4. Политическая конъюнктура, по-моему, сама по себе ничего нового в картину создания российской государственности внести не может. Внести в нее нечто новое могут историки. Но историки — наши сограждане. У них разные религиозные, политические, ценностные воззрения. И эти воззрения под воздействием “конъюнктуры” могут меняться. Соответственно, одни события и персонажи будут выдвигаться ими на первый план, а другие окажутся в тени. Может также измениться интерпретация и оценка тех или иных событий и исторических деятелей. Подводя итог: если конъюнктура меняется не на короткое время, а на длительный срок (на годы), то это может привести к определенным изменениям, характер которых в разных случаях и применительно к разным событиям будет различным. В одном случае мы можем получить “искажение”, в другом — “уточнение”, а в третьем — “открыть новые грани”.
5. Вопрос, на который мне трудно ответить. Потому что неясно, по какому пути будет развиваться России. Неясным представляется самое ее будущее. Пройдя через революции начала и конца ХХ века, наш народ сохранил в своем сознании то представление о начале собственной истории, собственной государственности, которое было до этих великих потрясений. Можно предположить, что если не произойдет катастрофы (а такой возможности исключить нельзя), то сохранятся и те представления о возникновении и о развитии русской истории и российской государственности, которыми мы живем сегодня.
6. На этот вопрос ответить легче. Литература должна оставаться литературой, то есть хранить и развивать русский язык, его огромный образный и смысловой потенциал. Невозможно отождествить русскую культуру и русскую государственность. Но первая была бы невозможна без второй, а вторая утратила бы без культуры смысл своего существования в большом историческом времени. Культуры сохраняются и после того, как рушатся государства. Литература — центр, ядро русской культуры. Современная литература не сможет сделать ничего более полезного, чем оставаться свободной, уклоняться и от вольного или невольного обслуживания политического заказа, и от подчинения экономическому давлению рынка, неизменно “играющему на понижение”. Пользу российской государственности принесет литература, способная продолжить великую традицию отечественной классики. Продолжение в данном случае мыслится не как подражание, а как удержание радикализма требований, которые способен предъявить себе писатель.
Вера Калмыкова, поэт (Москва)
1. Думаю, что не существует. Думаю, что “верного и объективного” представления о начале какой-либо государственности в общественном сознании существовать не может. Может существовать некий эмоциональный образ, более или менее общий для значительного количества людей.
2. Что имеется в виду? Владимир Красное Солнышко? Законодательство Древней Руси?.. Образ Руси у меня есть, представлений об аспектах — нет, знать хочется всегда очень много.
3. Литература должна осмысливать ту версию, которую выбирает для себя каждый конкретный писатель в каждом конкретном случае. Чтобы создать захватывающее произведение, автор должен быть сам эмоционально захвачен своей идеей. Пример удачной попытки, на мой взгляд, — “Слово о полку Игореве”, вне зависимости, когда оно было написано, в XII или в XVIII веке. В любом случае его создал гениальный человек.
4. Думаю, что правильны все три ответа: искажает, уточняет, открывает новые грани, и всё это одновременно. Процесс искажения идет всегда, вне зависимости от конъюнктуры, политической или иной. Даже когда я рассказываю ситуацию, очевидцем которой была, я искажаю, уточняю, открываю новые грани. Потому что любая точка зрения означает все эти три процесса, а человеческое говорение вне точки зрения невозможно. Неважно, какая именно конъюнктура, важно, что пока есть человек, есть и субъективность, а значит, конъюнктура.
5. Как может не быть возможности? Пока останется целым хотя бы по одному тому сочинений Карамзина и Соловьева — да, конечно, сохранится. Потому что даже в самые темные времена всегда появляется один человек, который “хочет прочесть”, и с него всё начинается заново. И какие геополитические обстоятельства, кроме желания самого народа, самих литераторов, самих историков, могут повлиять на уничтожение или создание теории? На что повлиял Сталин? На судьбы громадного количества людей — да. На пути исторического развития страны — нет.
6. Ничего специального и все что угодно, если писатель станет честно работать над созданием произведений искусства, то есть прежде всего и только эстетических объектов. Индивидуальное мировоззрение может включать “государственную идею”, может не включать, — здесь свобода для каждого. Но нет для литератора свободы от искусства, от решения задач, пусть даже и самых “формальных”. Еще: Г. С. Померанц когда-то сказал: “Думайте о Боге, пишите по-русски, и будет русская культура”. Перефразируя: “…и будет русская государственность”. Ок, если вы ате-
ист — думайте о благе. Тоже годится. Потому что произведение искусства — это образ человека, а человек — основа государственности. Но в искусстве образ человека или решен эстетически, или не решен вовсе.
Виктор Костецкий, доктор философских наук (Санкт-Петербург)
1. Есть миф о Киевской Руси — полный бред.
2. Да.
3. От норманнской теории уйти невозможно. Только она искажена.
Вот пример: 25 сентября 1066 года при штурме британского побережья случайно погиб командующий пиратским флотом Хардрод — зять Ярослава Мудрого. Через три недели аналогичная попытка была предпринята другим пиратом — Вильгельмом, которая оказалась удачной. Англию принудили говорить на французском. Иначе говорила бы на русском. Если бы не смерть Хардрода, столицей Киевской Руси был бы Лондон.
4. Открывает новые грани прошлого.
5. В нынешнем виде не сохранить, и сохранять не надо.
6. Многое. Если литература не будет такой же лживой, как история.
Елена Краснухина, кандидат философских наук (Санкт-Петербург)
1. Не существует, но это, на мой взгляд, и не принципиально важно. Зато в общественном сознании существует архиверное и адекватное представление о том государстве, в котором мы живем и которое является наследником и продуктом своего становления. Искать современную сущность явления в его истоках и рождении не всегда верно. Мы живем в ситуации древней государственности, но очень юной общественности. И государственность наша в долгой ее истории вовсе не была такой, какой мы хотим ее видеть ныне, а именно властью правовой, оставляющей свободное пространство обществу гражданскому как неогосударствленной сфере жизни. Пока политологи выстраивают свои концепты гражданского общества, обыденная речь живет своей укорененной в истории жизнью и подразумевает весьма причудливые контексты понятия “гражданское”. Идиома “гражданин начальник” закрепилась в языковой практике отечественного репрессивного политического режима в качестве обращения заключенного к следователю или конвоиру. Именно ситуация потери всех прав человека и гражданина почему-то инициировала обращение к риторике французской революции и к правовым терминам республиканизма. В современном просторечии понятие “гражданский” очевиднейшим образом входит в выражение “гражданский брак”, обозначая при этом de facto существующие отношения, которые de jure состоянием брака не являются, то есть фиксирует отсутствие брачного контракта. Если первоначально гражданский брак противопоставлялся церковному, то ныне то, что условно обозначается выражением “гражданский брак” уже противопоставляется как раз гражданскому браку как юридически полноправному состоянию. Такое лингвистическое упорство в именовании “гражданским” дискриминированного в правовом отношении состояния свидетельствует о непростом столкновении наследия нашей государственности с ее современностью. Возможно, нам надо не только помнить свою историю, но и уметь освобождаться от ее власти над нами.
2. Мое представление о началах российской государственности навеяно идеей Николая Бердяева о прерывности нашей истории и множественности ее форм и начал. Он различал образы России киевской, времен татарского ига, московской, петровской, советской и ожидаемой постсоветской как сочленяемые скорее разрывом, чем преемственностью. Россия, в моем представлении, всегда обновленная, а не древняя Матушка-Русь.
Конечно, фундаментальные основы российской государственности необходимо укреплять и развивать и в жизни, и в общественном сознании. К их числу относится прежде всего суверенитет. Термины “суверенитет” или “автономия”, изъясняющие разные грани общественной свободы, являются для русского слуха и ума все еще понятиями иностранными. Французский термин “souverain” является, с одной стороны, синонимом самостоятельного существования, а с другой — обозначает властителя, господина, вообще нечто господствующее, верховное, Во французском языке к термину суверенитет относится предлог “под” (sous), ибо суверенитет — это как раз то, под чем как под верховной властью легко можно оказаться. Знаменательно, что в русифицированном виде “независимости” идея суверенитета сильно трансформируется по своему значению, приобретая вместе с предлогом “от” смысл исключительно внешней свободы от инородного воздействия. Отсюда и проистекало недоумение на уровне массового сознания по поводу нового праздника 12 июня — Дня независимости России. Оно обычно формулировалось в вопросе “От кого?” и сопровождалось напоминанием о том, что Россия никогда не была колонией, а только империей или метрополией. Отторжение идеи независимости России как неясной и даже оскорбительной так широко распространилось в нашей стране, что знаменательную дату переименовали в “День принятия Декларации о суверенитете России”. Превратив независимость Российского государства в его суверенитет, мы как бы вернулись к первоначальному, аутентичному значению посредством обратного перевода термина с русского на французский язык, в результате чего произошло скорее не прояснение, а кодирование смысла.
А происходит вся эта игра слов в той ситуации, когда в русском языке есть термин практически идентичный, синонимичный французскому понятию суверенитета. Это самодержавие. Суверен по-французски это монарх, который правит безра-
дельно и безапелляционно, то есть самодержавно. Руссо же заговорил о народе-суверене, то есть о самодержавии народа. И если наших соотечественников нетрудно удивить понятием суверенитета России, то еще легче было бы поразить их понятием российской самодержавности. Ибо в России не было своего Руссо, который превратил бы понятие самодержавия (суверенитета) из атрибута неконституционного монарха в сущность народовластия, в основной институт гражданского общества, а не деспотического государства.
3. Сомневаюсь, что для многих писателей истоки нашей государственности смогут послужить источником вдохновения. Наверное, современному писателю интереснее современная жизнь, ибо именно в ней коренится его жизненный опыт. Однако Пушкин занимался архивной работой по изучению документов, связанных с бунтом Пугачева. Вполне возможно последовать его примеру. Тем более что есть такие художественные жанры, которые логично объединяют историю и современность. Так невозможно однозначно ответить на вопрос, в каком времени — прошлом, настоящем или будущем – происходит действие антиутопии Владимира Сорокина “День опричника”. И все же искусство не может руководствоваться научной теорией, даже самой достоверной. Оно имеет право на игру с прошлым, на фантазию, а не на правдоподобие. Художественная правда — это не объективная истина, невозможная и в самой историографии. Искусство должно быть очень свободным и субъективным, иначе мы предпочтем ему таблицу умножения или телефонный справочник.
4. Политическая конъюнктура — вещь неоднозначная. Она есть искажение, злоупотребление, идеологизация истины, но одновременно она делает идею востребованной, актуальной, общеизвестной, модной. Одна из глубочайших российских иллюзий заключается, на мой взгляд, в попытке решить большинство проблем образованием и культурой. Неизбывный российский идеализм всегда выводит жизнь из идеи. А современная наука говорит об инкорпорированной или отелесненной истории, то есть об истории, ставшей природой и породой человека, его повадкой, навыками обыденного взаимодействия, образом мысли и чувства, реагирования и действия. Наша история всегда с нами, но не в школьном знании ее, а в нашей телесности и психологии, характере и бытовых особенностях. Тело хранит историю даже тогда, когда разум ее забывает или игнорирует.
Общественные и политические институты оказываются эффективными только в том случае, если им соответствует определенный человеческий тип, в котором они персонифицируются. Как правило, психофизиологическая организация человека как продукта и агента истории соответствует его роли и позиции в поле общественных отношений. Когда Людовик XIV заявлял: “Государство — это я”, он не совершал ошибки. Ибо весь его умственный, чувственный и физиологический склад конституировался как субъективность абсолютного монарха, деспота и суверена. Человек такого типа не мог бы быть президентом США, Российской Федерации или Французской Республики. Он был бы пригоден к исполнению этой общественной роли не более чем князь Мышкин к исполнению роли палача или следователя НКВД, что фактически одно и то же. Однако бывает и так, что психология и телесность человека не соответствуют его месту в социально-исторической реальности. Для демонстрации этого тезиса достаточно сравнить Людовика XIV и императора Николая II, который был человеком не на своем месте, не имел личной царственной конституции и по-настоящему был увлечен не управлением государством, а дворницким занятием разгребания лопатой снега во дворе Зимнего дворца.
В периоды революционных перемен в обществе возникает рассогласованность социальных институтов и социальных характеров. Российское общество нынешнего переходного периода характеризуется именно несоответствием человеческого материала и социальных структур. Должности в правоохранительных органах зачастую занимают криминально мыслящие и действующие люди. Эти должности предназначены для другого человеческого характера, но предшествующая история десятилетиями и даже веками закрепляла правовой нигилизм в российской телесности и ментальности. Правовым нигилизмом обусловлен и вкус, и поведенческие повадки российского человека: он любит блатной шансон, переходит улицу на красный свет или в неположенном месте и просто не в состоянии, находясь за рулем, соблюдать ограничения скорости движения. Какой русский не любит быстрой езды и верит в практическую пользу соблюдения правил? Очень редкий. И легче верблюду, как говорится, пройти сквозь игольное ушко, чем нашему человеку стать полноценным членом гражданского общества. А правовой нигилизм высоких чиновников, что так часто и бессмысленно погибают у нас в автомобильных авариях и авиакатастрофах, похоже, доходит порой до наивной уверенности в том, что физические законы природы можно нарушать с той же безнаказанностью, что и юридические законы общества.
И телесность свою русский человек в массе своей не очень любит. Стоит россиянину указать на нездоровый характер его образа жизни или какой-либо из его привычек, как он тут же парирует: “А жить вообще вредно!” Так он и живет — вредно и недолго. И в этом видит свое главное право, свою свободу. Поэтому мы и имеем пьющих хирургов и летчиков, вороватых финансистов, презирающих право слуг закона. Современные общественные позиции требуют новых качеств, а человече-
ские навыки связаны с историческим опытом иного плана.
5. Дело не в том, что историческая наука будет менять свои концепции, а в том, что будет трансформироваться сама российская государственность. Она имеет длительную историю своих изменений, и, конечно, эта история не завершена и не остановлена.
6. Отвечу словами Жана Кокто: “Я знаю, что искусство совершенно необходимо, только не знаю зачем”.
Сергей Гавров, политолог, доктор философских наук (Москва)
1–6. Насколько мы имеем верное представление об истории? Всегда некоторое, всегда более или менее верное, всегда неточное. Современники событий немало удивились бы, прочитав исторические интерпретации потомков. Все это естественно.
Более или менее надежными свидетельствами здесь являются археология и радионуклеотидный анализ для все более отдаленного прошлого.
Говорить сегодня о подтверждении или опровержении того, что было более тысячи лет назад сложно. Речь идет лишь о более или менее правдоподобных гипотезах, часто без доказательств. Или с доказательствами, которые можно трактовать по-разному.
Но есть и еще один метод верификации того, что, по нашему мнению, могло происходить в прошлом государства Российского. Это здравый смысл. Да, временами кажется, что история не очень-то с ним и дружит, но это на относительно коротких промежутках исторического времени. На более длинных все возвращается на круги своя.
Ищи то, что выгодно, то, что дает возможность окупаемости такой сложной и дорогостоящей конструкции, как государство. Это торговля и то, что можно собрать для нее в виде дани с покоренных племен и народов. Мы бы сегодня сказали: монетизация ресурсов территории. Так вот в этом смысле теория о призвании варягов вполне уместна. Если не как правителей, то как воинов, способных собирать дань и охранять торговые пути на огромном протяжении. Опять же путь “из варяг в греки”. Византия, часть Римской империи, пережившая падение Рима. Самая развитая часть Европы того времени, государство, имевшее максимальный торговый потенциал. Общество потребления своего времени.
С кем торговать, как не с ними. И проект русской государственности в одночасье получает экономические основания, становится выгодным.
Через некоторое время по тем же причинам выгодным становится и принятие христианства у Византии. Это соответствует человеческой природе — брать у богатых и сильных, в блеске архитектурного оформления и пышности обрядов. Западная Европа ничем подобным в то время похвастаться не могла.
Насколько ясное у меня представление о событиях тех лет? По Ключевскому, Соловьеву, Костомарову, отчасти Иловайскому.
Меняется ли со временем отношение к истории и даже сама интерпретация исторических фактов? Безусловно меняется, особенно в России. Все подчинено задачам текущего момента, легитимации очередной российской власти. Начиная от вольного обращения с летописями во “время оно”, продолжая актуализацией исторических событий, которые можно рассматривать как обоснование исторической легитимности современной власти.
Когда приходят большевики, они начинают конструировать “революционную” традицию. Она для них, как собственное отражение в истории, ценна. Остальное, особенно то, что препятствует сегодняшней легитимности, не только не ценно, но и вредно. Будь то Победоносцев, Достоевский, Блок или норманнская теория происхождения русской государственности.
Сталин вспоминает о Петре Великом и Иване Грозном. В их деяниях историче-
ских предтеча его легитимности “здесь и сейчас”. Демократы 90-х, Ельцин обращаются к иной традиции российской истории, поминают Псковскую и Новгородскую республики, Временное правительство, генерала Власова, диссидентское движение.
Вообще по сегодняшним историческим пристрастиям политических лидеров можно судить о перспективах будущей российской политики. Политиков и народа, разумеется. Сегодня в моде Александр Невский и отчасти Сталин, а совсем не Александр II, Сахаров, Керенский и Горбачев… Это свидетельствует о более вероятных тенденциях российского политического будущего.
Внешне парадоксально, но прошлое, даже столь отдаленное, как эпоха возникновения российской государственности, определятся настоящим и предопределяет будущее. В общую “антизападную” тенденцию сегодняшнего дня вполне укладывается и отрицание норманнской теории, и признание как исторического артефакта, за-
служивающего доверия, Книги Велеса, и актуальность легенды о гипербореях… И это характерно не только для России. Свои “гипербореи” есть и на Украине, и в других государствах на месте бывшего СССР.
Хочешь узнать будущее — загляни в прошлое. Хочешь знать, каким на новом витке истории будет будущее, — посмотри на то, какая историческая традиция актуальна сегодня. История в этом смысле вполне прогностична.
Мне лично сегодняшние самостийные веяния в исторической науке и актуальной российской политике вполне симпатичны. Мне куда более приятна актуализация традиции Сварога, Александра Невского, святителя Николая, Антона Деникина… Она аутентична для российской истории в ее 1150-м разбеге. Для меня она более симпатична, чем историческая традиция, выражающаяся в топонимике и в ситуационном историческом наполнении Болотной площади и проспекта имени Сахарова.
Владимир Захаров, адвокат (Санкт-Петербург)
1. Нет, не существует. Начало любой государственности есть небыстрый и сложный процесс, в который вовлечено множество факторов, включая пресловутый человеческий. Россия пережила несколько катастроф, каждая из которых влекла коренной пересмотр российской истории. Содержание пропаганды в российской исторической науке поэтому было и остается неоправданно высоким. В результате сегодня в общественном сознании царит или чудовищная путаница, или просто апатия.
2. Есть потребность, не только у меня, в радикальном снижении уровня пропаганды в истории. История государства Российского до сих пор стоит на голове (см. ответ на вопрос № 4). И вот теперь, вместо того чтобы поставить ее на ноги, самое начало ее предписано свести к детской сказке. Ничего не дающей ни русскому уму, ни русскому сердцу. Жалкая картина.
3. Смотря что понимать под “норманнской теорией”. Если в ее основе оставлять легендарное “призвание варягов” в 862 году, то не только респектабельная наука, но даже и обыденное сознание не должны ее поддерживать. Вместе с тем роль мужей Севера (норманнов, викингов, варягов) в начальной истории Руси огромна. Но она огромна и в начальной истории Франции, Англии, Италии, Ирландии, Исландии… Проблема в том, что герцогство Нормандия не унижает французов. Норманны в Италии и Сицилии не унижают итальянцев. Основание английской государственности мужами Севера не унижает англичан. А вот участие скандинавов в славянских делах почему-то унижает русских. Почему?
Был у нас своеобразный царь Петр I, который внушил нам, что мы, русские, всего лишь унтерменши второго сорта, тогда как первый сорт, люди в собственном смыс-
ле — это немцы, только немцы и никто, кроме немцев. Пару веков спустя, частично опомнившись от петровской контузии, мы стали вопить, на противоударе так сказать, что мы даже лучше, чем первый сорт, мы народ — богоносец и для построения государства никакие варяги нам не нужны.
Вот взвешенная честная оценка: “Русы (норманны. — В. З.) не могли дать завоеванным ими славянам готовой государственности. У них господствовал родоплеменной строй, как и у восточных славян. Решающее влияние на эволюцию русского общества оказал синтез военной организации норманнов, общественных институтов славян и византийского права, ставшего известным на Руси благодаря утверждению в Киеве византийской церковной иерархии” (Р. Г. Скрынников. Русь IX—XVII века. СПб.: Питер, 1999).
4. Политическая конъюнктура, к несчастью, определяла эту картину всегда. Историческая наука по сию пору не гнушается ролью политической прислуги. Если отвлечься от призвания варягов как события слишком уж давнего, увидим следующую картину.
История государства Российского (до Ленина) покоится на трех черепахах.
Первая выползает из области Гога и Магога, накрывает Русскую землю, доводит ее до погибели или, как вариант, вгоняет в паралич на двести лет. В черной монгольской легенде есть разночтения. Кто-то полагает, что паралич продолжался не двести, а триста лет, если не все четыреста, кто-то уверен, что после татар русские остались придурковатыми навсегда. Но, закрыв своими телами татаро-монгольскую амбразуру, они спасли Запад. Хоть на что-то сгодились! Запад, конечно, и сам бы спасся, но почему бы не явить великодушие, не бросить зверькам хотя бы обглоданную косточку, не придать их недочеловеческому существованию хоть какой-нибудь смысл?!
Следующая черепаха ниоткуда не приползала. Эта вторая по счету несущая рептилия русской истории вылупилась из железного Кощеева яйца прямо здесь, на Москве. На ее панцире значились имя Иван и цифра четыре. Россия к этому моменту являла собою отрадное зрелище. На полях золотились хлеба. Под голубыми небесами трудились поселяне с поселянками, которыми мудро управляли князья, все как один серебряные. Солнце светило и грело. Повсюду журчали ручьи… Но тут русский Бог по причинам, которых умом не понять, щелкнул бичом и наслал на Россию-матушку Иоанна IV Грозного. Этот чумовой царь пожег хлеба, побил поселян, перекрасил небо в серый цвет, а на серебряных князей напустил черную опричнину.
Последствия были ужасны. Государство распухло (Ключевский). Народ захирел (он же). Классовые противоречия обострились. Серебряные князья выродились в жирных и глупых бояр, которые без конца парились в бане, не снимая валенок и шапок Мономаха.
И тогда прискакала третья черепаха — Петр Великий. Он-то и выручил Россию-матушку. Но излагать петровскую легенду в шутливом тоне нет нужды потому, что сегодняшнее бытование сией легенды, выдаваемой по-прежнему за правду, и есть шутка. Шершавым языком плаката, раздвоенным пером историка, лукавыми устами политика самоубийственная петровская сказка, подобно яду, вливается в наши уши. Образ Петра-спасителя ложный, как невинность старой шлюхи, по-прежнему господствует в наших поврежденных головах.
Но это же диагноз. Каков же прогноз? Покопаемся в анамнезе. Черная монголь-
ская легенда переосмыслена, хотя и не полностью. Об Иване Грозном написаны десятки книг, среди которых есть две-три глубокие. Даже легенда о Ленине как спасителе мира осталась в прошлом. История России с каждым годом все меньше походит на затянувшееся недоразумение. Но кумир на бронзовом коне, этот жуткий всадник русского апокалипсиса все еще скачет по нашей земле. А мы расступаемся перед ним, даже, пожалуй, разбегаемся. И жалобно блеем. Мы все еще блеем осанну.
5. А зачем ее сохранять? Тем более в нынешнем виде? Геополитические изменения, конечно же, сыграют свою роль. Но историю государства Российского следует переписать от начала до конца (и, слава Богу, это уже делается) не ради геополитики, а ради самоуважения! Переписать без патриотических истерик и самобичевания, без народа-богоносца, но и без комплекса национальной неполноценности.
6. Собственно, это развитие вопроса № 3. Литература влияет на общественное сознание, во многом формирует общественное мнение, которое состоит в порочной интерактивной связи с действиями политиков. Литература состоит из литераторов, среди которых умных и образованных людей трагически мало. Талантливых много, но что толку: талантливый дурак опаснее врага. Русский (российский) писатель должен очень много знать и очень много думать, прежде чем сметь кого-то чему-то учить. Россия — страна страдальческая. Русский писатель — это большая ответственность.
В текущей литературе недавно произошло событие, замалчиваемое с подозрительной методичностью. Вышел роман Дмитрия Быкова “ЖД”. Роман выдающийся. Явление в нашей современной литературе. Этот роман, как и его замалчивание, не есть ли красноречивейший ответ на все вопросы настоящей анкеты?!
Анатолий Бергер, поэт (Санкт-Петербург)
1. Нет, не существует, поскольку это сознание (впрочем, сомнительно, что оно общественное) отравлено ложью нынешней российской идеологии, которая представляет из себя смесь подросткового провинциализма и претензии на имперскую значительность.
2. Начала российской государственности прекрасно изложены у Карамзина, Соловьева и Ключевского, а также в древнерусских летописях. Ничего лучшего нынешняя российская историческая мысль (если таковая имеется) не создала. Что же касается потребности в расширении объема исторических данных, то она всегда должна быть.
3. Не знаю, о какой “респектабельной науке” идет речь. Боюсь, что в виду имеются лжепатриотические потуги на пресловутую “самость”. Всё это пошло и мелкотравчато.
4. Новое, что вносит политическая конъюнктура, — это старая пронафталиненная ложь, которой и пробавляются представители той же конъюнктуры. Фамилии этих “историков” и их начальников хорошо известны.
5. Возможность есть, но, увы, сейчас господствует та самая конъюнктура, о которой говорилось в предыдущем вопросе.
6. Не лгать.
Александр Мелихов, писатель (Санкт-Петербург)
1–6. Мой личный опрос показал, что даже образованные и патриотически настроенные люди мало интересуются тем, кто стоял у истоков Российского государства — славяне или варяги, и норманнская теория не представляется им хотя бы мало-мальски актуальной. А между тем в Большой советской энциклопедии 1954 года статья “норманисты” написана довольно-таки раскаленным слогом — в таком примерно духе.
“Норманисты” — сторонники антинаучной теории происхождения Древнерусского государства, выдвинутой и усиленно пропагандировавшейся работавшими в России реакционными немецкими историками XVIII века Бейкером, Миллером, Шлёцером и др. Стремящиеся оправдать немецкое засилье в России и сохранить захваченные иностранцами при попустительстве придворной клики положение в русской науке и культуре, Н. выступили с отрицанием способности русского народа к самостоятельному развитию. Против Н. решительно выступил Ломоносов, резко отрицательно относились к Н. представители передовой русской общественно-политической мысли. Исходя из марксистско-ленинского учения о государстве и опираясь на большой археологический материал, советские ученые окончательно разгромили… — и так целый столбец.
Но неужели весь этот пыл и объем отданы теням давно истлевших Бейкера, Миллера, Шлёцера и др.? Нет, они метили в какую-то современность: “В настоящее время “норманнская” теория используется буржуазными историками империалистического лагеря для того, чтобы опорочить прошлое русского народа, принизить его роль в истории и оправдать политику агрессии против Советского Союза”. Однако сильно подозреваю, что не профессора, пусть даже империалистич. лагеря, но неизмеримо более знаменитый и еще недавно грозный историософствующий практик вызвал этот воинственный тон: сила противодействия, как правило, порождается силой действия.
“Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана была германским элементам — превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы, действуя внутри более низкой расы”. Этот идеологический пассаж из эпохального труда Адольфа Гитлера “Моя борьба” менее чем через двадцать лет был подкреплен наступлением вермахта — пустые, казалось бы, разглагольствования действительно оказались артподготовкой.
Зато в Большой российской энциклопедии 2004 года происхождение Древнерусского государства обсуждается в более чем спокойном тоне.
Образование Древнерусского государства в IX–X веках представляло собой сложный процесс, в котором взаимодействовали как внутренние (общественная эволюция местных, прежде всего восточнославянских племен), так и внешние факторы (активное проникновение в Восточную Европу военно-торговых дружин варягов — выходцев из Скандинавии). Роль последних является основой так называемой норманнской (уже без кавычек!) теории, согласно которой норманны (варяги) считались основателями государства в Древней Руси.
Как видите, все излагается очень академично, не напирая и надолго не задерживаясь, и, скорее всего, опять же потому, что сегодня никто — по крайней мере, громко — не ставит под сомнение наши способности к государственному строительству. Нас скорее склонны обвинять в культе государства, так что не удивлюсь, если вскоре наши историки начнут доказывать, что мы всегда были достаточно анархичны, индивидуалистичны и либеральны.
1 При написании заметок автор использовал следующие работы: Варяго-русский вопрос в историографии / Сост. и ред. В. В. Фомин. М., 2010; Горский А. В дыму варяжских баталий // Вокруг света. 2011. № 10 (2853); Изгнание норманнов из русской истории / Сост. и ред.
В. В. Фомин. М., 2010; Клейн Л. С. Спор о варягах. СПб., 2009; Уортман Р. С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии: В 2 т. М., 2002, 2004; Фомин В. В. Варяги и варяжская Русь: К итогам дискуссии по варяжскому вопросу. М., 2005; Франклин С., Шепард Д. Начало Руси. 750–1200. СПб., 2000.