Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2012
Русина Волкова
Русина Юрьевна Волкова родилась в г. Свердловске. Окончила философский факультет МГУ, кандидат философских наук. Работала научным сотрудником в Институте США и Канады АН СССР, имеет ряд научных публикаций по американистике. С 1992-го по 1995 год находилась на дипломатической работе в США, второй секретарь посольства РФ в Вашингтоне. Рассказы печатались на литературных интернет-сайтах. В настоящее время автор проживает в Нью-Йорке.
Судьбы сплетенья
…Клянусь, что это любовь была...
Б. Окуджава
“Знаю, Владимир Набоков заранее ненавидел и презирал всех, кто будет о нем писать — без его присмотра их руководства, — награждая их эпитетом └академические ничтожества“, но цена славы и признания всегда одна и та же. Человек перестает принадлежать самому себе, он становится общественным достоянием, и вряд ли бы какой-либо писатель, а Набоков в особенности, предпочел бы забвенье посмертному интересу к нему и его творчеству”, — напишет Зинаида Шаховская в предисловии к биографической книге “В поисках Набокова”. Я придерживаюсь того же мнения, тем более что речь пойдет о странице биографии писателя, которая очень неоднозначно оценивается как набоковедами, так и простыми читателями.
О жизни Владимира Набокова, несмотря на несколько имеющихся его биографий (от Эндрю Филда и Брайана Бойда до Зинаиды Шаховской и Бориса Носика), а также множество монографий и статей, посвященных его творчеству, известно очень немного — поверхностный, видимый слой. А ведь была еще и другая жизнь, параллельная реальность, скрытая от чужих глаз. Именно там и следует искать разгадку его творчества. Об Ирине Гуаданини известно и того меньше, к тому же многое присочинено — как раз от скудости информации. Ее жизнь могла бы остаться незамеченной, если бы не роман с великим мистификатором, которым был писатель Набоков.
В то время к его таланту относились очень неоднозначно. Литературная карьера с самого начала складывалась вопреки мнениям недоброжелателей. Известно, что З. Гиппиус и И. Гессен обращались к отцу Набокова, чтобы он отговорил Володю от дальнейшего стихотворчества. Но у подростка Набокова в России было состояние, оставшееся от дяди, поэтому он мог печатать и издавать стихи самостоятельно, не прислушиваясь к чьим-то советам.
В 20-е годы в эмиграции жили и творили многие уже известные литераторы, и начинающему писателю без основательной поддержки затеряться было очень легко. И здесь ему повезло. В Берлине его начал печатать отец, Владимир Дмитриевич, в газетах и сборниках, издаваемых совместно с друзьями (тем же И. Гессеном). И не только печатал, но и приносил в редакции рукописи сына, относил корректуры ему домой, то есть фактически представил широкому читателю молодого писателя Сирина (псевдоним был секретом Полишинеля). Позже, в Париже, его примет на работу в “Современные записки” соратник отца по партии П. Н. Милюков, обязанный старшему Набокову жизнью. Младшего Набокова Г. Адамович назовет “дитя эмиграции”.
К строгой критике молодого дарования всегда будет примешана толика простой зависти. И если в середине 30-х годов Сирин-Набоков вызывал неподдельный интерес у читающей публики (хотя иногда и со знаком “минус”), то для критиков он продолжал оставаться либо “молодым, подающим надежды” (для доброжелателей), либо “трюкачом”, “переводчиком западной литературы для русского читателя” (для хулителей). Большим писателем его считали И. Фондаминский, М. Алданов, М. Осоргин, В. Ходасевич, другие эмигрантские писатели, но это был не тот уровень признания, на который претендовал Набоков. Одновременно с ним жили и творили соотечественники, опередившие его на пути к славе. Например, Анри Труайя получил в 1938 году Гонкуровскую премию, а через несколько лет этой же престижной премией наградят Эльзу Триоле. Дважды на Нобелевскую премию будут выдвигать Бунина. “Нобелевский Лексеич” (ехидное прозвище, данное Бунину Набоковым) задохнется от гнева и раздражения, когда Алданов предложит ему передать писательскую эстафету Набокову, как в свое время сделал Жуковский по отношению к Пушкину. С Мережковским и Джеймсом Набоков не сможет общаться из-за собственной гордыни — на равных не получалось, а на меньшее он был не согласен, считая себя одного с ними уровня дарования, а может, даже и большего. В 1937 году ему уже под сорок, а время той славы, на которую он рассчитывал, все еще не пришло.
Но у близких и любящих сердец он уже заслужил признание. Например, преданной жены Веры. Или Нины Берберовой, назвавшей его “оправданием поколения”. Или Ирины Гуаданини, которая готова была стать его тенью. И именно ею и стала: призраком, тенью, фантомом.
После оглушительного успеха, пришедшего к Набокову почти через двадцать лет жизни в Америке и связанного с самым неоднозначным его романом — “Лолитой”, задним числом начнут говорить совсем по-другому и о его раннем творчестве. Придет прозрение и к эмигрантскому литературному сообществу: многие критики, писатели и просто читающая публика начнут “вспоминать” о том, как давно замечали они его редкостный дар. И уж если критики и коллеги по перу не могли в 30-е годы оценить по заслугам уникальность таланта Набокова-Сирина, то что говорить о литературной репутации “бедной Ирины” (так назовет ее Шаховская в статье-некрологе)! Она не публиковала своих стихов даже в сборниках “Объединения молодых писателей и поэтов” парижской эмиграции. О том, что она пишет, знали очень немногие. Ее стихи не войдут ни в одну антологию эмигрантской поэзии, где опубликуют практически всех пишущих барышень того времени, чьи фамилии будут потом преданы забвению.
После “Лолиты” и вышедших в свет биографий Набокова (которые во многом являлись продолжением его собственных литературных проектов, поскольку строились в основном на умело поданной им же или его женой информации) об Ирине уже не смогут забыть. Набоковеды и журналисты станут называть ее “поэтесса Ирина Гуаданини”, хотя трудно найти человека, который читал ее стихи: двести экземпляров изданной за свой счет тоненькой поэтической книжечки она раздарит друзьям и разошлет по библиотекам Северной Америки и Европы. Появится масса выдуманных историй о ней и об их с Набоковым романе. Догадки и откровенные сплетни станут кочевать из статьи в статью в качестве якобы точных сведений. Например, с легкой руки Б. Носика Ирину назовут прототипом героини “Весны в Фиальте”.
Между тем все, что известно об их отношениях, — это сохранившиеся его письма к Ирине, которые видели всего несколько человек (в том числе З. Шаховская и владелец архива писем профессор Р. Герра), а также дневниковые записи Ирины и ее матери, недоступные исследователям и хранящиеся в частном архиве. Да еще есть ее сборник стихов-писем, адресат которых широко известен благодаря тем же биографам.
Роман с Ириной отличался от других увлечений Набокова не только интенсивностью чувства, но и абсолютно мистическим характером отношений. Однажды Набоков проговорился: “Некоторые люди — и я в их числе — не переносят счастливых концов. Нам кажется, что нас надувают. Беда происходит всегда. В деяньях рока нет места браку” (“Пнин”). Кстати, рассказ “Весна в Фиальте” целиком построен на идее рока.
Итак, “посланница судьбы” звалась Ириной Гуаданини. Она не была роковой женщиной. Мало осталось тех, кто был знаком с ней лично и мог бы дать хоть какое-то представление о том, какой она была в жизни. Профессор Рене Герра, воспитанный ее ближайшей подругой Екатериной Таубер, познакомился с И. Гуаданини уже в период увядания ее женской прелести. Он отметил сохранившийся в ее маленькой парижской квартирке дух кокетливого озорства, сквозивший и в музыкальном нервическом смешке, и в легкомысленной надписи на фотопортрете еще одного из ее знакомых классиков — Ивана Бунина. Приписка на портрете была шаловливо-интимная, и Герра сделал вывод об Ирине как о женщине, мягко говоря, нестрогих правил.
В архиве бывшего начальника Ирины на Радио Свобода Игоря Чинного хранятся любопытные письма И. Гуаданини и других сотрудников русской редакции. Есть и воспоминания о ней Людмилы Оболенской-Флам, муж которой работал с Ириной. Они рисуют совсем иной образ — милой, скромной, интеллигентной, неуверенной в себе, нервного склада женщины. Тип, знакомый Набокову, например, по собственной матери.
Биографы уверяют, что они познакомились в 1937 году. Рок постоянно вмешивался в переплетение их судеб. Как для послереволюционной эмиграции В. В. Набоков до сорока лет оставался “набоковским мальчиком”, тенью своего знаменитого отца, так и Ирина до конца жизни ходила в “кокошкинских девочках” (по фамилии ее отчима — Владимира Федоровича Кокошкина, младшего брата знаменитого кадета Ф. Ф. Кокошкина). Ее так прочно связали с семейством Кокошкиных, что создатель каталога эмигрантской литературы Андрей Савин даже дал ей чужое, “кокошкинское” отчество: из Ирины Юрьевны она с его легкой руки превратилась в Ирину Федоровну. Между тем сама Ирина от своего отца, тамбовского дворянина Юрия Ивановича Гуаданини, никогда не отрекалась.
Потомки знаменитого кремонского рода скрипичных мастеров Гуаданини в России преданно служили новой родине, за что и получили наследственное дворянство. Дед Ирины со стороны отца, Иван Гуаданини, был тамбовским городским головой. В этом городе когда-то служил губернатором поэт Державин, прославили Тамбов и другие выдающиеся личности, такие, как Баратынский, Рахманинов. Когда И. А. Гуаданини стал сенатором, жители Тамбова не сразу смогли найти ему замену. Семейство сына Юрия, отца Ирины, проживало там же, в Тамбовской губернии. Неподалеку жили и другие родственники, в том числе и вновь прибывшие из Италии. Один из племянников служил садовником, другой — управляющим в имении Богословка, принадлежащем тамбовскому помещику Егору Гавриловичу Грачеву. После революции управляющий благополучно вернулся на родину, а его рожденная в России дочь Виктория, сочувствующая большевикам, добровольно передала помещичий дом местному Совету, поэтому усадьба не была разрушена или сожжена во время революции и Гражданской войны. Но это будет позже.
А пока… 8 мая 1905 года по старому стилю, 21 мая по новому, в семье Юрия Гуаданини, сына бывшего тамбовского городского головы и будущего депутата III Государственной думы от монархической партии октябристов, родилась дочь Ирина, а через два года — сын Леонид. В 1911 году И. А. Гуаданини скончался после продолжительной болезни. Что случилось с его сыном Юрием и почему Вера Евгеньевна (мать Ирины) вышла замуж за другого — мы не знаем. Как бы там ни было, но от октябристов Вера Евгеньевна с детьми перешла к их непримиримым врагам — кадетам. Вот так после консервативно-монархической дворянской усадьбы на Тамбовщине Ирина оказалась в либерально-богемной семье москвичей Кокошкиных.
Призрачны башни Кремоны,
Ровны площадей ее плиты,
Улицы узкие свиты,
Как мотив витьеватый чаконы…
И. Гуаданини. Письма
Стихотворение “Кремона” Ирина посвятит основателю династии скрипичных мастеров — Джованни Баттиста Гуаданини. А автором упомянутого в тексте стихотворения мотива чаконы была еще одна уроженка Кремоны, родственница второй жены вдовца Гуаданини, прапрабабушка Ирины — Анна Витали. Гуаданини были подражателями и учениками Страдивари и к кремонским мастерам (Страдивари, Амати, Гварнери) могут быть причислены весьма условно: большая часть инструментов изготовлена ими в Парме и Турине. Но начиналось все в Кремоне, на берегу По.
А неподалеку от Кремоны расположен маленький городок Лоди — таким же было и домашнее имя Владимира Набокова (Лоди). И из Кремоны произошел род, к которому принадлежала родившаяся в далекой России маленькая девочка, прожившая тяжелую жизнь в “рассеянии” послереволюционной эмиграции. Может быть, поэтому Набоков отправит своего “рассеянного” профессора Пнина читать лекцию в не существующий в Америке город Кремону, в город, населенный призраками и видениями, в город, в котором не останавливаются поезда. Вот только письма Ирины ему придется уничтожить.
Вся в цветах, как “Весна” Боттичелли…
А. Ахматова. Поэма без героя
Ах, сегодня весна Боттичелли!
Вы во власти весеннего бриза…
А. Вертинский. Испано-Сюиза
Как прошлое играет нами? Этот вопрос всегда волновал писателя Набокова. Вот, к примеру, едет в свадебное путешествие прекрасная пара молодоженов — Владимир Дмитриевич и Елена Ивановна Набоковы. Попадают во Флоренцию и любуются картинами Боттичелли. А вернувшись домой, Леля Набокова будет ждать рождения первенца — Владимира Владимировича, для которого образы красавиц Боттичелли, словно проникшие в его творчество из пренатальной памяти, сыграют не последнюю роль в отношениях с Ириной.
По мнению З. Шаховской, Ирина не была красавицей. Да и другие знакомые вспоминали не столько ее внешность, сколько душевные качества — интеллигентность, нервность и неуверенность в собственных силах. Если бы не Иринина застенчивость, она могла бы слыть красавицей. С ее фотографий в книгах о Набокове на читателя смотрит типичная северная итальянка — хрупкая блондинка с миндалевидными глазами и классическим профилем; чувственное начало не выступает наружу, как у женщины-вамп, а горит внутреннем огнем. В этом весь Боттичелли, выросший как художник на эстетических принципах неоплатоников. Пожалуй, профессор Г. Барабтарло, посоветовавший издать “Оригинал Лауры” с фоторепродукцией “Весны” на суперобложке, прав: ведь не случайно героиню последнего романа Набокова зовут Флора, как и богиню Весны, затмившую на полотне Боттичелли даже центральную фигуру — Венеру.
Реальная Ирина будет все время возникать в жизни Набокова, переплетаясь с ним нитями судьбы, и он намеренно перенесет этот прием Провидения в свое творчество. Хотя Ирина непосредственно и не станет прототипом набоковских героинь, но, начиная с “Подлинной жизни Себастьяна Найта”, промелькнет по страницам его произведений мимолетным виденьем: “Потом появились краски, и розовое лицо с большими карими глазами медленно поворотилось ко мне, потом корзина цветов, а за ней небритый подбородок Себастьяна. Я больше не мог выносить эту карусель красок и, посредством бесконечных, опасливых маневров, похожих на поступь балетного танцора в замедленной съемке, выбрался в коридор”. Достаточно посмотреть на картину Боттичелли, чтобы вспомнить это описание из “Подлинной жизни Себастьяна Найта”.
В “Лолите” Набоков скажет более определенно о таком типе красоты: “При особенно нежном цвете лица черты у нее после бурных слез расплывались, припухали и становились болезненно соблазнительными. Ее ошибочное представление о моих эстетических предпочтениях чрезвычайно огорчало меня, ибо я просто обожаю этот оттенок Боттичеллиевой розовости, эту яркую кайму вдоль воспаленных губ, эти мокрые, свалявшиеся ресницы, а кроме того, ее застенчивая причуда меня, конечно, лишала многих возможностей под фальшивым видом утешения…” В “Аде” он окружит любимую цветами, как Боттичелли — Весну: “Он поиграл в переглядки (и быстро сдался) с маленькими “Хоралами” из Бельгии (до переезда в Париж Ирина долго жила в Бельгии. — Р. В.), длинно-стебельными “Розовыми сенсациями”, вермильоновыми “Суперзвездами”. Тут были и цинии, и хризантемы, и афеландры в горшках… Все ее цветы развернулись к нему…”
Тот, кто никогда не видел фотографии Ирины, может вспомнить лицо Весны и представить нежную тридцатилетнюю женщину — такой увидело ее поэтическое воображение Набокова.
Обратим внимание еще на один странный факт в цепи мистических совпадений. В 2009 году малоизвестный итальянский режиссер Лука Гуаданини снимет фильм “Аз есмь любовь”, о русской женщине, вышедшей замуж за итальянца и покинувшей Россию ради любви, которая обернется для нее роковой страстью к молодому родственнику. Главную героиню сыграет знаменитая шотландская актриса Тилда Суинтон, которая древностью рода может посоперничать и с Набоковыми, и с Кокошкиными. Если в ближайшее время кто-то рискнет снять фильм о Набокове и Ирине Гуаданини, то лучшей актрисы на главную роль не найти — настолько поражает их портретное сходство.
Конечно, сюжет фильма никак не связан с нашими героями, однако есть в нем некий элемент наваждения, тайне которого Набоков посвятил свое творчество. Фамилия режиссера, Гуаданини, не самая распространенная в Италии, и он вполне может быть дальним родственником Ирины. В интервью создатель фильма так и не смог объяснить, почему ему было так важно снимать именно эту актрису, почему он так долго добивался ее согласия на эту роль. Может быть, она напомнила ему женщин его далеких предков?
Далее. Почему в основе фильма, например, не сицилийская страсть, гораздо более близкая и понятная режиссеру, а история о покинувшей Россию женщине Эмме Рекки (Emma Recchi), имя и фамилия которой заставляют вспомнить любимую героиню Набокова Эмму Бовари и Нину Речную из “Подлинной жизни Себастьяна Найта”? Неужели опять простое совпадение?
В фильме есть музыкальный эпизод, практически не связанный с сюжетом. Звучит ария Магдалины из оперы итальянского композитора XIX века Гумберта Джиордано (Umberto Giordano) “Андре Шенье”, посвященной событиям французской революции: “Они убили мою мать… Они сожгли мой отчий дом… У меня не осталось ничего, кроме чувства опустошения, голода, холода и одиночества… Но вот пришел кто-то, кто сказал, что утрет мои слезы. И слова эти были от Бога: └Теперь ты не одна, аз есмь любовь“”. Слова из арии трагически, с жутким немецким акцентом произносит в романе Набокова русский профессор-эмигрант Тимофей Пнин: “I haf nofing left, nofing, nofing!” (“У меня ничего, ничего не осталось!”).
Эта опера почти неизвестна в наши дни, но на рубеже XIX–XX веков она была очень популярна. Сюжет фильма и сюжет оперы практически не пересекаются. Вероятно, ария адресована режиссером проницательному зрителю — не случайно же фамилия героини (Recchi) — это анаграмма фамилии Шенье (Chenier).
Набоков в случайности не верил, а оперу эту, несомненно, знал не хуже Л. Гуаданини: слишком велика была слава первой исполнительницы арии Магдалины — роковой женщины, итальянки Лины Кавальери, до революции известной в России не меньше, чем Мэрилин Монро в США в 60-е. Во многих русских семьях были целые коллекции открыток с ее изображением и фонограммы ее голоса.
Это был тембр из прошлого, как будто прошлое чудом связалось с ними по телефону.
В. Набоков. Ада
Вызывает некоторое недоверие утверждение биографов, что до 1936–1937 годов Набоков не встречался с Ириной. С большой долей вероятности он мог встречать ее в детские и юношеские годы, поскольку они принадлежали к одному кругу. Итак, вглядимся в их общее прошлое. Напомню: мать Ирины второй раз вышла замуж за Владимира Федоровича Кокошкина, брата одного из основателей партии конституционных демократов Федора Федоровича Кокошкина. Владимир, остававшийся в тени блестящего старшего брата, разделял его убеждения, стал, как и он, кадетом, хотя и не играл в партии главной роли.
По воспоминаниям вдовы Ф. Ф. Кокошкина, Федор Федорович был настолько занятым человеком, что они долго не могли выбрать дату венчания: каждый день либо какое-то совещание, либо другие неотложные дела. Детей он, в отличие от Владимира Дмитриевича Набокова, категорически иметь не хотел: жизнь профессионального политика, по его мнению, была несовместима с семейной жизнью. И подругу он выбрал такую, как жены декабристов. Мария Филипповна Кокошкина со страстью окунется в работу мужа и будет с ним до последнего дня.
Жена В. Д. Набокова, наоборот, не обладала общественным темпераментом и не принимала участия в делах мужа — мы не найдем упоминаний о ней среди активисток женского кадетского клуба в Петербурге, созданного женами его однопартийцев. Еще один очень характерный эпизод: после убийства одного из кадетов, Герценштейна, который весь роковой день провел у Набоковых и был застрелен вечером выследившими его националистами-антисемитами, товарищи по партии посоветуют Владимиру Дмитриевичу уехать в Европу — пуля для него была тоже уже отлита. Однако Владимир Дмитриевич не захочет волновать любимую жену и представит будущую поездку как увлекательное путешествие. Несмотря на угрозу жизни, он вернулся в Петербург, как только Елена Ивановна соскучилась по детям.
Как и все женщины российской элиты, во время Первой мировой войны Е. И. Набокова станет сестрой милосердия, но даже эта ее деятельность не привлечет к себе особого внимания. Такой же замкнутой в кругу семьи будет и жена Владимира Набокова — Вера. Ирина Гуаданини тоже не обладала общественным темпераментом, в отличие от матери, Веры Кокошкиной, собиравшей в своем доме в Париже интересную эмигрантскую публику.
Вернемся к семье Кокошкиных. Федор Федорович говорил, что хотел бы быть не политиком, а литератором. Он, как и многие в то время (например, В. Д. Набоков), сам писал неплохие стихи, но еще лучше — декламировал чужие. В Москве Кокошкины дружили с Андреем Белым и Вячеславом Ивановым, посвятившим им стихи:
Ф. Ф. и М. Ф. Кокошкиным
Блажен, кто в пустыньке недальной,
Гражданской утомлен борьбой,
Веслом пошевелив над гладию зеркальной,
Выходит из ладьи на остров голубой…
Мария Филипповна, не имея собственных детей, в меру сил занималась племянниками. Возможно, так же приветливо она относилась и к усыновленным детям деверя, урожденным Гуаданини. Постоянные встречи кадетов происходили либо в петербургских квартирах товарищей по партии, либо на берегу Финского залива, где многие снимали дачи и могли общаться вдали от царской охранки.
На знаменитый съезд кадетов в Выборге, собравшийся для подписания воззвания, призывавшего к бойкоту царского правительства, многие депутаты приехали с женами и домочадцами. (Этот съезд, по аналогии с эпизодом из истории французской революции, назовут “Комнатой для игры в мяч”.) Были там и Набоков с Кокошкиными. Неизвестно, ездили ли с отцом дети Набокова, но… Не к детским ли воспоминаниям о героическом прошлом отца восходит сквозной в творчестве Набокова символический образ мяча?
Ирине в это время только годик, и пока она еще сладко посапывает в крепкой монархической семье Гуаданини на Тамбовщине. Ее будущий отчим, Владимир Федорович Кокошкин, в 1906 году возглавлял Звенигородскую уездную управу Московской губернии. Бывший московский губернатор В. Ф. Джунковский вспоминал: “Председатель управы В. Ф. Кокошкин и член управы С. М. Матвеев подали в отставку вследствие постановления управы об увольнении от службы врачей Дорфа и Шапиро согласно моего требования на основании 20 статьи Положения об охране за революционные выступления”. В 1906-м (год подписания Выборгского воззвания) Владимир Федорович еще не знал, что через несколько лет обретет дочь Ирину, которая много лет спустя станет подругой сына его товарища по партии. Впрочем, о последнем он не узнает никогда, поскольку скончается в Бельгии в 1929 году.
После большевистского переворота Ф. Ф. Кокошкина и еще одного известного кадета, А. И. Шингарева, арестовали в квартире графини С. Паниной. А в это же самое время на ее даче в Крыму жили Владимир Набоков с братом Сергеем, ожидая приезда родителей из революционного Петрограда. Немногим позже крымское краевое правительство, состоявшее в основном из кадетов, постановило направить Владимира Федоровича Кокошкина, отчима Ирины, своим представителем на Кубань. Достоверно неизвестно, заезжал ли В. Ф. Кокошкин с семьей перед этим назначением в Крым, где многие кадеты имели дома и дачи, или был назначен М. М. Винавером непосредственно на съезде в Екатеринодаре.
Так или иначе, но и тогда Владимир и Ирина могли встретиться. Она в это время как раз вступала в возраст “нимфетки”: в 1918–1920-х ей было тринадцать–пятнадцать лет. В те годы юноша Набоков переживал первые “взрослые” романы и только краем глаза мог бы заметить бегающую по берегу босоногую девчонку. Не эту ли девочку из своего детства описывает он в литературных воспоминаниях? Где на песке оставили они следы — в Ялте или Каннах; где он в 1937 году подарил ей бабочку — символ души?
Не мир тесен, а слой узок.
Хочу привести еще несколько случаев пересечения судеб двух семей до того рокового момента, когда, как ударом молнии, судьба поразит два любящих сердца и повенчает их если не на небесах, то хотя бы людской молвой.
Воспользуемся приемом набоковского рассказа “Ассистент режиссера” и открутим “пленку жизни” немного назад, чтобы познакомиться еще с одним представителем рода Кокошкиных — Сергеем Александровичем. В 1820 году он — флигель-адъютант. Исправлял должность начальника штаба при траурном кортеже из Таганрога с телом государя Александра Первого. В 1828 году — помощник начальника штаба военных поселений, в 1830 году зачислен в свиту Его Величества и назначен обер-полицмейстером Санкт-Петербурга. В 1840 году — генерал-адъютант. С 1847-го по 1856 год — генерал-губернатор Полтавской, Черниговской и Харьковской губерний. (В 1856 году генерал-губернаторство упразднено.) Скончался в звании сенатора в Петербурге. В бытность Кокошкина губернатором Харьковской губернии его помощник был замешан в скандале, связанном с незаконным венчанием некой девицы Шабельской, родственницы писательницы Е. А. Шабельской. Как известно, один из убийц Владимира Дмитриевича Набокова, Шабельский-Брок, был крестным сыном авантюристки и писательницы со скандальной славой, алкоголички и морфинистки, происхождением из дворян Харьковской губернии Е. А. Шабельской (Эльзы), автора романа “Сатанисты”, в котором под измененными именами будут выведены в том числе и Милюков с Набоковым. А. В. Амфитеатров после убийства Набокова-старшего писал: “Когда будут судить Шабельского-Борка за противомилюковское покушение, жертвою которого пал несчастный В. Д. Набоков, суду придется считаться с тяжкою наследственностью несомненного дегенерата — не только психофизиологическою, но и политическою”.
Скандал с венчанием был столь громким, что потребовалось вмешательство царя Александра Второго. А через много лет после этой истории у постели умирающего царя будет стоять представитель другого интересующего нас семейства — Дмитрий Николаевич Набоков, будущий сенатор. (Сенаторами в свое время были и С. А. Кокошкин, и И. А. Гуаданини.) Он словно подхватит у Кокошкиных эстафету по несению траурной службы подле умирающих царей. Пуговицы с окровавленной рубашки Александра Второго достанутся Дмитрию Николаевичу Набокову как близкому царской семье человеку.
Три сенатора, три столпа самодержавия — С. А. Кокошкин, Д. Н. Набоков, И. А. Гуаданини. Каждый из них не задумываясь отдал бы жизнь за царя. А их дети взбунтуют против традиции (“Облезшим столпом” самодержавия назовет В. Набоков приверженцев монархии в романе “Пнин”). Конечно, они не были ни нигилистами, ни террористами. Они выступали за конституционную монархию европейского типа. Но вместо нее Россия получит страшную тиранию Советов…
И все же, все же… Здесь чересчур много совпадений. Взять хотя бы еще один клубок, нить которого тянется из Германии в Россию, а потом обратно: Эльза Шабельская. В какой-то момент своей жизни была любовницей знаменитого издателя Суворина, а позже станет крестной матерью одного из убийц В. Д. Набокова. Большую часть времени она проживала в Германии и по-немецки писала лучше, чем по-русски. Ее крестный сын убьет Набокова именно в Берлине.
В германских университетах выросло целое поколение российских правоведов: и Ф. Ф. Кокошкин, и В. Д. Набоков, и даже Тимофей Комаров, убийца первой жены Суворина (с ее сыном у Набокова не состоится дуэль в 1911 году).
В Берлине 20-х годов соберется много русских эмигрантов (включая еще одну Эльзу — Триоле). Там начнется творческий путь писателя Сирина, оборвется жизнь Владимира Дмитриевича и начнется жизнь Дмитрия Владимировича Набокова. Вряд ли Маркс сумел бы объяснить хитросплетения такой дьяволиады. В этом Набоков был уверен, когда писал в “Соглядатае”: “К счастью, закона никакого нет, — зубная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, — все зыбко, все от случая, и напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа в клетчатых штанах времен Виктории, написавший темный труд └Капитал“ — плод бессонницы и мигрени”.
Когда в 1937 году у В. В. Набокова начнется роман с Ириной Гуаданини-Кокошкиной, он станет для него не просто ударом молнии, а продолжением сплетения нитей судьбы. Для семьи Кокошкиных Владимир не некий отвлеченный писатель Сирин или просто интересный мужчина парижской эмиграции, но человек их ближайшего круга. Для Набокова отношения с семьей Кокошкиных имели особый интерес — он собирал материалы для романа (“Дар”), посвященного судьбе поколения отца. Возможно, не случайно герой романа будет тезкой Ф. Ф. Кокошкина. В роду Кокошкиных старших сыновей по традиции называли Федорами. Интересно, что впервые персонажи “Дара”, включая Федора, появятся в рассказе “Круг” (1934). В 1932 году Набоков по приглашению Клуба русских евреев устраивал литературные вечера в Брюсселе и Антверпене, где в то время проживали Кокошкины. Еще одна пропущенная возможность для встречи?!
Любовью пламенной отечество любя,
Всё в жертву он принес российскому народу:
Богатство, счастье, мать, жену, детей, свободу
И самого себя!..
Н. Гнедич
Кокошкиным на протяжении жизни ряда поколений посвящали стихи многие российские поэты — К. Н. Батюшков (“На смерть жены Ф. Ф. Кокошкина”), Н. И. Гнедич (“В альбом М. Ф. Кокошкиной”), Вяч. Иванов (Ф. Ф. и М. Ф. Кокошкиным. “Блажен, кто в пустыньке недальной…”). Род Кокошкиных прославился знаменитым директором московского театра и драматургом Ф. Ф. Кокошкиным и его прямыми потомками, сенатором С. А. Кокошкиным и посланником в Сардинии и Неаполе дипломатом Н. А. Кокошкиным. За заслуги Кокошкиных в морских сражениям на их гербе были изображены якорь и четыре стрелы. Символы герба станут своеобразными предзнаменованиями судьбы: Федора Федоровича убьют матросы, ворвавшиеся в больницу, где он содержался вместе с другим бывшим членом Временного правительства, кадетом Шингаревым. Матросы кололи штыками беззащитных, больных людей, потом одного задушили, а другого пристрелили.
Судьба Владимира Дмитриевича Набокова тоже была в буквальном смысле предначертана на гербе — в девизе рода Набоковых: “За храбрость!”. Необыкновенно мужественный человек, В. Д. Набоков станет жертвой собственного благородства и храбрости: не задумываясь об опасности, он попытается остановить убийцу товарища по партии, кадета Милюкова. Очевидно, что с тем же мужеством он попытался бы остановить любого убийцу — ведь на его глазах убивали Человека… И неважно, что у Набокова в то время были с Милюковым далеко не самые близкие отношения.
Могло ли все произойти иначе? Этот вопрос мучил Набокова. Потому что если отец погиб по ошибке и если вся наша жизнь — это набор случайностей, тогда жизнь, смерть, вера и прочее не имеют никакого смысла. “Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя: что было бы, если бы… заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло” (“Соглядатай”). А если все маленькие истории сцеплены между собой, как цепочки ДНК, тогда при чем здесь личные усилия и сопротивление тому, что уже давно предсказано?
“Я знаю, ты мне послан Богом” и “я знаю: жребий мой измерен” — эти два знания о судьбе были главными во взаимоотношениях Набокова с Ириной и ее матерью, вдовой соратника отца. В биографиях, написанных либо со слов, либо под строгим контролем жены Набокова, естественно, сквозит раздражение против этих двух женщин, принесших гордой и любящей Вере немало горя. Неудивительно, что многие набоковеды зачастую сводят роковой (в прямом смысле!) роман к пустой интрижке с некой сексуально озабоченной обольстительницей, в которой ее мать сыграла роль сводни. Здесь уместно вспомнить слова Набокова: “Наделять └секс“ неким особым значением в человеческой жизни или, того хуже, позволять └сексуальной идее“, когда таковая вообще существует, пронизывать и └объяснять” все остальное — это серьезное заблуждение разума” (“Подлинная жизнь Себастьяна Найта”).
Где лучше всего спрятать письмо, чтобы его было трудно найти? Конечно, в куче других писем. Не имея возможности писать Ирине после разрыва, он начал посылать ей “открытые” письма: он искусно проделывал это, вставляя свои мысли в чье-нибудь письмо в “Подлинной жизни Себастьяна Найта”: “Прощай, бедная моя любовь. Я никогда тебя не забуду и никем не смогу заменить. Нелепо пытаться уверить тебя, что ты была моей чистой любовью, а эта, другая страсть — всего лишь комедия плоти. Все — плоть и все — чистота. Но одно говорю наверное: с тобой я был счастлив, теперь я несчастен с другой. Стало быть, жизнь продолжается. Я буду шутить с приятелями в конторе, радоваться обедам (пока не получу несварения), читать романы, писать стихи, следить за акциями — словом, делать все, что делал всегда. Но это не значит, что я буду счастлив без тебя… Каждая мелочь, которая напомнит мне о тебе, — неодобрительное выражение мебели в комнатах, где ты поглаживала подушки дивана и разговаривала с кочергой, каждый пустяк, на который мы оба смотрели, — будет вечно казаться мне половинкой скорлупки, половинкой монетки, вторую половину которой ты унесла с собой”. Все другие письма, из более поздних романов Набокова, — такие же послания к ней. А вот конкретные персонажи — Нина Речная, Лиза Боголепова, Лолита и другие — нет, не она. Это — собирательные образы, более того, как всегда у Набокова, образы-идеи.
Его письма к Ирине — это строчки из романов. Ее к нему — это единственный изданный сборник ее стихов “Письма”. Стихи неровные, уступающие стихам многих современниц-эмигранток, но каждый листок сборника — это неотправленное письмо, кусочек судьбы.
Кружатся, как птицы, носимые ветром,
Кружатся, как листья, опавшие с ветром,
А листья — листы, и листок — лоскуток
Скользнул, оторвался, умчался клочок,
От сердца клочок и на сердце замок…
И. Гуаданини. Письма
Самый большой дар, который принесла ему любовь к Ирине, — невероятное вдохновение, позволившее находящемуся на грани нервного срыва человеку написать один из лучших своих романов, изменивших отношение к нему критики: раньше он был “талантливый трюкач-формалист”, “холодный обозреватель жизни”, “переводчик европейской литературы”, теперь стал “прижизненным классиком русской литературы”. Написал бы Набоков без этой любви “Дар”, начатый еще в 1936 году в Берлине? Да. Но это была бы другая книга. После “Дара” “подающий надежды” писатель Сирин превратился в писателя-классика Набокова.
Унесенные ветром революции, Владимир и Ирина не обрели счастья друг с другом. Никто в этом не виноват, а все-таки жаль…