Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2012
Алексадр Машевский
Алексей Геннадьевич Машевский родился в 1960 году в Ленинграде. Окончил Ленин-
градский электротехнический институт (1983). Работал в Физико-техническом институте АН СССР, вел разделы литературы и публицистики в журнале “Искусство Ленинграда” (1990), “Арс” (1992). Преподает в педагогическом колледже. Печатается с 1983 года. Автор книг стихов: “Летнее расписание” (Л., 1990); “Две книги” (СПб., 1993); “Признания” (СПб.: Арсис, 1997); “Сон о яблочном городе” (СПб.: Urbi, 2001). Печатает стихи и критические статьи в журналах: “НМ”, “ДН”, “Речитатив”, “Звезда”, “Постскриптум”, “Знамя”. Член СП СССР с 1991 года. Лауреат премии журнала “Звезда” (1999). Живет в Санкт-Петербурге.
«Гамлет» Шекспира
Вообще, когда читаешь все, что было написано о “Гамлете” и его авторе, приходишь к выводу, что в подавляющем своем большинстве исследователи и интерпретаторы находятся настолько не на уровне Шекспира, что элементарные факты и события пьесы ставят их в тупик или подталкивают к самым фантастиче-
ским умозаключениям. Желающие могут сразу поймать меня на слове и сыронизировать: ага, пишущий, тем самым претендует на то, что уж он-то будет на уровне. Что делать! Придется подставиться, тем более что я глубоко убежден: любое великое произведение искусства провоцирует нас быть с ним “на уровне”, в противном случае оно становится просто бесполезным. Ведь “Гамлет”, “Медный Всадник” или “Дон Кихот” не существуют как гранитные монументы собственного величия. Они — живые свидетельства борений человеческого духа и непрерывно “дописываются” в наших сердцах.
Пожалуй, самым важным в трагедии “Гамлет” является ее христианский характер. Христианский, но не конфессиональный. Поэтому решительно никакого значения не имеет, был ли Шекспир пуританином, исповедовал ли англиканство или склонялся к католицизму. Равно как совершенно бесперспективно искать в самой пьесе “виттембергские” либо же “римские” влияния (Шекспир как будто бы специально сразу дает нам две отсылки: Гамлет учится в лютеровском Виттенберге, но его ближайший друг Горацио “римлянин по духу”, впрочем, в контексте этого его признания нужно скорее подозревать в нем древнего римлянина1 ). Не имеет значения даже, насколько воцерковленным человеком считал себя Шекспир. В монологах Гамлета можно при желании найти как следы агностицизма, так и ортодоксального вероучения. “Гамлет” — христианская трагедия просто потому, что вне христианского дискурса понять ее не представляется возможным.
Второй важнейший момент, который надо иметь в виду, приступая к анализу пьесы, состоит в том, что Гамлет — человек, без заранее заданной теоретической позиции, последовательно разворачивающейся в действии. Более того, он так до конца и не сформулирует эту позицию, он до конца не осознает, что его вело, детерминируя слова и поступки. Можно сказать, что Принц Датский действует, до конца не понимая себя, по вдохновению. Гениальность Шекспира проявляется в том, что он не столько сделал героя носителем определенной нравственной позиции, сколько показал, как эта позиция рождается из столкновения жизненных противоречий. С этой точки зрения драматург оказался как бы стоящим над своим персонажем. Вот только нет уверенности в том, что сам Шекспир эту позицию для себя формулировал. Скорее всего, пьеса являлась для него своеобразным исследовательским полигоном, способом прояснения того понимания жизни, которое уже созревало в душе. Отсутствие четко заданной теоретической позиции тем парадоксальнее, что главный герой — интеллектуал, напряженно мыслящая личность. И вот великим открытием Шекспира является то, что результатом напряженного мыслительного процесса становится не теория, а способность к адекватному, то есть этически оправданному действию (или бездействию) в складывающихся жизненных обстоятельствах. Результатом работы живого интеллекта, сталкивающегося с живым чувством, становится способность занять нравственную позицию, вытекающую не из заранее заданного принципа, а из ясно видимой реальности здесь и сейчас происходящего (я только оговорюсь: смысловой, а не социальной реальности).
Гамлет до такой степени удивлен последовательностью собственных же поступков, что, постоянно рефлектируя, ищет им объяснения или оправдания. Так, не будучи в состоянии убить стоящего на молитве короля, принц сооружает довольно искусственное рассуждение по поводу того, что такое убийство было бы не наказанием, а наградой, ибо душа раскаявшегося Клавдия прямиком отправилась бы в рай2 . Тем самым месть не была бы доведена до конца. Нет, Клавдия нужно застигнуть на прелюбодеянии или каком-то коварстве, чтобы тем вернее спровадить в ад.
В переводе Лозинского это звучит так:
Теперь свершить бы все, — он на молитве;
И я свершу; и он взойдет на небо;
И я отмщен. Здесь требуется взвесить:
Отец мой гибнет от руки злодея,
И этого злодея сам я шлю
На небо.
Ведь это же награда, а не месть!
Отец сражен был в грубом пресыщенье,
Когда его грехи цвели, как май;
Каков расчет с ним, знает только небо.
Но по тому, как можем мы судить,
С ним тяжело: и буду ль я отмщен,
Сразив убийцу в чистый миг молитвы,
Когда он в путь снаряжен и готов?
Нет.
Назад, мой меч, узнай страшней обхват;
Когда он будет пьян, или во гневе,
Иль в кровосмесных наслажденьях ложа;
В кощунстве, за игрой, за чем-нибудь,
В чем нет добра. — Тогда его сшиби,
Так, чтобы пятками брыкнул он в небо
И чтоб душа была черна, как ад,
Куда она отправится…
Замечу, что в данном случае рассуждения Гамлета слишком смахивают на способ действий Клитемнестры в “Орестее” Эсхила, пытающейся через соблазнение новым преступлением окончательно скомпрометировать мужа в глазах богов. Это совершенно языческая логика мести человеку, а не христианская логика борьбы со злом, с его источником в этом мире. И Гамлет, который именно что пытается взять на себя ответственность за то, чтобы “вправить вывихнутые суставы” времени, может поддаться подобным рассуждениям лишь потому, что у него нет другого объяснения собственному бездействию. Можно сказать, что он сам себя не понимает3 . Мы еще вернемся к этому непониманию им себя. А пока рассмотрим то, что приводило в изумление большинство исследователей.
Буквально через 10–15 минут Гамлет убьет короля. Точнее, он будет думать, что за коврами в комнате его матери прячется король4 . На самом деле Полоний. Столь отчаянный поступок, после того как полчаса назад принц не решился обнажить кинжал, требует объяснений. Вот что пишут в сборнике “Гамлет как вечный образ русской и мировой культуры” В. А. Луков, Н. В. Захаров, Б. Н. Гайдин: “Итак, Гамлет решает повременить с актом мести, благородно щадя короля. Но тогда как объяснить то, что Гамлет без раздумий протыкает Полония, прячущегося за гобеленами в комнате королевы-матери? Все намного сложнее. Его душа находится в постоянном движении. Хотя король был бы так же беззащитен за шторами, как и в момент молитвы, Гамлет так возбужден, шанс приходит к нему так неожиданно, что у него нет времени обдумать его как следует”. Замечательно, только дело не в том, что принцу наконец представился удобный случай убить Клавдия (таковых, надо полагать, было предостаточно — вот только что на молитве). Дело в том, что в сложившихся обстоятельствах “Клавдия” или того, кто стоит за ковром, НЕЛЬЗЯ НЕ УБИТЬ (и рассуждать тут не приходится, у Гамлета нет времени рассуждать — иначе вся его миссия пойдет к черту): сейчас ворвется стража, его обвинят в попытке насилия над королевой, откроется, что он разыгрывал безумца с какой-то злонамеренной целью. У принца буквально нет выбора — и он действительно не обдумывает своих действий, не рассуждает.
Некоторые из критиков обвиняют Гамлета в легкости, с которой он не только совершает убийство (перед этим те же или другие критики обвиняли его в медлительности), но и относится к совершенному. Жизнь Полония для принца, дескать, нечто малосущественное:
Прощай, вертлявый, глупый хлопотун!
Тебя я спутал с кем-то поважнее.
Ты видишь, суетливость не к добру.
За этими словами Гамлета огромная грусть и усталость: “Видишь, суетливость не к добру…” Да разве убедишь, разве сможешь увещевать суетящегося и все предлагающего свои услуги говоруна? Полоний ведь и был постоянным инициатором всех этих подслушиваний, расследований, “подсылок” Офелии, расставляемых силков — вот и попался. Гамлет не то что не сожалеет о нем, как раз сожалеет и прямо об этом говорит:
О бедняке об этом сожалею.
Но, видно, так судили небеса,
Чтоб он был мной, а я был им наказан
И стал карающей рукой небес5 .
Я тело уберу и сам отвечу
За эту кровь.
Так вот, как бы ни печалился Гамлет о случившемся, он прекрасно понимает: рано или поздно Полоний попался бы “из услужливости” в один из расставляемых им самим силков. Надо же думать, кому ты пытаешься услужить и в какие “игры” лезешь!
Кстати, позже с Розенкранцем и Гильдестерном случится такая же история. Гамлет, подменив письмо, фактически обречет своих приятелей-соглядатаев на то, что они так “дружески” припасали для принца. Заметим: он ничего не будет против них замышлять, он лишь не воспротивится тому, чтобы злоумышленники сами оказались в сетях собственного замысла.
Гамлет
Я вышел из каюты. Плащ накинул,
Пошел искать их, шарю в темноте,
Беру у них пакет и возвращаюсь.
Храбрясь со страху и забывши стыд,
Срываю прикрепленные печати
И, венценосной подлости дивясь,
Читаю сам, Горацио, в приказе,
Какая я опасность и гроза
Для Дании и Англии. Другими
Словами: что меня должны схватить
И тут же, не теряя ни минуты,
Мне голову снести.
Горацио
Не может быть!
Гамлет
Вот предписанье. После прочитаешь.
Сказать ли, как я дальше поступил?
Горацио
Пожалуйста.
Гамлет
Опутанный сетями,
Еще не зная, что я предприму,
Я загорелся. Новый текст составив,
Я начисто его переписал.
Когда-то я считал со всею знатью
Хороший почерк пошлою чертой,
Мечтая, как бы мне его испортить.
А как он выручил меня в беде!
Сказать, что написал я?
Горацио
О, конечно.
Гамлет
Устами короля указ гласил:
Ввиду того, что Англия наш данник,
И наша дружба пальмою цветет,
И нас сближает мир в венке пшеничном,
А также и ввиду других причин —
Здесь следовало их перечисленье, —
Немедля по прочтении сего
Подателей означенной бумаги
Предать на месте смерти без суда
И покаянья.
Заметим, здесь опять две важные детали. Во-первых, принц сам признается, что подделал письмо лишь обороняясь, необдуманно, в приливе гнева на короля и его приспешников. Однако же в приказе не было сказано, что нужно казнить Розенкранца и Гильденстерна, но лишь подателя сей бумаги. Лживые друзья, так мечтавшие выслужиться перед королем, могли бы ее не подавать. Гамлет как бы до самого конца предоставлял им возможность одуматься, свернуть с пути подлости6 .
Можно задаться другим вопросом: почему же он после убийства Полония, понимая, что подозрения в его отношении усилятся (впрочем, здесь двойная игра: король, конечно, всполошится, но, с другой стороны, сама необходимость как-то объяснять смерть Полония заставит ссылаться на безумие наследного принца), не предпринимает срочной попытки уничтожить Клавдия? Вообще говоря, средства у него, по-видимому, для этого есть. Удалось же Лаэрту (давно уже живущему во Франции и, казалось бы, утратившему связь с родиной) с легкостью поднять восстание и овладеть замком. Неужели популярный в народе Гамлет не может “устроить революцию”? Может. Но не хочет. Отчего же не хочет? Что это за странная логика борьбы, в которой принц занимает все время как бы “зеркальную” позицию: лишь отвечает на заготовленные удары?
Как известно, У. Хазлитт утверждал, что когда у Гамлета нет времени на раздумья, он решительно действует. Например, убивает Полония, думая, что это Клавдий, или заменяет письмо, которое везут с собой Розенкранц и Гильденстерн и получение которого в Англии означало бы неминуемую смерть для принца. Все остальное время, когда он более всего должен действовать, он остается сбитым с толку и нерешительным. Он чувствует свою слабость, корит себя, но ему более по вкусу обдумывать весь ужас преступления и думать о способах восстановления справедливости, чем сразу же действовать7 .
В принципе это закономерно. Потому что, как уже не раз было замечено, Гамлет отклоняется от задачи, поставленной ему Призраком (конкретной мести). Принц пытается понять, как вообще может быть такое на свете, чтобы брат убивал брата, а любящая супруга и мать предавала мужа и сына. “Какая-то в державе Датской гниль”, — говорит один из стражников. И вот Гамлет, прежде чем действовать, хочет понять: в чем источник этой гнили.
Должен сразу сказать, что он ставит перед собой непосильную задачу, причем задачу чисто этическую и чисто человеческую: как, не обладая полнотой знания о мире, действовать в этом мире так, словно бы ты обладаешь этой полнотой. Иначе ведь невозможно действовать правильно. Это чисто христианская постановка проблемы, потому что решение данной коллизии — одно: выходя в область трансцендентного (то есть того, что превышает мои человеческие понимательные возможности), я могу надеяться лишь на помощь самого этого Трансцендентного. Следовательно, верить.
И, однако же, его не отпускает неформулируемая, но постоянно ощущаемая им задача: понять, в чем источник зла, и если мир лежит во зле, то почему мы с этим миримся? Почему не предпочитаем его покинуть?
Тут мы приходим к знаменитому гамлетовскому монологу: “To be, or not to be”.
Вообще говоря, это не самый важный монолог принца. Не менее важны его рассуждения при виде движущейся через Данию армии Фортинбраса (о них позже) или размышления над вскрытой могилой бедного Йорика. Но, безусловно, один из самых эффектных, эмоциональных. И вот что отчетливо заметно: именно эмоция у Гамлета становится ведущей силой умозаключения. Нет, она не диктует мысли свои приоритеты, но она делает ее живой и острой, поправляя любые уклонения в схоластику возвращением к тому, что чувствует сердце. По этой причине рассуждения принца всегда антиномичны, они точно ситуативны, являются каждый раз как бы действием.
С. Нельс в статье “Монологи Гамлета и проблема их сценического воплощения” пишет: “Оказывается, все монологи Гамлета композиционно построены на удивительно точно сменяющих друг друга моментах раздумья и вспышках страстей. Ratio и эмоция живут рядом. При этом иногда эмоция возникает тогда, когда разум представляет свои неопровержимые доводы в пользу того или другого взгляда на мир. А иногда сила чувства помогает разуму оформить, сделать выводы о том или другом жизненном явлении. Волны нахлынувших чувств и скрупулезная работа мозга, сменяясь, образуют внутреннюю духовную жизнь героя. Переходы эти резки, быстры, часто мгновенны”.
Если вдуматься, здесь говорится о потрясающе важной вещи: Гамлет мыслит:
1) исключительно контекстно и ситуативно;
2) всегда этически ориентированно;
3) нисколько не боится противоречий, понимая, что они отражают реальную суть жизни;
4) всегда от частного переходит к обобщениям, но таким, которые не складываются в жесткую схему;
5) открыт к любому повороту событий, чреватых разрушением только что обретенного понимания.
Короче говоря:
1. Будучи, как никто другой, подверженным рефлексии, Гамлет не дает ей превратиться в бесплодное “самопожирание”.
2. Нуждаясь в постоянном интеллектуальном освоении жизни, он не дает теоретической схеме восторжествовать над жизненной подлинностью.
Теперь перечитаем знаменитый монолог принца в переводе Пастернака:
Быть иль не быть, вот в чем вопрос.
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет
Несчастьям нашим жизнь на столько лет.
А то кто снес бы униженья века,
Неправду угнетателя, вельмож
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и более всего
Насмешки недостойных над достойным,
Когда так просто сводит все концы
Удар кинжала! Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
Так всех нас в трусов превращает мысль
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика.
Так погибают замыслы с размахом,
Вначале обещавшие успех,
От долгих отлагательств. Но довольно!
Офелия! О радость! Помяни
Мои грехи в своих молитвах, нимфа.
Это только кажется, что монолог Гамлета не имеет непосредственного отношения к стоящей перед ним задаче мести.
Во-первых, здесь ставится очень важная проблема, по генезису своему стоиче-
ская: до какого предела можно соглашаться оставаться в мире, в основе своем нечеловеческом? То есть весьма вероятно, конечно, что никакой Истины не существует, вселенная пуста и бессмысленна, царствуют жесткая детерминация и социальная необходимость, да еще инстинкты, упаковываемые в красивые обертки из высоких слов. Повторяю: у нас нет доказательств противного. Однако не вполне понятно, что делать в таком мире ЧЕЛОВЕКУ, существу по природе своей смысловому? Приспосабливаться к НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИМ условиям существования?8 Так вот, достойно ли это? Быть может, ради сохранения своего человеческого достоинства просто отказаться участвовать во всем ЭТОМ?
Как всегда, Гамлет до конца не проясняет все сложные ходы своей мысли. Она, повторюсь, амбивалентна: с одной стороны, приветствует высокое стремление человека остаться человеком, даже ценой ухода из жизни. С другой —подчеркивает опасность увлечения подобной перспективой. Мир — нечеловеческий. Да, это мы поняли. Но чей он? И вот тут принципиальный момент: если это дьявольский мир, то выход один — борьба… или отказ от борьбы в бегстве в небытие. У Шекспира очень странно здесь организовано высказывание:
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться…
То есть в этой схватке нет победы. Покончить со злом не значит его “победить”, а значит — уйти из сферы его влияния: умереть, забыться.
Принято считать, что поэт устами своего героя проповедует освобождающее самоубийство (вероятно, в шекспировские времена и не могло рождаться другой интерпретации). Но проблема шире, и понимание этого проясняет иной аспект в размышлениях Гамлета: освобождение от нечеловеческих условий мира сего возможно путем бегства в СВОЙ мир, созданный и скроенный твоим воображением. Умереть в этой транскрипции — значит “уснуть и видеть сны”. И вот проблема в том, что эти наши виртуальные сны, избавляющие от тягот земного (а они бывают любыми — от компьютерных игр до занятия творчеством), конечно, могут быть самыми замечательными (хотя неизвестно заранее какими), но они — кажимость. А Гамлет еще в самом начале трагедии против кажимости протестует. В уже цитированной статье С. Нельс замечает: “Уже с первых слов в этой большой реплике-монологе (в так называемой тронной сцене) Гамлет выступает как мыслитель. Он заявляет свои права мыслителя, снимающего покров с внешней видимости вещей и явлений и познающего их суть. Программно звучат его слова “Я не хочу того, что кажется”. Ему необходимо знать то, что “есть””. Почему? Потому что всякая кажимость — это утверждение СВОЕГО в противовес… И вот тут мы наконец добрались до главного вопроса: ведь этот МИР СЕЙ, мир зла, мир нечеловеческий на самом деле БОЖИЙ МИР. Значит, получается так, что, борясь со злом и противопоставляя ему свое понимание добра и справедливости, я одновременно конструирую СВОЙ мир, кото-
рый, оказывается, противопоставлен реальности, то есть Богу. Тут не сделан вывод, но он напрашивается: следовательно, борясь со злом, я почти неизбежно зло порождаю и не делаю этого лишь в том случае, когда не замыкаюсь в “виртуал” собственных благих пожеланий. Когда мой мир — и есть Божий мир. То есть единственный способ противостоять злу —это, как ни странно, просто оставаться в реальности. Во что бы то ни стало оставаться в реальности Божьего мира, стараясь разглядеть его контуры сквозь маски мира зла (вполне донкихотская проблема, как мы понимаем). Таким образом, to be, or not to be превращается в крайне современный вопрос: любой ценой оставаться в реальности или уснуть виртуальным сном, переселяясь в счастливую страну своих мечтаний?
И вот тогда выявляется вполне ортодоксальное понимание греховности самоубийства, которое из стоической добродетели превращается при определенных условиях в дьявольскую игру по навязыванию своего. Причем самоубийственным оказывается вовсе не только удар кинжалом, но любой способ наркотизации бытия (уклонения от бытия — в любовную страсть, карьеру, сумасшедшее хобби и т. д.). Потому-то принц и обращается к вошедшей в этот миг Офелии с просьбой помолиться о его грехах. Ибо грешен увлечением своим (в том числе своей местью, своей борьбой за справедливость).
Я еще раз хочу заметить: все эти выводы Гамлет не делает, но они “растворены” в его рассуждениях, как соль в морской воде.
В этом монологе опять настойчиво звучит тема отложенных за долгими разбирательствами действий. И опять она двойственна: с одной стороны, “бесплодье умственного тупика” губит высокие начинания, но с другой стороны, быть может, и слава богу, что губит. Ведь неизвестно еще, к каким “виртуальным” последствиям во вполне реальном мире привела бы наша решимость.
Парадокс, но великая сила этих шекспировских рассуждений в том, что в результате мы не приходим ни к какому выводу. Они не дают возможности выстроить успешную жизненную технологию. Они лишь задают фарватер движения, обозначая опасности, поджидающие нас, выбери мы ту или иную стратегию поведения.
То же самое можно сказать и про сентенции Гамлета после встречи с войсками Фортинбраса. Принц наконец только что догадался о том, что является причиной зла.
Две тысячи людей
И двадцать тысяч золотых не могут
Уладить спор об этом пустяке!
Вот он, гнойник довольства и покоя:
Прорвавшись внутрь, он не дает понять,
Откуда смерть.
Да, тот самый гнойник довольства и покоя, который, прорываясь внутрь, не дает понять, откуда смерть — это дивное честолюбье, заставляющее жертвовать своей и чужими жизнями за ничто. Это та свобода воли, которая заставляет нас, конечно, исключительно ради самых достойных целей, громоздить горы трупов и совершать самые чудовищные злодеяния. Дивное честолюбье, не встревоженное малою причиной своих притязаний и никогда не способное просчитать последствий. Принц понимает это, понимает, что от скотов мы отличаемся именно разумной способностью предвидения (в том числе и предвидения своей неспособности предвидеть до конца), но отвлекается-то он на другое.
Как все кругом меня изобличает
И вялую мою торопит месть!
Что человек, когда он занят только
Сном и едой? Животное, не больше.
Тот, кто нас создал с мыслью столь обширной,
Глядящей и вперед и вспять, вложил в нас
Не для того богоподобный разум,
Чтоб праздно плесневел он. То ли это
Забвенье скотское, иль жалкий навык
Раздумывать чрезмерно об исходе, —
Мысль, где на долю мудрости всегда
Три доли трусости, — я сам не знаю,
Зачем живу, твердя: “Так надо сделать”,
Раз есть причина, воля, мощь и средства,
Чтоб это сделать. Вся земля пример;
Вот это войско, тяжкая громада,
Ведомая изящным, нежным принцем,
Чей дух, объятый дивным честолюбьем,
Смеется над невидимым исходом,
Обрекши то, что смертно и неверно,
Всему, что могут счастье, смерть, опасность,
Так, за скорлупку. Истинно велик,
Кто не встревожен малою причиной,
Но вступит в ярый спор из-за былинки,
Когда задета честь. Так как же я,
Я, чей отец убит, чья мать в позоре,
Чей разум и чья кровь возмущены,
Стою и сплю, взирая со стыдом,
Как смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч,
Что ради прихоти и вздорной славы
Идут в могилу, как в постель, сражаться
За место, где не развернуться всем.
Где даже негде схоронить убитых?
О мысль моя, отныне ты должна
Кровавой быть, иль прах тебе цена!
Замечательно, что финальный вывод, к которому приходит принц, находится в вопиющем противоречии со смыслом его же собственных наблюдений. “Дивное честолюбье”, в основе которого свобода воли человека, и есть единственный, постоянно возобновляющийся источник зла. Это просто каждый раз актуализация Ево-Адамового грехопадения, когда сотворенный присваивает себе прерогативы Творца. Вывод отсюда один, но этот вывод ставит героя в невозможную и парадоксальную ситуацию: отомстить надо, со злом бороться надо — но не по своей воле, не вкладывая в борьбу ни грамма “дивного честолюбья”.
Но повторюсь: Гамлет отвлекается на другое9 . Закономерно, кстати, — Шекспир здесь очень психологически точен. Гамлета поражает эта фантастическая способность “бездумности” жить, эта витальность нашего бессмысленного стремления гнуть свое, в чем бы это “свое” ни осуществлялось. И вот эта вот называемая честью способность поддерживать собственную крутость (дающую ощущение полно-
кровности жизни, героического дерзания и т. д. — чисто языческий комплекс) не нуждается вообще ни в каких причинах. Она есть просто выражение стремления индивидуума быть. Между прочим, вполне животного стремления, о чем и говорит сам Гамлет. Но его-то (совсем другого, рассуждающего и не чурающегося ответственности) как раз и завораживает свобода, с которой могут действовать все эти фортинбрасы, эти “сильнорукие”10 , объятые дивным честолюбьем и не желающие думать, к какому злу оно может привести. И он ставит их себе в пример. Потому что сам Гамлет СОВЕРШЕННО ИЗ ДРУГОГО ТЕСТА СЛЕПЛЕН: для него (пусть интуитивно) свобода воли — всегда залог непредвиденного и тем более ужасающего зла11 . Он просто привык думать. Он ученый, интеллектуал, волей случая поставленный в позицию воина. Но делать нечего, это и значит, что он обладает ослабленной витальностью. Повторюсь: не ослабленной силой воли, а контролируемой разумом возможностью эту сильную волю применить.
Это непонимание себя самого, доведенное до почти шизофренической стадии, является источником в том числе, оценок своего состояния как безумия12 . Гамлет и впрямь почти сходит с ума, потому что ему необходимо примирить непримири-
мое — языческую месть (то есть по сути дела нехристианский способ отношения к миру) с христианской решимостью противостоять злу. Снова, как в “Царе Эдипе” Софокла, у Шекспира возникает обобщенный образ человека — существа предельно разделенного, шизофренического: он хочет руководствоваться высшими идеалами (смыслами, ценностями), но живет в мире, в социальной практике которого отказаться от мести — значит быть слабаком. Принц потому безумен, что он ЧЕЛОВЕК, следовательно, разделенное в самом себе существо. Про это, кстати, говорит могильщик, объясняя, что если Гамлет, посланный в Англию, не излечится от сумасшествия, там этого все равно никто не заметит (безумны все). Гамлет потому безумен, что его страдания актуализировали оба начала, дремлющие в человеке, — природное (телесно-душевное) и духовное (смысловое). В обычном состоянии одно из них (как правило, духовное) приглушено.
Чтобы нам было все предельно ясно, Шекспир припас в “Гамлете” линию Лаэрта, также мстящего за смерть отца (на дальнем плане есть еще Фортинбрас, правда, там с “языческим кодексом чести”, кажется, все улажено). Так вот Лаэрт, совершенно не рассуждая, абсолютно витально решает свою частную задачу: любым способом убить обидчика. Причем сам акцентирует внимание, что действовать будет по своей воле, не считаясь ни с кем.
Вот подстрочный перевод Морозова:
Лаэрт. Как он умер? Я не допущу, чтобы меня обманывали. К черту долг верности монарху! К черным дьяволам принесенную клятву! Совесть и благодать — в самую глубину ада! Я не боюсь погибели души. И открыто заявляю, что ни во что не ставлю ни этот, ни загробный мир, — пусть будет, что будет, — лишь бы достойно отомстить за моего отца.
Король. Что же вас в этом остановит?
Лаэрт. Моя воля, но не весь мир13 . А что касается путей к осуществлению мести, я буду действовать так ловко, что даже с малыми средствами дело пойдет далеко.
Аникст в своей статье, посвященной Шекспиру, пишет: “Достаточно сравнить “восстание” Лаэрта с “падением” Гамлета. Известно, что Лаэрт, как только до него доходит весть об убийстве отца, действует не раздумывая и не колеблясь. Он нисколько не щепетилен в выборе средств для осуществления мести. Его не останавливает даже преступление, и он вступает в подлый сговор с королем, чтобы предательски умертвить Гамлета. “Восстание” Лаэрта является с нравственной точки зрения его глубочайшим падением, и он это сам сознает перед смертью.
Гамлет ведет себя иначе14 . Он не торопится нанести удар. Ему нужно время для того, чтобы обсудить с самим собой очень многое. Да, Гамлет предается раздумьям, его терзают сомнения. Но эта пора жизни героя отнюдь не бесплодна. Размышление приводит Гамлета к познанию жизни в ее глубочайших противоречиях. Он покупает это познание дорогой ценой, ценой мук и страданий. Но этот крестный путь познания Гамлет проходит с достоинством. Он не страшится ни одной из тех ужасных истин, которые возникают перед ним как вывод из его размышлений и наблюдений. Человек слабый по натуре не выдержал бы подобного испытания. Не всякая душа способна к познанию истины через горе и страдание15 . В самой трагедии есть пример этого — Офелия. Ей жизнь также приготовила горчайшие испытания. Как и Гамлет, она убеждается в том, что жизнь — это скопище ужасов и действ, в которых замешаны самые близкие и дорогие ей люди. Она оказывается не в состоянии выдержать обрушившиеся на нее беды, не только не может, но даже и не пытается понять происходящее. Просто ее рассудок не выдерживает всего нагромождения противоречий и главного из них — того, что отец враг ее любимого, а любимый убивает отца, — и она сходит с ума. Душевная стойкость Гамлета ни в чем не проявляется с такой силой, как в том, что перед лицом всех открывшихся ужасов он сохраняет силу ума”.
Впрочем, как уже говорилось, ума отчасти поврежденного (то есть человеческого).
Нам осталось, присмотревшись не к тому, что говорит Гамлет, а к странности его поступков, сделать свой вывод. Принц медлит и пускается в рассуждения каждый раз, когда от него требуется поступить “по своей воле”: составить заговор, обнажить меч, устроить восстание. Гамлет просто уклоняется от этого. Его активность “вспыхивает” лишь тогда, когда уже не приходится выбирать или появляется возможность привести зло к саморазоблачению (“Мышеловка”, убийство Полония, кража грамоты короля англичанами и ее подмена, наконец, финальная сцена: Лаэрт и король заколоты). Шекспир подчеркивает, что каждый из тех, кто стал жертвой Гамлета, фактически попался в свою собственную сеть. В некотором смысле Лаэрт и Клавдий кончают жизнь самоубийством, потому что удар наносится им их же собственным оружием (заточенным и предварительно намазанным ядом). Эта “самоубийственность” ситуации выявляется еще и тем, что наносящий смертельные удары Гамлет к тому моменту сам уже фактически мертв (“Всей жизни у тебя на полчаса”, — как говорит ему раскаявшийся Лаэрт). Таким образом, борьба Гамлета за “вправление вывихнутых суставов мира” носит вполне христианский характер. Он старается не действовать по своей воле, но и не избегает действия вообще (это тоже стало бы своеволием). Фактически каждый раз Гамлет ждет, когда зло созреет настолько, что его присутствие в этом мире станет саморазоблачительным и, так сказать, самопожирательным. Вот тогда, когда выбора уже не остается, можно, не рискуя впасть в “дивное честолюбье”, обнажить шпагу и в конце концов пожертвовать собой ради торжества Истины и Справедливости.
По сути дела, Гамлет — христианин, вынужденный жить и действовать в языческом мире. То есть в мире сем, хозяин которого сами знаете кто. Вот высшая проблематика шекспировского “Гамлета”, вот почему он столь предельно континуален, вневременен, актуален для каждого из живущих. Гамлет все понимает и видит, но одновременно он долгое время не понимает и не видит себя самого.
Важно учитывать еще вот какое обстоятельство: в “Гамлете” раскрыто, что “месть” по-христиански — всегда ЖЕРТВА. По-христиански наказать Клавдия можно было, только принеся самого себя в жертву. Впрочем, пока Гамлет добрался до этой высшей точки своего пути, он успел вполне “язычески” спровадить на тот свет Розенкранца и Гильденстерна, Полония, Офелию… Мы всегда добираемся до истины, плутая в извивах собственных заблуждений, оборачивающихся преступлениями. Увы, в этом-то и трагедия человека, трагедия принца датского Гамлета.
Примечания
1 А на практике европейского интеллектуала-космополита по образцу Эразма Роттердамского. Даром что кому-то привиделся в Горацио итальянец швейцарского происхождения, то есть католик и наемник по своей сущности (А. Чернов).
2 Кстати говоря, это означает, помимо всего прочего, что здесь — в данной точке пространства-времени нет зла, карать некого, не с кем Гамлету бороться, ибо Клавдий сам по себе не есть зло, равно как и всякий человек — не есть дьявол. “Всякий человек есть ложь”, — сказал Державин, вспоминая Библию. Да, ложь, но не зло. По этой причине даже самых отъявленных негодяев кто-то любит, и они способны иногда совершать достойные поступки. Зло приходит через нас при определенных условиях. И парадокс состоит в том, что очень часто носителем его выступать может как раз духовно богатый, стремящийся к высоким целям человек. Человек — не дьявол, но через свои поступки и мысли становится союзником дьявола, точнее, его ВОПЛОТИТЕЛЕМ; раскаявшийся Клавдий — уже не преступник.
3 Б. Н. Гайдин в статье ““Гамлетовский вопрос” как отражение христианской картины мира”, обсуждая известную сцену “неубиения короля”, пишет: “На наш взгляд, Гамлет осознает, что убийство Клавдия в этот момент было бы не местью, а даром, поскольку с позиций христианского мировоззрения это было бы не отмщением, а прощением, так как Клавдий попал бы в Рай, а не туда, куда заслуживал”. Ох уж мне эти христианские интерпретаторы! Что значит “попал бы в рай, а не туда, куда заслуживал”? Кто эти “заслуги” определяет! — Бог. Так неужели Он детерминирован в Своих решениях каким-то земными обстоятельствами, источником которых явился человеческий расчет! Если, с точки зрения Бога, Клавдий “заслуживает” попасть в рай или куда там надлежит нам попадать после смерти, то вне зависимости от усилий Гамлета король попадет именно туда. Смешно, в самом деле, думать, что Гамлет настолько примитивен, чтобы не восстановить эту логику. Нет, принц не так глуп, чтобы всерьез верить в то, что какие-то наши формальные действия могут влиять на предопределение Провидения. Следовательно, эти “грубые логические выкладки” всего лишь дымовая завеса, чтобы хоть как-то объяснить себе, почему сейчас, именно сейчас он не может убить ненавистного ему Клавдия.
Между тем психологически это совершенно понятно: попробуйте себе представить, как вы подходите со спины к человеку, намечаете, куда будете бить, и вонзаете по рукоять кинжал. Кровь хлещет. Бр-р… Благородный Гамлет просто не может нанести такой предательский удар.
4 Забавно наблюдать, как ретивый исследовательский дух массового читателя (вот уж воистину у нас каждый специалист и исследователь!) кидается из крайности в крайность. Было время, когда в пьесах Шекспира находили одни несообразности, уличая Барда в противоречиях. На самом деле большинство из них легко объяснялись, требовалось лишь быть внимательным и обладать определенным интеллектуальным навыком. Теперь другая крайность: Шекспир — Гений, а у гения случайных ошибок не бывает, поэтому из любой нелепости выуживается целый набор глубокомысленных заключений. Так Елена Черняева в статье “Уильям Шекспир: “загадка фабульной загадки” “Гамлета”” выстраивает целую теорию на том факте, что Гамлет оказывается в покоях королевы непосредственно после того, как только что наблюдал за молящимся королем. Следовательно, делает вывод дотошная читательница, принц никак не мог предполагать, что за коврами король. Король просто не успел бы попасть в комнату Гертруды. А раз так, то Полоний убит сознательно (вот уж непонятно почему: разве вместо Полония там не мог оказаться тот же Озрик или кто угодно другой; впрочем, поскольку дело семейное, круг возможных соглядатаев все же ограничен). И потому убит сознательно, что это он, хитрый Полоний, как кажется принцу, разыгрывал перед ним призрака его отца, о чем проницательный Гамлет догадался, выведав, что ушлый придворный, оказывается, в юности лицедействовал, в частности, играл Юлия Цезаря.
Что можно сказать по этому поводу? Не знаю… Читала ли пьесу уважаемая исследовательница? В трагедии все противится возможности заподозрить в Полонии хоть какую-то остроту ума и способность разгуливать бурными ночами в латах по стенам эльсинорского замка. А потом исчезать в предутреннем воздухе, да еще вещать из-под земли. Неужели умнейшему Гамлету все это не может прийти в голову? И интересно, кто же тогда продолжает дурачить Гамлета в образе призрака, когда Полоний уже мертв? Невероятно, но у продвинутой авторши вышеупомянутой статьи есть ответ и на этот вопрос. Не буду дальше комментировать.
Что же касается существа поставленного вопроса, то ответа на него может быть два.
1) Добраться из молельни в покои королевы, скорее всего, можно несколькими путями. Один длинный, “официальными коридорами”, через анфилады залов с полагающейся стражей и придворными. Другой совсем короткий — потайным ходом, который наверняка связывает такие “интимные” помещения, как королевская молельня и личный кабинет королевы. Гамлет, безусловно, идет длинным путем (будучи осведомлен о наличии потайного). Король вполне может воспользоваться коротким.
2) Шекспиру просто совершенно все равно, как долго блуждают Гамлет и предполагаемый Гамлетом король по дворцу. Он занят другим и зрителей также занимает другим — драматизмом происходящего. Если кто-то вместо того, чтобы следить за напряженным диалогом матери и сына, с секундомером в руке замеряет результаты эстафеты “Гамлет–Клавдий”, то это уже его проблемы.
5 За обычным оборотом в данном случае скрывается важнейшая тема трагедии. Надо не мстить, а стать карающей рукой небес. То есть действовать не по своей воле, а по воле Бога. Хоть мы и противопоставляем шекспировскую трагедию языческой трагедии мести, но нельзя не сказать, что ту же моральную проблему рассматривал в “Орестее” Эсхил. Орест, в отличие от Клитемнестры, “уполномочен” на мщение Аполлоном (причем лично герой никак не заинтересован в этом мщении). Клитемнестра же присваивает себе прерогативы мстителя, поскольку сама кровно заинтересована в наказании Агамемнона. С этой точки зрения можно сказать, что Гамлет как бы все время спотыкается в шекспировской трагедии о свою личную заинтересованность.
6 О том, что Гильденстерн и Розенкранц осведомлены о его устранении, Гамлет говорит еще во время свидания с матерью:
Скрепляют грамоты. Два школьных друга
Уже давно запродали мой труп
И, торжествуя, потирают руки.
7 Hazlitt W. The Characters of Shakespeare’s Plays // Shakespeare W. Hamlet. N. Y., 1963. P. 198–199.
8 Так делают Полоний, Озрик, Розенкранц и Гильденстерн, король, Гертруда, даже Офелия. И потому все они вызывают у Гамлета чувство презрения, иногда совершенно зашкаливающее и разрешающееся в едких насмешках, почти издевательствах. Тут опять проблема: насколько можно позволять себе (и даже культивировать) это презрение. Ведь в основе него с одной стороны оскорбленное чувство человеческого достоинства, для которого унизительно скот-
ское бездумье и приспособляемость, с другой — гордыня, уверенность в том, что сам-то ты правильно живешь и все правильно понимаешь. Сложность в том, что зачастую действительно правильно понимаешь, в отличие от остальных (потому, как говорит Гамлет, тяжелей всего насмешки недостойных над достойным).
Но: мы ведь не знаем, какую высокую роль, быть может, играет по Промыслу Божию в этом мире человеческая глупость. Умники-то, перекраивая этот мир по-своему, что-то делают его все более и более несчастным. Самый характерный пример — Утопия. Причем проводником к такому перекраиванию становится сам наш прекрасный и достойный, ищущий смысла и Истины разум. Гамлет все время бродит около очень страшной мысли: духовно одаренный человек потенциально опасен для себя и для окружающих. Именно “призванные” делают подчас самые трагические ошибки. Достаточно вспомнить Иуду. А это значит, что ему, Гамлету, нужно быть необыкновенно осторожным в стремлении “вправить вывихнутые суставы мира”. Ощущая себя избранником в сем неблагодарном деле, принц понимает, что он не только внутренне к нему не готов, но и прямо для него неблагонадежен. Способен в любую минуту исказить борьбу со злом, впав во зло еще большее. Можно сказать, что ему не вполне удается оберечься. Что бы мы ни говорили по поводу убийства Полония, казни Розенкранца и Гильденстерна, но кровавый след тянется за Гамлетом, увы! Бесконечные рефлексии и колебания принца — его самозащита от собственной слишком духовно богатой и потому потенциально опасной натуры. Проблема не в том, что его воля слаба. Нет — проблема как раз в том, что она достаточно сильна. И его сильный ум не знает, что ему делать с этой слишком сильной (переходящей в своеволие) волей. Эту коллизию хорошо угадал С. Нельс: “Его стремление — благородное и высокое — познать причины происходящих явлений, источники зла, для того чтобы потом начать борьбу уже не с частным преступлением, а с мировым злом, вступает в противоречие с клятвой, данной отцу, — забыть все, кроме дела мести, с необходимостью немедленно осуществить эту месть, которую он из-за отсутствия необходимых мыслителю выводов вынужден откладывать. Таким образом: не сильный интеллект и слабая воля — основа конфликта трагедии. Здесь сталкиваются сильный интеллект и не менее сильная воля. Это и создает противоречие, ведущее к столкновениям с жизнью, поистине трагическим”.
В этом отношении характерно и противопоставление Гамлета Лаэрту. Лаэрт решает не мировую проблему, а свою, частную: просто мстит за отца. Пока он осуществляет свою цель, конечно, совершается много зла. Объятый ненавистью и замыслами мести, он оказывается
не способен позаботится о сумасшедшей сестре (и она, оставшись без присмотра, погибает). Кстати, интересно, что никакого раскаяния по этому поводу в Лаэрте нет, даже мысли нет. Стремясь умертвить Гамлета, Лаэрт идет на откровенную подлость, становится союзником короля — убийцы и прелюбодея. Слава богу, безрезультатно кончился затеянный Лаэртом мятеж, в результате которого он чуть было не сверг Клавдия и не захватил престол. Следствием, скорее всего, явилась бы гражданская война, во всяком случае, вторжение войск Фортинбраса. Но это все, так сказать, “локальные беды”. Гамлет же, с его виттенбергской широтой замыслов, при осуществлении своей воли способен натворить куда большие.
Итак, за всеми рассуждениями принца проглядывает очень важный и страшный вопрос: не лучше ли удержаться от избранничества (бескомпромиссного поиска Истины),
чем, взяв эту миссию на себя, не справиться с ней? То есть: БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ? И при каких условиях я должен считать себя вправе взяться за подобную высокую и опасную миссию? Гениальность, как оказывается, еще не дает права на самореализацию, духовная продвинутость — на святость.
Кстати, здесь мы опять попадаем в область проблематики античной трагедии, на сей раз софокловского “Царя Эдипа”.
9 То, что принц как бы не вдумывается в только что им понятое и выявленное, не означает, что он проходит мимо своих открытий. Его просто больше волнует практическая задача, необходимость уговорить себя действовать. В сущности, перед нам тот же “ложный” логический выход, как и в случае с “неубиением” короля, стоящего на молитве. Просто невозможность своевольно действовать для него более очевидна, чем возможность действовать исходя из поставленной задачи. Он, будучи умным и предусмотрительным человеком, просто никак не может понять, как это все вокруг, очертя голову, совершают самые немыслимые поступки: вот мать, например, взяла и изменила мужу, или Офелия — вот его любила, но предала.
10 Если взять французскую кальку имени Фортинбрас, то получится “сильная рука”.
11 Есть здесь, впрочем, одно важное обстоятельство, заключающееся в том, что нерассуждающие фортинбрасы и в самом деле почти что животные, следовательно, действуют почти инстинктивно, препоручив себя божьей воле. Рефлектирующий же Гамлет все время находится в опасной ситуации, горделиво взяв исключительно на себя ответственность за “выпрямление” мира. То есть пытается подменить собой, своим разумением Бога. И в частности, проявиться эта гордыня самостояния может в отказе от деяния. Он все время чувствует эту опасность.
Но он чувствует, что необдуманный поступок может быть не только совершен по своей воле, но и по воле Провидения. Рассказывая Горацио о своем морском путешествии и избавлении от козней Клавдия, Гамлет говорит: “Сэр, в сердце моем происходит борьба, которая не давала мне спать. Мне казалось, что мне хуже, чем мятежным матросам в кандалах. Стремительно, — благословенна стремительность, и да будет известно, что необдуманность иногда оказывает нам услугу там, где терпят неудачу наши глубокие замыслы, и это должно убедить нас в том, что есть Провидение, которое выполняет наши намерения, как бы небрежно мы их сами ни осуществляли…”
12 То, что принц время от времени теряет нить, совершенно отчетливо обнаруживается у гроба Офелии. Только сумасшедший может спрашивать Лаэрта (убив у него перед этим отца и явившись прямой или, по крайней мере, косвенной причиной гибели сестры): “Откуда эта неприязнь, Лаэрт, ведь мы, кажется, были друзьями?” Точно так же трудно ожидать от чуждого лицемерия Гамлета (он только что говорил Горацио, что жалеет о столкновении с Лаэртом) ложных оправданий. А ведь извиняясь перед Лаэртом, он ссылается ни много ни мало как на свое безумие. Гамлет не вполне справляется и, “разыгрывая” безумца, сам отчасти безумным становится. Заметим, что и царь Эдип в результате всех выпавших на его долю испытаний как бы сходит с ума. В том-то и дело, что, идя до конца в своем поиске Истины, жертвуя всем, мы приходим в область, которую апостол Павел называл “безумие Божие”.
13 Курсив мой. — А. М.
14 Как бы все верно, но Аникст никак не может точно сформулировать: а в чем же иначе ведет себя Гамлет? Все дело в том, что Лаэрт решает исключительно свою частную проблему (по разным причинам, в том числе по причине недалекости, зауженности его взгляда на мир), Гамлет же понимает, что всякое частное решение неудовлетворительно. Прежде всего потому, что победа в личной борьбе со злом чаще всего осуществляется за счет его “расширения”. Это подобно тому, как мы можем понижать энтропию на некотором выделенном участке своей жизнедеятельности, но только за счет ее суммарного увеличения в мироздании. Так вот Гамлет думает на много ходов вперед: он не хочет покупать тактический успех за счет стратегического провала. И ему совершенно чужда плебейская мысль, что сам лично он может не дожить до этого крушения, зато сейчас пока воспользуется плодами победы (короче гово-
ря, “после нас хоть потоп”). Гамлет благороден настолько, что всеобщее ставит выше своего частного. И замечу: в этом смысле уязвим, потому что своих частных целей мы еще можем добиться, но если мы их формулируем и пытаемся осуществить как одновременно цели “мировые”, то поражение почти неизбежно. В том-то и ВЕЛИЧИЕ Гамлета, что он побеждает даже тут.
15 То есть тут выявляется то общее, что есть в любом трагическом герое, — эдипов комплекс. Не смешной и дурацкий фрейдистский кунштюк, а подлинный комплекс, определяющий благородство и трагичность души: невозможность оставить все так, как есть, стремление во что бы то ни стало добиться: как должно быть на самом деле?