Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2012
Феликс Лурье
Феликс Моисеевич Лурье родился в 1931 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский горный институт, к. т. н. Прозаик, публицист. Лауреат литературной премии “Северная Пальмира”. Живет в Санкт-Петербурге.
Бесы вымышленные и реальные
Ранними московскими сумерками 21 ноября 1869 года в парке Земледельческой академии разыгралась кровавая драма, взбудоражившая весь цивилизованный мир. Пятеро конспираторов из революционного сообщества “Народная расправа” обманом завлекли единомышленника в отдаленную часть парка и зверски убили. Погибший усомнился в целесообразности распоряжений руководителя сообщества С. Г. Нечаева, за что поплатился жизнью. Такого в российском освободительном движении еще не случалось. Обезображенный труп несчастного вскоре обнаружили случайные прохожие. В Москве и других городах империи начались аресты. Все ратники сообщества, исключая изворотливого вождя, оказались за решеткой. На первых же допросах выяснилось, что Нечаев провозглашал основой политической борьбы вседозволенность, а для достижения поставленных целей внедрял в революционную практику подлог, шантаж, мистификации, убийства.
Многие годы в Ф. М. Достоевском зрело желание обратиться к сюжету о революционерах, нигилистах, ниспровергателях традиционной морали. Московская драма потрясла писателя. В его воображении нечаевская история слилась с давно известным и пережитым в дни молодости, выстроилась в единый зловещий ряд, позволивший заглянуть в будущее. Бывший петрашевец ужаснулся, увидев, куда толкают Россию последователи его бывших друзей, и принялся за роман-памфлет, населив его гротескными персонажами, способными, по мнению автора, предупредить, прокричать о нависшей катастрофе, о гибельных увлечениях расшатывать и разрушать, о приближении бесовского шабаша. Писатель желал покаяться в прежних заблуждениях, объяснить страдания, причиненные ему во дни молодости нечаевыми и не оставлявшие его более двух десятилетий.
Идеи утопических социалистов привлекли внимание Достоевского еще в конце 1830-х годов. Дружба с братьями Л. Н. и Н. Н. Бекетовыми, Д. В. Григоровичем,
В. М. Майковым и Л. Н. Плещеевым, беседы с В. Г. Белинским побудили начинающего писателя углубиться в изучение тогдашних “новых теорий”. Поэтому его появление у М. В. Буташевича-Петрашевского не следует приписывать случайному стечению обстоятельств.
Федор Михайлович познакомился с переводчиком Департамента внутренних сношений Министерства иностранных дел, титулярным советником Петрашевским весной 1846 года1, но лишь с января 1847 года начал бывать на устраиваемых им собраниях2, проходивших по пятницам в собственном двухэтажном деревянном доме на Покровской площади3. Разочарование в Петрашевском и его просветительской деятельности овладело Достоевским с первых же встреч. Пользуясь приобретенными при посещении собраний впечатлениями, он с издевкой писал в “Санкт-Петербургских ведомостях” 27 апреля 1847 года: “Даже известно, что весь Петербург есть не что иное, как собрание огромного числа маленьких кружков, у которых у каждого свой устав, свое приличие, свой закон, своя логика и свой оракул. Это, некоторым образом, произведенье нашего национального характера, который еще немного дичится общественной жизни и смотрит домой. К тому же для общественной жизни нужно искусство, нужно подготовить так много условий — одним словом, дома лучше. Тут натуральнее, не нужно искусства, покойнее. В кружке вам бойко ответят на вопрос — что нового? Вопрос немедленно получает частный смысл, и вам отвечают или сплетнею, или зевком, или тем, от чего вы сами цинически и патриархально зевнете. В кружке можно самым безмятежным и сладостным образом дотянуть свою полезную жизнь, между зевком и сплетнею, до той самой эпохи, когда грипп или гнилая горячка посетит ваш домашний очаг и вы проститесь с ним стоически, равнодушно и в счастливом неведении того, как все было с вами доселе и для чего все было? <…> В иных кружках, впрочем, сильно толкуют о деле; с жаром собираются несколько образованных и благонамеренных людей, с ожесточением изгоняются все невинные удовольствия, как-то: сплетни и преферанс (разумеется, не в литературных кружках), и с непонятным увлечением толкуется об разных важных материях. Наконец, потолковав, поговорив, решив несколько общеполезных вопросов и убедив друг друга во всем, весь кружок впадает в какое-то раздражение, в какое-то неприятное расслабление. Наконец все друг на друга сердятся, говорится несколько резких истин, обнаруживается несколько резких и размашистых, личностей и — кончается тем, что все расползается, успокаивается, набирается крепкого житейского разума и мало-помалу сбивается в кружки первого вышеописанного свойства. Оно, конечно, приятно так жить; но наконец станет досадно, обидно досадно”4.
За разочарованием последовало раздражение. Среди петрашевцев обнаружились пустые головы, невежественные тщеславцы, говоруны. Один из них, А. Д. Толстов, запугивал приятелей своей осведомленностью в делах политической полиции и тайными связями с высшими руководителями III отделения5, другой, В. П. Катенев, в запальчивости публично требовал немедленного осуществления цареубийства6. Не в меру энергичный, крикливый Петрашевский постоянно привирал, фальсифицировал, пытаясь убедить наивных приверженцев в существовании на всей территории империи густой сети кружков, объединивших тысячи молодых радикалов. “Петрашевский был революционером по призванию, — вспоминал П. П. Семенов-Тян-Шанский, — для него революция не была средством к достижению каких бы то ни было определенных результатов, а целью; ему нравилась деятельность агитатора, он стремился к революции для революции”7. Мог ли Достоевский с его сверхъестественной проницательностью не понимать, что представляют собой некоторые петрашевцы и их идеолог? В кругу друзей Федор Михайлович называл руководителя посещаемого им кружка дураком, актером и болтуном8 и все же продолжал бывать по пятницам в доме на Покровской площади. Бесшабашная молодость брала верх над разумом. Удачное начало писательской карьеры, предчувствие успеха заглушали практические стороны разума. Можно ли было ожидать дурных последствий от участия в полусветской болтовне, да еще таких последствий?..
“Федор Михайлович очень любил общество, — вспоминал доктор С. Д. Яновский (1817–1897), — или, лучше сказать, собрание молодежи, жаждущей какого-нибудь умственного развития, но в особенности он любил такое общество, где чувствовал себя как бы на кафедре, с которой он мог проповедовать”9. На вопрос Яновского о цели посещения этих собраний Достоевский (наверное, не вполне серьезно) ответил: “Сам я бываю оттого, что у Петрашевского встречаю хороших людей, которые у других знакомых не бывают; а много народу у него собирается потому, что у него тепло и свободно, притом же он всегда предлагает ужин, наконец, у него можно полиберальничать, а ведь кто из нас, смертных, не любит поиграть в эту игру, в особенности когда выпьет рюмочку винца, а его Петрашевский тоже дает”10.
Не один Федор Михайлович разочаровался в Петрашевском. В начале 1848 года возник кружок С. Ф. Дурова. В него вошли наиболее талантливые и деятельные петрашевцы: Н. П. Григорьев, Ф. М. Достоевский, А. П. Милюков, Н. А. Момбелли,
А. И. Пальм, А. Н. Плещеев, Н. А. Спешнев, П. Н. Филиппов и другие. По утверждению Спешнева, инициаторами образовавшегося кружка были Достоевский и Плещеев11. Сначала собрания у Дурова проходили как обычные литературно-музыкальные вечера. Но вскоре Филиппов предложил литографировать и распространять статьи либерального направления, а Спешнев — создать тайное революционное общество и при вступлении в него требовать от каждого подписку о беспрекословном повиновении любому распоряжению комитета. Первый пункт подписки обязывал “по извещению Комитета” прибыть “в назначенный день, в назначенный час, в назначенное место… и там, вооружившись огнестрельным или холодным оружием или тем и другим, не щадя себя… споспешествовать успеху восстания”. Далее следовали пункты, предписывавшие хранить все в глубочайшей тайне, привлекать в общество новых членов, но не более четырех каждому вступившему, и брать с них такую же подписку12. Революционное общество Спешнев предполагал строить по пятеркам, как впоследствии сделал это Нечаев.
Никто из петрашевцев не видел в Достоевском революционера, то есть “человека, желавшего провести либеральные реформы путем насилия”13, он никогда им и не был. “Толки о Нью-Ланарке Роберта Оуэна и Икарии Кабэ, — вспоминал Милю-
ков, — а в особенности о фаланстере Фурье и теории прогрессивного налога Прудона, занимали иногда значительную часть вечера (у Дурова. — Ф. Л.). Все мы изучали этих социалистов, но далеко не все верили в возможность практического осуществления их планов. В числе последних был Ф. М. Достоевский. Он читал социальных писателей, но относился к ним критически. Соглашаясь, что в основе их учений была цель благородная, он, однако ж, считал их только честными фантазерами. В особенности настаивал он на том, что все эти теории для нас не имеют значения, что мы должны искать источников для развития русского общества не в учениях западных социалистов, а в жизни и вековом историческом строе нашего народа, где в общине, артели и круговой поруке давно уже существуют основы более прочные и нормальные, чем все мечтания Сен-Симона и его школы. Он говорил, что жизнь в Икарийской коммуне и фаланстере представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги. Конечно, наши упорные проповедники социализма не соглашались с ним”14.
Предложение Филиппова Достоевский не поддержал, но от Спешнева не отшатнулся, наоборот, до самого ареста оставался ближайшим к нему лицом, хотя идея тайных пятерок, готовивших Россию к всенародному бунту, была противна его убеждениям. В конце 1848 года доктор С. Д. Яновский, лечивший Достоевского, заметил, что его приятель и пациент “сделался каким-то скучным, более раздражительным, более обидчивым и готовым придираться к самым ничтожным мелочам и как-то особенно часто жалующимся на дурноты. <…> Причиной же всего этого было, как впоследствии он сам мне это сказал, сближение со Спешневым, или, лучше сказать, заем у него денег. До этого обстоятельства Федор Михайлович разговаривал со мной о лицах, составлявших кружок Петрашевского, любил с особенным сочувствием отзываться о Дурове, называя его постоянно человеком очень умным и с убеждениями, нередко указывал на Момбелли и Пальма, но о Спешневе или ничего не говорил, или отделывался лаконическим: “Я его мало знаю, да по правде, и не желаю ближе с ним сходиться, так как этот барин чересчур силен и не чета Петрашевскому”. Я знал, как Федор Михайлович был самолюбив, и, объяснив себе это нерасположение тем, что, знать, нашла коса на камень, не настаивал на подробностях. Даже и в то время, когда я видел, что совершавшаяся перемена в характере Федора Михайловича, а особенно его скучное расположение духа должны иметь какую-нибудь причину, я не обнаруживал желания прямо узнать ее, а говорил только, что я не вижу никакого органического расстройства, а следовательно, старался и его уверить в том, что это пройдет. Но на эти-то мои успокоения однажды Федор Михайлович мне ответил: “Нет, не пройдет, а долго будет меня мучить, так как я взял у Спешнева деньги (при этом он назвал сумму, около 500 руб. сер[ебром]), и теперь я с ним и его. Отдать же этой суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет деньгами назад; такой уж он человек”. Вот разговор, который врезался в мою память на всю мою жизнь, и так как Федор Михайлович, ведя его со мною, несколько раз повторял: ”Понимаете ли вы, что у меня с этого времени есть свой Мефистофель”, то я невольно ему и теперь даю такое же фатальное значение, какое он заключал в себе, и в то время я инстинктивно верил, что с Федором Михайловичем совершилось что-то особенное”15.
С получением спешневских денег Достоевский потерял покой, обрек себя на кабалу, утратил право на самостоятельность взглядов и поступков, — то, чем он дорожил более всего. Не случайно же были произнесены слова: “Не возьмет деньгами назад…” Тогда-то Федор Михайлович впервые ощутил липкую удушливую трясину, обволакивающую и затягивающую его в мир, где господствовали чуждые ему идеи и мораль, — все то, что впоследствии назвали нечаевщиной. “Я сошел бы с ума, — вспоминал Достоевский, — если бы не катастрофа (арест. — Ф. Л.), которая переломила мою жизнь. Явилась идея, перед которой здоровье и забота о себе оказались пустяками”16.
О собраниях у Петрашевского знали многие, не были они тайной и для III отделения17. Слежка за их участниками, процедура формирования обвинений, суд и приговор — не что иное, как один из этапов многолетнего соперничества между Министерством внутренних дел и III отделением Собственной его императорского величества канцелярии за благосклонность монарха. Услышав от чиновника особых поручений И. П. Липранди (1790–1880) об “опасном для существования империи” кружке молодых фурьеристов и его руководителях, “обнаруживающих большую наклонность к коммунизму и с дерзостью провозглашающих свои правила”, министр внутренних дел граф Л. А. Перовский убедил Николая I поручить ему, а не III отделению заняться Петрашевским и его приверженцами. Министр ликовал: представился удачный случай доказать подозрительному монарху свое превосходство над могучим конкурентом. Уж очень удачным оказалось выбранное время: Европа покрылась вспышками революционных выступлений, вот и в России наметилось нечто угрожающее существующему порядку, но вовремя раскрытое…
Получив высочайшее согласие, министр оказался лицом, заинтересованным в преувеличении важности сделанного его ведомством “открытия”. Услужливый Липранди подослал к Петрашевскому своих агентов и с их помощью приступил к слежке. Тотчас обнаружилось, что дальше разговоров молодые люди не шли, поэтому тайной полиции пришлось фабриковать обвинение, но и с этим она не справилась. Материалы сыска не удовлетворили членов Следственной комиссии. Они понимали, что Липранди желаемое выдавал за действительное, но, стремясь угодить монарху, постарались придать делу хоть какую-то видимость законности18.
Даже вовсе не сочувствовавшие петрашевцам признавали, что “дело не имеет придаваемой ему важности”19. По утверждению Ф. Н. Львова, для получения требуемых показаний Спешнева морили голодом, а некоторым заключенным давали наркотики20. 13 ноября 1849 года Военно-судная комиссия приговорила Достоевского к смертной казни “расстрелянием” за “недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского [к Гоголю] и злоумышленного сочинения поручика Григорьева (“Солдатская беседа”. — Ф. Л.)”21.
До вынесения этого необъяснимо сурового приговора Федор Михайлович провел около семи месяцев в одиночной камере Секретного дома Алексеевского равелина Петропавловской крепости, из них более месяца в ожидании казни. На Семенов-
ском плацу 22 декабря 1849 года он оказался участником страшного спектакля — “недовершенного” расстрела, тонко отрежиссированного крупнейшими администраторами империи во главе со мстительным монархом22. Возможно, бесчеловечный спектакль казни разыграли, чтобы компенсировать прежнее ожидание несостоявшегося помилования декабристов.
Во все время следствия, суда и обряда казни Федор Михайлович вел себя в высшей степени достойно. Он никого не оговорил, никому не причинил зла. Наоборот, содействовал облегчению участи других, ему не в чем было себя упрекнуть23. Там, на Семеновском плацу, петрашевцам объявили о помиловании. Достоевскому казнь заменили четырьмя годами каторги с последующей службой рядовым. В январе 1850 года Федора Михайловича привезли в Омскую крепость, где он четыре года провел среди уголовников, затем более пяти лет в седьмом линейном Сибирском батальоне, расквартированном в Семипалатинске. Выйдя из крепости, Достоевский в первом же письме, отправленном брату Михаилу, просил его срочно прислать книги по истории, философии и экономике24. В Семипалатинске появилась возможность читать, и Федор Михайлович поспешил проверить, пригодны ли прежние его суждения после всего пережитого и передуманного.
Знакомство с Петрашевским и Спешневым, провокаторская роль тайной полиции, неблаговидность поступков правительственных чиновников, занимавшихся во время следствия фальсификациями и интригами, выводы Военно-судной комиссии и Генерал-аудиториата, не соответствовавшие не только фактам, но даже лживым материалам, поступившим от Липранди в Следственную комиссию, вопиюще жестокий приговор и трагический фарс, разыгранный на Семеновском плацу, — этот бесовской кошмар, нечто потустороннее, радикально повлияли на взгляды Достоев-
ского, поселили в нем сомнения в прежних убеждениях.
Долгие дни, проведенные в Омской крепости в среде уголовного простонародья и диких нравов, обдумывание вновь и вновь всего случившегося подтолкнули Федора Михайловича к искреннему раскаянию. Он сожалел, что оказался среди болтавших о разрушении державы во имя торжества утопий, понял, что не сокрушать надобно, а изменять, медленно, кропотливо, обдуманно изменять, ибо народу, ради которого все затевалось, чужды призывы фурьеристов, непригодные для реальной жизни. Народ ищет спокойствия и уверенности, а его желают разъярить, натравить, взбунтовать, ему нужны справедливый царь и добрый барин… Федор Михайлович столь многое увидел и пережил, что не мог сохранить прежние понятия и представления.
Через полтора года солдатской службы Достоевский писал из Семипалатинска
Э. И. Тотлебену: “Я был виновен и сознаю это вполне. Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительств. Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Но тогда — тогда я был слеп, верил в теории и утопии. <…> Но, клянусь Вам, не было для меня мучения выше того, когда я, поняв свои заблуждения, понял в то же время, что я отрезан от общества, изгнанник и не могу уже быть полезным по мере моих сил, желаний и способностей. Я знаю, что я был осужден справедливо, но был осужден за мечты, за теории… Мысли и даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противоположное, страдать за прежние заблуждения, которых необоснованность я уже сам вижу, чувствовать силы и способности, чтобы сделать хоть что-нибудь для искупления бесполезности прежнего и — томиться в безделии!”25 Федор Михайлович просил брата своего соученика, героя обороны Севастополя генерала Тотлебена, содействовать в получении отставки. Лишь 18 марта 1859 года выслужившегося в прапорщики Достоевского уволили из армии “за болезнью” и разрешили жительство в Твери. Ему казалось, что самое страшное миновало, страдания петрашевца и каторжника позади, что он излечится, избавится от прошлого. Но этого не произошло — до конца своих дней страдал он от мыслей, возвращавших его к дням молодости, страдал, мучимый обостренной совестью, от сознания своей вины перед родиной, от ответственности за ее судьбу. Облегчения не наступило и после завершения работы над “Бесами”.
Нам хорошо известно, где в Петербурге жили Рогожин, Настасья Филипповна, семейство генерала Епанчина, где бродил Раскольников, куда пошел, чтобы осуществить свой замысел. Мы знаем о прототипах героев Достоевского, о них написаны книги. В том числе о персонажах романа “Бесы”. Однако, изучив в подробностях нечаевскую историю и выяснив, какими сведениями располагал автор “Бесов”, работая над текстом, мы имеем возможность сделать существенные уточнения того, что связано в романе с С. Г. Нечаевым, то есть с историческими событиями.
Серей Геннадиевич Нечаев родился 20 сентября 1847 года в селе Иваново (ныне областной центр) Владимирской губернии. Его родителями были незаконнорожденный сын мелкопоместного дворянина, прислуживавший в трактирах, и швея из крепостных крестьянок26. С ранних лет Сергей помогал отцу и деду по материнской линии, владевшему небольшой малярной мастерской. У кого выучился грамоте, неизвестно, год ходил в частную школу для взрослых, затем самостоятельно готовился к поступлению в последний класс гимназии. Осенью 1865 года в Москве пытался сдать экзамен на звание учителя приходской школы, но провалился, год спустя в Петербурге выдержал экзамен и получил место в двухклассном Андреевском приходском училище, преподавал Закон Божий, через год перевелся в Сергиевское училище и поступил вольнослушателем в столичный университет (убедительные доказательства отсутствуют)27. Зимой 1868/1869 года участвовал в студенческих волнениях, примкнув к левому его крылу, числился в самых неистовых защитниках студенческих свобод.
Недоверие российских властей к молодым людям породило необоснованные, вредоносные репрессии, несправедливое унизительно-подозрительное отношение ко всему студенчеству, хотя в разряд неблагонадежных попало всего около десяти-пятнадцати процентов учащихся высших учебных заведений. Разрешению открытия ранее запрещенных библиотек и кухмистерских, касс взаимопомощи и землячеств правительство предпочло борьбу со своим будущим, с неокрепшими, но энергичными натурами, отвергло их и тем самым толкнуло в объятия вождей зарождавшегося революционного движения. Недовольные подают правительству сигнал о необходимости устранения причин недовольства, но не недовольных. Нечаев пытался главенствовать в кружках и на городских сходках, но все предложения Нечаева отвергались и даже высмеивались. Среди юных бунтарей он выглядел переростком. В 1860-е годы революционеры его возраста имели неоспоримые “заслуги”: аресты, тюрьмы, ссылки, побеги… Решив для приобретения авторитета создать себе биографию бунтаря, вернее, автобиографию, Сергей сочинил мнимый арест, заключение в Петропавловской крепости, побег, еще арест, еще побег… Никем не преследуемый, в марте 1869 года бежал за границу. В Женеве выдал себя за делегата некоего Революционного комитета, приобретя лестью и ложью доверие М. А. Бакунина и Н. П. Огарева, издал совместно с ними несколько листовок и брошюр28. В них он рассказывал о своих придуманных революционных подвигах, призывал молодежь бросать учебу, вступать в противоправительственные сообщества, объединяться с “разбойным миром”, готовить всероссийский бунт, отдавать все силы на расшатывание, разрушение, сокрушение… Нечаев лгал не только о своих подвигах, но и о существовании в России разветвленной сети революционных кружков, в том числе о конспиративном сообществе “Народная расправа”. Молодому фанатику понадобился всего месяц, чтобы подчинить своей воле двух европейски образованных стареющих революционеров, заставить писать листовки с его голоса, услужливо поощрять все, что делал их “молодой друг”. Попытка сблизиться с А. И. Герценом окончилась полной неудачей. Александр Иванович, прочитав корректуру первой нечаевской листовки, наотрез отказался от любого сотрудничества с ее автором. Он сразу разглядел в нем носителя враждебных ему идеологии и морали. Лишь один раз Нечаеву удалось побывать у Герцена; хозяин встретил посетителя стоя, вручил ему денежный документ и дал понять, что визит окончен29. Александр Иванович не терпел фальши и лжи, Сергей вызвал в нем брезгливое возмущение. Отчасти из-за него произошло отдаление Герцена от Огарева и Бакунина. Знал бы Александр Иванович, что вскоре Нечаев попытается свататься к его дочери.
Печатая в Швейцарии свою грубую пропагандистскую продукцию, ловкий самозванец оправлял ее в Россию обычной почтой, разумеется, подвергавшейся перлюстрации30. Адресуя корреспонденцию наиболее активным соперникам и даже соратникам по студенческим волнениям, Сергей умышленно провоцировал их аресты. Таким простым способом он плодил недовольных властями, взращивал ратников революционных сил. Огарев и Бакунин, узнав, что в России идут аресты, поверили в приближение всенародного бунта. Впрочем, вплоть до суда над Нечаевым многие радикалы были убеждены в том, что он состоял секретным агентом русской политической полиции, оказавшим ей неоценимые услуги в получении неопровержимых доказательств виновности лидером студенческого движения и его разгроме31.
Вписав в свою биографию все, чего в ней недоставало, Нечаев возвратился в Россию. Не желая появляться в Петербурге, где многие помнили его неудачный революционный дебют, Нечаев 3 сентября 1869 года прибыл в Москву, имея мандат мифического Революционного комитета, подписанный Бакуниным и заверенный фальшивой печатью, зашифрованный текст “Катехизиса революционера”32, женевские листовки и “Правила”33, по которым предполагалось создавать конспиративные революционные организации. Познакомившись с группой слушателей Земледельческой академии, Нечаев уговорил их войти в кружок якобы существующего революционного сообщества “Народная расправа”, целью которого была подготовка и руководство “социальной революцией” на всей территории империи. Наверное, Нечаев понимал, что нельзя привести на ивановскую мануфактуру необученного юношу и поставить его к ткацкому станку или предложить играть на флейте. Но ему, молодому и неотесанному невежде, причудилось, что он способен главенствовать в революции, в случае победы управлять державой и даже изменить направление движения человечества, да не отклонить, а круто повернуть.
Действуя от имени некоего комитета, Нечаев полностью подчинил себе членов кружка и приступил с их помощью к вербовке пополнения для формирования новых кружков. Творец “Народной расправы” никакому комитету не повиновался, его и не было. Он создал свою партию для своей революции. К чему комитет? Зачем с кем-то делить власть? Он столь уверовал в себя, что не нуждался ни в чьих советах, ни в чьей помощи. Любые сведения, касавшиеся мифического комитета, Нечаев окружил непроницаемой таинственностью. Все якобы исходило от комитета, распоряжений коего никто не вправе ослушаться, а он, Нечаев, лишь доверенное лицо, передаточное звено, связной между авторитетнейшим комитетом и “Народной расправой”. Он такой же, как все, их товарищ, но заслуженно облечен особым расположением могущественнейшего комитета. Ни один диктатор не решился на такое. Быть может, перед нами самый страшный властолюбец из когда-либо существовавших. (О гипертрофированном фанатизме и честолюбии, необыкновенной силе воли Нечаева, о придуманном им комитете Достоевский узнал после того, как почти половина романа “Бесы” была уже опубликована.)
По замыслу Нечаева, образованный им кружок становился кружком первой степени (основным, центральным), а каждый из пяти его членов (кроме руководителя) обязан был сформировать и возглавить свою пятерку — кружок второй ступени и так далее. По такому принципу в 1849 году Спешнев собирался строить конспиративное сообщество из петрашевцев. Достоевский об этом никогда не забывал. О спешневских пятерках еще осенью 1868 года Сергею рассказывал П. Н. Ткачев, располагавший некоторыми подробностями о петрашевцах, позже — Бакунин, хорошо знавший Спешнева по сибирской ссылке. Множа революционные пятерки, Нечаев надеялся распространить свое влияние на всю империю и в назначенный день (19 февраля 1870 года) объявить начало всенародного бунта с целью ниспровержения существующего строя. Наивно? Да…
Вождь “Народной расправы” ненавидел монархию, как ненавидел бы любой другой социальный строй, не позволивший ему подняться над всеми и сразу. Он предполагал возвыситься, возглавив свой кружок, свое сообщество, свой бунт. Нечаев надеялся, что, используя мистификацию и шантаж, ему удастся создать небывалую до того революционную организацию — свою стаю, в которой главенствовал бы один вожак. Этим вожаком он видел только себя. Тогда у него появлялась надежда на воплощение мечты — возвыситься над всеми. Иначе какое будущее может ожидать учителя приходской школы?.. Поэтому он не участвовал в чужих революциях и никого не подпускал главенствовать в свой.
Что влекло эту личность, что питало его энергию, придавало силы, побуждало к тем или иным поступкам?.. Жажда главенствовать, неукротимая, ненасытная жажда повелевать. Одни устремляются властвовать для реализации своих идей, уверенные, что способны спасти и осчастливить часть человечества, назначенную ими достойной этого, другие полагают, что лучше них управлять людьми никто не способен, третьи желают упиваться властью в окружении холуев и льстецов, четвертых привлекают сомнительные блага и роскошь, пятым не дает покоя непомерное честолюбие, шестых влечет природный дар политика, великих политиков куда меньше, чем великих поэтов или ученых. Эти разновидности властолюбцев встречаются и в комбинациях. Их представители не все и не во всем высоко моральны, они не несут ответственности за свои сомнительные действия, меняют убеждения. Многие политики их просто не имеют, убеждения они подменяют интересами, нередко личными. Известна еще одна группа жаждущих главенствовать, ослепленных этой жаждой, — аскеты-фанатики, они лично честны и не ищут для себя благ, все человеческое выхолощено в них необузданной жаждой повелевать. Их радости, страсти, страдания, наслаждения зависят лишь от утоления этой жажды. Они творцы нигилизма, отрицающего объективные общепринятые ценности, различия между добром и злом, сторонники прагматизма: что полезно мне, то не должно вызывать сомнения, их невозможно переубедить, они уверены, что все в их понимании целесообразное морально, они оправдывают любой произвол и вседозволенность. Эти властолюб-
цы — самые страшные. Таким был Сергей Геннадиевич Нечаев.
Надежды на успех начали рушиться с самого начала: Нечаеву с трудом удалось завербовать в “Народную расправу” около сорока человек. Он не знал народа, но намеревался его осчастливить, не понимал, что Россия не созрела для массового революционного движения и крупных политических перемен, что студенты бунта не поднимут, социальную революцию не свершат.
В конце ноября 1869 года между основателем “Народной расправы” и членом основного кружка, авторитетным в среде слушателей Земледельческой академии
И. И. Ивановым вспыхнула ссора34. Иванов отказался повиноваться требованиям вожака, пригрозил уходом из стаи и организацией своего кружка. Нечаев объявил участникам основного кружка о возможной связи отступника с тайной полицией, а днем позже именем комитета потребовал скорейшего “устранения шпиона”. Начавшееся после убийства Иванова следствие выявило 152 подозреваемых (включая арестованных за участие в студенческих волнениях и получение нечаевских корреспонденций) в “заговоре, направленном к ниспровержению установленного в Государстве Правительства”. 87 человек были привлечены к суду. Из них до начала слушания дела четверо умерли, один повесился, один сошел с ума, троих выпустили на поруки, и они тотчас скрылись.
Суд над нечаевцами начался 1 июля 1871 года и продолжался до 27 августа. Заседания проходили в Петербургской судебной палате при участии сословных представителей (присяжных заседателей). Правительство решило организовать первый в России открытый политический процесс. Его стенограмма печаталась в “Правительственном вестнике”35. Следствие и суд выявили методы воздействия Нечаева на участников “Народной расправы”, их неосведомленность о планах вождя, обнаружилось, что “Народная расправа”, кроме расправы над Ивановым, ничего не совершила, что благодаря этому убийству его организатор надеялся пролитой кровью сплотить участников преступления, побудить их к послушанию и активным действиям. Был расшифрован и опубликован текст “Катехизиса”, увидели свет другие документы сообщества и показания подсудимых. Открылись такие бездны, каких в России еще не видывали. Популярность социалистических идей основательно потускнела. Сразу же по окончании суда над нечаевцами блистательный анализ происшедшего сделал один из защитников, участвовавших в процессе, К. К. Арсеньев36. Однако уже в середине 1870-х те, кто неистово отвергал все, что касалось Нечаева, не желая того, сделались его верными последователями. Никакое конспиративное сообщество не может существовать без нечаевщины (вседозволенность в политической борьбе), ибо она и есть революционная мораль: дозволено все, что вдет к скорейшей победе революции. Если во имя ее торжества необходимо использовать подлог, шантаж, убийство, то революционер не должен испытывать угрызения совести. Любое конспиративное общество отвергает общечеловеческую мораль, подменяя ее корпоративной. Приведем лишь два ее положения: для достижения поставленной цели все средства хороши (о нем мы уже говорили), и чем хуже, тем лучше (иначе зачем нужны революционеры). Народовольцы, эсеры, большевики насквозь пропитались нечаевщиной, но стыдливо открещивались от Нечаева. Ленинская партия нового типа очень близка к “Народной расправе”. Вплоть до октябрьского переворота 1917 года его тайные поклонники единодушно утверждали, что нечаев-
ская история — случайное явление и уж никак не характерна для российского революционного движения37.
Еще до начала следствия Нечаев 15 декабря 1869 года благополучно пересек русскую границу, 20 декабря прибыл в Кёнигсберг и проследовал в Швейцарию. В Женеве он продолжил издательскую деятельность, и не только ее. Он заслал шпионов во враждовавшие эмигрантские группировки и еще более их перессорил38, отправил несколько анонимных угроз, в том числе наследникам А. И. Герцена39, похитил важные бумаги из архивов Огарева и Бакунина, пытался сколотить банду грабителей с целью экспроприации денег на нужды революции40 и, наконец, разругался со всеми женевскими эмигрантами…
Российское правительство требовало его выдачи как уголовного преступника. Он прятался в горах, менял адреса, переезжал в Англию, Францию, возвращался в Швейцарию. 2 августа 1872 года Нечаева арестовали и вскоре передали русскому правительству41. Из Цюрихской кантональной тюрьмы Сергею удалось переправить русским эмигрантам записку с просьбой позаботиться о его архиве. Архив чудом отыскали в Париже. Он состоял из массы различных документов, компрометирующих многих крупных деятелей российского освободительного движения, и картотеки со сведениями о наиболее видных революционерах. “На одной стороне карточки стоял шифр — это были имя и фамилия лица, на другой же приводилась довольно полная характеристика этого лица, причем указывались все отличительные черты его характера; и в результате делался вывод — на какую деятельность способно это лицо”42. Судя по собранным Нечаевым сведениям, он предполагал в случае надобности шантажировать своих товарищей по политической борьбе. Увы, бльшую часть архива пришлось сжечь сразу же после его разборки.
19 октября 1872 года Нечаева привезли в Петербург и заключили в Петропавловскую крепость, 23 декабря конвоировали в Москву, 8 января 1873 года Московский окружной суд приговорил убийцу к “работам в рудниках на 20 лет и поселению в Сибири навсегда”. 28 января, соблюдая строжайшую секретность, его привезли в Петербург и поместили в Секретный дом Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Там за почти десятилетнее заключение узник перечитал все книги “равелинной библиотеки”, включая роман Ф. М. Достоевского “Бесы”43; его суждение о романе нам неизвестно.
Приведем отзывы других лиц о творчестве Достоевского.
П. Н. Ткачев: “В “Бесах” окончательно обнаруживается творческое банкротство автора “Бедных людей”; он начинает переписывать судебную хронику, путая и перевирая факты, и наивно воображает, будто он создает художественное произведение”44.
Г. А. Лопатин: “Внешняя сторона совершенно совпадает с известными событиями. Это убийство Иванова в Петровско-Разумовском, пруд, грот и т. д. Ну, а внутренняя, психологическая, совпадает ли с действительной психологией действующих лиц? Я знал лично Нечаева, знал многих из его кружка и могу сказать: никакого, ни малейшего сходства”45.
П. Л. Лавров: “<…> он показывает читателю целую галерею различного рода умалишенных”46.
И. С. Тургенев: “А мне остается сожалеть, что он употребляет свой несомненный талант на удовлетворение таких нехороших чувств; видно, он мало ценит его, коли унижается до памфлета”47.
Л. Н. Толстой: “У Достоевского нападки на революционеров нехороши: он судит о них как-то по внешности, не входя в их настроение”48.
Отрицательные отзывы о “Бесах” диктовались разными причинами: Тургенев узнал себя в Кармазинове и старшем Верховенском, Толстой всегда недолюбливал Достоевского; лица, причастные к революционному движению, возмутились гро-
тескным изображением героев, и лишь немногие современники поняли и оценили роман.
В середине 1878 года Нечаеву удалось распропагандировать охрану. Солдатам категорически запрещалось не только разговаривать с узником, но и отвечать на любые его вопросы. Выдавая себя за лицо, близкое к наследнику престола и имеющее тайные связи с высшими сановниками империи, творец “Народной расправы” запугал и полностью подчинил себе почти весь караул. Охранники передавали его записки народовольцам и их ответы ему. Поражает поучительно-повелительный тон записок узника на волю49. Нечаев разработал и обсудил с революционерами планы побега или захвата крепости изнутри, когда в соборе на богослужении будут присутствовать император и члены его семьи. Легкость, с коей народовольцы простили убийцу и не устыдились вступить с ним в деловые отношения, объясняется тем, что их ряды уже разъедала нечаевщина. Рабское повиновение Нечаеву студентов Земледельческой академии и караула Алексеевского равелина свидетельствует о силе его характера и незаурядных гипнотических способностях. Об этом свидетельствуют многие другие факты.
В ноябре 1881 года коменданту крепости от заключенного в Алексеевском равелине Л. Ф. Мирского стало известно об отношениях Нечаева со стражей и его планах. Вся охрана равелина была арестована, смотритель и его помощник отстранены от должностей. Началось следствие, завершившееся судом над 38 нижними чинами50. Последний год заключения Нечаев доживал в полнейшей изоляции. 21 ноября 1882 года, ровно через тринадцать лет со дня убийства Иванова, он умер от “общей водянки, осложненной цинготной болезнью”51.
Нечаев соединил в себе все худшее, что было внесено его предшественниками в “теорию” и практику российского освободительного движения. После процесса нечаевцев шок, парализовавший революционеров, постепенно развеялся, появились новые конспиративные сообщества, не только не отвергшие вседозволенность в политической борьбе, более того, нечаевская история породила новый тип революционной организации. Не желая того, народовольцы, а вслед за ними все остальные революционные партии скатились в нечаевщину. Именно с Нечаева наметился зловещий перелом в российском освободительном движении, шлейф нечаевщины покрывает весь его драматический путь, вплоть до сегодняшних дней.
Вождь “Народной расправы” сформулировал основы революционной морали, провозгласил вседозволенность как средство политической борьбы и внедрил ее в практику “Народной расправы”. В начале ХХ века и далее большевики охотно применяли и совершенствовали нечаевщину, планы их действий подробно разработаны в нечаевском “Катехизисе революционера”, их катехизисе. В истории российского революционного движения Нечаевым сыграна одна из центральных ролей.
Достоевский раньше всех разглядел в нечаевской истории, в нечаевщине опаснейшее явление российской общественной жизни. Тончайший аналитик, он не мог не заметить родства петрашевцев, ишутинцев и даже наиболее радикальных декабристов с нечаевцами. В Москве у Нечаева обнаружились спешневские пятерки — несостоявшееся развитие кружков петрашевцев, их будущее. Великий писатель понял, что нечаевщина свойственна любому конспиративному революционному сообществу, что светлые идеи честнейших мыслителей, доведенные до нелепости фанатичными профессиональными революционерами, могут привести к преступлению. Сравнивая эхо с породившими его звуками, Достоевский ужаснулся: проповедники самых чистых и благородных идей воспитали Нечаевых — опаснейших трубадуров всеобщего зла, вседозволенности, не щадящей ни тех, против кого ее применяют, ни тех, кто ее применяет.
К теме о нигилистах, радикалах, революционерах Достоевский начал присматриваться задолго до убийства Иванова, возможно, еще в 1849 году. По мере отхода от прежних убеждений эта тема все более притягивала его. Известно, сколь бурно переживал он покушение Д. В. Каракозова на Александра II 52. Возможно, выстрел 4 апреля 1866 года, процесс ишутинцев, показавший невежество и ничтожество вожаков, стали самыми последними каплями, окончательно изменившими взгляды Достоевского. Пуля, не задевшая монарха, перебила последнюю связь Федора Михайловича с прежними убеждениями. Постепенно он ожесточился против носителей и последователей социалистических учений. Покушение Каракозова на царя еще более укрепило его в желании писать о современных ему радикалах. “На вещь, которую я теперь пишу в “Русский вестник” (“Бесы”. — Ф. Л.), — признавался Федор Михайлович Н. Н. Страхову 24 марта 1870 года, — я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь”53. О четырех месяцах, прошедших со дня убийства Иванова, точнее, о трех месяцах с начала публикаций некоторых его подробностей Достоевский не мог писать как о времени, в течение которого нечто “накопилось в уме и сердце”, так говорят о длительном периоде времени.
Творческое наследие Достоевского, как и любого большого писателя, служит важнейшим материалом для изучения эволюции его воззрений. Л. И. Шестов полагает, что Федор Михайлович окончательно порвал с прежними убеждениями лишь в середине 1860-х годов, то есть этот процесс продолжался около пятнадцати лет. О Достоевском периода его работы над “Бесами” Шестов писал: “От прошлых убеждений Достоевского, от того, во что он веровал в молодости, когда впервые вошел в кружок Белинского, не осталось и следа. Обыкновенно люди считают поверженных кумиров все же богами и оставленные храмы — храмами. Достоевский же не то что сжег — он втоптал в грязь все, чему когда-то поклонялся. Свою прежнюю веру он уже не только ненавидел — он презирал ее”54. Стыд, раскаяние и тревога за судьбу России подталкивали писателя к сюжету о ниспровергателях.
В продолжение всей нечаевской истории и частично процесса нечаевцев Достоевский безвыездно жил в Дрездене55. В Петербург он возвратился 8 июля 1871 года во время суда над первой группой нечаевцев, куда входили убийцы Иванова. Возможно, автор “Бесов” спешил увидеть реальных героев романа: приговор над ними зачитывался 15 июля. Мы не знаем, присутствовал ли Федор Михайлович в зале суда, вряд ли — 16 июля родился сын Федор56, предстояли хлопоты с поисками жилья.
Начало работы над романом “Бесы” относится к первым числам января 1870 года57. Наивная А. Г. Достоевская вспоминала: “На возникновение новой темы повлиял приезд моего брата (И. Г. Сниткина. — Ф. Л.). Дело в том, что Федор Михайлович, читавший разные иностранные газеты (в них печаталось многое, что не появлялось в русских), пришел к заключению, что в Петровской земледельческой академии в самом непродолжительном времени возникнут политические волнения. Опасаясь, что мой брат, по молодости и бесхарактерности, может принять в них деятельное участие, муж уговорил мою мать вызвать сына погостить у нас в Дрездене. <…> Брат мой всегда мечтал о поездке за границу; он воспользовался вакациями и приехал к нам. Федор Михайлович, всегда симпатизировавший брату, интересовался его занятиями, его знакомствами и вообще бытом и настроением студенческого мира. Брат мой подробно и с увлечением рассказывал. Тут-то и возникла у Федора Михайловича мысль в одной из своих повестей изобразить тогдашнее политиче-
ское движение и одним из главных героев взять студента Иванова (под фамилией Шатова), впоследствии убитого Нечаевым. О студенте Иванове мой брат говорил как об умном и выдающемся по своему твердому характеру человеке и коренным образом изменившем свои прежние убеждения. И как глубоко был потрясен мой брат, узнав потом из газет об убийстве студента Иванова, к которому он чувствовал привязанность! Описание парка Петровской академии и грота, где был убит Иванов, было взято Федором Михайловичем со слов моего брата”58.
И. Г. Сниткин приехал в Дрезден в середине октября 1869 года и, поселившись вблизи Достоевских, ежедневно посещал их59. С жертвой “Народной расправы” — Ивановым — он дружил60, мог видеться с Нечаевым, но свидетельств, подтверждающих это, не обнаружено. Из бесед с шурином Федор Михайлович получил некоторое представление об участниках московских событий осени 1869 года и топографии местности, где располагалась Земледельческая академия. Достоевская невольно преувеличила роль брата в истории создания “Бесов”.
Как только обнаружилась связь Бакунина с Нечаевым, ведущие западные газеты принялись печатать материалы расследования драмы, разыгравшейся в парке Земледельческой академии, и сразу же провозгласили Бакунина виновником происшедшего. Так, газета “Kоlnische Zeitung” 21 декабря 1869 года сообщила: “Твердо установлено, что Бакунин — зачинщик и руководитель этого заговора, который распространился на всю страну и ставит своей целью уничтожение государственной власти, отмену частной собственности и создание самостоятельного коммунистически организованного общества”61. Ежедневно Федор Михайлович заходил в русскую читальню и просматривал русские и западные газеты, доставлявшие автору “Бесов” лишь некоторые сведения о нечаевской истории62.
Первое сохранившееся в эпистолярном наследии Достоевского упоминание о “Бесах” имеется в отправленном 12 февраля 1870 года письме к А. Н. Майкову: “Сел я за богатую идею; не про исполнение говорю, а про идею. Одна из тех идей, которые имеют несомненный эффект в публике. Вроде “Преступления и наказания”, но еще ближе, насущнее к действительности и прямо касается самого важного современного вопроса. Кончу к осени, не спешу и не тороплюсь. Постараюсь, чтобы осенью же было напечатано, а нет, так все равно. Денег надеюсь добыть, по крайней мере столько же, сколько за “Преступление и наказание”, а стало быть, к концу года надежда есть и все дела мои уладить, и в Россию возвратиться. Только уж слишком горячая тема. Никогда не работал с таким наслаждением и с такою легкостию”63.
Без упоминания о деньгах нет почти ни одного письма Федора Михайловича, и за границу он уехал не на воды, а от кредиторов. Заявляя о легкости в работе над “Бесами”, автор поторопился — во время создания романа он испытывал сильнейшее нервное напряжение.
Всю зиму и лето 1870 года Достоевский трудился над подготовительными материалами: подробное описание сцен, формирование характеров персонажей64; работа продвигалась трудно, план многократно переделывался, автора одолевали сомнения. 17 августа Федор Михайлович отправил любимой племяннице, С. А. Ивановой, письмо: “Ну слушайте же: работал я до изнурения, понимая, что я не в России, что если прервутся мои литературные сношения с “Р[усским] вестником”, то жить будет нечем (ибо отношения с другими журналами заочно тяжелы), и, кроме того, я измучился и исстрадался буквально из-за мысли, что в “Р[усском] вестнике” меня считают подлецом, тогда как они всегда так великодушно обращались со мной. Роман, который я писал, был большой, очень оригинальный, мысль несколько нового для меня разряда, нужно было очень много самонадеянности, чтобы с ней справиться. Но я не справился и лопнул. Работа шла вяло, я чувствовал, что есть капитальный недостаток в целом, но какой именно — не мог угадать. В июне, после последнего письма моего к Вам, я заболел целым рядом припадков падучей (каждую неделю). Они до того меня расстроили, что и думать о работе я не мог целый месяц, да и опасно было. И вот две недели назад, принявшись опять за работу, я вдруг разом увидел, в чем у меня хромало и в чем у меня ошибка, при этом само собою, по вдохновению, представился в полной стройности новый план романа. Все надо было изменить радикально; не думая нимало, я перечеркнул все написанное (листов до 15 вообще говоря) и принялся вновь с 1-й страницы. Вся работа всего года уничтожена”65.
В конце лета 1870 года окончательный план “Бесов” был готов (в процессе написания романа не раз приходилось от него отступать), и 19 сентября Федор Михайлович решил сообщить об этом редактору-издателю М. Н. Каткову: “Милостивый государь, многоуважаемый Михаил Никифорович. Я работал все лето из всех сил и опять, оказывается, обманул Вас, то есть не прислал до сих пор ничего. Но мне все не удавалось. У меня до 15 печатных листов было написано, но я два раза переменял план (не мысль, а план) и два раза садился за перекройку и переделку сначала. Но теперь все установилось”66.
Находясь в отдалении от России и черпая из газет скудные, во многом основанные на слухах сведения (особенно внимательно прочитывая тенденциозные статьи будущего издателя “Бесов” Каткова), Достоевский постоянно менял свое представление о случившемся, поэтому ему и пришлось переписывать план романа, вводить новых героев, переделывать уже выстроенные характеры. Даже окончательный вариант плана появился до публикации документов, запечатлевших деятельность “Народной расправы”. Но и после завершения судебного процесса о нечаевской истории далеко не все стало известно. Вплоть до недавнего времени многие крупные историки допускали существенные ошибки. Например, С. С. Татищев, служивший в Министерстве внутренних дел и имевший доступ ко всем архивным материалам
III отделения и Департамента полиции, был уверен, что Нечаев выучился грамоте в шестнадцатилетнем возрасте (легенда, придуманная самим Нечаевым), эту же ошибку повторил Б. П. Козьмин67, а Б. Б. Глинский утверждал, будто Нечаев в 1865 году входил в ишутинскую организацию68.
Приступая к работе над “Бесами”, Достоевский не предполагал, что реальные события, положенные им в основу романа, оказались еще более драматичными, чем он собирался описать. Многое в “Бесах” существенно отличается от того, что произошло в действительности, но присутствует главное — поразительно точное предвидение грядущей опасности. Роман написан слезами и кровью гения, его пером водило страстное желание поставить преграду нечаевщине, остановить ее распространение. Но не остановил, а пророчествовал грядущее.
Достоевский умел различать тончайшие движения человеческой души, проникать в ее укромные пространства, предвидеть несвершившиеся события и предугадывать их последствия. А последствия виделись ему устрашающие. Если не заставить российское общество задуматься, не предотвратить следующий шаг, не изгнать бесов из радикальных умников, то рано или поздно они устроят свой шабаш… Федор Михайлович стремился помочь людям преодолеть в себе бесов, избавиться от них; пройдя искушение бесовщиной, он знал, как это мучительно трудно. Роман “Бесы” — покаяние Достоевского, бывшего петрашевца, познавшего предтечу нечаевщины изнутри, раньше и глубже всех проникнувшего в ее сущность. Отвечая на критику “Бесов”, Достоевский писал 19 декабря 1873 года: “Да неужели же вы вправду думаете, что прозелиты69, которых мог бы набрать у нас какой-нибудь Нечаев, должны быть непременно лишь одни шалопаи? Не верю, не все; я сам старый “нечаевец”, я тоже стоял а эшафоте, приговоренный к смертной казни, и уверяю вас, что стоял в компании людей образованных. Почти вся эта компания кончила курс в самых высших учебных заведениях. Некоторые впоследствии, когда уже все прошло, заявили себя замечательными специальными знаниями, сочинениями. Нет-с, нечаевцы не всегда бывают из одних только лентяев, совсем ничему не учившихся.
Знаю, вы, без сомнения, возразите мне, что я вовсе не из нечаевцев, а всего только из петрашевцев. Пусть из петрашевцев (хотя, по-моему, название это неправильное; ибо чрезмерно большее число, в сравнении с стоявшими на эшафоте, но совершенно нетронутыми и необеспокоенными. Правда, они никогда и не знали Петрашевского, но совсем не в Петрашевском было дело во всей этой давнопрошедшей истории, вот что я хотел лишь заметить).
Но пусть из петрашевцев. Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае если б так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было: как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одно сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может и мог бы… во дни моей юности”70.
Федор Михайлович мучительно работал над романом, его терзали сомнения, он даже опасался, правильно ли поступил, принявшись за “Бесов”, не прославит ли невольно нечаевщину, не навредит ли71. Наверное, он помнил слова Петрарки: “Не будь Гомера, могила, скрывшая тело Ахилла, скрыла бы и его славу”. Не навредил, но и не принес желаемой пользы — увы, российское революционное движение пошло по пути нечаевщины, как, впрочем, и власти, боровшиеся с противоправительственными сообществами, также пошли путем нечаевщины; они изобретали и совершенствовали друг на друге одни и те же методы, называемые наиболее подходящим для их сущности словом — вседозволенность, взаимно “обогащая” и совершенствуя друг друга. Борющиеся группировки — полиция и революционеры — провозгласили один лозунг: цель оправдывает средства. Но для каждой цели должно выбираться соответствующее ей средство, иначе результат окажется нежданный, средство влияет на цель, еще как влияет.
“Бесы” — самый органичный для Достоевского роман. Он, как никто, мог справиться с этой темой. Он мог написать о Петрашевском, о тех, кого хорошо знал, но избрал неведомое ему поколение. Его великий дар, глубина мыслителя не справилась с темой. Реальная фабула богаче и сильнее вымышленной, бесы реальные сильнее и страшнее вымышленных. Наверное, этого не произошло бы, знай он свершившееся в полном объеме при работе над планом романа. Вымысел всегда слабее реальности.
Более сорока процентов текста (вся первая часть и две главы второй части “Бесов”) опубликовано в журнале “Русский вестник” до начала процесса над нечаевцами, то есть до публикации в “Правительственном вестнике” стенографических отчетов судебных заседаний и найденных у нечаевцев при обысках документов. Последующая работа над романом протекала с учетом материалов, ставших известными писателю во время процесса, но многое уже вышло, и приходилось придерживаться прежнего плана. Таким образом Достоевский, работая над романом, использовал главным образом отрывочные, не всегда достоверные сведения о московском убийстве, попавшие в русские и западные газеты до завершения следствия. Окончание романа приходится на октябрь–ноябрь 1872 года, когда Нечаев, переданный швейцарским правительством русским полицейским властям, сидел в Трубецком бастионе Петропавловской крепости и ожидал суда.
Федор Михайлович поселил своих героев в Твери, действие романа происходит в этом небольшом губернском городе, расположенном в 150 верстах от Москвы. Достоевский родился в Москве и прожил в ней шестнадцать лет. В Твери же он оказался после Семипалатинска и находился там около четырех месяцев. Бесспорно, Тверь писатель знал несравнимо хуже Москвы. Отчего же местом действия романа выбрана Тверь, а не Москва? Вероятно, Достоевский не желал вносить в повествование излишнюю документальность. Возможно, выбор Твери диктовался участием в “Народной расправе” главным образом провинциалов-разночинцев, приехавших в Москву для учебы в Земледельческой академии. Перенос места действия в Тверь облегчал писателю решение ряда задач. Нечаев же выбрал местом своих действий Москву из-за академии и ее слушателей. Опыт, приобретенный в Петербурге зимой 1868/1869 года, подсказал ему, что при формировании революционной организации предпочтение следует отдавать провинциалам-разночинцам. С ними, простодушными и малообразованными, Нечаев легко находил общий язык.
Отметим здесь два почти мистических обстоятельства. Первое занятие в академии на территории Петровско-Разумовского состоялось 21 ноября 1865 года — ровно день в день за четыре года до убийства Иванова и семнадцать лет до смерти Нечаева. Мать Достоевского — в девичестве Нечаева, а имя свое Федор Михайлович получил в честь деда, Ф. Т. Нечаева. Как же тут не взяться за перо…
Выявлением топографии “Бесов” и прототипов героев романа занимались
М. С. Альтман, С. С. Борщевский, А. С. Долинин, Ф. И. Евнин, В. А. Туниманов72 и другие. Не будем повторять содержания их исследований, а также рассматривать героев романа, не имеющих прямого отношения к нечаевской истории. Объясним лишь одну общую для “Бесов” особенность: некоторых персонажей Достоевский наделил узнаваемыми чертами людей весьма достойных, сделавших для Федора Михайловича много хорошего. Так тверской губернатор П. Т. Баранов, приласкавший ссыльного писателя, приехавшего в управляемый им город, хлопотавший о разрешении Достоевскому жительство в Петербурге, послужил прообразом жалкого, недалекого Андрея Антоновича Лембке. Также поступил Федор Михайлович с женой Баранова (Юлия Михайловна Лембке), урожденной Васильчиковой, кузиной известного писателя — графа В. А. Соллогуба, и не с ней одной73. Это объясняется тем, что по замыслу автора, писавшего роман-памфлет, почти все персонажи изображены в сатирической манере. Замысел диктовал условия.
Одна из центральных фигур романа — Иван Павлович Шатов. По фабуле “Бесов” он соответствует студенту И. И. Иванову из нечаевской истории. Иван Иванович Иванов (ок. 1846–1869), сын поручика Севастопольского полка, погибшего в Крымскую кампанию, воспитывался и содержался шурином, смотрителем пермских казарм, с сентября 1864 года по ноябрь 1865 года учился в Петербургском университете, оттуда перевелся в Земледельческий институт (Лесотехническая академия), затем переехал в Москву и поступил в Земледельческую академию (в двух пос-
ледних учебных заведениях содержался за счет сумм, отпускавшихся Министерством государственных имуществ)74, входил в основной кружок “Народной расправы”, пользовался уважением среди слушателей академии, избирался в правление кассы взаимопомощи и читальни. 19 ноября 1869 года Иванов отказался допустить расклейку листовок в студенческих кухмистерской и библиотеке, опасаясь их закрытия, что нанесло бы вред малоимущим студентам. В споре с Нечаевым он усомнился в существовании комитета, пригрозил выходом из “Народной расправы” и организацией своего кружка. По требованию Нечаева, утверждавшего, что Иванов может донести, 21 ноября он был убит.
Убийство Шатова изображено иначе, чем происшедшее в Петро-Разумовском, хотя ко времени его описания Достоевский располагал исчерпывающими сведениями о случившемся. Нечаев решил заманить Иванова в грот Петровского парка (парка Земледельческой академии), попросив помочь вырыть печатный станок, якобы спрятанный ишутинцами, и некоторое время хранить его у себя75. Приведу извлечение из протокола допроса П. Г. Успенского: “Я и Нечаев остались у грота, а Кузнецов оправился посмотреть Николаева, Прыжова и Иванова. В это время я нашел два камня и привязал к ним веревки, данные мне Нечаевым, с целью привязать эти камни к ногам. Наконец послышались шаги. Я задрожал и прислонился к стене грота. Иванов и другие вошли. Начался какой-то шум. Кто-то закричал: “Не меня, не меня!..” Оказалось после, что это кричал Николаев, на которого бросился Нечаев, приняв его за Иванова. В гроте было совершенно темно… В это время Иванов, должно быть, вырвался и бросился к выходу. Кто-то, кажется, Кузнецов, удержал его, я тоже хотел помочь ему, но в эту минуту Нечаев схватился и уронил близ входа Иванова. Подошел Николаев, и они что-то стали возиться с ним, кажется, душили его. Я и Прыжов стояли в стороне. Раздался выстрел, но кто выстрелил, я не видел, а потом Нечаев говорил, что вынул револьвер Николаев, у которого он был в кармане, а выстрелил он, Нечаев, кажется. в голову. Иванов был убит, и я хотел привязать веревку с камнями к ногам, но не в силах был этого сделать. Кто-то выхватил их у меня и привязал”76.
Картина убийства Иванова известна в мельчайших подробностях, все его участники, кроме Нечаева, дали исчерпывающие показания77. Обезображенный труп поволокли к пруду. Николаев нес первым, ему пришлось, ломая тонкий лед, почти по пояс зайти в воду. Тело Иванова волоком тащили он и Нечаев, остальные только мешали. Когда труп скрылся под водой, обезумевшие от страха убийцы разошлись поодиночке, сговорившись собраться в Москве у Кузнецова.
“Здесь, в квартире Кузнецова, — записал 13 февраля 1870 года следователь Антипов со слов Прыжова, — у стола стоял Павлов (Нечаев. — Ф. Л.) и снимал с себя окровавленную шапку Иванова, сюртук и сапоги; на полу была вода и кровь. Когда я вошел, то он закричал, чтоб я близко не подходил. Стоя у стола в одной рубашке, Павлов примачивал водкой палец левой руки, перекушенный Ивановым; справа на стуле сидел Успенский; на столе лежал револьвер. Я подошел, чтобы из полуштофа налить водки и уехать — в это время справа раздался выстрел, сделанный Павловым; пуля пролетела около моего правого виска, оглушив меня. Я спросил: “Что это такое?”, и Павлов ответил: “Что же, если б тебя убили, так на тебя бы и свалили”. Я ушел домой, но с половины дороги воротился, потому что позабыл шарф. Взял я шарф и стал уходить, но Павлов остановил меня и поцеловал, сжав голову мне, что было затем, я не знаю”78.
Происшедшее в квартире Кузнецова Достоевский в романе не использовал, но, быть может, эта сцена натолкнула автора на сюжет с самоубийством Кириллова в “Бесах”.
Никакого сходства между Ивановым и Шатовым нет. Исследователи находят общие черты у И. П. Шатова с П. И. Огородниковым (1837–1884)79. А. С. Долинин полагал, что инверсии имен и отчеств Шатова и Огородникова и их пребывания в Америке достаточно, чтобы установить между ними сходство. Достоевский устами Шатова пересказывает статью Огородникова об Америке80. В Северо-Американ-
ских штатах работали и вместе жили Кириллов и Шатов. Среди лиц, близких к Нечаеву, в Америке около полугода находились М. П. Сажин (1845–1934) и С. И. Серебренников, весной 1870 года они перебрались в Женеву, сотрудничали с Нечаевым, но вскоре по разным причинам отказали ему в поддержке. И они ничего общего с Шатовым не имеют. Одним из возможных прототипов Шатова Долинин называл и В. И. Кельсиева (1835–1872)81. Это предположение подхватил М. С. Альтман, находивший между Шатовым и Кельсиевым сходство в “шатости понятий, недоконченности идей”, и опирался при этом на характеристику Кельсиева в “Былом и думах” Герцена, сравнивая ее с характеристикой Шатова в “Бесах”82. Достоевский был знаком с Кельсиевым. Но “шатость понятий и недоконченность идей” свойственны большинству думающих людей; не избежал их и автор “Бесов”. Некоторые взгляды Достоевского выражены в монологах Шатова. Достоевский как прообраз Шатова несравненно ближе, чем Огородников или Кельсиев.
В убийстве Иванова, кроме Нечаева, участвовали четыре человека, все — члены Центрального кружка “Народной расправы”:
Петр Гаврилович Успенский (1848–1881) окончил Нижегородский дворянский институт, учился в Московском университете, заведовал книжным магазином и библиотекой А. А. Черкесова, состоял в близких отношениях с участниками ишутинской организации. Один из учредителей “Народной расправы”, он был наиболее близок Нечаеву. У него в доме глава “Народной расправы” хранил печать и бланки комитета83. Успенский — единственный (кроме Нечаева) безусловно знал, что никакого комитета не существует, вернее — комитет существует, но состоит из одного Нечаева. Петр Гаврилович был женат на акушерке А. И. Засулич (1847–1924), родной сестре В. И. Засулич, участнице нечаевского процесса. Его арестовали первым —
26 ноября 1869 года, 15 июля 1871 года приговорили к пятнадцати годам каторжных работ в рудниках и поселению в Сибири навсегда. Каторгу отбывал на Каре вместе с душевнобольным Ишутиным, в ноябре 1875 года пытался покончить с собой84. Поссорившись с сокамерником И. Ф. Волошенко, возмутившимся чистоплотностью Успенского, восстановил против себя большинство узников; после объявления ему бойкота был заподозрен в предательстве. 27 декабря 1881 года Успенского нашли повешенным заключенными, учинившими самосуд. Его жизнь окончилась почти так же, как и убитого им Иванова. Вскоре выяснилось, что обвинение в предательстве — клевета. Успенского с уверенностью можно назвать прототипом Виргинского (их жены — акушерки, Успенский и Виргинский противились убийству Иванова-Шатова, пытались спорить с Нечаевым-Верховенским). В подготовительных материалах к “Бесам” Успенский упоминается неоднократно.
Иван Гаврилович Прыжов (1827–1885), известный писатель, этнограф, учился в Московском университете, был близок к ишутинской организации, служил экзекутором в Московской гражданской палате, входил в Центральный кружок “Народной расправы”. По требованию Нечаева Прыжов посещал московские кабаки и высматривал там представителей “разбойного мира”85. Вождь “Народной расправы” вслед за М. А. Бакуниным утверждал, что истинная революционная сила России — “разбойный мир”86, и надеялся кабацким людом пополнить свое сообщество. Поэтому появление в “Бесах” Федьки Каторжного, прислужника П. С. Верховенского, выполнявшего самые щекотливые его поручения, вполне обоснованно. Иван Гаврилович был арестован 3 декабря 1869 года, 15 июля 1871 года приговорен к двенадцати годам каторги и поселению в Сибири навсегда, каторгу отбывал на Петровском железоделательном заводе, на поселение вышел в 1881 году.
Прыжов был вдвое старше остальных нечаевцев. Он родился в московской Мариинской больнице для бедных, где его отец служил писарем. В этой же больнице в семье врача родился и Федор Михайлович; их отцы имели там казенные квартиры. Прыжов знал Достоевского87, запомнил ли его Федор Михайлович, нам неизвестно. М. С. Альтман, исследовавший жизнь и творчество Прыжова88 и издавший почти все его произведения89, неопровержимо доказал, что Прыжов послужил прототипом Толкаченко90, хотя некоторые черты вымышленного беса у “реального” отсутствуют.
Вправе ли мы называть бесом горького пьяницу, неудачника, неприкаянного человека? Нечаев, имея к Прыжову рекомендательное письма болгарского “агитатора” Л. Каравелова, втянул его в свою орбиту, закружил и абсолютно подчинил себе. Иван Гаврилович изо всех сил противился участию в убийстве, ссылаясь на слабое зрение и возраст, умолял Нечаева не брать его в грот91, но не сумел настоять на своем, оставшуюся жизнь мучился раскаянием в содеянном.
Николай Николаевич Николаев (1846 — ?), московский мещанин, служил в одной из фабричных контор села Иваново (родина Нечаева), в 1867 году устроился письмоводителем при судебном следователе Шуйского уезда, затем надзирателем в Титовском арестантском доме в Москве. В первую эмиграцию Нечаев отправился с его паспортом. Во время начавшихся весной 1869 года арестов Николаев по чужому паспорту жил в Туле, в октябре 1869 года возвратился в Москву. Он один, кроме Нечаева, не обнаружил никаких колебаний до, во время и после убийства Иванова, всегда был безупречно исполнителен и малозаметен, никогда не выражал своего мнения. Его арестовали 31 декабря 1869 года, 15 июля 1871 года приговорили к семи годам и четырем месяцам каторжных работ и поселению в Сибири навсегда, каторгу отбывал на Каре, в 1877 году отправлен на жительство в Верхоянск Якутской области, в 1880-х переехал в Амурскую область. Никаких сведений о дальнейшей жизни Николаева отыскать не удалось. В “Народной расправе” он выполнял наиболее деликатные поручения Нечаева, всегда хранил ему верность, не вступал в споры, смотрел на него снизу вверх, как, впрочем, и другие. Прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты В. А. Половцов говорил о Николаеве: “Он делается его (Нечаева. — Ф. Л.) слугой, его работником, его вещью, он следует за ним как тень и исполняет все его приказания: ему говорят — ступай туда, он идет, записывай — записывает, переписывай — переписывает, говорят — убей, он убивает”92. Более других персонажей “Бесов” Николаева напоминает Эркель. “Роль Николаева в обществе и убийстве, — пишет В. А. Туниманов, — как она ясно обрисовывалась на процессе, была сугубо исполнительной; таковы же функции Эркеля в организации Верховенского”93.
Алексей Кириллович Кузнецов (1845–1928), из купцов, окончил Московское коммерческое училище, учился в Земледельческой академии, арестован 3 декабря 1869 года, 15 июля 1871 года приговорен к десяти годам каторжных работ в крепости и поселению в Сибири навсегда, отправлен на Кару, с 1878 года проживал в Нерчинске, затем в Чите94, занимался краеведением, благотворительной деятельностью95. Примкнул к партии социалистов-революционеров, в 1906 году приговорен военно-полевым судом к смерти, замененной десятью годами каторжных работ, наказание отбывал в Акатуе96.
В убийстве Шатова участвовали шесть человек: Верховенский, Виргинский, Эркель, Толкаченко, Лямшин и Липутин. Никто из них не имел ничего общего с Кузнецовым. На примере долгой жизни Кузнецова подтверждается одна из идей, лежащая в основе “Бесов”. “Вот в том-то и ужас, — писал Достоевский 10 декабря 1873 года, — что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем! Это и не у нас одних, а на всем свете так, всегда и с начала веков, во времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шатости в основах общественных убеждений”97. Случайное знакомство Кузнецова с Нечаевым разрушило планы этого серьезного, умного и честного человека. Ему оставалось совсем немного до окончания Земледельческой академии, он мечтал о кафедре, а оказался на карийской каторге. Ссыльные запомнили Алексея Кирилловича как самого старшего по возрасту и самого молодого по духу. Он был общителен, отзывчив, неутомимо деятелен, стремился приносить людям пользу, и ему это удавалось. Приведу два отрывка из автобиографии Кузнецова, написанной в феврале 1926 года: “Привычно он (Нечаев. — Ф. Л.), ночуя у нас, спал на голых досках, довольствовался куском хлеба и стаканом молока, отдавая работе все свое время. Такие мелочи на нас, живших в хороших условиях, производили неотразимое впечатление и вызывали удивление. Но главный секрет его огромного влияния на нас, студентов Академии, заключался в том, что почва для его проповедей была подготовлена.
Академия имела при своем основании устав, отличавшийся такими свободами, каких не имело ни одно высшее учебное заведение. Мы имели, кроме официальной библиотеки, свою нелегальную, кроме дозволенной кассы — свою нелегальную; мы получали почти все подпольные и заграничные издания. Каждое лето, во время каникул, по уставу Академии, мы разъезжались на практику в образцовые имения разных губерний, принадлежавших богатым землевладельцам, которые еще недавно были крепостными. Здесь мы знакомились с рабочими, с их положением; знакомились с крестьянами соседних деревень. Осенью по приезде в Академию мы собирались, и каждый делал сообщение о своих наблюдениях. Всегда положение рабочих и крестьян рисовалось в самых мрачных красках, и выявлялось недовольство крестьян реформой 1861 года. Часто шли беседы, как помочь народу выйти из ужасного положения, и никогда мы не додумывались дальше фаланстеров Фурье и полумер Сен-Симона”.
Как же удивился Достоевский, услышав от Сниткина рассказ об увлечениях его однокашников по академии все тем же фурьеризмом; какие параллели с петрашевцами выстроились в голове писателя, когда появились сообщения о “Народной расправе”. Фурьеризм переродился в нечаевщину. Вот оно, воплощение нереализовавшегося развития кружков петрашевцев, поклонявшихся утопиям, его интерпретации в незрелых горячих головах.
“Итак, влияние Нечаева было огромно, — продолжает Кузнецов. — Лишь на суде я понял, что управление обществом создано было Нечаевым на лжи. Идя в партии в Сибирь на каторгу с Прыжовым, Николаевым, я из интимных разговоров о Нечаеве пришел к твердому убеждению, что для свершения террористического акта над Ивановым не было никаких серьезных оснований, что этот акт нужен был Нечаеву для того, чтобы крепче спаять нас кровью.
Решая вопрос о личности Нечаева в полном объеме, нужно принять во внимание, что мы, вступившие в нечаевскую организацию, были шестидесятники с большим уклоном в области социалистических мечтаний, альтруистических побуждений и с беззаветной верой в честность учащейся молодежи”98.
Нечаеву легко удавалось эксплуатировать доверчивость и порядочность. Он был из их среды, они не могли ему не доверять. Рассматривая биографии нечаевцев, их дальнейшую жизнь, характеры, невольно приходишь к мысли о том, что “реальным” бесом среди них был Нечаев и лишь отчасти несколько его соратников. Бесовские поступки совершались нормальными людьми. На их пути попался “политиче-
ский обольститель”, всего один бес, и на короткое время выявил в них то, что есть во многих, в большинстве, во всех… что бродит в каждом из нас, с чем мы боремся в себе, что иногда побеждает. Жизнь человека, история человечества есть не что иное, как борьба Добра со Злом, Света с Тьмой, Бога с Дьяволом. Реальная нечаевщина и художественное ее изображение есть олицетворение, концентрированное выражение сил Зла.
Просматривая в архивохранилищах тысячи документов, запечатлевших жизнь и деятельность Нечаева, бережно перелистывая ветхие пожелтевшие страницы, читая о страданиях сотен людей, действия которых сегодня не вызывают одобрения, я часто ловил себя на мысли, что сочувствую им и даже симпатизирую. Сколько же их погибло в тюрьмах, на каторге, в далекой тундре необозримых просторов Восточной Сибири, кануло в небытие, молодых, красивых, умных, благородных, сколько их, не доживших до тридцати, мечтавших разбудить Россию, вовлеченных в безнадежный эксперимент! Протоколы допросов и обысков, списки личных вещей, отобранных при арестах, стопки изъятых книг и тупоумных листовок, наподобие нечаевских, циничные доносы полицейских агентов, анонимки, рапорты чиновников, собственноручные показания, прошения о помиловании, душераздирающие письма матерей. Документы поразительно красноречивы, характеры выступают из них выпукло и отчетливо. Порой кажется, что видишь их исхудалые лица, горящие глаза, слышишь хриплые голоса, видишь, как некто лукаво подталкивает и направляет их в пропасть, заблудших и одураченных. Многие из них искренне верили своим поводырям, белое и черное, подвиг и преступление, добро и зло перепутались в их незрелом понимании. Невольно возникает мучительный вопрос: неужели их жизни искалечены понапрасну, неужели они ничего положительного не дали своему Отечеству, неужели один вред исходил от их поступков?.. Горько и тоскливо осознавать, что, желая улучшить мир, они преподали нам урок отрицательного опыта, показали путь, по которому не следует идти, ибо он ведет в Преисподнюю.
Вымышленные бесы — гротескные персонажи романа — не вызывают симпатий (автор именно этого и добивался), наоборот, многие нечаевцы такие же заблудшие, как молодой Достоевский, заслуживают сочувствия и сострадания. Их жизни могли сложиться иначе, но случилось так, что силою обстоятельств они оказались на дороге, по которой вихрем мчался Сергей Нечаев — человек с инстинктами злодея, главнейший бес российского освободительного движения.
Нечаеву в романе соответствует Петр Степанович Верховенский. Но в Верховенском присутствуют черты Петрашевского, Спешнева и Ишутина. В подготовительных материалах к роману Достоевский писал: “Нечаев — отчасти Петрашевский”99. Более того, показания Федора Михайловича Следственной комиссии, относящиеся к характеристике Петрашевского100, можно целиком перенести в подготовительные материалы к роману — в них дана характеристика П. С. Верховенского. Достоевский желал создать обобщенный образ революционного лидера конца 60-х годов, отбросившего традиционную мораль и вооружившегося вседозволенностью. Неуважение к Верховенскому, неподчинение, насмешки, пощечины попали в роман благодаря незнанию автором Нечаева. С Нечаевым ничего подобного не случалось, да и случиться не могло. Он легко не только подчинял людей, но порабощал их, вызывал к себе любовь, трепет, восхищение, страх, ему верили, за ним шли. Ничего от фигляра, паяца, шута, скомороха в нем не присутствовало. Он был вожаком, лидером, руководителем. Пощечины, унижения, насмешки, достававшиеся на долю Верховенского, взяты автором от других прототипов. Психически ненормальный Ишутин, не сумевший закончить гимназии, суетливый и болтливый лгунишка, не пользовавшийся уважением среди соратников, более напоминает Верховенского, нежели другие.
Личный опыт писателя, великого провидца, позволил переосмысленную им нечаевщину изобразить предельно близкой к реальной, и даже не к той, что была ему современна и знакома, а более поздней, еще худшей, той, в какую она превратилась в иные времена, при наших старших современниках. Вспомним рассказ Верховенского о придуманном Шигалевым будущем российском обществе: “У него хорошо в тетради, — продолжал Верховенский, — у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве едины. В крайних случаях клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывают язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина!”101 В этом отрывке многое заимствовано из написанного Нечаевым102.Федор Михайлович слово заглянул в будущее, ужаснулся и описал нам это будущее, а мы имеем возможность убедиться в поразительной правоте гения. Но он не смог вообразить тщеславца недоучку, деревенского парня, сына забулдыги официанта, увидевшего себя вождем и ставшего им, замахнувшегося на всенародный бунт и пожелавшего встать во главе этого бунта. Таких в молодые годы Достоевского не было, таких он не встречал и не поверил в существование подобного человека (времена Разина и Пугачева прошли безвозвратно). Воображения писателя хватало и не на такое, но представить столь самонадеянного честолюбца он не смог. Поэтому вместо одного Верховенского он ввел в роман еще двух героев — Ставрогина и Шигалева, то есть реальному Нечаеву соответствуют три персонажа: П. С. Верховенский, Ставрогин и Шигалев. По мере появления новых сведений в романе менялись акценты. Прочитав сочинения Нечаева, Достоевский к практику Верховенскому добавил теоретика Шигалева с внешними чертами, списанными с Варфоломея Александровича Зайцева (1842–1882), известного литературного критика и публициста, сподвижника М. А. Бакунина. Зайцев познакомился с Нечаевым во время второй эмиграции, сотрудничал в его “Колоколе”. Обуреваемый жаждой обличать, развенчивать, расшатывать, разрушать и уничтожать, Зайцев был глубоко несимпатичен Достоевскому, вот он и написал Шигалева с
внешностью Зайцева. Выдержки из тетради Шигалева появились под влиянием прочтения опусов Нечаева, а не Зайцева103. Шигалева как “теоретика” Достоевский ввел в роман не сразу, его образ сформировался лишь к 29 декабря 1870 года104.
Продолжим изложение “шигалевщины”: “Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения и потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство “Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого”, — вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина”105.
Цитируемые извлечения из шигалевских тетрадей помещены в главу “Иван-царевич”, опубликованную в ноябре 1871 года, после того, как Достоевский прочитал некоторые сочинения Нечаева, печатавшиеся в “Правительственном вестнике”, включая “Катехизис”, “Общие правила организации” и “Общие правила сети для отделения”106. Возможно, ему удалось ознакомиться с прокламациями, “Колоколом” (нечаевским), брошюрами “Народная расправа” № 1 и 2.
Строки, излагающие шигалевщину, поражают точностью предвидения, именно шигалевщину последовательно внедряли большевики, пришедшие к власти. Они следовали ей, будто Достоевский писал не памфлет на нигилистов, пропитанный насмешками и презрением, а программу их действий. Революционеры, эксплуатировавшие утопические теории и пришедшие к власти, неизбежно окунаются в кровавый террор как способ истребления и запугивания тех, кто не втискивается в провозглашенные утопией рамки. Сопротивлявшихся порабощали страхом, затем неизбежно уничтожали. Носители утопий не терпят оппонентов. Можно ли дискутировать об утопии?.. В нее или верят, или нет. Шигалевщина — форма террора, форма существования утопии. Террор дает возможность временной, частичной реализации утопии. Чем утопичнее теория, тем беспощаднее террор при попытке ее осуществления и поддержании существования.
Вторым или первым добавлением к Верховенскому служит Ставрогин, точнее, наоборот: к Ставрогину добавился П. С. Верховенский и к концу романа существенно его потеснил. По первоначальному плану главным героем “Бесов” предполагался Ставрогин (Князь)107. Оправдываясь перед Катковым за задержку первых глав романа, Достоевский писал ему 8 октября 1870 года: “Одним из числа крупнейших происшествий моего рассказа будет известное в Москве убийство Нечаевым Иванова. Спешу оговориться: ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет. Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству. Без сомнения, небесполезно выставить такого человека; но он один не соблазнил бы меня. По-моему, эти жалкие уродства не стоят литературы. К собственному моему удивлению, это лицо наполовину выходит у меня лицом комическим. И потому, несмотря на то, что все это происшествие занимает один из первых планов романа, оно тем не ме-
нее — только аксессуар и обстановка действий другого лица, которое действительно могло бы назваться главным лицом романа.
Это другое лицо (Николай Ставрогин) — тоже мрачное лицо, тоже злодей. Но мне кажется, что это лицо — трагическое, хотя многие наверно скажут по прочтении: “Что это такое?” Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское и типическое лицо. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял его. Конечно, это характер, редко являющийся во всей своей типичности, но это характер русский (известного слоя общества)”108.
В конце работы над романом Достоевский понял, что Нечаев не просто “уродство” и не шут; знакомство с материалами процесса нечаевцев заставило его переменить свое первоначальное мнение, но значительная часть “Бесов” была опубликована… Уже в декабре 1870 года Федор Михайлович писал, что лишь немногое в дальнейшем удастся изменить109.
По мере узнавания автором случившегося Нечаев постепенно складывался из трех персонажей. Предположение газетчиков о причастности Бакунина к нечаевской истории как руководителя “заговора” навели Достоевского на мысль о том, что главным действующим лицом в революционном сообществе должен быть не
П. С. Верховенский, а Ставрогин, и лишь по мере появления в газетах новых публикаций о “московском заговоре” Федор Михайлович начал выдвигать Верховенского вперед. Постепенно с него спадали одежды скомороха, и под ними проступало нечто зловеще-трагическое; одновременно в аристократе-революционере Ставрогине появлялось нечто шутовское. Но роли их не переменились: мошенник при аристократе-революционере Ставрогин оставался лицом, в подчинение которого уничижительно просился Верховенский и подталкивал его в вожди, высочайший авторитет которого он стремился эксплуатировать. Достоевский полагал, что Верховенский без Ставрогина (Нечаев без Бакунина) не сможет ничего сделать. Федор Михайлович не понимал, что и с Бакуниным из задуманного и объявленного Нечаев ничего сделать не сможет.
Обратимся к происходившему в действительности. Никому не известный Нечаев, приехавший в Женеву весной 1869 года, всеми правдами и неправдами стремился завоевать доверие Бакунина и Огарева. Он поддакивал им, льстил, подыгрывал, стараясь убедить легендарных революционеров в том, что Россия готова начать социальную революцию немедленно, что среди молодежи в большинстве их последователи, но они нуждаются в многоопытном руководстве своих кумиров, иначе все погибнет. Прозябающие в эмиграции стареющие кумиры вдруг узнают, что жизнь их прошла не напрасно, что на родине они не забыты и нужны. Как же не поверить в такое, не помочь тому, кто принес столь сладостную весть?! И они вытянули из Герцена для Нечаева деньги из бахметевского фонда110.
Осенью 1869 года Нечаев появился в Москве, озаренный лучами славы великих бунтарей, объявил себя их посланцем. И Бакунин, и Огарев потребовались Нечаеву ненадолго — воспользоваться их громкими именами и деньгами бахметевского фонда. Главенство в революционном движении Нечаев делить ни с кем не собирался. В стареющих эмигрантах он очень быстро разочаровался — было от чего.
Поиски прототипов Ставрогина имеют продолжительную историю111. Бесспорно, перед внутренним взором Достоевского стояли и петрашевец Спешнев, и тверской помещик Бакунин. Ставрогин напоминает Спешнева и внешним сходством, и чертами характера. О близком знакомстве Федора Михайловича с бывшим петрашевцем читателю уже известно. Знал ли автор “Бесов” Бакунина лично? Достоверные сведения об их знакомстве отсутствуют, но оно могло произойти во время пребывания Достоевских в Женеве с 11 августа 1867 года по 24 мая 1868 года112. Документально зафиксированы встречи Федора Михайловича с Огаревым и их продолжительные беседы113. Во время первой поездки бывшего петрашевца за границу документально зафиксированы три его визита к “лондонскому пропагандисту” А. И. Герцену — 4, 7 и 8 июля 1862 года114. Возможно, 5 июля состоялось их свидание в присутствии Бакунина115. Сохранилось донесение секретного агента III отделения о том, что Достоевский во время заграничных путешествий “свел там дружбу с изгнанником Герценом и Бакуниным”116. Но правдивость этого сообщения вызывает серьезные сомнения. Бесспорно, Достоевский читал Бакунина, говорил о нем с близко знавшими его Огаревым и Спешневым. Федор Михайлович стремился изобразить фигуру революционера-вождя-аристократа, и он писал ее в соответствии со своими представлениями.
Наверное, автор вымышленных бесов понимал, что недостаточно знает “бесов” реальных. Приходилось придумывать ситуации, позволявшие скрыть отсутствие знаний. Более всего это можно заметить в Ставрогине. Очень точно о нем написал
Ф. А. Степун: “В сущности, Ставрогина в романе нет: он присутствует в нем как только что опустившееся за горизонт солнце. О том, чем Ставрогин был до своего появления в романе, читатель может лишь смутно догадываться по той сложной борьбе идей и чувств, которыми он где-то за границей сумел отравить души своих впоследствии отвернувшихся от него друзей и последователей — Кириллова, Шатова и Верховенского. Эта изъятость Ставрогина из всего происходящего в романе, эта его отодвинутость в бывшее, а быть может, даже и в никогда не бывшее, эта его омертвелость были впервые отмечены С. Булгаковым; “Героем трагедии, — читаем мы у него, — бесспорно является Ставрогин; из него исходят все мысли романа, а на самом деле его нет””117. Как известно, основным прототипом старшего Верховенского, Степана Трофимовича, был Тимофей Николаевич Грановский (1813–1855), историк, идеолог западничества, сыгравший выдающуюся роль в общественной жизни России. Грановский оказал огромное влияние на многочисленных учеников, широкие круги современников и последующих поколений. Его называли “авторитетом добра и истины”, он содействовал распространению и укреплению в России более радикализма, чем либерализма. На то, что старший Верховенский написан с Грановского, указывают прежде всего подготовительные материалы к “Бесам”, где уже 22 января 1870 года, приступая к работе над С. Т. Верховенским, писатель называет его Грановским118. Федор Михайлович стремился написать потрет типичного русского либерала-идеалиста 1840-х годов со взглядами западнического направления и показать, что расшатывание исходит от западников; он даже прочел книгу А. С. Станкевича о Грановском119.
В молодости Достоевский тяготел к западничеству. Многие будущие славянофилы начинали западниками. Западнический кружок Н. В. Станкевича подарил России таких славянофилов, как К. С. Аксаков и М. Н. Катков. Западничество — неоднородно, в нем можно вычленить то, с чем согласился бы и стареющий Достоевский, а можно и то, с чем не согласится ни один здравомыслящий человек. Нечаев западником не был и быть не мог. Достаточно прочитать его статьи, печатавшиеся в брошюре “Народная расправа”120. Не русские западники-радикалы и не западные социалисты подарили миру творца “Народной расправы”, с одинаковым усердием его созидали столпы монархического произвола и сторонники срочного изменения политического строя насильственным путем. Сергей Геннадиевич Нечаев перемолол в себе многие учения, известные ему поверхностно и понаслышке, в нем нет эпигонства и эклектизма, он представлял собой нечто самобытное и цельное. Убийца Иванова сделался зерном, зародышем, черенком гигантского дерева, до сих пор дающего ядовитые плоды, отравляющие окружающих противоестественной моралью.
Излагая замысел “Бесов”, Достоевский писал 10 февраля 1873 года наследнику престола великому князю Александру Александровичу: “Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева”121. Автор романа стремился показать, что и самые светлые личности, каким в его представлении был Грановский122, не желая того, могут возрастить нечаевых, что бесовщина всходит и при чистых посевах, казалось бы, чистых (“Посадил орхидею, но полынь не сажал”. Бо-Цзюй-И). Достоевский увидел, что просветительская деятельность Грановского зародила в некоторых учениках не стремление к познанию и созиданию, но страсть к разрушению, то есть одно из главнейших свойств нечаевщины. Поэтому отцом Петра Степановича Верховенского (Нечаев) он сделал Степана Трофимовича (Грановский). Но странность заключается в том, что Степан Трофимович Верховенский вовсе не занимался воспитанием сына, он почти его не видел и не мог повлиять на формирование взглядов сына (к тому же Петр Степанович выражал сомнение в отцовстве Степана Трофимовича). С. Т. Верховенский участвовал в воспитании Ставрогина, а тот в свою очередь оказал некое смутное влияние на П. С. Верховенского — очень уж туманные намеки на это имеются в “Бесах”. Не слишком ли косвенное влияние отца на сына? Мог ли Степан Трофимович на кого-нибудь повлиять?
Если называть ближайших из учителей Нечаева, то это — Михаил Александрович Бакунин (1814–1876) и Петр Никитич Ткачев (1844–1886), публицист, сотрудничавший в журналах братьев М. М. и Ф. М. Достоевских “Время” и “Эпоха”123, участник студенческих волнений зимы 1868/1869 года, осужденный по процессу нечаевцев, в декабре 1873 года бежал за границу, в Париже издавал журнал “Набат”. Во время студенческих волнений входил с Нечаевым в один кружок. В Париже написал статью “Больные люди”, посвященную критическому разбору “Бесов”, в ней ни слова нет о Нечаеве124. Ткачев оказал сильнейшее влияние не только на Нечаева, но и на В. И. Ленина. Так что Ткачев имел двух знаменитых учеников — Нечаева и Ленина, никакой натяжки здесь нет. Но и Нечаев оказал на Ткачева не менее сильное влияние. Учитель до конца жизни подгонял свои теории под “практическую деятельность” ученика125. Дни свои земные учитель закончил в парижском приюте Святой Анны для душевнобольных.
Достоевский, создавая роман-памфлет, не собирался исторически точно излагать нечаевскую историю, делать узнаваемыми “реальных” бесов. Федор Михайлович ставил перед собой другую задачу — помешать нечаевщине одолеть Россию. Это ему — увы! — не удалось. Но писатель-провидец написал роман-пророчество126, и это пророчество, увы, сбылось. Он о “Бесах” писал: “Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны — не Нечаев, а Нечаевы, и каким образом может случиться, что Нечаевы набирают себе под конец нечаевцев?”127
В первую годовщину октябрьского переворота на Романовском обелиске в Александровском саду Московского Кремля вместо имен русских царей, “удаленных с памятника решением Правительства”, высекли фамилии крупнейших “Революционных Мыслителей”. Не ищите среди них Нечаева, его там нет. В 1918 году новая власть еще стеснялась своего главного учителя, незримо присутствовавшего во всех ее поступках. Оглядываясь на деяния большевиков, поражаешься, сколь неотступно следовали они положениям нечаевского “Катехизиса революционера”.
Примечания
1 См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 18. Л., 1978. С. 136–138.
2 См.: Там же. С. 138.
3 См.: Столпянский П. Н. Революционный Петербург. Пг., 1922. С. 9. Дом этот разобрали в начале 1930-х.
4 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 12. Здесь и далее курсивом набраны слова, выделенные авторами цитируемых произведений.
5 См.: Егоров Б. Ф. Петрашевцы. Л., 1988. С. 144.
6 См.: Там же. С. 146–148. Петрашевцы в воспоминаниях современников. М.; Л., 1926. С. 53.
7 Петрашевцы в воспоминаниях современников. М.; Л., 1926. С. 53.
8 См.: Там же. С. 22.
9 См.: Там же. С. 77.
10 См.: Там же. С. 77–78.
11 См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 314.
12 Егоров Б. Ф. Возникновение социалистической мысли в России // Первые русские социалисты. Л., 1984. С. 22.
13 Петрашевцы в воспоминаниях современников. С. 52–53.
14 Там же. С. 31.
15 Там же. С. 79–80.
16 Звенья: сборник материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли. Т. 6. М.; Л., 1936. С. 533.
17 См.: Петрашевцы в воспоминаниях современников. С. 76, 105, 125.
18 См.: Петрашевцы: сборник материалов. Т. 3. М.; Л., 1928. С. 280.
19 Петрашевцы в воспоминаниях современников. С. 129.
20 См.: Лит. наследство. Т. 63. М., 1956. С. 183–184.
21 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 189.
22 См.: Лит. наследство. Т. 22–24. М., 1935. С. 693–703.
23 См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 166–168.
24 См.: Достоевский Ф. М. Т. 28, кн. 1. Л., 1985. С. 173.
25 Там же. С. 224–225.
26 См.: Экземплярский П. М. Село Иваново в жизни Сергея Геннадиевича Нечаева // Труды Иваново-Вознесенского государственного научного общества краеведения. Вып. 4. Иваново-Вознесенск, 1926. С. 7–9. Подробнее о Нечаеве см.: Лурье Ф. М. Созидатель разрушения. Документальное повествование о С. Г. Нечаеве (Историческая фабула романа “Бесы”.) СПб., 1911.
27 См.: Красный архив, 1926. Т. 2 (15). С. 161–162.
28 См.: РГИА, ф. 1282, оп. 1, д. 282; Сводный каталог русской нелегальной и запрещенной печати XIX века: Листовки. Т. 1. М., 1977.
29 См.: Тучкова-Огарева Н. А. Воспоминания. М., 1959. С. 243–244. Денежные документы касались бахметевского фонда; см.: Рейсер С. А. “Особенный человек” П. А. Бахметев // Русская литература. 1963, № 1. С. 173–177; Эйдельман Н. Я. Павел Александрович Бахметев // Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг. М., 1965. С. 387–398.
30 См.: ГАРФ, ф. 109, 3 эксп., 1869, д. 110, ч. 1–3; РГИА, ф. 1282.
31 См.: ОР РГБ, ф. 100, картон 2, ед. хр. 4, л. 158; Общественно-политические и культурные связи народов СССР и Югославии. М., 1957. С. 330.
32 См.: Лурье Ф. М. Нечаевщина: Катехизис революционера // Новый журнал, 1992. № 1–2.
С. 47–60.
33 Государственные преступления в России в XIX веке. Т. 1. СПб., 1906. С. 182–183.
34 ГАРФ, ф. 109, 3 эксп., 1869, д. 115, ч. 2, л. 98об–100; Группа “Освобождение труда”. Сб. 2. М., 1924. С. 62; Нечаев и нечаевцы. М.; Л., 1931.
35 См.: Правительственный вестник. 1871. № 155–206; подробнее о процессе нечаевцев см.: Троицкий Н. А. Дело нечаевцев // Освободительное движение в России: Межвузовский научный сборник. Вып. 4. Саратов, 1975. С. 79–92.
36 См.: Вестник Европы, 1871, ноябрь. Перепечатано в его книге: Арсеньев К. К. За четверть века (1871–1894): Сборник статей. Пг., 1915. С. 10–15.
37 Cм., например: Тун А. Н. История революционного движения в России. Пг., 1917. С. 47, 67; Цеховский В. Ф. С. Г. Нечаев. СПб., 1907. С. 643; Богучарский В. Я. Активное народничество семидесятых годов. М., 1912. С. 151.
38 См.: Литературное наследство. Т. 96. М., 1985. С. 458.
39 См.: Литературное наследство. Т. 41–42. М., 1941. С. 154–157, 163.
40 См.: Бакунин М. А. Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву. Женева, 1896.
С. 302.
41 Подробно о поисках Нечаева и его аресте см.: Кантор Р. М. В погоне за Нечаевым. Л., 1925.
42 Сажин М. П. Воспоминания 1860–1880-х гг. М., 1925. С. 129.
43 См.: РГИА, ф. 1280, оп. 5, д. 207, л. 17, 20.
44 Дело. 1873. № 3. С. 157.
45 Цит. по: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 12. Л., 1975. С. 267.
46 Литературное наследство. Т. 76. М., 1967. С. 198.
47 Тургенев И. С. Письма. Т. 10. М., 1967. С. 39.
48 Булгаков В. Ф. Л. Н. Толстой в последний год жизни. М., 1960. С. 158.
49 Подробно о заключении Нечаева в Петропавловской крепости, распропагандировании стражи и суде над ней см.: Щеголев П. Е. С. Г. Нечаев в Алексеевском равелине // Алексеевский равелин. Т. 2. Л., 1990. С. 128–304; РГВИА, ф. 1351, оп. 1, д. 4964.
50 См. РГВИА, ф. 1351, оп. 1, д. 4964; Вестник “Народной воли”, 4883, № 1 (вторая пагинация).
51 См.: РГИА, ф. 1280, оп. 5, д. 158. С. 294.
52 См.: Былое, 1906, № 4. С. 299–300.
53 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 29, кн. 1. C. 111–112.
54 Шестов Л. Избранные сочинения. М., 1993. С. 175.
55 Лишь на несколько дней в конце апреля 1870 года и в середине апреля 1871 года Достоевский ездил в Гамбург и Висбаден.
56 См.: Гроссман Л. П. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского: Биография в датах и документах. М.; Л., 1935. С. 183–196.
57 Л. П. Гроссман считает, что Достоевский начал “Бесов” 22 декабря 1869 года; см.: Каторга и ссылка. 1925. Кн. 16. С. 75; Гроссман Л. П. Указ. соч. С. 184–185. В. Л. Комарович относит начало работы над “Бесами” к 23 января 1870 года; Былое. 1924. № 27–28. С. 38.
58 Достоевская А. Г. Достоевский в изображении его дочери. М.; Пг., 1922. С. 68.
59 См.: Гроссман Л. П. Указ. соч. С. 184.
60 Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении его дочери. М.; Пг., 1922. С. 68.
61 Цит. по: Творчество Ф. М. Достоевского. М., 1959. С. 220.
62 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 29, кн. 1. Л., 1986. С. 115; Там же. С. 107.
64 См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 11–12.
65 Там же. С. 136.
66 Там же. С. 139.
67 См.: РГИА, ф. 878. оп. 1, д. 82 (рукопись книги: Татищев С. С. Социально-революционное движение в России: Судебно-полицейская хроника), л. 94; Козьмин Б. П. П. Н. Ткачев и революционное движение 1860-х годов. М., 1922. С. 193.
68 Глинский Б. Б. Революционный период русской истории (1861–1881 гг.). Ч. 1. СПб., 1913.
С. 384 и далее.
69 Прозелит — человек, принявший новую веру, вероисповедание.
70 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 21. С. 129.
71 Там же. Т. 21. Л., 1980. С. 253.
72 См.: Альтман М. С. Достоевский по вехам имен. Саратов, 1975. С. 74–105; Андо А. К истории создания образа Петра Верховенского (“Бесы”) // Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1987. С. 174–193; Борщевский С. С. Щедрин и Достоевский: История их идейной борьбы. М., 1956; Достоевский Ф. М. Письма. Т. 1–IV. М.; Л., 1928–1959 / Под ред. А. С. Долинина; Долинин А. С. Достоевский среди петрашевцев // Звенья. Т. VI. М., 1936. С. 512–544; Евнин Ф. И. Роман “Бесы” // Творчество Ф. М. Достоевского. М., 1959. С. 315–264; Мочульский К. Достоевский. Paris, 1947; Назиров Р. Г. Петр Верховенский как эстет // Вопросы литературы, 1979, № 10. С. 231–248; Туниманов В. А. Комментарий к роману “Бесы” // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 192–223 и мн. др.
73 Подробно о супругах Лембке см.: Альтман М. С. Указ. соч. С. 77–82.
74 См.: РГИА, ф. 14, оп. 5, д. 2974, л. 1–10.
75 ГАРФ, ф. 124, оп. 1, д. 10, л. 17об.
76 Там же, л. 11об–12.
77 См.: Правительственный вестник, 1871, № 156–161; Государственные преступления в России в XIX веке. Т. 1. СПб., 1906. С. 159–226, 229–251; Засулич В. И. Нечаевское дело // Группа “Освобождение труда”. Сб. 2. М., 1924. С. 62–66. Засулич писала со слов жены Успенского, ее сестры; Нечаев и нечаевцы: Сборник материалов. М.; Л., 1931; ГАРФ, ф. 109, 3 эксп., 1869; ГАРФ, ф. 124, оп. 1. Д. 10.
78 ГАРФ, ф. 124, оп. 1, д. 10, л. 16–16об.
79 См.: Комментарий А. С. Долинина к “Письмам” Достоевского // Достоевский Ф. М. Письма. Т. 2. М., 1930. С. 491–492.
80 См.: Там же. С. 492.
81 См.: Там же. С. 398.
82 См.: Альтман М. С. Указ. соч. С. 105.
83 См.: ГАРФ, ф. 109, 3 эксп., 1869, д. 115, ч. 16, л. 46–47; Там же, ф. 124, оп. 1, д. 9, л. 244–246.
84 См.: ГАРФ, ф. 109, 3 эксп., 1869, д. 115, ч. 20, л. 113–114.
85 См.: РГИА, ф. 282, оп. 1, д. 286, л. 265.
86 См.: Новый журнал, 1992, № 1–2. С. 53–54.
87 См.: Прыжов И. Г. Исповедь // Минувшие годы. 1908, № 2. С. 52.
88 См.: Каторга и ссылка, 1932, № 6 (91). С. 37–118.
89 См.: Прыжов И. Г. Очерки, статьи, письма. М.; Л., 1934.
90 См.: Альман М. С. Указ. Соч. С. 91–102.
91 См.: ГАРФ, ф. 124, оп. 1, д. 10, л. 18.
92 Правительственный вестник, 1871, № 163, 10 июля.
93 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 209.
94 См.: Осмоловский Г. Ф. Карийцы (Материалы для статистики русского революционного движения) // Минувшие годы, 1908. № 7. С. 137.
95 См.: Былое, 1917. № 5–6. С. 61.
96 См Каторга и ссылка, 1926, к. 16. С. 57–58.
97 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 21. С. 131.
98 Кузнецов А. К. Автобиография // Автобиографии революционных деятелей русского социалистического движения 70–80-х годов [1927]. Ст. 228, 230.
99 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 11. Л., 1974. С. 106.
100 См.: Там же. Т. 18. С. 118–119.
101 Там же. С. 322.
102 См.: Козьмин Б. П. Указ. соч. С. 193–194.
103 См.: Катехизис революционера // Новый журнал, 1992. № 1–2. С. 50–54; Народная расправа № 1 // Новый журнал, 1994, № 1. С. 75–92; Народная расправа № 2 // Новый журнал, 1993, № 1. С. 143–153; Колокол. М., 1933 (репринт).
104 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 241.
105 Там же. Т. 10. С. 323. См.: Государственные преступления в России в XIX веке. Т. 1. С. 182–183.
106 См.: Государственные преступления в России в XIX веке. Т. 1. С. 182–183.
107 См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 135.
108 Там же. Т. 29, кн. 1. С. 141–142. См.: Там же. С. 151.
109 См.: Там же. С. 151.
110 Рейсер С. А. Особенный человек П. А. Бахметев // Русская литература, 1963, № 1. С. 173–177; Эйдельман Н. Я. Павел Александрович Бахметев // Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг. М., 1965. С. 387–398; Тучкова-Огарева Н. А. Воспоминания. М., 1959. С. 242–243.
111 См.: Спор о Бакунине и Достоевском. Л., 1926; Лейкина В. Р. Петрашевец Н. А. Спешнев // Былое, 1924, № 25. С. 24–25; Комарович В. Л. “Бесы” Достоевского и Бакунин // Былое, 1924, № 27–28. С. 28–49.
112 См.: Гроссман Л. П. Указ. соч. М., 1935. С. 172–179.
113 См.: Литературное наследство. Т. 86. М., 1973. С. 176, 180, 232, 235, 239, 275, 277.
114 См.: Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. В 3 т. 1821–1881. Т. 1. СПб., 1993.
С. 370–371.
115 См.: Там же. С. 370.
116 См.: Литературное наследство. Т. 86. С. 596. Степун Ф. А. “Бесы” и большевистская революция // Русское зарубежье в годы тысячелетия крещения Руси. М., 1991. С. 370.
117 Степун Ф. А. “Бесы” и большевистская революция // Русское зарубежье в годы тысячелетия крещения Руси. М., 1991. С. 370.
118 См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 65 и далее до 281.
119 См.: Станкевич А. В. Т. Н. Грановский. М., 1869.
120 См.: Новый журнал, 993, № 1. С. 140–154; 1994, № 1. С. 73, 94.
121 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 29. Кн. 1. С. 260.
122 См.: Там же. Т. 12. С. 171.
123 См.: Шахматов Б. М. П. Н. Ткачев. Этюды к творческому портрету. М., 1981. С. 42.
124 Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в четырех томах. Т. 3. М., 1931. С. 5–48.
125 См.: Козьмин Б. П. Указ. соч. С. 95.
126 Струве П. Б. Пророк русского духовного возрождения // Русские эмигранты о Достоевском. СПб., 1994. С. 28.
127 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 21. Л., 1980. С. 125.