Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2012
Дом Зингера
Глеб Горбовский. Собр. соч. в семи томах. СПб.: Историческая иллюстрация, 2011. — т. 4. — 752 с.
Парадоксально, но за более чем полувековой период непрерывного литературного труда, принесшего Глебу Горбовскому заслуженную славу одного из наиболее значимых и ярких поэтов современной России, собрание его сочинений не выходило. И это несмотря на официальное признание государства и коллег по литературному сообществу, на не иссякающую с годами любовь читателей всех возрастов. Да, было выпущено более 40 книг поэзии и прозы Глеба Горбовского, было бесчисленное количество публикаций в коллективных книжных изданиях: альманахах, антологиях, энциклопедиях, тематических сборниках, а также в периодической печати: в журналах и газетах в России и за ее рубежами. Были стихи, давно ставшие живущими в народе песнями. Впервые задача собрать все творческое наследие воедино, представить разножанровые произведения Глеба Горбовского, созданные во второй половине ХХ века (от 1953-го до 2000 года), в их объективной полноте и в хронологической последовательности — решается только сейчас. Свою миссию издатели видят в том, чтобы как можно достовернее отразить полувековой вклад поэта в отечественную литературу, показать неразрывную связь его творчества с историей и народной жизнью отчизны, с традициями русской литературы, с трагическими судьбами его современников. Первый том, куда вошли стихотворения и поэмы 1953–1963 годов, вышел в 2003 году, во второй том (2007) включены стихотворения, поэмы и мемуары 1964–1969 годов, только в 2010 году увидел свет том третий. С перерывами, но работа идет. В настоящую книгу помещены повести 1970–1980 годов: “Ветка шиповника”, “Снег небесный”, “Вокзал”, “Орлов”, “Мираж на Васильевском острове”, “Первые проталины”, очерк “Чехословацкие ритмы”. В прозе Горбовский всегда шел от материала биографически знакомого, он писал о том, что им было прожито, как минимум, дважды: в самой жизни и в стихах. Сюжеты, жизненный материал повестей давала сама судьба поэта, испытания детских и юношеских лет. Он родился в Ленинграде в 1931 году в учительской семье. С шести лет остался без отца, незаконно репрессированного в 1937-м. Летом 1941 года его отправили на каникулы к родне в Порхов, вскоре занятый немцами. Бродяжничал, беспризорником скитался по оккупированным фашистами Псковщине и Прибалтике. После войны прошел трудный путь: ремесленное училище, детская тюрьма, колония и побег из нее к отцу в Заволжье, где тот отбывал ссылку. Именно здесь, в деревне Жилино, Глеб получил свое образование экстерном за 8 классов и под влиянием отца приобщился к поэтическому творчеству. Затем была служба в армии, работа на различных предприятиях Ленинграда, а также в геологических экспедициях на Сахалине, Камчатке и в Якутии. Много позже Глеб Горбовский назовет себя “бродягой, скитальцем, представителем особой породы людей, выведенной моральными и социальными потрясениями эпохи, прямым потомком горьковских босяков”. С 15 лет он начал писать стихи, когда была возможность, занимался в ЛИТО Ленинграда. Первая повесть, “Ветка шиповника”, появилась в 1974 году, затем последовали и другие. Повести охватывают большой промежуток времени. Картины первых месяцев войны, тяжело прокатившихся по улицам маленького старинного городка, по жизням его обитателей и защитников (“Орлов”), сменяются рассказом о нелегком возрождении земли и душ человеческих в первые послевоенные годы (“Снег небесный”, “Первые проталины”). В семидесятые разворачивается действие повестей “Вокзал”, “Мираж на Васильевском острове”. Память о пережитом помогала Горбовскому раскрывать сложные психологические и нравственные коллизии. В стихотворных строчках суть сущностных, бытийных проблем, его волновавших он выразил так: “Проснулся и слышу в редеющей мгле: “Зачем ты, зачем ты / На этой земле? Зачем, для чего?/ Отвечай на вопрос — / На этой земле ты родился и рос?”” В каждой повести на собственном жизненном материале — где более значительном, эпическом, где более бытовом, он вел разговор о подлинных и мнимых ценностях жизни. Он и в прозе выполнял то, что считал для себя главным: “Предназначение поэта — напоминать людям о вечных ценностях”. Вот этим искренним, честным, умным разговором о ценностях подлинных и мнимых повести Горбовского и актуальны сегодня, в наш прагматический век, век всеобщего потребления. Есть и другая составляющая актуальности: нельзя отметать опыт отцов. Собрание сочинений — это своего рода подведение главных итогов сделанного поэтом в веке ХХ. Но и в новом веке, в новом тысячелетии поэт, которого ныне называют классиком и патриархом отечественной поэзии, продолжает работать, писать стихи, проникнутые любовью к Отчизне и болью за нее, раздумьями об основах человеческой нравственности.
Дмитрий Каралис. Петербургские хроники: роман-дневник, 1983–2010 годы. СПб.,: Коло, 2011. — 544 с.: ил.
Не каждые дневниковые записи складываются в роман. У известного петербургского прозаика и публициста Дмитрия Каралиса сложились. Есть законченные, четко прописанные сюжетные линии, есть конфликты, завершенные и незавершенные, есть реальные персонажи, чьи характеры проявлены в репликах и поступках, есть сочная и реальная картина нашего недавнего прошлого и настоящего. “Петербург-
ские хроники” охватывают почти три десятилетия необычайно насыщенной, драматической жизни нашей страны, и изменения в ней затронули каждого. Пошла по другой колее и предначертанная, как казалось, судьба советского инженера Дмитрия Каралиса: вписываясь в новую “свободную” жизнь, он выращивал с женой для продажи рассаду на дачном участке, вместе они осваивали шитье вошедших в моду беретов, организовывали издательский кооператив. Он мог стать бизнесменом, но не стал. Его манила литература. Литературная учеба и вхождение молодого автора в писательский мир — особая тема дневниковых записей-размышлений; и становится понятно, что какие бы трансформации ни претерпевало наше общество, путь Дмитрия Каралиса в литературу был неизбежен. В 1992 году он стал членом Союза писателей Санкт-Петербурга. С 1997-го по 2007 год Д. Каралис возглавлял созданный им Центр современной литературы и книги, — и это еще один необычайно яркий сюжет “Петербургских хроник”. ЦСЛиК стал приютом и местом встреч для петербургских писателей. На страницах романа-дневника встречаются Виктор Конецкий, Аркадий и Борис Стругацкие, Даниил Гранин, Глеб Горбовский, Михаил Веллер, Юрий Поляков, Александр Житинский, Евгений Каминский, Андрей Столяров и многие другие писатели, с которыми автор поддерживал приятельские и профессиональные отношения. Думающие люди, они, как и сам автор, остро реагировали на все, что происходило в стране и в Петербурге, что также нашло отражение в хрониках: реакции на внутреннюю и международную политику, на теле- и радиопередачи, на книги, на события в жизни литературного сообщества. Новые реалии дали возможность писателю с редкой фамилией досконально исследовать свою родословную — ранее было не принято “копаться” в своих родовых корнях, были периоды, когда сословная принадлежность отцов и дедов могла изуродовать жизнь ребенка и “во благо будущих поколений” прятались или уничтожались семейные фотографии и документы, покровом тайны окутывалась история семьи. Немало интересного обнаружил в своей родословной Дмитрий Каралис, русский писатель с литовско-молдавско-польско-греческо-русскими корнями. Общественное, личное, семейное переплетаются в хрониках: с каждой новой главкой-годом растут дети, меняются, усложняются темы разговоров с ними, отец и муж становится дедом: жизнь продолжается вопреки всем катаклизмам. Но общественный темперамент, гражданское самосознание не позволяют (да и никогда не давали) Д. Каралису, состоявшемуся писателю, уйти в сторону от болевых точек российской действительности. Не один год он ведет публицистическую колонку на страницах “Литературной газеты”, его статьи на жгучие темы появляются в других газетах, в журналах. Часть из них включена в текст романа-дневника, приводятся также комментарии из-под колонки “Литературной газеты”, с ее сайта. Взгляды писателя, критически относящегося к российскому “капитализму”, открыто высказывающегося за право русского народа на национальную гордость, вызывают споры и пререкания между участниками печатных и интернетовских форумов. История становления этих взглядов прослеживается по ходу хроник: переход от простодушия, от доверчивости — через опыт “выживания” — к осознанным, здравым, зрелым оценкам происходящего. “У каждой эпохи свой вкус, цвет, запах, своя неповторимая интонация”, — в предисловии к одной из частей хроники писал Борис Аверин. Неповторимые черты каждой из эпох переданы во всех частях этой хроники, печатавшейся по мере создания на страницах журнала “Нева” и наконец увидевшей свет целиком.
Владислав Федотов. Господин полубомж. СПб.: Изд-во Политехн. ун-та, 2011. — 300 с.
Владислав Федотов пишет о людях “обыкновенных”, о тех, кого принято называть “простыми”, в “судьбоносных” делах государства и общества вроде бы и не участвующих, но принимающих как неизбежность все тяготы, выпадающие на жизнь людей в своей стране. Он пишет об огромном заряде доброты, накопленном этими людьми, доброты, находящей выход в конкретных поступках. О зле, перед которым они оказываются бессильны. О столкновении стяжателей, что так бесцеремонно и вольготно проворачивают свои черные “дела” сегодня, и “нестяжателей”, не умеющих им противостоять. О червоточинах в душах людей, об их грехах и “грешках”, пагубно отражающихся и на судьбе самих этих людей, и на судьбах их близких. В. Федотов пишет о прошлом и настоящем. Неизменно проникновенны и трогательны истории военных и послевоенных лет, подкупающие чистотой и обыденностью интонации: рассказ тетки о том, как выживала с тремя маленькими детьми в войну в деревне (“Васильки”); история ленинградки, потерявшей маленькую дочь в блокаду и сына на фронте, но подкармливающей военнопленного немца, работающего на разборе развалов (“Russische мама”); воспоминания мальчика, счастливо прожившего лето “на хлебах” у многодетной тетки (“Голодный сорок шестой”). Что помогало выживать: Бог, судьба или все-таки запас доброты и взаимовыручка? О Боге и судьбе размышляют герои рассказа “Юдоль скорби”, пациенты онкологического центра. О Боге и судьбе впервые задумался главный герой рассказа, жмот и скупердяй, чья жадность оттолкнула от него собственного сына. Найдя в больничной постели тысячу, он не знал, кому отдать, или не мог, не хотел. Под влиянием больничных бесед он превозмог себя: выписавшись из больницы, в деревянной церквушке заказал сорокоуст за раба Божия Дионисия, умершего соседа по палате, “оставшиеся от тысячи деньги опустил в церковную кружку, перекрестился — впервые за много лет — и, успокоенный, отправился домой”. Доброта и отзывчивость пенсионерки, что, вооружившись стартовым пистолетом, бросилась разгонять подростков-бездельников, крушащих детскую площадку, вызвала ответную “реакцию добра” у пострадавшего от ее руки сына алкоголиков, с теплым участием встретившегося впервые (“Ворошиловский стрелок-2”). Вполне типичная история: как выпивающий одинокий человек лишился квартиры, денег, оказался выброшенным из жизни, стала основой повести, давшей название сборнику. Немудреные бандитские схемы по отбору квартир, внешне “порядочные”, юридически грамотные люди, не впервой эти схемы использующие, их жертва — не старый мужчина, без близких и друзей. Автор сочувствует своему не имеющему опоры в жизни герою, дистанцирующемуся от собутыльников, устраивающих потасовки, и женщины, признающей только два слова — “мужик” и “бутылка”. Не помогли вырваться из одиночества ни поход в Эрмитаж, куда билет стоил дороже бутылки портвейна, ни поход в Русский музей. И не жалко было денег на билет, но ходить одному было неинтересно. “В детстве его любили родители, бабуля и дедуля. Не стало близких, родных людей и некому любить Толика. А так нужна хоть капелька любви”. Таким “толикам” нет места в современной жизни с ее законами джунглей, неожиданная смерть — лучший исход для него, как лучшим исходом является она и для героя рассказа “На хуторе”. Трудолюбивый, как муравей, новгородский мужичок Калиныч через семь лет после окончания войны, отслужив службу в армии, попал на финский хутор — жилье, выделенное заводом. И осуществил свою мечту: построил дом, родил сына. Но сын погиб на афганской войне, а потом, уже в наши дни, очередные “стяжатели”, не заполучив вожделенный хутор, сожгли дом. И даже бескорыстная опека молодого бизнесмена, приезжавшего к нему на хутор рыбачить, не смогла оградить старика от жестких реалий новой действительности. И все-таки посыл “доброты” остается: в рассказе “На хуторе”: это и сам незлобивый Калиныч, и его молодой друг-бизнесмен. Показателен рассказ “Плюшевый мишка”: холостяк приводит с корпоратива молодую женщину, с которой только что познакомился, и предоставляет ей ночлег, просто дает выспаться. Утром она незаметно уходит, оставив записку с укором: “Нельзя же быть таким порядочным”. “Ни о чем не жалей, Медведев! Может быть, Оленька искала приключений или хотела насолить своему мужу за его невнимание к ней? А ты случайно оказался той плюшевой игрушкой, которой она хотела позабавиться”, — заключает герой. Порядочным, добрым быть можно и нужно во все времена — такой подтекст содержат все повести и рассказы Владислава Федотова.
Алексей Татаринов. Современный русский роман: год 2011: Монография. Краснодар: Кубанский гос. ун-т, 2011. — 152 с.
Алексей Татаринов, профессор Кубанского университета, убежден, что критик должен ценить текст за информацию о состоянии духа современной России, даже тогда, когда писатель представляется идейным противником, апологетом иной системы ценностей. И о том, что происходит с нами сейчас, свидетельствуют не программы новостей, не бесконечные ток-шоу, а романы, самый влиятельный жанр современной словесности, и именно они предлагают целостную картину мира. Литературу сегодня стоит читать не только за проповедь верных путей, но и за честную постановку диагноза, за эстетически полное воплощение стержневых идей времени. Следуя своим убеждениям, А. Татаринов и исследует эстетические и нравственно-философские тенденции, проявленные в русских романах, опубликованных в 2011 году. Проанализированы два с половиной десятка художественных текстов авторов, чьи фамилии на слуху: А. Аствацатурова, Ю. Буйды, В. Галактионовой, М. Елизарова, О. Зайончковского, А. Илличевского, Ю. Козлова, А. Козловой, Е. Колядиной, Д. Липскерова, В. Маканина, Ю. Мамлеева, В. Пелевина, П. Пепперштейна, З. Прилепина, Р. Сенчина, И. Стогова, Л. Улицкой, С. Шаргунова, М. Шишкина. Рассматриваются они во взаимосвязи друг с другом, а также в контексте русской классики, современной отечественной и зарубежной литературы: Достоевский, Чехов, Платонов, Леонид Андреев, Л. Леонов, А. Проханов, В. Шаров, В. Сорокин, Бегбедер, Уэльбек, Барнс. Монография — редкий сегодня пример вдумчивой литературно-критической работы, необходимой как читателю, так и авторам. По крайней мере, самим авторам предложенное прочтение их произведений, определение их места в общем литературном процессе покажется неожиданным. Композицию монографии определили три ключевые темы, заданные самими художественными текстами. Во-первых, историософия, частое касание Апокалипсиса, который давно стал необходимым звеном нашего национального сюжета. Во-вторых, очередной кризис интеллигенции, безволие современного человека и обусловленная этим фактором пассивность романной формы, ее торможение, отказ от эпосов и трагедий. В-третьих, становление героя и поиск новой этики, той литературной дидактики, которая сможет ставить перед читателем серьезные нравственные задачи. Отсюда три раздела книги:“Россия и Апокалипсис”; “Интеллигенция и безволие”; “Герой и тьма”. Автор оговаривает, что между разделами нет непреодолимых границ. Что касается форм модных сейчас апокалипсиса, эсхатологии, литературной историософии, то они весьма разнообразно представлены в творчестве наших писателей. Страсть к историософии и религии, к апокалиптике, к нравственной дидактике продолжает отличать нашу литературу от литературы Запада. Другое дело, что отсутствует история как пространство столкновения идей, что историософия сводится к удобной мысли о том, что история обречена и ничего нельзя сделать — слишком много людей на земле, что по многим сознаниям разлита популярная идея о несовместимости исторической России, России языческой и христианства. В большинстве романов на “заданную тему” исследователь обнаруживает холод мироотрицания. В центре романного мира 2011 года — безволие образованного человека, засыпающего навсегда со своим ветшающим мирком. Автор отмечает, что самые заметные герои года, которые способны претендовать на место в памяти читателя следующего десятилетия, соединяют верх и низ, падение и возможное выздоровление; и все же им ближе тьма. И трудно в современной литературе повстречать героя, который может побороться за магическое “навсегда остаться в памяти читателя”. Чаще, чем роман-герой, оставляющий после себя незабываемую личность, к нам приходит роман-стиль, размазывающий человека по настроению, одолевающему автора. И торжествуют — или страдают — на страницах романов герои, в которых нет жизни, нет свободного падения, и среди них не только люди, но и нелюди. И задается вопросом исследователь: “Спасут ли русский мир позитивно настроенные нелюди?” И не спешат мастера современной словесности по-настоящему погружаться во внутренний мир человека, заменяя изображение души как личности риторикой, будто боятся быть обвиненными в старомодном влечении к простому и душевному. А. Татаринов указывает на подводные камни “нового реализма”. Творчество молодых, от которых ожидали особой активности (Сенчин, Прилепин, Шаргунов), может оказаться автобиографической рефлексией, где реальность равна повседневности, воспоминаниям и личным неурядицам. Надо иметь — мысль, конфликт, волю. Реализм необходим, считает университетский преподаватель, имеющий богатый опыт общения с молодежью, — и для того, чтобы литература сумела сама ответить тем, кто планомерно пытается уничтожить ее в школах и университетах, прикрываясь западными нормативами и состоянием ума современных молодых людей, задавленных технологиями. Нельзя сказать, что коллективный “портрет” русского романа 2011 года в изображении
А. Татаринова выглядит привлекательно. И это при том, что заметно, как искренне исследователь, критик пытается найти притягательные, привлекательные составляющие романов: идеи, героев. Увы. “Метафизического рационализма достаточно. Сложнее с психологизмом, с внутренним портретом героя, которому придется хранить весть о нашем времени. Современный модерн, каким он предстает сегодня в русском романе, научился виртуозно изображать богов и механизмы, пустоту и апокалипсисы на любой вкус. Найти бы еще человека”. И все же, все же… Отстаивать статус современной литературы необходимо. Если не будут читать вышеперечисленных, то сложно будет вернуться к Достоевскому. Толстому и Шолохову. “Литературе требуется свое сегодня, чтобы ее уже состоявшаяся вечность, представленная книгами гениев, оставалась по-настоящему актуальной”. И есть надежда: “На книжном рынке правила игры определяют издательства-монополисты: АСТ, ЭКСМО, “Амфора”. Возможно, лучший русский роман ушедшего года так и не добрался до читателя. Автор не доехал до Москвы. Текст показался несовременным. Будем ждать”.
Андрей Амелькин, Юрий Селезнев. Куликовская битва в свидетельствах современников и памяти потомков. М.: Квадрига, 2011. — 384 с.: ил. — (Исторические исследования)
Наверное, это наиболее полное на сегодняшний день, комплексное исследование, посвященное событию, сыгравшему эпохальную роль в истории нашей страны и занявшему важное место в исторической памяти русского народа. До нас дошли летописные отклики на события 8 сентября 1380 года, первые, еще краткие сообщения, сделанные, как принято говорить ныне, “по горячим следам”. Позже появились поэтическая “Задонщина”, “Летописная повесть о Куликовской битве”, “Сказание о Мамаевом побоище”. К ним примыкают жития преподобного Сергия Радонежского и Дмитрия Донского. Важными источниками по истории битвы являются поминальные списки погибших в бою князей и видных бояр. Все письменные свидетельства о Куликовской битве в настоящее время объединены в единый, так называемый Куликовский цикл. Каждый из источников в книге рассматривается подробно: варианты, время создания, разночтения по датам, по тексту, возможное авторство, возможное происхождение сообщаемых сведений, степень достоверности, несообразности, детали, нюансы. Обращается внимание на то, как мог производиться отбор информации для включения в письменные рассказы, а он зависел и от личности автора, и от его взглядов, от особенностей темперамента, от того, какое русское княжество автор считал родной землей. Раскрывается и двойное содержание первоисточников: духовное, сакральное и конкретно-историческое. Не обойдены вниманием и косвенные упоминания, хотя и немногочисленные, в иноземных хрониках. Изучение Куликовской битвы отечественными историками началось только в XVIII веке, в петровское время. В книге дан подробный обзор работ российских и советских исследователей Куликовской битвы за период с 1715 года до наших дней, в том числе тех, что ныне издаются Музеем-заповедником “Куликово поле”. Отсчет идет с трудов А. Манкиева, В. Татищева, М. Ломоносова… Постепенно расширялась тематика, интересовавшая историков, внимание уделялось изучению источников, событиям далеких лет, конкретным персонажам — участникам битвы со всех сторон, одни и те же факты получали разные толкования. Определенной вехой в 1801 году стала работа И. Стриттера, впервые обратившего внимание на политические итоги и идеологическое значение победы над Мамаем. За три столетия накоплен огромный материал, что позволило авторам данной книги провести
реконструкцию Куликовской битвы, оценить силы сторон, принимавших в ней участие, проанализировать геополитические расклады эпохи, когда за лидерство в Восточной Европе боролись Орда, Великое княжество Литовское и Русь. И каждая из противоборствующих сторон в то же время переживала свою “великую замятню”: внутренние битвы за верховную власть в своих государственных образованиях. Отсюда сложная конфигурация взаимоотношений между соперничающими сторонами, неожиданные союзы и закономерные противостояния, интриги, лавирования, нейтралитеты правителей разных уровней, переходящие порой в прямое предательство. Как бы то ни было, но война Московского княжества с Мамаевой ордой 1374–1389 годов и ее главное событие — Куликовская битва — привели к значительным изменениям в развитии Восточной Европы. И даже разорение Москвы Токтамышем в 1382 году уже не могло поворотить ход истории: в общественном сознании русских людей укоренилась мысль о возможности освобождения своей земли от зависимости от Орды; изменился геополитический расклад, сложилась благоприятная обстановка для консолидации политической земель Руси. Московское княжество окончательно утвердило себя как лидера объединительной политики на Руси. В книге подробно рассматривается, как менялось под воздействием внутриполитических и международных событий восприятие Куликовской битвы в российском историческом сознании. Уже в первых откликах победоносная битва на Дону выделяется из ряда обыденных русско-ордынских столкновений, в которых, как правило, удача была на стороне ордынцев. Эсхатологические ожидания XV века отразились в восприятии Мамаева (Донского) побоища как события, предотвратившие конец света. К рубежу XV–XVI веков русские люди стали интерпретировать победу на Куликовом поле как особое событие: время создания единого Русского государства требовало обращения к фигурам прошлого, которые стали все больше обретать общерусское значение. И при Василии III Ивановиче его прапрадед, великий князь Дмитрий, обрел свое историческое прозвище Донской. В начале XVI века победа над войсками Мамаевой орды рассматривается книжниками как доказательство особого права Русского государства быть носителем Благодати. Эта идея была ключевой в восприятии событий 1380 года на протяжении XVI–XVII веков. Во времена Петра I битва на Куликовом поле стала рассматриваться в первую очередь как военная победа русского государя над иноземными врагами. Далее современники победоносных русско-турецких войн XVIII века прежде всего ценили в ней военную победу над азиатскими народами. В XIX веке Куликовская битва стала предметом полемики между представителями самых разных направлений общественной мысли. Негативные реакции ряда историков и литераторов вызывала попытка переоценить роли главных участников битвы. На общем фоне славословия Дмитрию Донскому, апологетическому его прославлению, верноподданнических сентенций, “против течения” пошел в первую очередь историк Н. Костомаров, который весьма низко оценил личные качества Дмитрия Московского, выразил сомнения в его главенствующей роли в битве, оправдывал предательство (или нейтралитет) Олега Рязанского. Было время, когда вообще стремились вычеркнуть Куликовскую битву из исторической памяти потомков: в 20–30-х годах века ХХ сочли, что для развития народных масс и широких общественных процессов военная история Средневековья не представляет большого значения. Однако эти попытки не увенчались успе-
хом — и воспоминания о победе на Куликовом поле поддерживали боевой дух советских солдат в годы Великой Отечественной войны, тогда стали массово выходить популяризаторские брошюры, тоненькие книжечки на газетной бумаге. 600-летний юбилей сражения, отмечавшийся в 1980 году, помог очертить круг еще не решенных задач. Несмотря на то, что нестабильное положение нашего общества на рубеже двух столетий вызвало попытки (в том числе фантастичные) многое переосмыслить в нашей истории, в том числе и Куликовскую битву и роли ее героев, перечеркнуть ее значение в истории страны не удалось. В настоящее время изучение эпохи Дмитрия Донского переживает подъем. Появляются новые исследования, делаются новые открытия. И прав был историк века XIX: “Уважение и слава предков есть уважение самих себя, залог будущего величия, источник самостоятельности, единства и возвышенности народного духа”.
Юлия Демиденко. Рестораны, трактиры, чайные… Из истории общественного питания в Петербурге XVIII — начала ХХ века. М.: Центрполиграф, 2011. — 253 с. Ил.
“Если аппетит напоминает прогуливающимся, что на Невском проспекте одним воздухом существовать нельзя, даже и ничего не делая, то здесь именно самое то место, где можно обедать и сыто, и сладко, и приятно, и со вкусом, по-русски, и по-французски, и по-немецки”, — отмечали петербуржцы в середине XIX века. Тем самым местом, где можно вкусно и сытно пообедать, Невский стал не сразу. История общественного питания Санкт-Петербурга началась почти сразу с основания города. Первым местом общественного питания стал трактир на Троицкой площади, называвшийся на итальянский манер — “остерия” или “австерия”. В 1730-е на Крестовском острове открылся так называемый “Немецкий трактир” с рыбным прудом при нем, в 1740–1750-е появились и английские трактиры. После Великой французской революции в Россию хлынули эмигранты, многие из которых нашли себя в деле угождения желудкам столичных обывателей. С первых дней существования города петербургскому общественному питанию был присущ космополитический характер. Традиции пришлые накладывались на исконно русские. Трактирные заведения носили разные названия: аустерии, герберги, бирхалле, рестораны, кафе. Количество разнообразных заведений неуклонно росло. И в 1910-е годы, по самым скромным
подсчетам, их было около 3000. В эти годы своими ресторанами стремились обзавестись даже бани, открывались буфеты в кинематографах и небольших театрах, в “скэтигах” и “спортингах”, где петербуржцы катались на коньках, занимались спортом. С началом Первой мировой войны заведения стали закрываться: сказывались нехватка продовольствия, введение сухого закона. На основе большого фактического материала в книге рассказывается об истории становления и развития в Петербурге феномена “общественного питания”: о ресторанах, кабаках, чайных, трактирах, кафе и кондитерских… Приводятся статистические данные, показано, как менялась география ресторанного дела, перечислены известные и малоизвестные заведения, даны их адреса. Помещены тексты положений, регламентов, уставов, которыми с самого начала власть пыталась регулировать трактирную деятельность: вводила классификацию по разрядам, определяла, чем должно торговать в заведении соответствующей категории (в первую очередь это касалось крепких напитков), какие услуги обязаны были предоставлять хозяева своим клиентам и постояльцам, устанавливала ограничения по размещению трактирных заведений. Например, нельзя было открывать кабаки и питейные дома вблизи соборов и часовен (что совершенно не смущало никого в петровскую эпоху). История общественного питания Петербурга — чрезвычайно увлекательная сторона жизни города. Хозяева заманивали клиентов особыми развлечениями: уже при Анне Иоанновне в петербургских аустериях распространилась игра на бильярде, дальше — больше. Обыденным развлечением стали шашки, шахматы, лото, механические, а затем и электрические пианино. Некоторые заведения предлагали своим посетителям большой выбор журналов и газет, в том числе толстых журналов, переплетенных для удобства в книжки. Особое внимание уделялось музыкальным программам: мода на арии из опер сменилась модой на опереточные номера, на цыган, на городской романс. Российская эстрада зарождалась именно на столичных ресторанных подмостках. Редкую изобретательность по части всяких зрелищ проявляли легендарные владельцы увеселительных заведений — Излер, Тумпаков, Роде. Среди “затей” рестораторов для привлечения публики: роскошные интерьеры, оригинальная меблировка, отдельные кабинеты, зимние сады и выносные уличные столики. Подлинными произведениями искусства становились бланки меню, фирменные, типовые, но особенно специальные, приуроченные к торжественным случаям. Недаром они стали предметом коллекционирования. В начале века ХХ хозяева охотно использовали технические новинки: пылесосы, кофейные машины, телефоны. Заказывать столик по телефону сделалось обычным делом. И конечно, привлекали посетителей разнообразием яств и напитков. История общественного питания — это еще и люди: владельцы, посетители, обслуживающий персонал. Со многими заведениями связана богатая культурная, художественная, научная жизнь столицы. Трактирные заведения Петербурга (а к ним относились и рестораны, и безалкогольные чайные) всегда были рассчитаны на все вкусы и кошельки, каждое из них имело свой постоянный круг клиентов. В книге много прелюбопытнейших фактов, историй, цитат из мемуаров и художественных произведений. Это очень “живая” книга. Тем более что ныне многие традиции возрождаются: в старых интерьерах вновь открываются заведения общественного питания: ресторан “Палкинъ”, кондитерские Абрикосова. Книга богато иллюстрирована. В приложениях даны старинные рецепты и ресторанные анекдоты.