Главы из книги. Продолжение
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2012
Яков Гордин
Яков Аркадьевич Гордин — российский историк, публицист, литератор. Основным жанром творчества Гордина с середины 1970-х годов (книга “День 14 декабря” вышла в 1973 году) является историческая беллетристика с прочной документальной основой, а также эссеистика на исторические темы. Особняком стоит книга об Иосифе Бродском (2010), сочетающая личные впечатления с анализом взаимосвязей поэзии Бродского с широким литературным и философским контекстом.
Кавказ.
Проконсул, горцы, ханы*
7
Если вспомнить более чем возможную связь ермоловских “Записок” с “Записками о Галльской войне” Цезаря, становится ясно, что он явно ощущал себя “в стране дикой, непросвещенной, которой бытие, кажется, основано на всех родах беспутств и беспорядков”, как писал он Воронцову, посланцем не только Российской империи, но и европейской просвещенности и апостолом высокой и гуманной цивилизации.
В Кавказском корпусе воевали самые неожиданные персонажи. В частности, в 1819 году в прославленный Нижегородский драгунский полк был зачислен майором блогодаря довольно сложной петербургской интриге Хуан Ван-Гален, испанский аристократ, офицер и мятежник, бежавший из тюрьмы инквизиции. Через год он был выслан из России, когда император Александр узнал о его инсургентском прошлом. Позже он командовал восставшими против голландского короля бельгийцами уже в чине генерала, принимал деятельное участие в гражданских войнах в родной Испании.
Но за те месяцы, что он провел на Кавказе, он вызвал симпатию Ермолова — как храбрый кавалерийский офицер и человек глубокой европейской культуры. Соответственно, ему удалось близко наблюдать Алексея Петровича, и он рассказал много любопытного в своих мемуарах.
Характерно, что, оказавшись в Грузии и на Кавказе, Ван-Гален ощутил мощное дыхание античного мира и немало страниц своих воспоминаний посвятил этому ощущению и древней истории тех мест, где ему теперь выпало воевать.
Ермолов произвел на аристократа-инсургента, немало уже повидавшего незаурядных людей, можно сказать, сокрушительное впечатление.
Этот совершенно свежий взгляд человека, незамутненный знанием о репутации Алексея Петровича и его прошлом, столь интересен для нас, что стоит предложить читателю основной корпус свидетельств Ван-Галена о Ермолове.
“На небольшом расстоянии от лагеря оба полка сделали привал в ожидании распоряжений от Ермолова. Неожиданно вместо адъютанта явился сам Ермолов, причем пеший и без всякой помпы. Едва солдаты заметили его на ближайшей возвышенности, как тотчас имя Алексея Петровича с неподдельным восхищением стало передаваться из шеренги в шеренгу, и вскоре колонны были оповещены о приближении этого великого человека. У нас в Европе нет такого обыкновения и нет слов, которые способны были бы передать оценку воинских достоинств главнокомандующего, какая выражается русскими солдатами, когда они называют его крестильными именами без упоминания фамилии <…> Всем новоприбывшим офицерам было приказано на следующий день в шесть утра представиться главнокомандующему. Они были введены в кибитку Ермолова графом Николаем Самойловым, одним из четырех адъютантов генерала. Тот обнял знакомых офицеров, служивших под его началом в кампаниях 1812 и 1813 года. После чего долго беседовал с остальными офицерами <…>. Генерал проводил параллель между широкомасштабными военными действиями в Германии и войной в горах, где более необходимо обладать инстинктом, чем полководческими талантами, а в завершение порекомендовал им практически изучить такие различные методы ведения войны, как метод Фридриха и метод (тут он бросил взгляд на Ван-Галена) Мины”.
Понятно, что Ермолову хотелось внушить офицерам с европейским боевым опытом принципиальную разницу между классическими методами ведения войны — отсюда и Фридрих Великий с его жестко отрегулированной системой ведения боя, и генерал Франсиско Эспос-и-Мина, один из вождей испанских партизан в войне против Наполеона. Методы борьбы испанских герильясов давали представление о методах герильясов кавказских. Ермолову с его широчайшими военными представлениями важно было предостеречь новоприбывших офицеров от следования шаблонам европейской войны.
В ермоловском мифе далеко не последнюю роль играла его внешность, особость которой Алексей Петрович максимально использовал. И Ван-Гален восхищенно подтверждает впечатление от этого титанического облика.
“Ермолов роста был высокого, сложения геркулесовского и чрезвычайно пропорционального, могучей комплекции: внешность имел благородную; черты лица его были не грубы, а само оно было исполнено достоинства и энергии; когда же он устремлял на кого-либо живой и проницательный взор, в нем читалась безукоризненная душа и возвышенная натура. Никто, учитывая его положение, не был менее склонен блистать заученными фразами: поистине мало кто нуждался в этом менее, чем Ермолов”.
Для человека, впервые увидевшего Ермолова, человека отнюдь не глупого и не наивного, как уже говорилось, не знавшего репутации Алексея Петровича — прозвища Патер Грубер, истории взаимоотношений с Барклаем и многого другого, для этого человека “безукоризненная душа и возвышенная натура” Ермолова оказывались вне сомнения. И свидетельствует это не о лицемерии и талантливом притворстве нашего героя, а о том, что натура его была бесконечно сложна, и высокие душевные достоинства удивительным образом смешивались в нем с качествами совершенно иными.
“Широк человек. Я бы сузил”, — сказал персонаж Достоевского, явно выражая взгляд самого писателя. Это имеет прямое отношение к Алексею Петровичу.
И можно с вескими основаниями предположить, что эта роковая широта была мучительна и для самого Ермолова, когда “возвышенность натуры” шевалье сталкивалась с необходимостью действовать по методе Патера Грубера… Отсюда странная для подобного человека рефлексия и самоуничижение.
Однако на отношение к горцам и персам эта рефлексия отнюдь не распространялась. Чеченцы, и лезгины, и персы существовали в мире, закрытом для “возвышенной натуры” и “безукоризненной души”, равно как для “премягких чувств”, растрогавших Грибоедова.
“Неприхотливость Ермолова была поистине спартанской. Несмотря на свой рост и могучее сложение, он никогда не пил крепких напитков и даже вина, разве что разбавленное, и то крайне редко; из различных поданных блюд едва ли отведал два; ел мало и торопливо, по большей части холодные закуски. По ходу разговора генерал много раз обращался к Ван-Галену, расспрашивая его о путешествии, только что завершенном, и утверждая, что Ван-Гален, без сомнения, первый испанец, посетивший Кавказ; естественно, разговор остановился на испанских событиях. “Господин майор, — иронически заметил Ермолов, — инквизиция в вашей стране всегда выступает с большой важностью, а вы, мне кажется, несетесь, очертя голову, так где же ей за вами угнаться”. <…>
Время отдыха Ермолов обычно проводил в занятиях, не требующих большой затраты сил. В странах, где столь часты случаи вероломства и убийств, он тем не менее не страшился выходить за пределы форпостов один, в сопровождении одного лишь проводника — весьма опытного в своем деле местного уроженца, а тот, как всякий черкес, никогда не расставался со своим смертоносным кинжалом. Ван-Гален (записки испанца написаны от третьего лица. — Я. Г.), для которого все сие было внове, немало дивился такому поведению генерала, не скрывая своего удивления от его адъютантов, но те его уверили, что генерал не опасается предательства, поскольку уверен в себе и в том, что горцы его уважают; с другой стороны, генерал убежден, что если он изменит свой образ действий, он незамедлительно потеряет свой авторитет среди непокорных народов”.
Этот пассаж подтверждает самоуверенные утверждения Алексея Петровича относительно подавляющего воздействия самой его личности на горцев. Но при этом надо помнить, что ермоловский отряд, к которому и прибыл Ван-Гален, стоял в это время в окрестностях богатого и мирного аула Эндери (Андреевского). И жители аула меньше всего были заинтересованы, чтобы генерала убили на их территории. Это с неизбежностью повлекло бы уничтожение аула вместе с населением. Ван-Галену это было непонятно, но Ермолов, разумеется, учитывал эти обстоятельства.
“Молодые адъютанты Ермолова принадлежат к лучшим семействам империи. Он обращается с ними отечески, воспитывает их своими советами и увещаниями: он держится в их обществе с братским прямодушием, в редкие минуты отдыха позволяя им любые развлечения, ограничивая их разве в игре или пьянстве; сии страсти порабощают поляков и русских еще в большей мере, нежели американцев. У Ермолова не было личного секретаря, он привык обходиться без оного; он сам составлял в своем уединенном кабинете большую часть деловых бумаг: тяжкий труд для одного человека, и нужно иметь очень хорошую голову, чтобы управлять областью, равной по своей протяженности нашему полуострову, включая Португалию, да еще если управление ею, и особливо Грузией, сопряжено в настоящее время с препятствиями, вызванными жесточайшей войной, конца коей не предвидится”.
Записки Ван-Галена “Два года в России” были впервые изданы в 1826 году и, стало быть, написаны еще во время проконсульства Ермолова. Но слова о том, что конца войне на Кавказе не предвидится, делают честь проницательности мемуариста и, возможно, отражают представления ермоловского окружения в 1819–1820 годах.
“Вечером, когда удалялось небольшое общество, образующее его семейный круг, как он его называл, Ермолов предавался различным трудам: либо завершал неоконченные дневные дела, либо читал — занятие, страстно им любимое с младых ногтей, из коего он, благодаря своей отличной памяти, извлекал немало пользы для себя. И поскольку на часы он не смотрел, то выпускал из рук перо или откладывал книгу лишь тогда, когда его начинало клонить ко сну”.
Сведения, сообщаемые Ван-Галеном относительно приватных занятий Ермолова, совершенно точны и ценны. Перо было важнейшим орудием Алексея Петровича в ночные часы — он писал огромное количество писем — помимо официальных документов, которыми он, скорее всего, занимался во время, так сказать, служебное, и что особенно существенно, он создавал в это время свои воспоминания о войнах с Наполеоном и вообще о докавказском периоде своей жизни. Те драгоценные воспоминания, которыми мы так усердно пользовались. И в то же время он вел дневник, который лег в основу его кавказских записок.
Непреодолимая любовь к фиксации действительности на бумаге, заставившая Ермолова исписать за свою жизнь тысячи страниц, тоже роднила его с Цезарем, который среди войн и гражданских смут нашел время для описания своих деяний. О том, как он относился к своим записям, свидетельствует поразительный факт, сообщаемый Плутархом. Во время Египетского похода он едва не попал в руки египтян: “Цезарь бросился в море и лишь с трудом выплыл. Говорят, что он подвергался в это время обстрелу из луков и, погружаясь в воду, все-таки не выпускал из рук записных книжек. Одной рукой он поднимал их высоко над водой, а другой греб…”
Разумеется, и тем, и другим руководила не просто страсть к писательству. Им было необходимо оставить личные свидетельства, чтобы современники и потомки увидели реальность их глазами и по достоинству оценили сделанное ими.
Ван-Гален: “Немногие русские генералы, за исключением Суворова и, разумеется, Петра Великого, обладали в столь высокой степени прирожденным даром пробуждать к себе любовь у солдат. И впрямь мало кто в России так заботился о блогоденствии своих подчиненных, как Ермолов, и так был скуп, когда дело касалось пролития их крови. “Мюрат, — говорил он, — своими шутовскими самонадеянными эскападами погубил больше французов, чем смогла бы положить их наша картечь”.
Вера войск в Алексея Петровича, как все называли его, была столь велика, что когда он принимал командование какой-либо операцией, ни у кого не возникало сомнения в ее успешном исходе”.
Позже, однако, Ван-Галену пришлось услышать отзыв о Ермолове, который его несколько смутил. Разговор произошел в иезуитской миссии в Моздоке. Возглавлявший миссию отец Энрике, надеясь найти сочувствие в католике-испанце, спросил его:
“— Как вам показался Ермолов?
Услышав краткий и неопределенный ответ, он заметил:
— Уж слишком вы простодушны, друг мой, из ваших слов я просто не узнаю хамелеона, о коем идет речь.
И святой отец привел различные случаи, имевшие место между Александром и знаменитым генералом, но мы о них умолчим, не будучи достаточно осведомлены в сем вопросе. Напоследок он сказал, что Александр счел разумным удалить генерала от своей особы, сделав его главнокомандующим над войсками, состоящими из отчаянных голов, для ведения войны против дикарей, дабы он окончил свои дни среди всевозможных бед и напастей”.
Стало быть, версия, о которой мы уже говорили — почетное назначение как изгнание из Петербурга, — имела весьма широкое распространение, если о ней толковал иезуит в Моздоке. Возможно, это был отзвук разговоров между офицерами-кавказцами. Если это так, то тень опалы, лежащая на мощной личности Ермолова, могла только увеличить его популярность.
И дальше иезуит попытался открыть глаза “простодушному” Ван-Галену, сказал: “Ведь он всею своею политикой выказывает ненависть к любому иноверцу: он терпеть не может поляков и питает отвращение к священнослужителям любого вероисповедания, кроме собственного”.
Ван-Гален понял, что речь идет об отношении Ермолова к католицизму и иезуитам, и не стал поддерживать этот разговор.
Обаяние Алексея Петровича, его ум, образованность и направление мысли пересилили обвинения иезуита. Тем более что Ван-Галену были известны некоторые факты, объясняющие поведение Ермолова.
Бывая у Ермолова в Тифлисе перед походом на Казикумух, о котором у нас пойдет речь, Ван-Гален стал участником и свидетелем любопытной сцены. Миссионер-капуцин отец Фелипе, из католического монастыря, просил Ван-Галена проводить его к Ермолову. “Ван-Гален <…> сообщил о его просьбе Ермолову во время обеда; тот усмехнулся, но не возразил и согласно кивнул. На другой день в условленное время Ван-Гален зашел в монастырь за отцом Фелипе и проводил его к Ермолову. Один из офицеров (разумеется, в полной форме) проводил капуцина в кабинет Ермолова; они застали его полуодетым, в окружении многочисленных офицеров в полной парадной форме, что представляло весьма забавный контраст. Генерал встретил его со своей обычной блогожелательностью, беседовал с ним то по-итальянски, то на латыни, но все о каких-то незначительных предметах, и, прежде чем облачиться в мундир, повернулся в одной рубашке к святому отцу, одну руку положил ему на плечо, другою рукой провел по его груди и бороде, как бы намереваясь представить его обществу, и сказал: “Messieurs, il faut avouer que le P. Filipo c’est un bon diable!” (“Господа, следует признать, что отец Филиппе — чертовски славный малый!”)”. И Ван-Гален объясняет сарказм Алексея Петровича: “Тайный сыск правительства хорошо знал о секретной переписке нашего монаха кое с кем из иностранцев и врагов России, укрывшихся в Персии — тех самых, что сеяли смуту в Грузии…”
Персидская тема не раз появляется в записках Ван-Галена. Так он тогда же в Тифлисе присутствовал при аудиенции, которую Ермолов дал эмиссарам Аббас-Мирзы, в очередной раз предъявивших претензии на спорные территории.
“Взгляда, который бросил на них Ермолов, было бы достаточно, чтобы всякий, но только не эти безмерно коварные люди, тут же прервал свою льстивую речь. Окруженный офицерами Ермолов подозвал к себе своего толмача и приказал ему громко переводить эмиссарам, но не на персидский, а на грузинский (что чрезвычайно польстило толпе любопытствующих, которые собрались вокруг, не упуская ни единого слова из речи персов) следующее обращение:
— Царствованию варварства приходит конец по всему азиатскому горизонту, который проясняется, начиная с Кавказа, и Провидение предназначило России принести всем народам вплоть до границ Армении мир, процветание и просвещение, однако враги цивилизации пытаются вновь отнять у них эти блага. Я сам, собственными устами объявил персидскому двору о миролюбивых устремлениях моего государя Александра, но персы своими непрестанными тайными происками заставили увянуть пальмовую ветвь, которую я им принес; коль они не отваживаются открыто объявить войну, то пусть расскажут своему повелителю шаху, что русские орлы проникли дальше, чем кто-либо с древних времен; два месяца назад Персия имела возможность увидеть, как Россия отвечает на происки азиатского варварства, и убедиться, что генералы императора Александра твердой рукой карают дерзких и вероломных.
В то время как грузины, исполненные горделивой радости, слушали толмача, не отводя сияющих взоров от энергического лица генерала, которому они беспредельно верили, персы продолжали отвешивать церемонные поклоны и не могли дождаться часа, когда можно будет бежать от подобного позора”.
В этом фрагменте есть несколько принципиальных вещей. Во-первых, то, что речь Ермолова переводится на грузинский и, соответственно, предназначена грузинам, которых генерал приглашает в союзники против их давних мучителей персов.
Во-вторых, фраза о русских орлах и древних временах. “Это сочетание неизбежно приводит на память римские орлы — знамена легионов. Римские легионы доходили до берегов Каспия, но в неприступные горы Дагестана они не проникали. А легионы Ермолова проникли.
И, в-третьих, Ермолов фактически дезавуирует свои договоренности с персами в 1817 году — “пальмовая ветвь увяла”. Это говорится в 1820 году, сразу после безжалостного подавления мятежа в Имеретии, о чем проконсул напоминает персам и грузинам.
И произносится эта речь в канун похода на Казикумухское ханство, владетель которого теснейшим образом связан с Персией.
В записках Ван-Галена, который и сам был человеком сильным и ярким, сконцентрированы ценные для нас сведения: быт, личность, идеология Ермолова. И мы можем сказать искреннее спасибо генералу Бетанкуру, испанскому военному инженеру на русской службе, занимавшему важный пост начальника Главного управления путей сообщения, и флигель-адъютанту полковнику Андрею Борисовичу Голицыну, в то время близкому к императору, за то, что они убедили Александра принять неизвестно откуда взявшегося испанского офицера на службу и определить его к Ермолову.
8
Как уже говорилось, мы не будем пытаться представить читателю всю сложнейшую картину боевых действий, которые Алексею Петровичу вопреки его изначальным решительным заявлениям пришлось вести в разных местностях Кавказа. Речь идет не об истории Кавказской войны, а об истории Алексея Петровича Ермолова. Остановимся на основных событиях, дающих представление о напряженности общей ситуации и боевом стиле Ермолова в этих совершенно новых для европейского полководца условиях.
Иллюзия, владевшая Ермоловым, что несколько жестоких и решительных ударов заставят горцев смириться, доказав им “право сильного”, постепенно рассеивалась. Военные действия приходилось вести постоянно.
Напор Ермолова привел к результату прямо противоположному тому, на который он рассчитывал. Проконсул в своем презрении к “азиятам” не понял особенностей их психологии. То, что Алексею Петровичу казалось естественным — принципиальное изменение привычного образа жизни и беспрекословное подчинение русскому начальству, — горцам представлялось катастрофой и крушением того мира, в котором они только и чувствовали себя людьми, достойными отцов и дедов.
Очевидно, цивилизационный потенциал Римской империи превосходил потенциал империи Российской. Римляне делали покорившиеся народы своими союзниками. “Союзники” — это был юридический термин.
Ермолов писал Меллеру-Закомельскому, явно имея в виду римскую практику: “Здесь нет такого общества разбойников, которое не думало бы быть союзниками России”.
Союзники Рима, принимая на себя определенные обязательства, постепенно вливались в “римский мир”.
Горские племена под союзничеством имели в виду нечто иное — взаимный нейтралитет без всякого посягновения на их традиционный уклад.
Одним из трудноразрешимых противоречий оставалась набеговая традиция. Для искоренения ее требовалась добрая воля обеих сторон. И — главное — длительное время для адаптации горской молодежи к новым представлениям о самореализации.
Ермолов торопился. Он не склонен был ждать и терпеть. “Образование народов принадлежит векам, не жизни человека”, — писал он Воронцову. Но он не намерен был положить жизнь на перевоспитание горских народов. О веках речи не было. Ему нужны были быстрые и очевидные результаты. И если в апреле 1817 года он убеждал Закревского, что “не оружием намерен наказывать, а под покровительством оного наказывать деньгами”, то с осени 1818 года именно оружие и стало главным способом наказания и перевоспитания горцев.
Военные действия шли на всем пространстве Северо-Восточного Кавказа. Сам Ермолов разгромил акушинцев — одно из самых сильных вольных горских обществ Дагестана, — чьи воины пришли на помощь ополчению аварского хана. Последствия побед были традиционны: “Селение Большой Джангутай имело до 600 дворов, и в нем был дом брата Аварского хана довольно обширный.
Все приказано истребить, кроме одной небольшой части селения, которую оставили в пользу пришедшим просить пощады жителей, которые, всего лишившись, должны были проводить зиму без пристанища. От них узнали мы многие подробности и что Гассан-Хан имел немало войска, ибо в помощь к нему приходили живущие на Койсу народы”.
Начиналась консолидация сил сопротивления завоевателям. Пока это был бессистемный процесс, но Ермолов вполне оценил опасность тенденции.
“На другой день послал я отряд разорить селение Малый Джангутай 200 дворов, но дальше не пошел, ибо выпал глубокий снег и начались довольно сильные морозы. Старшины многих деревень пришли просить помилования, и мне приличествовало даровать пощаду”.
Алексей Петрович еще надеялся, что акции устрашения приведут к тотальной покорности…
Надо оговориться — поскольку мы не пишем, так сказать, регулярной истории войны на Кавказе в ермоловское время, — у нас, как было сказано, другая задача, то нет необходимости придерживаться строгой хронологичности. Для нас важнее смысловая логика сюжета.
6 января 1820 года, после очередного рейда на Акушу, Алексей Петрович писал Денису Давыдову:
“Любезный брат Денис!
Как житель Азии, неловкий и одичавший, из мрачного Дагестана нашел время писать к тебе, пирующему между друзей, среди шумных веселостей контрактов (съезда командиров частей и соединений главным образом для решения хозяйственных проблем. Знаменитые киевские контракты, которые члены тайных обществ использовали для координации своих планов. — Я. Г.). Но, любя тебя, забыл неприличие времени… Мне остается прибавить, что я приятное лицо мое омрачил густыми усами; ибо не пленяя именем, не бесполезно страшить наружностию. Здесь всякое безобразие у места… Я многих, по необходимости, придерживаюсь азиятских обычаев, и вижу, что проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить мягкосердечием. И я ношу кинжал, без которого ни шагу. Тебе истолкует Раевский (Александр Николаевич Раевский, сын знаменитого генерала и родственник Ермолова, полковник в отставке, сопровождавший Алексея Петровича в этой экспедиции. — Я. Г.) слово канны (кровная месть. — Я. Г.), значащее взаимную нежность. Они здесь освящены законом, утверждены временем и приняты чистейшею нравственностию. Я думаю ехать нынешнею зиму в Петербург и приготовляюсь на оныя. Не обвините меня, если я появлюсь в панцире. Тут плохо будет со мною разделываться… Еще скажу тебе, что половину каждого года, иногда и более, проживаю в лагере, шатаюсь по горам, неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет, трудов много, славы никакой <…>.
P. S. Посылаю тебе приказ мой в войска. По сему предмету хвастать нечем, в старину все выболтано, но хочу, чтобы видел ты, что не многие cмели называть солдат товарищами, и еще менее печатать то, когда прочитываемо оно бывает”.
И вот тут речь о римских легионах — полках Кавказского корпуса…
Последний пассаж — прямой намек на инцидент в Париже, когда в манифесте от имени императора, написанном Ермоловым, он назвал солдат товарищами, а Александр это обращение запретил. На Кавказе он обращался к своим солдатам преимущественно именно так.
Одной из постоянных забот Алексея Петровича после возвращения из Персии и решительного запрета на антиперсидские интриги было доказывать Петербургу свое миролюбие. Каждое свое сколько-нибудь значительное действие он скрепя сердце
тщательно обосновывал.
28 июня 1819 года в канун крупной операции, имевшей фундаментальное значение для его общего стратегического плана, Ермолов доносил начальнику Главного штаба генерал-адъютанту князю Волконскому: “Сего июня 22 числа прибыл я на Кавказскую Линию. По сделанному прежде распоряжению приказал я начальнику корпусного штаба генерал-майору Вельяминову войти с отрядом войск в земли Андреевских владельцев и расположиться у селения Андреевского, коего жители прежде чрез депутатов просили о защите их войсками, и потом, внушениями даге-
станских народов, поколебались в верности. Теперь мерами кроткими приводятся они в покорность”.
Аул Эндери (Андреевское), населенный кумыками, по своей многолюдности и зажиточности, равно как и по расположению, открывавшему путь в глубь Дагестана, играл в планах Ермолова чрезвычайно важную роль. Базируясь на Эндери, получая от его жителей продовольствие, можно было свободно оперировать на большом пространстве.
Громить селение не имело никакого смысла. Для того чтобы закрепить за собой эту стратегическую позицию, Алексей Петрович решил воздвигнуть над селением большую крепость, батареи которой должны были господствовать над окружающей местностью и над селением в том числе.
Крепость решено было назвать — Внезапная. Она должна была, помимо сказанного, отсечь земли кумыков от Чечни.
Строительство Внезапной было подготовкой к большому походу в Дагестан. И Ермолов в рапорте Волконскому обосновал необходимость этого похода, объединив две наиболее болезненные для него проблемы — происки Аббас-Мирзы и возможные измены ханов.
“В Грузии оставался я наблюдать, до какой степени могут успевать происки Шахского сына, Аббас-Мирзы, старающегося возмутить пограничные наши Татарские области. В одной из них, называющейся Шамшадэльскою дистанциею, обнаруживаются некоторые беспокойства, но думаю, кончатся побегом нескольких семейств и важных следствий никаких не будет. Успел я вовремя схватить начальника сей дистанции и отправить его в Россию.
Генерал-лейтенант Мустафа, Хан Ширванский, явные делает измены, сношения его с Аббас-Мирзою беспрерывны, и сей последний чрез него пересылает деньги к изменнику, Аварскому Хану, для возбуждения народов Дагестана.
Они собираются в больших силах сделать нападение на Кубинскую провинцию. Там войск чрезвычайно мало, но не ожидаю ничего важного, разве возмутится самая провинция, где неприятели по единоверию сильную имеют партию.
Впрочем, в жаркое время, не думаю, чтобы горцы решились на какое предприятие, и войска наши, расположенные у селения Андреевского, слишком близки к собственным землям их, чтобы осмелились они удалить все свои силы и идти на Кубу, а с силами малыми ничего не сделают. Но терпеть может владение верного нам Хана Кюринского, против которого озлоблены они за его к нам преданность.
Жалею, что войска, назначенные на укомплектование, прибудут поздно по затруднениям, которые встретил я в приуготовлении для них продовольствия. Я мог бы вскоре рассеять замыслы бунтующего Дагестана и устыдить коварного Аббас-Мирзу в гнусных его происках.
Недавно весьма, под конвоем 200 человек конницы, препроводил он деньги к Хану Ширванскому, который с чиновниками своими отправил их в Дагестан.
Невежество Аббас-Мирзы представляет ему народы Дагестана столько же страшными для России, сколько могут быть таковыми авганцы для Персии, и, с первыми в связи, думает он положить твердую ограду своим пределам со стороны нашей”.
Строительство крепости Ермолов тоже обосновал в очередном рапорте Волкон-
скому. Но докладывая в Петербург о своих оперативных планах, касающихся чеченцев ли, дагестанцев ли, он пользовался, как видим, каждым случаем, чтобы подготовить высшую власть к своим радикальным действиям против ханств, равно как и напоминая о персидской опасности.
1 июля он доносил начальнику Главного штаба, понимая, что его рапорт попадет в руки императора: “К отряду войск, расположенному при селении Андреевском, прибыл я 1 числа июля, и жителей оного, мгновенно возмущенных, нашел покойными; пребывание наше в сем месте наводит страх горским народам, ибо здесь были их все связи, главнейший и почти единственный торг их”.
Контроль над Эндери, стало быть, был важным звеном в организации блокады дагестанских мятежников. При этом Ермолов доводит до сведения Петербурга и гуманный аспект пресечения торговых связей горцев, осуществлявшихся через Эндери.
“Недавно еще строгим настоянием моим и усердием определенного здесь старшего владельца прекращен торг невольниками, которые свозились из гор и дорогою весьма ценою продавались в Константинополь. Большая часть таковых были жители Грузии, похищаемые лезгинами, и немало было солдат наших”.
Пресечение работорговли было делом святым. Но любопытно, как сочетались в поведении Алексея Петровича ясное представление о нравственных запретах, делавшее работорговлю отвратительным преступлением, и способы, которыми он старался это преступление наказать и пресечь.
Денис Давыдов — бесспорно со слов самого Ермолова, ибо Алексей Петрович нигде этот эпизод не зафиксировал и уж в Петербург о нем не докладывал, — свидетельствовал: “Захватив однажды большое количество пленных чеченцев, Ермолов выдал лучших пленниц замуж за имеретян, а прочих продал в горы по рублю серебром. Это навело такой ужас на чеченцев и прочих горцев, что они с того времени лишь изредка выхватывали наших в плен, и то не иначе как поодиночке”.
Вырученные деньги Ермолов, естественно, употребил на корпусные нужды. Его бескорыстие вне подозрений.
И далее Алексей Петрович разъясняет смысл строительства крепости над Эндери и очерчивает следующие за этим действия.
“Высочайшее соизволение на учреждение здесь укрепления теперь уже приносит ощутительную пользу, ибо самые владельцы сих земель, мало весьма различествующие от разбойников, и много, по связям с чеченцами и прочими горскими народами, причинявшие доселе нам зла, постигают необходимость оставить ремесло злодеев и покорностию снискивать покровительство. Отнятая свобода делать зло и наказание за преступления, доселе никогда не взыскиваемые, конечно, с первого разу не приобретут нам здешних народов привязанность, но нет сомнения, что весьма скоро уразумеют они пользу в охранении жизни и собственности, которые отъемлет безнаказанно каждый, имеющий силу, и cиe легко приучит их к нашей власти. Теперь уже люди, имеющие состояние и по свойствам не наклонные к разбоям, преданы нам совершенно.
Большую весьма получаем мы выгоду, удаляя левый фланг Линии от Терека. Здесь места чрезвычайно здоровые, и мы избавимся той смертности, которую производят низменные берега Терека и непроходимые камыши, их покрывающие.
Акушинский народ, о котором имел я честь доносить прежде, остановился до сего времени делать нападения на Кубинскую нашу провинцию. Но дабы не мог разорить владения верного нам Хана Кюринского, по распоряжению моему, генерал-лейтенант Вельяминов 1-й отправил генерал-майора князя Мадатова в Кубу, где составится отряд из полуторы тысячи человек пехоты, при шести орудиях, и трех сот казаков, при двух конных орудиях, который выступит за реку Самур и предупредит неприятеля, буде обратится он на Кюраг и Чираг. По причине пребывания войск у селения Андреевского и возможности в скором времени вступить в горы, неприятель не решится идти в больших силах, или даже и совсем оставить предприятие.
К отряду генерал-майора князя Мадатова присоединена будет татарская конница от Ханств Ширванского, Шекинского и Карабагского, которую потребовал я с тем намерением, чтобы иметь в руках залоги в верности Ханств, ибо Мустафа, Хан Ширванский, делает явные измены, и на верность Хана Карабагского никак положиться невозможно. В нынешнем году спокойствие в Ханствах для успеха дел наших необходимо, и имею надежду, что все произойдет по желанию.
Прозорливым попечением Государя Императора будет дано спокойствие странам здешним прекраснейшим, и умножение войск, не нанося бедствий народам, но являя власть в виде достойном, научит их для собственного блага покорствовать оной”.
Внезапная возводилась быстро и основательно.
Ермолов реализовал свой план постепенного расчленения кавказского пространства системой укреплений для жесткого контроля за каждым сектором.
Цылов вспоминал: “Стены крепости были возведены из сырого кирпича, руками солдат; они же приготовляли и самый кирпич из глины, смешанной с соломенною трухою или, как туземцы называют, с саманом. Вторично я был бессменным ординарцем при Алексее Петровиче, и мне же было поручено построение этой новой крепости под главным распоряжением обер-квартирмейстера подполковника Верховского. Крепость Внезапная строилась также при беспрерывных набегах акушинцев, упорно тревоживших работы. Алексей Петрович мало на кого надеялся; где только можно он лично и зорко следил за точным исполнением его приказаний не только офицерами, но и рядовыми; в походах и в сражениях постоянно был хладнокровен и шутлив; в своих распоряжениях весьма осторожен. Эти его свойства, а также опытность, внушали к нему доверие всех его подчиненных, что каждый был уверен, что не встретит неприятеля, который бы мог воспользоваться оплошностью отряда, идущего на бой. Он весьма часто припоминал всем поговорку: “Осторожность есть мать премудрости” — и прибавлял, что эту прекрасную поговорку он запомнил еще из прописи, по которой учился писать”.
Нельзя сказать, что молодой Ермолов исповедовал эту мудрость, но, безусловно, первые же годы на Кавказе сделали “пропись” актуальной. Настолько актуальной, что он решил следовать ей, когда в 1825 году началась наконец война с Персией, и эта осторожность, как мы увидим, была поставлена ему в вину и сыграла роковую роль в его судьбе.
Создание системы крепостей было настойчивой идеей Алексея Петровича с самого начала. “Настаивай и подкрепи мнением своим представление мое об устроении в здешнем краю крепостей и сформирование для них постоянной обороны”, — писал он Закревскому.
Густая система крепостей и других укреплений необходима была для осуществления блокады.
Через двадцать с лишним лет кавказец генерал А. М. Дондуков-Корсаков оказался во Внезапной: “Крепость Внезапная построена еще Ермоловым <…> с целью оградить с этой стороны Кумыцкую плоскость от хищнических вторжений неприятеля, а с другой, чтобы служить опорным пунктом нашим войскам при экспедициях <…>. Под зашитой крепости располагался огромный Андреевский аул (Эндери) покорных нам кумыков <…>. Крепость Внезапная в то время по силе своей обороны могла считаться одной из лучших на Кавказе: глубокие, каменные ворота, довольно удобные помещения, оборонительная башня на реке, все это давало Внезапной довольно грозный вид в глазах горцев”.
Горцы, разумеется, прекрасно понимали значение крепостей. По свидетельству того же Цылова, 18 августа 1819 года акушинцы и их союзники в числе 10 000 воинов начали военные действия против строителей крепости и охранявших ее войск, но были отбиты.
Это стало непосредственным поводом для карательной экспедиции.
Это был трудный поход, Цылов вспоминал: “Главнокомандующий с отрядом выступил против них из крепости Внезапной и настиг горцев при селении Горячевод-
ском. Истребив их жилища, он вторгнулся во владения коварного врага нашего Сурхай-хана, а далее, направя отряд к селению Лаваши, шел путем почти непроходимым; приходилось употреблять неимоверные усилия для прорубки дремучих лесов. Силою воли и благоразумия Алексей Петрович достиг до Лаваши, где горцы, сосредоточенные в больших силах и возбужденные одним из предводителей, Амалат-беком, решились защищаться до последней капли крови, под прикрытием возведенных ими огромных завалов. 18 декабря отряд под личным предводительством Алексея Петровича, без всякого действия должен был стоять на одном месте до самого полудня, так как в это время был столь сильный в горах туман, что в двух или в трех шагах нельзя было различить предметов. Авангард наш набрел неожиданно на один неприятельский завал и завладел им без выстрела, потому что испуганный неприятель, приняв авангард за штурмующие колонны и убоясь превосходства сил, ретировался. К двум часам прояснилось: горцы, увидя русских, близко подошедших, открыли такой жестокий огонь, что Алексей Петрович, не откладывая ни минуты, повелел штурм завалов. Пук знаков отличия военного ордена, сжатых в руке его, был самою блистательною речью. Войско наше быстро двинулось вперед, штыки склонились грозно стальным гребнем, и толпы горцев обратились вспять, как вихрем гонимое стадо”.
Цылов здесь явно совместил две операции.
В конце августа Ермолов, выступив из Внезапной, разгромил ополчение хана аварского на реке Сулак и, как он рапортовал в Петербург, “сделал марш в горы, пользуясь общим ужасом и бегством и местами почти непроходимыми, так что с трудом мог провезти два легких орудия; истребил несколько селений, весь на полях хлеб и ни одного не встретил на пути человека. До такой степени рассеялся неприятель”.
Декабрьская операция, о которой вспоминает Цылов, — это был второй поход на Акушу, о котором речь впереди.
Ермолов действительно не знал поражений и нес минимальные при этом потери. Он объясняет это, главным образом, наличием у него артиллерии, которая производила на горцев сокрушительное впечатление и которой они еще не научились ничего противопоставлять. Он не втягивался, в отличие от более позднего кавказского генералитета, в вязкие лесные бои, где горцы, великолепные стрелки, имели все преимущества. Его отряды предварительно расчищали необходимое пространство.
Значительную роль играло, конечно же, его магнетическое влияние на солдат.
Надо иметь в виду, что старых кавказцев, тех классических кавказских ветеранов, с которыми Розен, Воронцов и Барятинский совершали свои подвиги, еще не существовало. Ермолов застал на Кавказе и в Грузии некоторое количество солдат, служивших при его предшественниках. Но это была не самая лучшая школа. Это были храбрые солдаты с малым опытом горной и лесной войны.
Грозные кавказские полки, имена которых мы встречаем в более поздних воспоминаниях — Апшеронский, Ширванский, Куринский, Тенгинский, Навагинский, — прибыли на Кавказ в 1819 году и закалялись, обучались уже в ермоловское время.
Было и еще одно принципиальное обстоятельство: горцы еще не освоили — и долго не освоят — эффективные способы войны с регулярными русскими войсками. Собираясь большими массами, рассчитывая на свою безоглядную доблесть и искусство ближнего рукопашного боя, они пытались противостоять русским в открытых столкновениях.
Судя по описаниям боевых ситуаций самим Ермоловым, он использовал в этих столкновениях те же методы, какими пользовался бы в европейской войне — с поправкой на особенности местности: он старался избегать без необходимости лобовых атак и применял глубокие обходы и удары по противнику с тыла. Ну и повторим: громил его артиллерией.
Что же касается стратегических установок, то недаром его молодость прошла в войнах с Наполеоном. Он многое усвоил. Наполеоновский принцип стремительных ударов по разбросанным в пространстве войскам противника, с тем чтобы не дать ему сконцентрировать свои силы, прославивший молодого Бонапарта в Итальян-
ском походе, был, как ни странно это может прозвучать, в высшей степени эффективен именно на Кавказе.
До эпохи Шамиля горские народы не выработали механизма быстрой концентрации сил на нужных направлениях.
“Наполеоновским” принципом Ермолов пользовался сам и приучал к нему своих подчиненных. Готовясь к походу в Акушу в конце 1819 года, он давал наставления Мадатову, действовавшему автономно.
Любопытно, что инструкция Мадатову написана была на французском языке, который Мадатов понимал, но говорил на нем плохо. Это был особый знак уважения, который должен был польстить самолюбивому Мадатову с его “светскими” претензиями.
“Господин генерал-майор князь Мадатов!
Гнусная измена уцмея в то время, когда вы заботились единственно о благе его семейства и о средствах возвратить ему милость правительства, поставила вас в необходимость прибегнуть к оружию, и я вполне доволен как мерами, благоразумно вами принятыми, так и исполнением оных, доказывающих деятельность и мужество, вас отличающие. Многочисленные народы, против коих вы должны действовать, не могут быть иначе предупреждены в своих предприятиях, как быстротою, вами так успешно приводимою в действие; возвращаясь всегда в ваш укрепленный лагерь, вы лишаете их способов нападать на вас и оставляете их в неизвестности о ваших намерениях”.
Письма-предписания Ермолова Мадатову содержат весьма значимые сведения.
Если Греков продолжал давление на чеченцев на севере, опираясь на Грозную, а Ермолов со своим отрядом, базируясь на крепость Внезапную, нависал над Дагестаном с северо-востока, готовясь обрушиться на Акушу, то Мадатов оперировал на юге Дагестана в мятежной области Табасарань, граничащей с владениями каракайдац-
кого уцмия.
28 августа Ермолов писал Закревскому из Внезапной: “Мадатов наш командует пречудесным войском, с ним собранные с ханства татары и весьма мало войск наших”.
Особенность отряда Мадатова заключалась именно в присутствии местных формирований — конницы Кюринского ханства, с Табасаранью граничащего, чей владетель Арслан-Хан демонстрировал полную лояльность русским. Ермолов придавал большое значение участию в боевых действиях на стороне России кавказцев. Мадатов в этом отношении был идеальным командиром — карабахский уроженец, знавший местные нравы и владевший местными языками.
Ермолов во что бы то ни стало хотел противопоставить одни кавказские народы другим. Так во время похода на Акушу он включил в состав своего отряда воинов главного союзника русских в Дагестане шамхала Тарковского: “Со мною находился шамхал, — писал он в записках, — которому поручил я начальство собранных подвластных. Не имел я ни малейшей надобности в сей сволочи, но потому приказал набрать оную, чтобы возродить за то вражду к ним акушинцев и посеять раздор, полезный на предбудущее время”.
Готовясь к походу в Дагестан и считая этот поход, как мы помним, решающим, Алексей Петрович направил Мадатову предписание, которое свидетельствует о появившейся в отношении Ермолова к покоряемым народам гибкости.
“Господину генерал-майору и кавалеру князю Мадатову.
Государю императору донес я о действии вашем в Табасарани, отдавая должное уважение благоразумным распоряжениям вашего сиятельства и быстрому исполнению оных.
Я не упустил поставить на вид доверенность, снисканную вами у подчиненных вам мусульман, которые столь храбро сражаются под вашею командой. <…>. Из последних действий ваших сужу я, что должен быть большой страх, между врагами нашими, ибо и добыча досталась войскам богатая, и что всего более, захвачены женщины и дети. Здесь редки весьма подобные случаи и потому должны производить полезные впечатления и послужить к убеждению их уклоняться от беспокойств и искать покровительства нашего. Потеря имущества не легко и не скоро вознаграждается. Одобряю весьма, что возвратили захваченных женщин; не говорю ничего и против освобождения пленных, ибо полезно вразумить, что русские великодушно даруют и самою жизнь, когда не делают упрямой и безрассудной защиты <…>. В рассуждении пленных, предлагаю вашему сиятельству к соблюдению впредь, следующее замечание: внушить войскам, чтобы не защищающегося или паче бросающего оружие, щадить непременно; при малейшей защите истреблять необходимо и, тем пользуясь, не обременять себя излишним и тягостным числом пленных”.
Это письмо, датированное 11 сентября 1819 года, не столько предписание, сколько одобрение уже принятых Мадатовым решений. Мадатов, знающий местные нравы, не отягощенный комплексом Цезаря, понимал, что одним устрашением должного результата не добьется. И он, командуя местными ополчениями против других местных ополчений, попытался примирить враждующие стороны и выступить в качестве третьей — высшей — силы.
Это было плодотворно, и Ермолов это понял.
Он уже осознавал, что его уверенность в замирении Кавказа серией сокрушительных побед над мятежниками не безусловна. А для эффективного осуществления военно-экономической блокады наиболее опасных народов необходима лояльность их соседей. Блокировать весь Кавказ было невозможно.
Гуманные жесты Мадатова могли привлечь на сторону России жителей ханств, от большинства владетелей которых Алексей Петрович твердо решил избавиться.
Мадатов теперь действовал в тех самых местах, где четверть века назад юный Ермолов впервые ощутил грозное очарование Кавказа…
Алексей Петрович готовился к решающему удару по акушинцам. В ноябре он вы-
звал из Табасарани, уже усмиренной, Мадатова с его татарской конницей и начал предварительные переговоры с противником.
“Акушинцам отправил я бумагу, — вспоминал он в записках, — коей требовал, чтобы они дали присягу на верность подданства императору, прислали лучших фамилий аманатов, не давали у себя убежища неблагонамеренным и беглецам, возвратили имеющихся у них русских пленных”.
Это были те же самые стандартные требования, которые он предъявлял и чеченцам и на которые акушинцы, защищенные горами, еще менее чеченцев склонны были обращать внимание.
“Обещал, если не согласятся, наказать оружием и взять главный город, Акуша называемый. Жителям провинции Мехтулли (лежавшей перед землями акушин-
цев. — Я. Г.), коих акушинцы склонили на свою сторону, послал я объявить, что если не останутся покойными в домах своих, разорю их до основания и пленных отошлю в Россию. Сии были в ужасном страхе…”
Последняя угроза — ссылка в Россию — была одной из самых действенных. Подобная мера уже практиковалась.
28 августа 1819 года Алексей Петрович, очевидно, готовясь широко эту меру практиковать, запрашивал Закревского: “Спроси князя Петра Михайловича (Волконского, начальника Главного штаба. — Я. Г.), где назначит он места, куда бы да мог я посылать отсюда на службу разные народы? У меня здесь столько шатунов, возмущающих спокойствие людей, готовых быть добрыми подданными государя. Хотел я чеченцев и кабардинцев отправлять в Сибирь в войска, но не знаю, как оттуда посланные даже в работу (каторжную. — Я. Г.) уходят без больших затруднений. В одном ханстве Шекинском имею я таковых недавно возвратившихся из Сибири 22 человека. Есть в Персии и даже здесь в Андрее был один. Они проходят чрез киргизов, а бухарцы как единоверцев принимают хорошо и дают всякое пособие — в прошедшем году несколько чеченцев отправил я на Камчатку из предосторожности от побегов, но сам я знаю, что это худое средство, ибо многие со временем могли бы быть годными, а не каждый вынести далекий путь может. Нельзя ли на остров Эзель в Финляндии или Архангельск? Здесь есть разные беки, беи — то есть владельцы, которые почитают храбростью и удальством собственными руками убивать своих подвластных. Нельзя наказывать их как преступников, пока законы наши не будут распространены на них, особливо когда между здешними народами подобные деяния приемлются отличием; но нельзя вразумить их, что то преступление, иначе как некоторым смирением и таковых, по мнению моему, надобно определять в службу унтер-офицерами, как людей, принадлежащих высшему сословию или здешнему дворянству. У меня теперь уже сидит один в крепости ребенок едва 18 лет возраста и уже убивший двух человек, о чем никто не сказал ни слова, как о происшествии весьма обыкновенном. Он из владельцев и хорошей фамилии отправится с кадрами в Россию. Итак, мне надобно разрешение, куда в дальние места отправлять простолюдинов в солдаты, и куда не столь далеко отправлять людей лучшего происхождения в унтер-офицеры”.
Это удивительный текст. Очевидно, Алексей Петрович и в самом деле не сознавал, какой психологической катастрофой является для горца любого социального статуса перемещение из традиционной среды в незнакомый, непонятный, враждебный и страшный мир — солдатом ли, унтер-офицером ли — совершенно неважно… Подобная практика не могла в обозримое время сломать традиционные представления горца, но гарантированно могла вызвать еще большее озлобление и ненависть.
Причем Алексей Петрович, стоя на страже законности, не считает это наказанием, но неким способом “смирения”.
Его понятное возмущение произвольными, с его точки зрения, убийствами на первый взгляд противоречит его собственному представлению о своем праве распоряжаться жизнями горцев, в том числе женщин и детей. Но он приказывал убивать во имя рациональной и, по его убеждению, законной цели. Он таким образом рассчитывал установить прочный мир и привести горские народы к благоденствию под милосердной властью российского императора. Необузданный деспотизм и кровавое самодурство ханов и более мелких владетелей были ему отвратительны.
Во имя будущего мира на Кавказе он должен был демонстрировать свою несгибаемость.
9
Греков теснил чеченцев. Мадатов усмирил Табасарань. Но ощущение ненадежности ситуации не покидало Ермолова. Аварский хан снова собрал сильное ополчение.
Аварцы напали на верного русским шамхала Тарковского, и тот с трудом отбился. Акушинцы захватили земли лояльного русским вольного общества Гамри-Юзен и чрезвычайно затруднили связь основных сил Ермолова с отрядом Мадатова. Хан казикумыцкий вел себя двусмысленно. Равно как и сильный ширванский владетель Мустафа-Хан, на которого вначале Ермолов возлагал большие надежды. Уцмий каракайдацкий откровенно перешел на сторону противника.
Имеет смысл более или менее подробно рассмотреть поход на Акушу, чтобы представить себе типичную ермоловскую операцию.
Базой для наступления на Акушу выбран был город Тарки, резиденция шамхала. Туда вызван был Мадатов.
Ермолов писал в воспоминаниях: “В селение Шора соединил я все войска, и отряд генерал-майора Мадатова прибыл из Карабудагента. Незадолго перед сим акушинцы в довольно больших силах занимали гору Калантау, через которую лежит лучшая дорога в их владения. Подъем не менее шести верст и в некоторых местах чрезвычайно крутой, затруднял всход на гору; неприятель, с удобностию защищая оный, мог причинить нам чувствительный урон; но мне удалось посредством шамхала внушить акушинцам, что они раздражают русских, занимая землю, принадлежащую Мехтулинской провинции, находящейся под их покровительством. Они оставили гору Калантау, и сие немало облегчило мои предприятия”.
На первый взгляд история удивительна. Надо помнить, что акушинцы — один из наиболее сильных и воинственных дагестанских народов, прославленный тем, что его предки в 1741 году приняли активное участие в разгроме многочисленной армии непобедимого дотоле иранского шаха Надира. И они послушно отказываются от выгоднейшей позиции под влиянием более чем сомнительного аргумента. Какая им разница — раздражат они русских или нет, если те идут их завоевывать?
Возможно, акушинцы надеялись договориться с Ермоловым и избежать войны, но, скорее всего, они рассчитывали завлечь русские войска как можно глубже, в горы, где рельеф работал на них.
Сопредельные с акушинцами народы плохо верили в успех русских. Ермолов писал: “Взятые в проводники жители земли, не веря успеху предприятия нашего, посланному для обозрения мест подполковнику Верховскому показывали как бы в насмешку места, где разбиты были войска шаха Надира, дороги, по коим спасались они рассеянные. Таково было мнение о могуществе акушинского народа, и немало удивляло всех появление наше в сей стране. Предместники мои не имели такого количества войск, чтобы идти в горы, почти неприступные, к народам, славящимся воинственными способностями”.
Поскольку поход против акушинцев был первой операцией такого масштаба и Алексей Петрович придавал ему особое значение, то он подробно описал и военную, и дипломатическую стороны дела. А потому имеет смысл привести этот значительный фрагмент. Это в некотором роде “энциклопедия” не только действий, но и представлений Ермолова на первом этапе его Кавказской войны. Как и в свое время несгибаемый Цицианов, он понял, что надо искать пути воздействия на горцев, кроме прямого насилия.
Не исключено, что он вспомнил наказ Мордвинова.
“12 декабря генерал-майор князь Мадатов оттеснил неприятельские передовые караулы и осмотрел им занимаемую не в дальнем расстоянии позицию.
16-го числа пришел я с остальными войсками к селению Урума, на другой день делал обозрение расположения неприятельских войск.
Приметны были многочисленные толпы, занимающие обширное пространство по хребту довольно больших возвышений, к коим доступ чрезвычайно был затруднителен по причине крутизны и защищаем укреплениями, из плитного камня построенными. Нельзя было идти по большой дороге; ибо, по мере приближения к позиции, спускалась она в глубокий и тесный овраг под самыми выстрелами.
Невозможно было при обозрении видеть всех сил неприятельских; ибо оные частью скрывались за высотами; но замечено было более десяти тысяч человек, правое крыло позиции прилегало к речке, протекающей в берегах чрезвычайно утесистых, через которую переправа была неудобна, и потому противоположный берег не был укреплен и только малыми охраняем караулами. Неприятельские стрелки встретили нас, не доходя далеко до позиции, дабы воспрепятствовать обозрению, перестрелка была ничтожная, я не приказал употребить артиллерии.
Со мною находился шамхал, которому поручил я под начальство собранных, по приказанию моему, мехтулинцев, с коими соединил он своих подвластных. Не имел я ни малейшей надобности в сей сволочи, но потому приказал набрать оную, чтобы возродить за то вражду к ним акушинцев и поселить раздор, полезный на предбудущее время.
В лагерь наш приезжали многие из старшин акушинских с разными переговорами, никогда не давая прямого на требования моего ответа; вероятно, искали выиграть время, дабы умножить средства обороны; ибо усмотрено было, что работы производились с деятельностью. Или протянуть до ненастной погоды, которой, судя по позднему времени, ожидать надлежало, что могло иметь весьма неприятные для нас последствия. Приметно было, что старались они осмотреть наши войска, но изрытое местоположение скрывало их, и по недостатку дров мало весьма было огней на бивуаках, почему также не могли они судить о количестве.
Не переставал я настоятельно требовать ответа, представляя, сколько упорство со стороны их может быть для них пагубным; но они не только не изъявляли, по гордости своей, никакого согласия, напротив, присланные 18-го числа старшины ответствовали довольно дерзко, уверяя, впрочем, что о настоянии моем рассуждаемо будет в общем совете, которого решение сообщат они мне в непродолжительном времени.
Таковы были отзывы их и прежде, и через людей, подосланных от шамхала, известно было нам, что ежедневно собираемый совет, по разности мнений, ничего твердого поставить не может; что рассуждения многих благоразумнейших из старших остаются без внимания; что молодые люди, наиболее имеющие влияние на главного кадия, так же молодого человека, желают непременно защищаться и народ к тому возбуждают, представляя, что покорностью русским разрушат они воинственную свою славу и знаменитость между дагестанскими народами.
Присланных старшин приказал я, угощая вежливейшим образом, задержать в лагере, и они не прежде отправились обратно, как около полуночи, а в три часа за полночь выступили войска к неприятельской позиции, отстоящей не более восьми верст. Ночь была месячная и чрезвычайно ясная, но войска приблизились почти на пушечный выстрел, не будучи примеченными. До рассвета устроились они в боевой порядок, и пять батальонов пехоты, под командою генерал-майора князя Мадатова, спустясь глубокими рытвинами к реке, перешли беспрепятственно на противоположный берег. Неосторожный неприятель не защищал переправы, и сие одно уже могло ручаться за успех; движение сих войск в гористом местоположении долго не было примечено, и потому прошли они довольно большое расстояние, не будучи встречены неприятелем. Вскоре увидели мы, что из позиции большие толпы поспешно обратились против отряда генерал-майора князя Мадатова и вдруг загорелся сильный ружейный огонь. В сие время войска, при коих я находился, выслав стрелков, сбили передовые посты перед главною позицией, и батарейная артиллерия начала действовать на укрепления. Но с сей стороны менее опасался неприятель, ибо приближение к укреплениям было (как и выше сказано) чрезвычайно затруднительно. Шамхал, со своими толпами занимавший конечность правого нашего фланга, имел перестрелку с небольшими неприятельскими постами, по возвышениям поставленными, и принудил их к отступлению.
Конечно, не с сей стороны могли акушинцы ожидать решительного нападения, но не менее отвлекало оно некоторую часть сил их, и для нас тем полезно было, что прикрывало расположением своим запасный наш парк и за войсками идущие обозы.
Приспевшие к отряду генерал-майора князя Мадатова шесть орудий устроились на продолжении укреплений, и рикошетная стрельба наносила вред полкам. Триста человек линейных казаков, опрокинув слабую неприятельскую конницу, заняли впереди большое пространство и высоту, с которой могли легко спуститься к дороге в тылу неприятеля. Пехота отряда генерал-майора князя Мадатова поддерживалa казаков стрелками, которые в то же время начинали приближаться к дороге, угрожая овладеть оною.
В позиции неприятельской происходило величайшее смятение, и вскоре толпы бросились в поспешнейшее бегство, так что из некоторых укреплений, наиболее подверженных действию артиллерии, исчезли они мгновенно. Со стороны, где я находился, татарская наша конница, набранная в ханствах, с решительностью ударивши на неприятеля, бегущего по большой дороге, изрубила несколько человек и понудила его оставить дорогу. С частью войск начальник корпусного штаба, генерал-майор Вельяминов, пошел поспешно за неприятелем, поддерживая татарскую конницу, которую неприятель беспокоил с гор выстрелами. Пехота отряда генерал-майора князя Мадатова, переправясь обратно на наш берег речки, с ним соединилась, и селение Лаваша, лежащее в верстах четырех от нашего расположения, немедленно занято. Татарская конница и казаки по обеим сторонам речки посланы вперед преследовать бегущих. Перекопанная во многих местах большая дорога исправлена, и на ночлег при селении Лаваша пришла к войскам вся артиллерия и обозы. Толпы шамхаловой милиции рассеялись грабить ближайшие деревни.
В селении Лаваша захвачено несколько жителей, которые не успели увезти семейств своих и для них оставались.
Они рассказали нам, что тут было во все время пребывания главного кадия акушинского и знатнейших из старшин. Ежедневно собирались совещания, и вчера еще уверяемы были жители, что русские не придут; ибо, по малочисленности своей, сделать нападение не осмеливаются. Один из бывших в лагере нашем старшин, возвратясь, объявил, что нас весьма немного и войска в таком изнуренном состоянии, что против них едва ли оружие употребить достойно. По таковым известиям жители во всех далее деревнях не вывозили семейств своих и имущества, и повсюду совершенное спокойствие.
Тут узнали мы, что с тремя тысячами человек находился единственный сын Сурхай-Хана Казыкумыцкого; что на помощь акушинцам приходили койсубукинские народы и многие другие вольные общества Дагестана, менее их значительные, и весьма правдоподобно было показание жителей, что все вообще силы составляли более двадцати тысяч человек. Уцмей каракайдацкий, известный между здешними народами человеком отличной храбрости, с сыном своим находился против войск левого нашего крыла, и жители селения Лаваша видели его, бежавшего ранее прочих. Вместе с ним был бунтовавший родной племянник и зять шамхала. Ших-Али-Хан Дербентский составлял главнейшую в совещаниях особу, но в опасности не вдавался и в бегстве не был из последних. Аварский хан не был; из его подданных приходили весьма немногие.
Судя по твердости неприятельской позиции, я решался на довольно значительную потерю, и она, конечно, была бы таковою, если бы отряд генерал-майора князя Мадатова нашел сопротивление при переправе и были заняты трудные места, которые прошел он без выстрела. Но тогда уже встретил его неприятель, когда, воспользовавшись местоположением, мог он развернуть свои силы и уже начинал обходить конечность правого его крыла, после чего вскоре укрепления подверглись действию артиллерии. Сражение вообще продолжалось около двух часов, неприятель не успел употребить четвертой части сил своих, затруднения в переправе на правый берег реки не допустили обратить таковых, которые бы в состоянии были остановить успехи генерал-майора князя Мадатова, коего решительное и весьма быстрое движение было главнейшею причиною его бегства.
Потеря наша, вместе с татарскою конницей, не превзошла пятидесяти человек, что, конечно, не покажется вероятным.
Во весь переход 20 декабря не видали мы неприятеля; посланные в разъезд партии открыли, что жители из всех деревень вывозят в горы свои семейства, угоняют стада. Конница наша взяла несколько пленных, отбила обозы и множество скота. В селениях находили имущество, которое жители спасти не успевали.
Приказано было истреблять селения, и, между прочим, разорен прекраснейший городок до восьмисот домов, Уллу-Айя называемый. Отсюда с такою поспешностью бежали жители, что оставлено несколько грудных ребят.
Разорение нужно было, как памятник наказания гордого и никому доселе не покорствовавшего народа; нужно в наставление прочим народам, на коих одни примеры ужаса удобны наложить обуздание.
Многие старшины деревень пришли просить помилования; не только не тронуты деревни их, ниже не позволено войскам приближаться к оным, дабы не привести в страх жителей. На полях хлеб их, все заведения и стада их остались неприкосновенными.
Великодушная пощада, которой не ожидали, истолковала акушинским народам, что одною покорностью могут снискать свое спасение, и уже многие являлись с уверенностью, что они найдут снисхождение.
Посланные партии к стороне главного города Акуши, отстоящего от ночлега нашего в пятнадцати верстах, заметили чрезвычайно большое стечение в городе народа и движение необыкновенное, из чего можно было заключать, что жители приуготовляются к защите. По слухам знал я, что дорога, на расстоянии шести верст к городу, проходит весьма тесною лощиною и местами, где неприятель может нанести нам большой урон, занимая окрестные и во многих пунктах неприступные высоты; что нет дороги, которую бы возможно было обойти оные, и что, сверх того, самый город лежит в самых крепчайших ущельях, среди коих отделившийся холм защищает вход в них на расстояние не более выстрела.
Отправив с начальником корпусного штаба, генерал-майором Вельяминовым и генерал-майором князем Мадатовым казаков и татарскую конницу до 1500 человек, приказал я осмотреть окрестные города места, не вступая с неприятелем в дело до прибытия пехоты, войскам приказано было выступить весьма рано. На пути встречен был я двумя из важнейших старшинами, из коих один был прежде главным кадием. Они просили, чтобы одними сутками умедлил я приближение к городу и что между тем употребят они старание согласить жителей просить прощения. На ответ, что мог бы я поверить посланным с воли народа, но тогда не было бы их двое, они же не предлагают от имени его, но собственное свое старание, и потому на одних подобных обещаниях не могу я остановить моих предприятий, и войска продолжали марш свой. Старшины уехали. Начальник корпусного штаба прислал сказать, что беспрепятственно дошли они до города и оный, найдя оставленным жителями его, заняли. Вскоре пришел я с войском и расположился в городе. Все окрестные горы наполнены были спасающимися жителями с их семействами и имуществом; я запретил их преследовать, хотя, рассеянными и объятыми ужасом, легко можно было овладеть ими.
В городе нашли мы несколько хлеба и ничего более.
К шамхалу явились знакомые ему люди и посредством их вызваны многие из знатнейших старшин, а вскоре и сам главный кадий, который весьма боялся явиться, будучи причиною своевольства акушинцев и следуя внушениям вредных нам людей, которых принимал всегда с особенным дружелюбием и оказывал им помощь.
Наконец начали появляться жители и водворяться по-прежнему. В лагерь приходили женщины отыскивать грудных ребят своих, которых солдаты сберегали. Одному из знатнейших старшин возвращена молодая дочь его, которую во время плена ее содержали с должным уважением. В городе разорить приказал я несколько домов, принадлежащих друзьям беглеца Ших-Али-Хана, участвовавшим с ним во всех вредных замыслах его против нас. Войскам доставлен был провиант, в котором начинали они нуждаться.
Собравшиеся жители и главнейшие из старшин всех селений приведены были к присяге на подданство Императору в великолепной городовой мечети, войска были под ружьем и сделан сто один выстрел из пушек.
Я назначил главным кадием, бывшего в сем звании незадолго прежде и добровольно сложившего оное старика, известного кроткими свойствами и благонамеренностью, и выбор мой был принят акушинцами с удовольствием. От знатнейших фамилий приказал я взять двадцать четыре аманата и назначил им пребывание в Дербенте. Наложена дань ежегодная, совершенно ничтожная, единственно в доказательство их зависимости. Они обязались никого не терпеть у себя из людей, правительству вредных, были признательны за пощаду и видели, что от меня зависело нанести им величайшие бедствия. Мне, при выражениях весьма лестных, поднесена жителями сабля, в знак особенного уважения.
Многим из отличнейших людей, в особенности пяти кадиям, начальствующим в магалах или округах, роздал я приличные подарки; некоторых, потерпевших разорение, наделил скотом, отбитым во множестве”.
Приказ, изданный Ермоловым после этой победы и приведенный им в письме Денису Давыдову, звучал так:
“Января 1-го дня, 1820 г. № l. B Дагестане.
Труды ваши, храбрые товарищи, усердие к службе, проложили вам путь в середину владений акушинских, народа воинственного, сильнейшего в Дагестане. Страшными явились вы пред лицом неприятеля и многие тысячи не противостали вам, рассеялись и бегством снискали спасение. Область покорена и новые подданные великого нашего государя благодарны за великодушную пощаду. Вижу, храбрые товарищи, что не вам могут предлежать горы неприступные, пути непроходимые. Скажу вам волю императора — и препятствия исчезают пред вами, заслуги ваши смело свидетельствуют пред государем императором, и кто достойней из вас не одарен его милостию?
Командир отдельного Грузинского корпуса1 генерал Ермолов”.
Приказ этот интересен не только обращением к солдатам, не только патетическим своим тоном, но и уверенностью — искренней! — в праве покорения Акуши. “Новые подданные” должны быть благодарны “за великодушную пощаду”. Если бы не великодушие завоевателей — они могли быть истреблены.
Один из офицеров, участников Акушинской экспедиции, вспоминал: “Главнокомандующий <…> отдал по корпусе приказ, который привел нас всех в восторг. Мы беспрестанно читали, повторяли этот приказ и вскоре знали его наизусть”.
На это Алексей Петрович и рассчитывал.
10
Записки Ермолова дают представление о его тактике. Решающую роль при взломе укреплений противника играет тяжелая — батарейная — артиллерия, но решающее значение придается обходному маневру и угрозе выхода в тыл противника. Горцы, не привыкшие к операциям такого масштаба, в ситуации, когда решающую роль играла не индивидуальная доблесть, а удачное маневрирование крупных войсковых масс, теряли присутствие духа.
Это был не набег с его особой тактикой и не сшибка отдельных конных отрядов, но полномасштабные сражения. Методы партизанской войны, успешно применявшиеся горцами против ограниченных карательных экспедиций предшественников Ермолова, в подобном случае не годились.
Воевавший под началом Ермолова офицер Иосиф Дубецкий предложил в воспоминаниях вполне резонное объяснение неудач горцев в этот период: “У кавказских горцев, как и у всех полудиких народов, самосохранение есть душа военной тактики. На сем основании все кавказские племена, не исключая даже лезгин и чеченцев, грозны в нападениях внезапных, страшны в лесах, в ущельях, в скалах, в завалах, одним словом везде, где можно убивать других и не быть убиту самому. Но чтобы горцы в чистом поле вступивши с хладнокровием в открытый бой с неравными силами, это бывает весьма и весьма редко, и то в затруднительных обстоятельствах. За всем тем это народ удивительной храбрости, а самоотвержение их бывает невероятное. Зато распорядительность в делах большею частию бывает очень дурная, а дух свободы, разрушая дисциплину и единство в действиях, приводит их военные предприятия к результатам безуспешным и нередко разрушительным для них самих”.
Акушинцы предпочли изобразить покорность. Насколько она была искренняя, продемонстрировал случай, зафиксированный участником похода офицером
Д. Н. Бегичевым и опущенный Ермоловым в его записках.
Судя по тексту Ермолова, энергичное использование им батарейных орудий и удачный маневр батальонами Мадатова и казачьими сотнями, обошедшими акушинцев, принесли скорую и почти бескровную победу.
Ермолову важно было зафиксировать именно эту неодолимость вторжения его войск в места, считавшиеся недоступными.
Рядовой участник боев Бегичев воспринимает происходящее несколько по-иному.
“После совершенного поражения на реке Мкасе и взятии нами с величайшими усилиями (! — Я. Г.), один за другим, семи укреплений, построенных в ущельях и утесах, все сопротивлявшиеся нам акушинцы разбежались, а мы, продолжая уже беспрепятственно следование наше к городу Акуши, узнали, что на встречу к нам высланы все старшины в числе 150 человек; между ними был и кадий (из селения Мокагу). Я был личным свидетелем тому, что этот кадий вышел вперед всех и, остановившись в недальнем расстоянии от корпусного командира, начал в самых дерзких выражениях говорить, что одержанная нами победа ничтожна, и что хотя потеря с их стороны довольно значительна, но для целого народа, известного храбростию и воинственным духом своим, полученная нами временная поверхность ничего не значит, что у них осталось еще много войска и они могут не только прогнать русских, но и истребить всех до последнего. └Взгляни, — продолжал он, указывая на узкие тропинки по горам, — вспомни, что это те самые места, на которых была рассеяна, разбита и совсем уничтожена предками нашими, в десять раз могущественнее русского государя многочисленная армия Надир-шаха, который сам избавился от смерти поспешным бегством: так может ли после того горсть русских покорить и предписать нам закон?“ Глаза его блистали от ярости. Я был в это время ближе всех к генералу, и опасаясь, чтобы фанатик, в исступлении своем от ярости не бросился на него с кинжалом, приготовился встретить его при первом малейшем движении, и не спускал с него глаз, держа в руке пистолет с взведенным курком; многие из окружавших генерала обнажили было свои сабли, но он удержал нас и, с величественною, грозною осанкою своею, опершись на саблю, выслушал его хладнокровно, смотревши прямо ему в глаза; когда же он умолкнул, то, обращаясь к прочим старшинам, приказал им обезоружить его и взять под стражу, что и было ими тотчас беспрекословно исполнено; потом генерал объяснил им в самых сильных выражениях всю важность преступления безумца, позволившего себе оскорблять священное имя императора обширного, могущественного государства, при верноподданных его и в присутствии главного начальника над здешнею страною; потом он настоятельно потребовал, чтобы этот дерзкий мятежник был тотчас ими же самими осужден и наказан. Суд старшин не долго продолжался; они сами объявили генералу, что он более всех причиною бедствий, претерпенных соотечественниками их, что он возбуждал злонамеренными внушениями своими к сопротивлению и непокорности; после того они схватили его, разложили на землю и так жестоко отодрали бывшими в руках их нагайками, что он не мог сам встать; его подняли, кое-как усадили на лошадь и отправили домой… Очень вероятно, что смерть его была последствием претерпенного им жестокого наказания”.
Ермолов, как видим, несколько сгладил в своем “римском стиле” тяжесть боев на подступах к Акуше. Но главное в этом тексте другое: Алексей Петрович не мог не понимать, что именно этот яростный кадий выражает истинное настроение затаившихся акушинцев. Но он испортил спектакль и вызвал неудовольствие своих соплеменников.
Ермолов на исходе второго года активных действий по замирению горцев должен был догадываться, что этот поход в Дагестан далеко не последний.
Когда он писал Денису Давыдову, человеку близкому, с которым он был полностью откровенен: “…неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет”, то это вполне соответствовало реальному положению вещей.
Как только относительно успокоились Чечня и Дагестан, готовые, впрочем, к новым возмущениям, начался мятеж по другую сторону Кавказского хребта — в Имеретии, затронувший и Гурию, и Менгрелию, мятеж, вызванный причинами, для Алексея Петровича непривычными.
Но прежде чем говорить об имеретинском мятеже, надо напомнить о постоянном стремлении проконсула убедить Петербург в близкой войне с Персией, войне, на которую он по-прежнему возлагал главные свои надежды.
11 марта 1820 года Ермолов отправил Нессельроде очередное донесение о персидских делах.
“При сем имею честь препроводить полученные мною от поверенного в делах
г. Мазаровича бумаги. Из них Ваше Сиятельство усмотреть изволит, сколько мало имеет он надежды на продолжение мира с Персиею. Беспредельное самолюбие наследника престола, предусмотрительность тесно ограниченная, закрывают от него и собственную даже пользу. Трудно вразумить его, что одно строгое соблюдение трактата долженствует и может оную доставить и сделать прочною. При первом взгляде Ваше Сиятельство заметить изволите, что осторожное поведение г. Мазаровича не дает принцу Аббас-Мирзе ни малейшего повода к неудовольствиям, что он старается изыскивать их в самых ничтожных обстоятельствах, вымышляет оные. Аббас-Мирза желал бы всю вину беспокойств его возложить на меня, и без погрешности заключить возможно, что все преступление мое состоит в том, что я начальствую в земле ему соседственной, знаком с Персиею и дерзнул познать свойства и способы Его Высочества”.
В тот же день он отправил в Министерство иностранных дел отношение, вызывающий тон и смысл которого вряд ли сошел бы с рук кому-нибудь другому.
Денис Давыдов рассказывает: “В 1820 годах было прислано из Ахена (как мы помним, там происходил конгресс, в котором участвовал Александр I. — Я. Г.) на имя Ермолова Высочайшее повеление об уступлении Турции областей, лежащих близ Черного моря: он был вместе с тем извещен, что послу нашему в Константинополе, барону Строганову, было приказано обещать султану скорое возвращение этих земель, жители которых уже обратились в христианскую веру. Ермолов написал государю всеподданейшее письмо, в коем были изложены гибельные последствия столь несвоевременной уступки, окончил его словами: └Если воля В. В. неотвратима, то прошу прислать мне преемника для приведения ее в исполнение“. Государь, милостиво оценив представление Ермолова, тотчас повелел барону Строганову не давать вышесказанного обещания”.
Павел Дмитриевич Киселев был одним из тех, кто весьма критически относился к свидетельствам Давыдова и, в частности, утверждал: “Разговоры Ермолова с императором Александром I суть вымыслы, не соответствующие уклончивому характеру Ермолова”.
Киселев явно недолюбливал Ермолова. Его раздражало в записках Давыдова, что он “Ермолова ставил выше всех”, равно как вообще раздражал его “синклит записных поклонников Ермолова”. Но свидетельство Давыдова об отказе Ермолова выполнить волю императора и требование отставки в случае “неотвратимости” высочайшей воли подтверждается документально. И это дает нам право отнестись к свидетельствам Давыдова с большим уважением, чем это делал бы Киселев.
Желание Александра, очевидно, связанное с какими-то дипломатическими маневрами в Ахене, было передано Ермолову Нессельроде. И Александр, и Нессельроде исходили из неких теоретических соображений, совершенно не представляя себе конкретного положения на Черноморском побережье.
Это была весьма характерная ситуация, базирующаяся на самоуверенном невежестве высшей власти.
И Ермолов ответил посланием, которое может служить образцом анализа последствий необдуманного политического решения, равно как и образцом дерзкой просветительской акции. Он ясно дал понять Нессельроде и стоящему за ним императору, что их некомпетентность переходит все мыслимые границы. И действительно пригрозил отставкой.
Он писал это послание на бивуаке, посреди “новых измен, рождающихся на каждом шагу”, с трудом скрывая ярость, которая сквозит в этом безупречно рациональном тексте.
Это был один из тех документов, вышедших из-под пера Алексея Петровича, которые свидетельствуют о широте и ясности его взгляда, удивительным образом сочетавшимися с его утопическими мечтаниями.
Этот документ надо привести целиком, ибо в каждом его абзаце сконцентрированы роковые проблемы, о которых в Петербурге и Ахене не задумывались, но которые необходимо было решать проконсулу Кавказа.
“Управляющему Министерством Иностранных Дел, Графу Нессельроде.
На два сообщения Вашего Сиятельства, заключающие в себе вопросы в рассуждении Абхазии и Сухум-Кале, имею честь ответствовать.
Во всеподданнейшем рапорте моем Его Императорскому Величеству, от 28 Марта 1818 года, изображены выгоды, какие может доставить нам Абхазия и Сухум-Кале, если, для достижения того, употребит Правительство некоторые меры. В теперешнем же состоянии Абхазия доставляет нам безопасную во всякое время года для судов станцию в Сухумской бухте, и Мингрелия почти не подвержена набегам; ибо сколько ни будь абхазцы удерживаются в обуздании страхом.
При первом взгляде выгоды сии покажутся весьма ограниченными, но взирать надлежит на те неудобства и вред, кои произойти должны, если Абхазия отдана будет туркам.
Доверенность здешних народов к России чрезвычайно поколеблется. Грубым невежеством стесненный их рассудок, всего удобнее постигающий единую силу, уступку земли отнесет на счет могущества Султана и его над нами превосходства, которых и теперь нередко заняты пустые головы до того, что мечтают устрашать нас оным. Владетельные князья Мингрелии, Гурии и даже князья Имеретинские, сии уродливые исчадия безобразной феодальности, коим тягостно правление наше, смиряющее бесчинное их своевольство, зная прежнее требование турок о возвращении земель сих, паче же видя участь Абхазии и ожидая таковой для себя, будут искать благорасположения их и приверженность свою доказывать бесконечными возмущениями, которые турки не упустят возбуждать, как и теперешний бунт, в странах сих продолжающийся, в надежде на их помощь. Теперь еще все сии князья порабощены в чувствах своих долговременною прежде зависимостию, но уже положено начало освобождения их от рабства.
Участь абхазского владетеля, князя Георгия Шарвашидзе, произведет весьма худое впечатление. По чрезвычайной привязанности жителей стран к месту рождения, он не оставит земли своей, и первая жертва, принесенная им новому Правительству в знак приверженности, будет Христианская Вера; но едва ли и сие спасет его; ибо турки не простят ему прежнюю перемену Закона и вступление под покровительство Христианского Государя. Брат его, Гассан-Бей, ревностнейший мусульманин, человек зверского характера, злодейскими свойствами своими снискавший доверенность и сильную партию между хищническими народами, которому и теперь дает помощь деньгами. Турецкое правительство воспользуется его расположением, и он сделается владетельным князем, коварнейшим врагом нашим.
Распространение христианской религии, которая столько нужна для смягчения зверских народов, совершенно прекратится, и если взглянуть на бедственное состояние христиан, обитающих во владениях турецких, то каких утеснений и истязаний ожидать надлежит новым христианам, которые отреклись от прежней Веры, надеясь на могущественную защиту России? Сие оставление единоверцев произведет наибольший для нас вред в общем мнении. Весьма неосновательно предположение, что возможно оградить турецкое правительство какими-нибудь на предмет сей условиями.
Такое ли государство ручаться может за исполнение оных, где внутреннее в высочайшей степени расстройство, междоусобные войны и необузданное своевольство истощают действие власти? Разве выполнены им условия в отношении к сербам и обоим княжествам? Здесь лучше мне известны обстоятельства, и я беспрерывно вижу бессовестное и наглое нарушение трактата. Теперь подданные Турции участвуют в возмущении Имеретии и Гурии, главные оного зачинщики явно приняты в Ахалцыхе; теперь нескольких солдат наших и казаков, убитых в перестрелках, головы представлены Паше Ахалцыхскому, и область, им управляемая, есть верное убежище всех злодеев и изменников.
Нельзя без ужаса представить ежечасно грозящую нам чуму, от коей, по соседству с турками и по наклонности к беспорядкам здешних народов, нет средств, и что тогда чрез Сухумскую пристань будет она свободнее распространяться в горы, и оттуда на Кавказскую Линию и далее.
Доселе наблюдением командующего гарнизоном нашим в Сухом-Кале сколько возможно полагается преграда торгу пленными, для чего предложено мною назначение нескольких судов для крейсирования около берегов, но, по уступлении Абхазии, торг сей усилится в полной мере. Он заслуживает внимания, когда о прекращении продажи негров столько государств не престают заботиться, и тем более будет чувствителен, что продаваемые будут христиане, жители Мингрелии и Имеретии. Всего скорее турецкое правительство приступит ко всяким условиям относительно запрещения торга пленными, и всего скорее нарушит оные. Кому может вверить оно надзор за исполнением, когда торг сей находит нужным для себя каждый значительный турецкий чиновник? Когда, сверх того, с давних времен Кавказские горы снабжали гаремы султанов и первейших государства и жителями сих гор наполнялась милиция мамелюков в Египте? И так надобно быть чрезмерно доверчивым, чтобы в сем случае на обещание турок полагаться.
Абазинцы, народ подвластный Турции, теперь уже в большом количестве имеют вооруженные лодки и производят около берегов разбои. Если новые сии корсары будут иметь для пристанища удобную Сухумскую бухту и так называемую Бюгвиндскую, то, при равнодушии с нашей стороны к сему предмету, в короткое время купеческие суда наши не будут сметь приходить в Редут-Кале, и мы лишимся подвоза из Россия провианта, которого, не имея здесь в земле, не в состоянии будем защищать владения наши, и тогда не одной Абхазии лишиться можем.
Если недовольно сильно умел я выразить все описанные мною неудобства и если не могу надеяться склонить внимание правительства к моим рассуждениям, я присоединяю убедительнейшую просьбу, для чести Правительства, для успеха в здешней стране дел наших, не отдавать туркам A6хазии, ниже какой-либо части оной. Не все, предвидел я, могущие от того произойти, последствия, но знаю из четырехлетних внимательных наблюдений моих, что если турки владеть будут какою-нибудь частию полуденной покатости Кавказских гор, невзирая на прозорливое благопопечение Государя Императора, значительно усилившего войска здешнего корпуса, их будет недостаточно; государству умножение их тягостно, содержание разорительно. Восстанут народы, доселе удерживаемые страхом, ни откуда помощи не ожидающие; дадут им оную турки, и тогда всякая внешняя война повлечет за собою несчетные неудобства и самые опасности. Трудно будет, или паче невозможно, удержаться в Мингрелии, Гурии и Имеретии, и если еще некоторое время сохраним их в зависимости, то они будут служить развратом прочим владениям нашим; ибо, конечно, не в состоянии будем употреблять над ними власти, и надобно будет управлять вредными угождениями.
Карты всей Абхазии не имеется, и снять оную не иначе возможно, как войдя в землю с довольно сильным отрядом войск; но берега сняты с достаточною верностию в 1817 году от Редут-Кале до Сухум-Кале и внесены в карту, в прошедшем году изданную.
Если же уважение каких-либо мне неизвестных обстоятельств, несмотря на последствия, должно решить участь Абхазии, или только Сухум-Кале, я прошу покорнейше Ваше Сиятельство исходатайствовать Высочайшее соизволение Государя Императора, в милостях ко мне неистощимого, дабы исполнение того возложено было на другого; ибо я, будучи начальником в здешней стране, много потеряю в общем мнении, тому способствуя.
11 Марта
1820 года”.
Александр нашел время среди геополитических своих дел вдуматься в аргументы Ермолова и решение свое отменил…
Повторим еще раз основополагающую формулу, которой Алексей Петрович описал окружающую его реальность: “…неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет…”
5 марта 1820 года он писал Закревскому: “Заставляют меня обстоятельства отсрочить приезд мой в Петербург, хотя многие дела и требовали того чрезвычайно. Меня удержало готовое возгореться в Имеретии возмущение, невзирая на которое решился я вывезти оттуда несколько главнейших лиц духовенства, наиболее к тому возбуждающих. На сие имею я даже разрешение правительства, — следовательно, тут нет моего произвола”.
Подобные оговорки — “тут нет моего произвола” — встречаются в письмах к Закревскому постоянно. Очевидно, в Петербурге упорно циркулировали слухи о самовластном поведении главнокомандующего, и Ермолов знал об этом. В высших кругах наверняка не забыли его записку 1816 года, в которой он требовал себе фактически бесконтрольной власти в своем проконсульстве…
То, что Алексей Петрович далее сообщает своему другу, принципиально важно, ибо слишком часто волнения и мятежи на Кавказе и в Закавказье вызваны были не столько подстрекательством персидских или иных агентов, сколько вызывающим и оскорбительным поведением русских чиновников и офицеров.
Ермолов решительно не одобрял это провокаторство — как мы увидим и в случае с Имеретией. Но — удивительное дело — он чистосердечно не замечал гораздо более масштабных провокаций в собственной своей деятельности. Цитированный нами
С. Эсадзе, автор знающий и объективный, утверждал: “Крупная историческая личность Ермолова омрачается патриотическими его предубеждениями. Он поставил себе целью за правило уничтожать в крае всякую нерусскую национальность, и, попирая древние установления, сроднившиеся с чувствами и верою народа, заменять их новыми, поверхностно обдуманными, чтобы иметь в себе залог прочной будущности. С такими предвзятыми взглядами Ермолов не обращал внимания на то, что собственно он уничтожает, и с неимоверною легкостью касался предметов, к которым правительство должно приступать всегда с чрезвычайною осторожностью. Он поколебал права собственности высшего мусульманского сословия в “Положении об агаларах”, чем возбудил непримиримую вражду и недоверие влиятельного класса против правительства. Преемники Ермолова тщетно старались поправить ошибку, и только князю Воронцову, восстановившему прежние права беков и агаларов, удалось успокоить мусульман. Ермолов, например, испросил разрешение государя о запрещении мусульманам Закавказского края ходить на поклонение в Мекку и Медину, рассчитывая, что это не повлечет за собою каких либо последствий, а избавит от дурных примеров изуверного обращения с христианами, наблюдаемого закавказскими мусульманами во время путешествия по Оттоманской империи. Но обстоятельства доказали противное: мусульмане, пораженные в гражданской жизни непрочностью своих прав на собственность, в последнем распоряжении Ермолова увидели посягательство на изменение одного из коренных догматов их религии. Они начали волноваться, и в 1823 году в Кюринском ханстве, в селении Яраг, открылась первая проповедь мюридизма, а в 1824 году мюриды, потрясая еще деревянными шашками, обращались к стороне России и громкими криками призывали мусульман на газават — священную войну за веру”2.
Что до волнений в Имеретии, переросших в кровавый мятеж, то Ермолов в том же письме продолжал: “С тобою могу я, однако же, говорить откровенно, что всех сих беспокойств причиною начальствующий здесь митрополит наш Феофилакт. Не познакомясь хорошо с обстоятельствами здешнего края, сделал он представление о преобразовании по Имеретии духовного управления, сие представление было представлено на утверждение. Но когда приступлено было к самому преобразованию, духовенство имеретинское, видя потерю своих выгод, возбудило дворянство, которого Феофилакт также неосторожно коснулся интересов, дворянство сообщило дух мятежа народу, и в прошедшем году все было под ружьем. Феофилакт, не рассуждая об утеснении, хотел умножением церковных доходов сделать угождение своему начальству. Князь Голицын (Александр Николаевич — глава Министерства духовных дел и народного просвещения. — Я. Г.), не будучи расположен ко мне, не хотел спросить мнения моего, можно ли без неудобства приступить к тому и теперь дошло до того, что надо употребить оружие и, хуже еще того, что народ противится постановлению, утвержденному государем. Феофилакт, известный необыкновенным умом своим и редкими способностями, не монашески ищет угождать начальству и знает, что это лучший способ достигать собственных выгод. Он ни в чем не остановится, не затруднится, и у нас здесь не обойдется без хлопот неприятных. Хотел бы я не иметь по должности дела с монахами, которые со времен самой древности почти не изменили свойств своих и которые не всегда были достойны почтения, — теперь должен сим к неудовольствию заниматься”.
13 апреля, уже из Тифлиса, Алексей Петрович снова возвращается к этому сюжету: “Здесь, Бога благодаря, все спокойно и доселе тиха Имеретия, в которой ожидал я замешательств, которые, если и случатся впоследствии, не думаю, чтобы были весьма важными. Сими обстоятельствами обязаны мы будем непреодолимой страсти духовного здешнего начальства к крутым переменам и преобразованиям. Мне сюда дали, конечно, из умнейших монахов в России, митрополита Феофилакта, но нет сомнения, что я более монах по свойствам, нежели он. Душа его, кажется, прекрасно подобрана к цвету монашеской одежды! Я подобного ябедника и шпиона не видывал, и он с такими людьми входит в связи, что казаться может, что составляет шайку разбойников. В здешнем необразованном краю не мешал бы в лице начальника духовенства человек с лучшими правилами. С духовною ябедою, поддержанною князем Голицыным, меня ненавидящим, у нас добра не выйдет и больно понести неудовольствия за духовную каналью!”
Надо полагать, что Алексей Петрович с горечью вспоминал свою отвергнутую высшей властью “Записку об управлении Кавказом”, утверждение которой позволило бы ему предотвращать роковые ошибки лиц, теперь ему не подчиненных.
Но в этом случае, как и в некоторых других, полностью полагаться на характеристику, данную Ермоловым своему недругу, не стоит.
Феофилакт был человеком образованным, а его приязненные отношения со Сперанским явно говорят в его пользу. Беда была в том, что при твердом характере, высоком самолюбии и стремлении во что бы то ни стало добиваться назначенных целей, он весьма слабо представлял себе, — и здесь Ермолов совершенно прав, — ту реальность, в которой ему предстояло действовать.
В. А. Потто, знаток кавказской истории, писал о нем: “Феофилакт, земляк Ломоносова, одна из тех редких, выдающихся личностей, которые всем своим гордым, упорным характером и направлением умственного развития как бы предназначаются на реформаторскую деятельность, страстно отдаются ей и становятся ли жертвой своей идеи, или добиваются торжества ее”3.
Получив в 1817 году пост экзарха — высшего духовного лица — Грузии, Феофилакт решительно принялся, так сказать, оптимизировать саму церковную структуру не только Картло-Кахетии, но и сравнительно недавно вошедших в состав России Имеретии, Гурии и Мингрелии.
Причины, вызвавшие мятеж в Имеретии, столь характерны для сложностей, с которыми русская администрация сталкивалась при управлении вновь присоединенным краем, что стоит привести свидетельство непосредственного участника событий, молодого офицера Иосифа Петровича Дубецкого: “Высшие духовные должности, как то: митрополии, епископства, отдельные монастыри и т. п., имевшие значительные удельные имения, и, следовательно, весьма доходные, замещались дворянами из высших фамилий… Для изменения столь вредной монополии, увековеченной временем, нужен был человек с умом, сильною волею и властью не стесненный. Притом же подобный перелом в народе полудиком и невежественном не мог произойти без кровавых усилий”.
Это представление о народе, в частности, Имеретии, как “полудиком и невежественном”, широко бытовавшее в среде русской военной и гражданской администрации, лежало в основе многих тяжелых конфликтов, ибо давало право игнорировать многовековые религиозные традиции и бытовые обычаи.
“В это время появился подобный человек, — писал Дубецкий, — как бы посланный свыше. То был архиепископ Феофилакт, экзарх Грузии и Имеретии, в полной мере достойный современник Ермолова. Великий ум, обширное образование и энергический характер явили в нем замечательного государственного мужа, коему подобного, быть может, и не было в России на поприще духовной иерархии. Он смело приступил к преобразованиям и встретил сильных противников в имеретинской иерархии. Посему решено было отправить в Россию двух главных сановников митрополитов: Гелацкого и Кутаисского. При арестовании их поступлено было не деликатно, ибо против сопротивления одного из них употреблены в дело приклады и штыки, так что архипастырь, избитый и окровавленный, был связан и посажен на лошадь силою.
Для князей, неискренне расположенным к русским, причины этой было достаточно для поднятия знамени бунта”.
Дубецкий, принимавший участие в событиях исключительно на уровне военных действий, не очень вникал в суть разгоревшегося противостояния.
А причины конфликта были весьма серьезны.
По представлению Феофилакта было резко сокращено количество церквей, а вместо девяти епархий, на которые были поделены территории Имеретии, Гурии и Мингрелии, остались только три — по одной на каждую область.
До появления экзарха из России высшее грузинское духовенство по своему усмотрению распоряжалось церковными доходами. Феофилакт начал тотальную ревизию для определения размера этих доходов. Ревизия сопровождалась переписью церковного имущества.
Мы так подробно остановились на имеретинском эпизоде, потому что он с абсолютной ясностью демонстрирует подоплеку общей драмы, главным действующим лицом которой был Ермолов, — а именно взаимного непонимания противостоящих сторон и нежелание сильнейшей, российской, стороны вникнуть в систему представлений тех, кого она стремилась осчастливить.
Решительно не одобряя, как мы знаем, действий Феофилакта, Алексей Петрович тем не менее считал, что начатую реформу надо проводить до конца, чтобы не проявить пагубную в этом краю слабость. Ему принадлежит решение о высылке в Россию оппозиционных митрополитов.
Для Ермолова мятеж в Закавказье, в непосредственной близости от турецкой границы, где правил враждебный России ахалцыхский паша, был тревожным симптомом. Пространство измен и беспокойств стремительно расширялось. Кроме персидской проблемы, могла появиться и традиционная турецкая. Вкупе с продолжающимся сопротивлением горцев это создавало положение тревожное. Тем более что по его инициативе Россия только что обидела турок, отказав им в уже обещанных территориях.
И Алексей Петрович счел нужным написать подробнейший рапорт начальнику Главного штаба князю Волконскому, зная, что князь Петр Михайлович доложит государю его соображения.
“Марта 5 дня, имел я честь уведомлять Ваше Сиятельство о готовых возникнуть в Имеретии беспокойствах. Убийство в Гурии 44-го егерского полка командира, полковника Пузыревского 1-го, было сигналом, и вскоре за оным появились шайки бунтовщиков в Имеретии. Некоторые из военных постов наших были атакованы, движение транспортов сделалось небезопасно, и малые команды подверглись нападениям и не без потери. В некоторых местах произошли довольно горячие сшибки по роду местоположения весьма гористого и покрытого чрезвычайно густым лесом. Шайками бунтовщиков начальствуют князья Имеретийские, замеченные главнейшими орудиями возмущения в прошедшем году; и родственники удаленных в Россию митрополитов и прочих лиц. Словом, наклонности к неповиновению правительству, разврату и даже разбоям, принадлежат князьям и дворянству, из коих, за исключением небольшой части, все прочие не составляют класса, благороднейшими чувствами одушевленного, из всего населения Имеретии, Мингрелии и Гурии.
В Мингрелии также начались беспокойства, и шайка разбойников напала на транспорт, шедший из Редут-Кале; ею начальствовал служащий в лейб-гвардии Преображенском полку подпоручик князь Георгий Дадиан. Владетельный князь, оскорбленный сим подлым брата своего поступком, собрал свои войска, разбил его партию, и изменник бежал в Абхазские горы: я имею от владетельного князя уведомление, что изменник сей хотел даже убить и самого его.
В Гурии убийца полковника Пyзыpeвcкогo 1-го, Koйxосpо Гуриел, имеет довольно многочисленную шайку, но владетельный князь Гуриел, племянник убийцы, содействует нашим войскам. Убийце явно помогают смежные с Гуриею турецкие подданные и находились в действии против войск наших. Паша Ахалцыхский принимает к себе бунтовщиков князей Имеритийских, снабжает их в тайне свинцом и порохом, ко мне присылает чиновников с уверениями о искренней дружбе, вотще показываю я ему, что .поведение его далеко от правил благородного человека и унижает носимое им звание. Это не оскорбляет турецкого невежду. Столько же бесполезны жалобы правительству бессильному, не уважаемому. Без оскорбления его можно наказать виновных: вторжением в границы наши.
В Имеретии приказал я вступить одному баталиону Херсонского гренадерского и одному 7-го карабинерного полков, хотел ограничиться охранением безопасности военных путей, оставляя отдаленные места до глубокой осени, времени, удобного для наказания мятежников за гнусную измену, но должен был, по просьбе сохранивших верность и преданных жителей, оставить для защиты их в некоторых местах отряды, ибо мятежники понуждают их силою содействовать им, или иначе грозят разорением. Нельзя отказать защиты, или благонамеренные от боязни будут вовлечены в преступления. На сии отряды наиболее нападают бунтовщики, но в некоторых округах состоявшаяся милиция усердно служит с нашими войсками.
Должен предупредить Ваше Сиятельство, что беспокойства в областях, лежащих к Черному морю и Имеретии, могут продолжаться до глубокой осени; но прошу покорнейше доложить Его Императорскому Величеству, что ничего важного произойти не может, если турки не примут деятельного участия, и самая потеря не будет значительною. Я наблюдаю за прочими землями; ибо здесь измена в свойствах легкомысленного народа, и к ней сделана привычка. Строгий пример над гурийскми бунтовщиками нужен для внушения страха: им обуздаются прочие.
Как скоро позволят обстоятельства отлучиться из Имеретии, войска перейдут в Грузию.
Объяснив действия, должен донести Вашему Сятельству, что многие причины стеклись к возбуждению возмущения. Духовенство Имеретийское, по происхождению от знатнейших фамилий, имеющее обширные связи, при введении преобразования по Духовной части, оскорбляясь потерею прежних выгод, неохотно повиновалось распоряжениям Высочайшего утверждения удостоенных. Дворянству Имеретийскому сделано внушение, что власть духовная присвояет и самые частные имения, помещики коих одни: только доходы пожертвовали в пользу Церкви: Самые владетельные князья Мингрелии и Гурии усомнились в неприкосновенности своей собственности, и я не успокоил их, ссылаясь на утвержденные Высочайшею властию трактаты; обо и на их земли не менее распространялось новое преобразование, народ же в Имеретии взбунтовался. Находившийся в Кутаиси Екзарх, выехав поспешно из Имеретии, не имел времени уничтожить сделанное народу вредное внушение; разосланные от него по округам для описания церковных имений чиновники еще менее были в состоянии то сделать, и ни малейшей доверенности не внушала к себе, и самих их спасать надлежало. По выезде Екзарха и свиты его начали рассеиваться толпы мятежников, утихли беспокойства без употребления силы. Впоследствии надобно было удалить из Имеретии противившихся высочайшей власти митрополитов и некоторых участвовавших в смятении князей. Сего нельзя уже было не сделать, ибо снисхождение в глазах грубого народа не могло не уронить власти. В народе же, как и предуведомлял я Ваше Сиятельство рапортом Марта от 5 дня, под № …, возгорелся бунт.
Я употребляю возможное старание, и не могу сказать, что успеваю ослабить общее между Имеретинами мнение, что Церковь ищет обогатиться присвоением частной собственности, и не легко между необразованными людьми здешнего края искоренить мысль, что войска и свою и гражданскую кровь льют для умножения церковного дохода.
Об Имеретии, как стране мало еще известной Правительству, и описав свойства дворянства с невыгодной стороны, должен, однако же, сказать, что последний в оной бунт был в 1810 .году, когда царь, содержащийся в Тифлисе под стражею, бежал в Турцию, и он был причиною возмущения народа, но с того времени Правительство не испытало неверности со стороны Имеретийского народа.
28 Мая 1820 г.
г. Тифлис”.
Ермолов, как видим, не только подробно информировал верховную власть о происшедшем, в очередной раз дал понять, что не только в горах, но и за Кавказским хребтом лежат земли, “мало известные правительству”, то есть, обозначив пределы компетенции Петербурга, не только отчитался в энергичных мерах по пресечению мятежа, но и сделал все, чтобы скомпрометировать Феофилакта.
Подавление мятежа поручил он начальнику штаба корпуса генералу Вельяминову.
Алексей Александрович Вельяминов, глубоко образованный европеец, знаток французской литературы и поклонник энциклопедистов, возивший с собой в экспедиции небольшую библиотеку, талантливый и хладнокровный военачальник, был при этом человеком спокойной жестокости.
Чтобы у Алексея Александровича, не просто соратника, но и друга Ермолова, не было сомнений в широте его полномочий, Алексей Петрович снабдил его инструкцией: “Употребив в прошедшем году все меры кротости и снисхождения, даже намерения не показывая к открытию виновных в возмущении, не отдалили мы бунта в Имеретин, и он возгорелся без малейшего повода ни со стороны местного начальства, ни со стороны войска”.
Смысл последней фразы был Вельяминову понятен: виноват в происшедшем исключительно Феофилакт, а расхлебывать приходится светским властям.
“Готов был бы и ныне тоже оказывать снисхождение, но гнусная, подлая измена, сопровождаемая подъятием оружия, требует в пример для будущих времен, строгого наказания. Я предписываю Вашему Превосходительству всех, взятых с оружием в руках, и тех, кои, спасаясь, захвачены будут из скопищ бунтовщиков, наказывать смертию на самом месте преступления. Суду должны подлежать только те, на коих падает подозрение, но нет достаточных доказательств, и сии суды произвести не прежде, как по усмирению мятежа; до того времени содержать их под крепким караулом.
Тех, кои посылаемы будут мятежниками для возмущения жителей или, устрашая их разорением, будут вымогать их согласия, таковых, пойманных, лишать жизни”.
Дубецкий вспоминал: “В шесть или семь месяцев спокойствие было восстановлено. Человек 10 было повешено, некоторые пали под ударами штыков, а другие удалены в Россию”.
Юноша, обвиненный в убийстве полковника Пузыревского, обстоятельства смерти которого так и не были до конца выяснены, равно как и не была установлена вина князя Кайхосро, был забит шпицрутенами.
Как обычно в таких случаях, Ермолов издал один из своих “римских приказов”: “Неприлично было вам, храбрые воины, терпеть гнусную измену Государю великому и великодушному, и наказание должно было постигнуть изменников. При появлении вашем рассеялись мятежные скопища; спасения искали они в лесах и твердых местах, доселе почитаемых непроходимыми; но что может быть препятствием, когда вас предводят начальники благоразумные? Итак, мятежникам бегство осталось единым спасением. Равно уважаю, храбрые товарищи, неустрашимость вашу и усердие. Не потерпим изменников, и не будет их. Благодарю между войсками и сорок четвертый егерский полк, который как чувствовать, так и отмщать умеет потерю своего начальника. Не существует следов крепости, где лишен жизни полковник Пузыревский. Так, по истреблении изменников одно имя их останется в поношении”.
Ермолов получил высочайший рескрипт: “Алексей Петрович! Принятые вами меры к усмирению народов буйных уничтожили возмущения, уничтожили беспокойства, возникшие в Гурии, Мингрелии и Имеретии. Дагестан покорен твердостию и благоразумием во всех случаях распоряжениями вашими. Я считаю справедливым долгом изъявить вам полную мою признательность за успешные действия ваши, будучи при том уверен, что вы усугубите старания к водворению тишины и благоустройства в областях, управлению вашему вверенных.
Пребываю навсегда к вам благосклонный
Александр.
В Варшаве.
18 августа 1820 г.”.
События в Имеретин, очевидно, потрясли Феофилакта. Через год он внезапно умер пятидесяти шести лет от роду от “желчной горячки”.
11
Официальные документы, отправляемые Ермоловым в Петербург, рисовали картину значительно более оптимистичную, чем была она на самом деле.
Отсюда и уверенность Александра, что “Дагестан покорен”.
Но сам Алексей Петрович, разумеется, ясно представлял себе реальное положение вещей.
Чем дальше, тем яснее он понимал сложность задачи, которую он собирался решать за два-три года, чтобы развязать себе руки к неминуемой войне с Персией.
В его частных письмах уже с 1818 года стали появляться странные на первый взгляд пассажи.
В цитированном нами письме Воронцову от 9 июля 1818 года с Сунжи, когда успешно шло строительство Грозной и ему казалось, что способ усмирения чеченцев им найден безусловно, он писал: “Представил я систему крепостей для областей наших по ту сторону гор лежащих, вводя в предмет умножение и усовершенствование войск в Персии. Она требует обстоятельного рассмотрения, ибо стоит и некоторых издержек. Я об оной сообщу тебе впоследствии, когда правительством или утверждена или откинута будет. Если допустится, то границы наши, сколько возможно по порочному виду их, примут некоторую твердость, и в случае даже распространения оных (то есть он продолжает верить в расширение территории России за счет Персии. — Я. Г.) крепость ни одна не останется бесполезною”. Это сам по себе существенный текст, но для нас важнее то, что идет далее: “Сего, конечно, уже не я приведу к окончанию, ибо несколько лет на то надобно; но по крайней мере план со всеми обстоятельствами соображенный должны будут исполнять мои преемники, и не так как доселе все представлялось произволу начальствующего, который иногда по злобе, иногда по самолюбию, а иногда и по невежеству, уничтожал распоряжения предместника, и от того все осталось в состоянии начала. Таким образом, исчезли все предприятия славного и необыкновенного Цицианова. Злоба и невежество Гудовича изгладили до самых признаков. Я сам испрашиваю на себя законы, но сносить их стану терпеливо, чтобы и другие на месте моем им покорялись”.
Стало быть, в июле 1818 года Алексей Петрович не рассчитывает пробыть на Кавказе “несколько лет”. За те два-три года, что он себе назначает, он намерен заложить основы умиротворения и устройства края с тем, чтобы его преемники продолжили именно его начинания.
А как же война с Персией и грандиозные азиатские планы?
Как и в 1813–1814 годах, настроения Алексея Петровича были весьма неровны. От взлета героического честолюбия до глубокого уныния. И тогда желанный Кавказ казался ссылкой, а срок пребывания в крае минимально сокращался.
Одной из причин, по которым Ермолов жестко ограничивал свое пребывание в крае, была нехватка ресурсов, исключавшая быстрое и прочное замирение горских народов.
В феврале 1819 года он писал Закревскому по поводу новогоднего производства нескольких генералов в следующие высокие чины: “Можно вас поздравить, что вы обогатились полководцами, приуготовляйте одного из них на мое место, ибо если бы для благоустройства здешнего края откажете мне в трех полках пехоты (которые здесь не более потеряют, как у вас от парадов), по чести говорю тебе, что не хочу здесь служить как Тормасов и Ртищев, и не могу понимать, чтобы власти могущественного государя могли не повиноваться мошенники. Прошу тебя собственно для пользы государя довести сие до его сведения. Я не хлопочу о своих выгодах, ибо все лучше проживу моих предместников, не затею бесполезных беспокойств и, если бы они могли случиться, не кончу их хуже. Но боюсь я, что мы не воспользуемся мирным расположением соседственных земель и не укротим внутренних беспорядков, а когда случится война внешняя, то все горские народы и сядут нам на шею. Желаю, чтобы сего не случилось, но вы, не дав войск, тому много будете способствовать”.
Письма Алексея Петровича — сложнейшие психологические документы, отражающие напряженно противоречивое состояние, в котором он постоянно пребывал.
Обида, которая точила душу генерал-лейтенанта Ермолова во время наполеоновских войн, не отпускает и генерала от инфантерии Ермолова на Кавказе: “Ты пишешь, что многие по расположению ко мне важно говорят о моих здесь делах и что тебе даже досадно. Перестань негодовать, не только я, но редко из людей необыкновенных кто-либо избегал молвы ядовитой. На мой счет и потому многие говорить будут, что вопреки желанию злословящих счастье не устает благотворить мне. Посмотрим молодца на моем месте и посмотрим на дела! Не шутя говорю, приготовляйте кого-нибудь из хвастунов”.
Это был момент, когда он сомневался — дадут ли ему еще войск, необходимых для задуманных операций и удержания в покое замиренных территорий, или не дадут. Возможное отрицательное решение, ставящее его в тяжелейшее положение — а он этого решения чрезвычайно опасался, — и было катализатором подобных настроений, которыми пронизано это обширное письмо Закревскому.
Вспоминая о том, как желал он получить полного генерала, Алексей Петрович пишет: “Теперь я пришел в благополучное состояние, ничего не желаю более, как чрез некоторое время вырваться отсюда, чего, впрочем, и отказать не можно! Охотники на мое место избавят от затруднения”.
Однако вопреки его опасениям император решил существенно усилить корпус.
В начале мая 1819 года Ермолов получил от императора рескрипт следующего содержания: “Сообразив внимательно все ваши донесения и требования, сообщаю по оным следующую мою решимость.
Переменить состав корпуса вашего я не имею возможности, ибо, прибавя к оному число полков, расстрою я устройство прочих армий, коих число и состав определены по зрелым размышлениям. Но надеюсь, однако же, достигнуть до желаемой вами цели следующим образом.
Я могу временно выслать под начальство ваше десять полков пехоты, с тем предположением, чтобы ими укомплектовать единожды надежным образом грузинский корпус, чего посылкою рекрут никогда не достигалось, ибо от столь дальнего переходу и непривычки переносить трудности, потеря в оных была всякий раз весьма чувствительна.
Укомплектование сие я нахожу нужным произвести на следующем основании: число полков, составляющих грузинский корпус, остается прежнее, т. е. 8 пехотных, 4 егерских, 2 гренадерских и 1 карабинерный, итого 15 полков. Каждый из сих полков предполагаю привести в 3900 человек, разумей 300 унтер-офицеров, и 3600 рядовых; каждый же батальон будет из 100 унтер-офицеров и 1200 рядовых… Таким образом, корпус, вам вверенный, конечно может всегда иметь под ружьем здоровых более 50 000 человек.
Сим же средством равномерно может быть выполнено предположение ваше о назначении непременной обороны для крепостей. Я назначаю для сего вторые баталионы всех пехотных полков грузинского корпуса, кроме гренадерской бригады. По новому образованию полков их число составит в сложности 15 600 человек, превышающее даже вами требуемое.
За сим отчисление крепостной обороны, вы будете иметь в готовности для .движений в действующих батальонах двух дивизий и в 9 батальонах гренадерской бригады более 40 000 под ружьем, число, конечно, совершенно достаточное. В 10 полках, к вам назначенных, и в 8 егерском наличное число людей составляет до 26 000 человек, то есть почти то же, которое вы требуете <…>. Предписываю вам прислать назад кадры следующих полков: Севастопольского, Троицкого, Суздальского, Вологодского, Казанского, Белевского, 8-го, 9, 15, 16 и 17-го егерских. Из оных предоставляю вам перевесть в корпус, вам вверенный, всех тех штаб- и обер-офицеров, коих служба и опытность будет вам полезна в Грузии и на линии”.
Комбинация, придуманная Александром, состояла в том, что в новые прибывшие к Ермолову полки вливались солдаты некомплектных частей, составлявших до того Грузинский корпус. Вместе с 26 тысячами вновь прибывших они и составляли
50 тысяч штыков.
Кадры, то есть основной офицерский и унтер-офицерский состав выводимых с Кавказа полков, распределялся по дислоцированным в России дивизиям и, укомплектованный рекрутами, занимал места полков, отправленных на Кавказ. Армия таким образом сохраняла свою прежнюю структуру.
После решения императора тон писем Ермолова резко меняется.
Закревскому от 1–2 июня 1819 года: “Прибавлением войск вы впервые дали мне чувствовать, что проживу здесь с пользою и без стыда. Начинал я терять надежду, и устрашали меня упреки. Ты знаешь мой характер огненный и к несчастию моему я еще более нетерпелив, когда дело идет о службе. У меня многие замыслы и, без хвастовства скажу тебе, дельные и довольно обширные. Теперь есть возможность привести многие в исполнение, и щадить трудов не буду”.
Он третий год на Кавказе. Пережил крушение “персидского проекта”, хотя не потерял надежды на победоносную войну с Аббас-Мирзой. Но понимал, что при том числе войск, которыми он располагал по сию пору, ему не обеспечить свои тылы в случае этой войны. А проиграть войну потомок Чингисхана не мог. Это означало моральную гибель.
“Начинал я терять надежду, и устрашали меня упреки”. Перед ним явственно вставал призрак крушения всей его миссии. Устрашить чеченцев на Сунже, и вырубить леса в Хан-Калинском ущелье, и даже отбросить ополчения хана аварского, — этого было далеко недостаточно.
Теперь положение кардинально менялось.
Разгром акушинского вольного общества был первым результатом этой новой ситуации. Войска из России еще не подошли, но главнокомандующий мог свободно маневрировать имеющимися у него силами, зная о близости подкреплений.
Теперь можно было приступать к давно задуманному плану ликвидации системы ханств.
12
Семен Эсадзе в “Исторической записке” предлагает свою версию этой неискоренимой вражды.
“Одна из главных причин, заставившая соединиться всех мусульман в общую организацию, была система, принятая Ермоловым по отношению к мусульманским провинциям. Большая часть их, покоренная еще Цициановым, оставалась в управлении прежних владетелей — ханов, по-прежнему независимых друг от друга; польза от существования ханств в крае была очевидна, потому что, во-первых, это разъединяло некоторым образом население, в верности которого правительство не могло иметь полного убеждения; во-вторых, оставление за ханами владетельской власти давало правительству возможность проводить те или другие меры через нескольких лиц, которые действовали на массы, издавна признававшие их законными властителями, и побуждали население помогать правительству деньгами и оружием. В трудное для России время Отечественной войны, когда Грузии угрожала неминуемая опасность, и лезгины, с одной стороны, персы, сопровождаемые чумой, с другой, — подходили почти к Тифлису; когда казна была истощена настолько, что чиновники даже не получали жалованья; когда об усилении войск на Кавказе нечего было и думать, в это трудное тремя существенную и, можно сказать, незаменимую услугу правительству оказали те же ханы и владетели. С этими-то ханами Ермолов обращался очень грубо и в переписке с ними не находил других выражений, кроме площадной брани, полагая, что таким способом можно держать население в постоянном страхе. Такая система заставила ханов, после более или менее открытого сопротивления, покидать наследия своих предков и искать защиты у Персии, деспотизм которой заставил раньше тех же ханов подчиниться русскому правительству”.
В данном случае Эсадзе не совсем точен. Кавказские мусульмане объединились значительно позднее. И основой этого сплочения при имамах были не столько ханства, сколько вольные горские общества.
Ермолов, конечно, не особенно церемонился с ханами, но мы знаем его письма — иногда весьма резкие и едкие, но никогда он, в отличие от Цицианова, не прибегал к брани, тем более площадной.
Другое дело, что вся политика Алексея Петровича была направлена — как и при Цицианове — на провоцирование ханов, на вытеснение их в Персию.
Но и сами ханы отнюдь не были надежными и верными подданными. Их симпатии безусловно находились на стороне Аббас-Мирзы, на стороне Персии, с которой их связывали религиозные и родственные связи, равно как и привычные способы управления подданными.
Ермолов властно пытался заставить их изменить сам стиль жизни.
Предвидя неизбежное столкновение России с Персией, зная об энергичных приготовлениях Аббас-Мирзы к войне, зная о поддержке персиян европейскими державами, ханы надеялись на возвращение добрых старых времен и готовились к их приходу.
К весне 1819 года наиболее влиятельные владетели уже составили негласный союз. Это были уцмий каракайдацкий, Султан-Ахмет-хан аварский, Сурхай-хан казикумухский и лишенный владений, но не лишившийся приверженцев известный нам Ших-Али-хан.
Если аварский хан был открытым противником русских и явным вождем этой Дагестанской Вандеи, то теневым лидером союза был наиболее значительный в военном и экономическом отношении Мустафа-хан Ширванский, на которого, как мы помним, Ермолов некогда возлагал большие надежды.
Ван-Гален подробно описал этого владетеля.
“Мустафа-хан был человек лет пятидесяти, мощного сложения, среднего роста, голос имел зычный. Выглядел он весьма хорошо, несмотря на множество шрамов от ран, которые носил на теле и, надо полагать, в сердце из-за угрызений совести от бесчисленных преступлений, совершенных им, замешанным, как утверждали, в непрерывных кознях персидского двора. <…> Многие из его политических действий возбудили подозрения в Тифлисе у полиции, глава которой почитал его за одного из самых коварных и непримиримых врагов. Основания этому давали его упорное стремление к деспотическому правлению, родственные отношения с недовольными бежавшими в Персию, но более всего его религиозный фанатизм. Офицеры за глаза называли его “бородатой ширванской змеей”. Он был близким родственником и другом хана Казикумуха…”
Такова была репутация Мустафы-хана у русских офицеров, от которых Ван-Гален и получал свои сведения.
Это была достаточно типичная ситуация: Мустафа-хан утверждал, что “у императора Александра нет более надежного подданного, а у генерала Ермолова друга”.
Ермолов был уверен, что он ведет двойную игру, равно как и уцмий каракайдацкий.
Поведение ханов было тем более тревожно, что, несмотря на разгром Акуши, который по замыслу Алексея Петровича должен был деморализовать всех бунтовщиков, спокойствия в крае не было.
Ермолов в записках трезво оценил ситуацию: “Мустафа-хан Ширванский способствовал живущим в горах беглому царевичу Александру и изменнику Ших-Али-хану Дербентскому в тайных их с Персией сношениях, пропуская через земли свои посланцев от горских народов, и сим Персия обещевала или дать деньги, или умножить на границе свои войска, заставить нас развлечь силы наши и тем доставить средства дагестанцам производить опустошения в наших провинциях.
Замыслы сии принадлежали Аббас-Мирзе <…>.
По наружности же Мустафа-хан старался казаться приверженным, и я не имел до сего средств изобличить его в поведении, хотя многие весьма подробности об изменнических его поступках сообщены мне были одним из чиновников его, служившим в походе в Дагестан.
Сурхай-Хан Казыкумыцкий, самый хитрейший из мусульманских владетелей и ненавидящий русских, возбуждал против нас дагестанские народы, но сохраняя вид доброжелательствующего нам, не раз писал ко мне, что оскорбляется, оставаясь без воздаяния за непоколебимую верность. Со всеми ими был я в приязненной переписке, в ожидании удобного случая воздать каждому по заслугам”.
И ханы, разумеется, понимали, что за игру ведет с ними главнокомандующий, как понимали и то, что вечно эта игра взаимных обманов продолжаться не может…
Могла ли система ханств Южного Дагестана сосуществовать с российскими властями, выполняя некую стабилизирующую функцию? Скорее всего — да, если бы не антиперсидская и цивилизационная установка Ермолова. Но как мы знаем, Алексей Петрович поставил своей стратегической целью уничтожение ханской власти как института и превращение территории ханств в области, непосредственно управляемые русскими офицерами.
Немалая роль в этих головоломных маневрах принадлежала “беглому царевичу Александру”, неоднократно упоминаемому Ермоловым и в официальных документах, и в частных письмах.
Царевич Александр Ираклиевич, сын Ираклия II, пытавшийся оспорить престол у своего старшего брата, последнего грузинского царя Георгия XII, был фигурой весьма яркой и символизирующей то беспокойство, которое ощущал Ермолов не только среди горских народов, но и в самой Грузии. В 1800 году он бежал в Персию, где на него сделал ставку Аббас-Мирза. Он был одним из вождей большого восстания 1812–1813 годов в Кахетии. Его мечтой, за которую он боролся фанатически, было восстановление самостоятельности — с помощью Персии — Картлийско-Кахетин-
ского царства. Генерал Сергей Тучков, соратник Цицианова, утверждал, что одной из причин русско-персидской войны, начавшейся в 1804 году и длившейся девять лет, был отказ персидского двора выдать грузинского царевича Александра с прочими князьями и дворянами, туда удалившимися”.
После разгрома кахетинского восстания Александр скрывался в Дагестане, где у него было немало сторонников.
Ожесточение, с которым Ермолов неизменно говорит об Александре, вызвано было пониманием, что на этой фигуре пересеклись силовые линии сопротивления российской власти и в Грузии, и на Кавказе. Возможный союз потенциальных мятежников в Грузии с мятежными горцами становился чрезвычайно опасен в моменты кризисов, именно этой возможностью было спровоцировано одно из роковых обстоятельств, сломавших судьбу Алексея Петровича.
Первое из известных нам кавказских писем Ермолова было написано именно царевичу Александру 11 ноября 1816 года из Тифлиса.
“Светлейший Царевич, Александр Ираклиевич, милостивый государь! Из письма Вашей светлости к генерал-майору Дельпоццо усмотрено мною, что якобы неприбытие мое в Грузию замедляет до сего времени отъезд Ваш в Кизляр”.
Дело в том, что, скрываясь в Дагестане и всячески поддерживая готовность горцев к сопротивлению, Александр одновременно вел переписку с русскими властями, предлагая им восстановить грузинское царство в обмен на прекращение борьбы.
“Ныне проходит уже месяц, — писал Ермолов, — как я нахожусь в Тифлисе, прибывши сюда в звании главнокомандующего в Грузии, на Кавказской линии и в Астрахани. Следовательно, для исполнения Вами благих намерений, изъявленных Вашей светлостью в письме к великому и всемилостивейшему государю императору, теперь, по мнению моему, нет ни малейших препятствий, если только желания Ваши искренни и постоянны. Удостоверьте же сие, милостивый государь мой! В беспредельной благости сердца христианнейшего из монархов Всероссийского государя императора также в счастье ожидающем сие в столице, я почитаю излишним, потому что первый российский министр его сиятельство граф Нессельроде уверил уже Вас в том священным именем его императорского величества. Итак, от собственного поведения Вашей светлости зависит теперь поселить во мне двоякие чувствования: то есть, чтобы я к особенному моему удовольствию признал в Вас сына покойного царя Ираклия, коего память весьма много почитается в России, и возымел бы к особе Вашей все должное уважение, или принял бы невыгодные на Ваш счет заключения как о беглеце, не заслушивающем никакого внимания, что весьма было бы для меня прискорбно. Не прогневайтесь, впрочем, что я объясняюсь с Вами так откровенно. Я солдат, привык идти прямой дорогой и говорить то, что чувствует мое сердце. А потому не скрою перед Вашей светлостью и того, что если бы, паче чаяния, неблагоразумие Ваше столь далеко простерло сию дерзость, что Вы осмелились бы не исполнить обещания, данного Вами самому государю императору и обратились бы опять к коварствам, то даже и тогда ничего не предприму против особы Вашей светлости, для того, что я разумею Вас совсем иначе нежели другие до сих пор Вас разумели и для того еще, что таковой поступок возбудил бы во мне справедливое к Вам неуважение, похожее на самое презрение. Впрочем, искренне желаю Вам счастья, имею честь быть Вашей светлости покорнейший слуга Алексей Ермолов”.
Это весьма характерный для Алексея Петровича текст. С одной стороны, он, как уже говорилось, явно понимал опасность, которую представлял собой этот воинственный и неукротимый отпрыск царского дома, популярный по своему происхождению среди грузинского дворянства и по своей воинской отчаянности среди горцев. И, соответственно, было бы полезно найти с ним некий компромисс. Особенно в свете будущей войны с Персией. Кандидат на грузинский престол, поддержанный персами и горцами, мог быть реально опасен.
Но с другой стороны, презрение, которое Алексей Петрович испытывал и к грузинской аристократии, и к персам, пересилило эти прагматические резоны. И письмо, только что нами приведенное, было явно рассчитано на то, чтобы оскорбить гордого Александра Ираклиевича и непоправимо вытолкнуть его в ряды злейших врагов.
Первые месяцы пребывания Ермолова в Грузии были временем суровой бескомпромиссности. Он предпочитал четко разделить мир на врагов и союзников, не заботясь о промежуточных категориях и не утруждая себя лавированием.
10 января 1817 года он писал Воронцову, мотивируя свое отношение к грузинам: “Давно ли был бунт в пользу царевича, которому глупостию и подлостию нет равного. Завтра большая часть Грузии будет за него, если легковерному и несмысленному здешнему дворянству чуть обстоятельства покажутся благоприятными”.
Но если так, то не разумнее было бы “замирить” Александра? Однако гневно устремленная натура Ермолова, его гордыня диктовали иной стиль поведения, стиль римского проконсула, носителя высшей политической культуры, дающей право смотреть свысока на “полудикие народы”.
Суровость своей позиции он с удовольствием подчеркивал. Упрекая Закревского в том, что Петербург не желает отдать ему хороших генералов, он иронизировал: “Я уверен, что отечество не согласится на сослание их в Грузию под начальство жестокого из проконсулов”. Репутацию, которую он себе выстраивал, надо было оправдывать…
Тем не менее присутствие царевича Александра на подвластной ему территории явно волновало проконсула.
В уже цитированном нами письме Воронцову от 9 июля 1818 года, когда ситуация на Кавказе была Ермолову относительно ясна, он писал: “Дагестан <…>, где весьма покойно живут и беглый подлец царевич, и злобный Ших-Али-хан…”
Алексей Петрович помнил об Александре и после своего отъезда с Кавказа. Уже в 1846 году, анализируя в письме Воронцову ситуацию в Дагестане, он снова счел нужным выразить свое презрение давнему врагу: “Не сравниваю я с Шамилем беглого грузинского царевича Александра; он ничтожен по глупости своей, но долго возмущал горцев, получая из Персии деньги, и даже делал вторжения в Кахетию; но, страшась оружия, сильные общества горцев его оставили, и он с малым числом окружавших его, скрываясь некоторое время между анцунцами, должен был бежать в Персию”.
Безусловно, одной из причин ненависти Ермолова к царевичу Александру была близость последнего к Аббас-Мирзе.
Алексей Петрович вспоминал в записках: “Командующий войсками, в Кубин-
ской провинции и Дербенте расположенными, генерал-майор Пестель донес, что в Дагестане приметен зарождающийся дух мятежа.<…>. Таковые известия сообщил беглый царевич Александр наследнику Персии, Аббас-Мирзе и министру его, Мирзе Бюзурку, приписывая деятельности своей и усердию к пользам Персии, что он возмутил Дагестан против русских.
Письма сии были перехвачены, и явно открылось, что Аббас-Мирза для сего предмета доставлял царевичу деньги”.
В 1819 году картина складывалась достаточно тревожная: наращивающий свои силы Аббас-Мирза, ориентированные на него и ждущие удобного момента для открытого выступления ханы, скрывающийся в Дагестане царевич Александр, тесно связанный с Аббас-Мирзой и возбуждающий надежды на сокрушение русских не только у горских обществ, но и у значительной части грузинского дворянства и аристократии. В Имеретии нарастало напряжение, заражающее Гурию и Мингрелию. Не следовало забывать постоянные беспокойства, которые доставляли закубанские черкесы, совершавшие набеги на казачьи станицы.
Это был вулкан, готовый в любой момент извергнуть лаву мятежа.
Несмотря на почти трехлетние энергичные и внешне вполне результативные усилия проконсула…
Чеченцы были если не замирены, то во всяком случае деморализованы. После разгрома Акуши притих Дагестан.
Все это было ненадежно, но давало возможность приняться за выполнение плана, изложенного некогда в записке “Об уничтожении ханской власти”.
Аварский хан, откровенный и активный недруг, был до поры защищен труднопроходимыми горами. После поражения акушинского общества, которое он поддерживал, он попытался войти в переговоры с Ермоловым, но безуспешно.
“Аварский хан ожидал ответа на присланное ко мне письмо, — вспоминал Алексей Петрович, — в котором, признаваясь виновным в глупом поведении своем, просил прощения. Я отвечал ему, что нет подлым изменникам прощения, что он лишился чина своего и жалования”.
Ермолов поступил так, как и обещал императору: он карал по собственной воле, значительно превышая в данном случае свои полномочия.
“Он тотчас уехал в Аварское ханство, а я, в прокламации описавши подлую его измену, именем императора лишил его чина генерал-майорского и получаемого им
5 тыс. рублей серебром жалования.
В Парауле истреблен дом сего изменника, строение огромное и нарядное”.
*
главы из книги “Солдат и его империя. Судьба генерала Ермолова”. Продолжение. Начало см.: Нева. 2012. № 3.1 Корпус назывался Грузинским с 1815 по 1820. В августе 1820 года по представлению Ермолова корпус был переименован в Кавказский.
2 С. Эсадзе. Там же. С. 35.
3 В. А. Потто. Кавказская война. Ставрополь. 1994. Т. 2. С. 608.