Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2012
Дом Зингера
На границе тысячелетий. Страницы русской лирики. М.: Издательство Литературного института имени А. М. Горького, 2011. — 446 с.
Светлана Сырнева, Юрий Беличенко, Виктор Верстаков, Сергей Попов, Александр Сорокин. Поэты с разными судьбами и различными художественными взглядами. Свой выбор лирики именно этих поэтов составитель сборника, заведующий кафедрой новейшей русской литературы Литературного института имени А. М. Горького профессор Владимир Павлович Смирнов обуславливает прежде всего тем, что все они родились в середине прошлого столетия, перешагнули порог века нынешнего и каждый из них по-своему отразил в своих стихах сложную эпоху перемен. В предисловии к книге В. Смирнов пишет: “Завершился великий и страшный век в мировой и русской истории. Завершился и русский век русской поэзии, которую совсем недавно называли новой и новейшей. Но это открытая завершенность, ибо многое из прошлого будет определять судьбы русского поэтического слова в веке XXI и далее… Названные поэты прежде всего интересны и знаменательны своей отдельностью, единственностью. Их объединяет лишь принадлежность ко взорванным временам, эстетика будничных слов, отсутствие столь обычного пиитического высокомерия, грошовой тяжбы со временем и проклятий “свалившемуся под ноги веку”. И, наконец, под одну обложку их свела “общая жизнь России” и наличность пути”. За исключением Юрия Беличенко, что родился в 1939 году, “на берегу войны, // Где берега иные не видны”, на Кубани, все остальные принадлежат к послевоенному поколению. Да, Юрий Беличенко помнит войну, время, когда “еще казались вдовы молодыми, // Еще следили за дорогой мы”, отца, пропавшего без вести, первые, полные надежд — и горя — годы мира. Но и для других война — не пустой звук: грозные и страшные отсветы ее легли на души их отцов и матерей и — по прямому наследству — отразились на детях. И может быть, самое главное, что слово Родина для них не отвлеченное понятие, а было — и осталось — ценностью осязаемой. Родившиеся в середине века помнят и знают и тяготы, и радости разных времен и сопоставляют их, следуя собственному опыту, минуя обольщения пропагандистских построений. Они чтят отцов, дедов, далеких предков — и землю, на которой родились, и поэтому им особенно больно за то, что, “сдавая без боя свои города, // живу в побежденной стране, // в стране, привыкающей к чувству стыда, // случайной — как смерть на войне. // Где люди — не сеют, машины — не ткут, // советы — не держат совет. // И мало того, что ботинки текут, // так даже и Родины нет” (Ю. Беличенко). Больно за то, что в современной России простая деревенская женщина за счастье почитает времена, когда пугали нейтронной бомбой. “Сорок семей: погибать по одной — // самая худшая участь. // Лучше накрыло бы общей волной, // померли б вместе. Не мучась” (С. Сырнева). И встает вопрос: “Отчего нам так неймется // Все крушить и сокрушать, // Отчего нам так поется // На развалинах опять?” (С. Попов). И горьки их предвидения на разломе эпох: “Нашу быль по частям соберут // и опишут с любовью нелестной: люд отверженный, тягостный труд // и томление духа над бездной. // И ни словом не вспомнят о том, // как светился по-своему каждый // в этой жизни, святой и продажной, // на ее повороте крутом” (А. Сорокин). Фактически сверстники, одна эпоха, общие переживания, но у каждого из представленных в сборнике поэтов свой особый, неповторимый поэтический мир, в котором отразились и особый, сугубо индивидуальный опыт, и особое, сугубо индивидуальное восприятие окружающей действительности. Светлана Сырнева родилась в деревне, на древней вятской земле, где растут хромые деревья, безлюдны убогие поля, в печали затихли немые деревни. И долгой зимней порой “день за днем расстилает пурга // не казенную скатерть — снега”. На вятской земле, в крае дремучем, многострадальном прошло ее “детство грубого помола”. Но чудесно преображается природа весной, прекрасны заповедные леса, разливы цветущего шиповника над оврагами, вместо серого унылого неба — небо знойное да тишь в ивняке. Пейзажи одухотворены присутствием в нем человека, человека труда (о котором сегодня забыли). Там, в советском далёко много трудились, вместе отдыхали, пели раздольные песни и — любили и оберегали детей богатырские русские люди: “Из огня, из беды вынимали на свет, // в руки добрые передавая. // И стремительной жизни глядела вослед, // удалялась березка кривая”. Большая жизнь заповедного края, затерянного в лесах и оврагах, отражена в стихах С. Сырневой, и окрашена она богатейшими оттенками чувства, настроений, переживаний и сопереживаний. Богат и разнообразен поэтический мир Юрия Беличенко. В его стихах присутствуют античные мотивы, навеянные таманской землей: древние греки, паруса Одиссея, Геракл, разгадка вероучения Овидия: “Я разгадал твое вероученье: неволя — в нас. Вовне неволи нет”. Ю. Беличенко обращается не только к истории древней (Троя, Вавилон), но и к отечественной, к “временам, что под нами лежат”: Севастопольское братское кладбище, подмосковный Можайск, где “пустоши пахнут ордынской золой”. Исторические реминисценции переплетаются с раздумьями о России современной. В его стихах присутствуют люди конкретного созидательного дела: кузнецы, садоводы, рыбаки. Одухотворенное, счастливое лицо кузнеца из старой кинохроники — кузнеца, прошедшего уроки политграмоты, превращающей идеи — в чувства, кузнеца, что с улыбкой смотрит на портрет Сталина, в очередной раз заставляет поэта соотносить прошлое с днем сегодняшним. Да, за кузнецами “берии смотрели”, да, вьюги Колымы ласкали чьи-то кости безымянные, но: “И, разметая силы темные, // себя познавшая в огне, // встает за ним страна огромная. // С его мечом. В его броне. …Как говорят, за все заплачено, // и век тебя не миновал, // что, пулей битый, тифом траченный, // не тех любил, не то сковал. // А мы — свое ковать пытаемся // и все по правде говорим. // То с вагой молота не справимся. // А то — от дыма угорим”. И не обойтись поэту без гражданской лирики, если видишь, как сегодня “живет усталая Россия в линялом ситцевом платке”, не обойтись, когда перекраивается память, “когда, не веря отчему порогу, // глумится сын над памятью отца, // и по словам бессовестных пророков // стекает яд, сжигающий сердца”. “В стране моего огорода // то снег, то весна, то гнилье, // история — тоже природа, // и не за что хаять ее”. В литературе и жизни Виктор Верстаков, долгие годы проработавший военным журналистом, побывавший не раз в Афганистане, потерявший там немало друзей, следует традициям русской поэзии и русской армии. Кандагар, Гиндукуш, Джелалабад, Бамиан, Герат — афганские стихи В. Верстакова по своей проникновенности, искренности не уступают лучшим строкам, что были созданы в ту, Великую Отечественную. “Горит звезда над городом Кабулом, // горит звезда прощальная моя. // Как я хотел, чтоб Родина вздохнула, // когда на снег упал в атаке я. // И я лежу. Смотрю, как остывает // над минаретом синяя звезда. // Кого-то помнят или забывают, // а нас и знать не будут никогда”. “Нас окружили в Бамиане. // Не оторваться от земли. // Комбат сказал: “Пора, славяне”. // И поднялись мы и пошли. // И даже раненые встали, // и мертвые глядели вслед. // Мы окружение прорвали, // пройдя сквозь тот и этот свет. // Потом за павшими вернулись, // их положили на лафет // и на Россию оглянулись. // Пора, славяне. Смерти нет”. В. Верстаков побывал и на другой войне. “Зачем же ты, глупая, плачешь во сне // и видишь нерусские лица? Пока я воюю в далекой Чечне // с тобой ничего не случится. // Беда не придет в наш родной городок, // я это тебе обещаю. // За слезы твои, за измятый платок // я здесь никого не прощаю”. Велик и скорбен ратный труд, большая война или маленькая, на окраине страны идет она или за ее пределами — в стихах В. Верстакова этот ратный труд, обыденно-героический, нашел свое отражение. Москвич Сергей Попов, физик и лирик, черпает свое вдохновение из огромного внешнего мира, из впечатлений от увиденного, прочитанного, услышанного. Но о чем бы ни шла речь: памятник “Похищение Европы”, могила Гёте, музыка Вагнера, иоанниты, Барбаросса, Ермак, орда, староверы, Новый Иерусалим — все это лишь импульсы для раздумий о судьбе России. “Напророчил пророк и заплакал. // Все сбылось — развалилась страна. // Чем смотреть на кровавую плаху, // Лучше было б прослыть за вруна! // И всесильное слово пророка, // И последний крылатый трубач — // Все для нас, для слепых … а для Бога — // Тот простой человеческий плач” (“Иеремия”). А еще в его лирическом портфеле есть чудные стихотворения, посвященные отцу, матери, дочери — семейная лирика, так или иначе, но сопряженная с историей страны. Александр Сорокин верен памяти отца и той последней праведной войне, которую отец прошел. Россия, Родина — центральные темы в его лирике. Вмещают его стихи и бесконечный мир природы. “Деревья, звери, птицы, облака // единства не утратили пока // и нас оберегают втихомолку…” В философской лирике поэта преобладают размышления о вечности, о душе, об отце небесном. Что ж, “мы будем все занесены // бесследным светом тишины”. Творчество представленных в книге поэтов, выражая чувства и настроения своего поколения, достойно поддерживает и продолжает высокие традиции отечественной литературы. И как точно обозначает В. Смирнов: “Русская поэзия всегда была и, надеемся, останется великим свидетельством подлинности и неслучайности мира, России, человечества. Не только свидетельством, но и оправданием…”
Умберто Эко. Пражское кладбище: роман. Пер. с итал. и предисловие Е. Костюкович. М.: Астрель: CORPUS, 2012. — 560 с.
Роман, ставший бестселлером в Европе, как, впрочем, и все романы, выходящие из-под пера Умберто Эко. В данном случае знаменитый итальянский писатель, историк-медиевист, философ обратился к истории создания приснопамятных “Протоколов сионских мудрецов”. В романе документально рассказано, чьими усилиями эта подделка была создана, какими мотивами и одержимостями руководствовались автор литературной мистификации и его вдохновители. Все повествование основано на фактах, в нем действуют исторические личности, реальные, кроме главного героя, Симонини, от лица которого и ведется рассказ. Уроженец Пьемонта, он по поручению отцов области принимал участие в Сицилийской кампании Гарибальди 1860–1861 годов — как лазутчик, вел сложные интриги, совершил серьезную оплошность и был передан, переведен в ведение другой администрации — французской. В Париже и разворачивается основное действие романа. Шпион, профессиональный провокатор, осведомитель, он работал на все разведки и контрразведки мира, в том числе на русскую охранку, устранял соперников и конкурентов, его талант, проявившийся с юности — виртуозно подделывать документы — был неизменно востребован при любом строе. Симонини благополучно пережил франко-прусскую войну и Парижскую коммуну 1871 года, и развернул бурную деятельность в новой Франции: инициировал и осуществил гигантскую программу “Дьявол в XIX веке”, обязывающуюся раскрыть страшные тайны спиритизма, люциферского масонства, палладизма, современного сатанизма… К этой деятельности он привлек проходимца Лео Таксиля. (Книги Л. Таксиля “Занимательная Библия” и “Занимательное Евангелие” многомиллионными тиражами издавались в СССР и успешно раскупались — не потому, что советский народ гнался за атеистической литературой, при дефиците литературы историко-христианской в какой-то мере она заполняла вакуум.) Важная роль в совместной авантюре отводилась истеричке из клиники доктора Шарко. Выдающийся производитель фальшивых документов приложил свою ручку к делу Дрейфуса, был вхож в парижские салоны, где обсуждался вдруг ставший насущным еврейский вопрос, поддерживал тесные отношения с антисемитской газетой. Уже из этого весьма скудного перечисления, понятно, какой плотный исторический фон присутствует в романе. Действующих лиц много, и все они являются носителями тех или иных идей, политических воззрений тщательно фиксируемых рассказчиком. Сам капитан Симонини отнюдь не антисемит, он просто человеконенавистник. Одинаково злобно характеризует не только евреев: “О евреях я знаю только то, чему научил меня дедушка. Евреи — народ до мозга костей безбожный. Евреи думают, что добро проявляет себя не на том, а на этом свете. Поэтому они желают этот наш белый свет захватить”, — но и немцев, и французов, и итальянцев. Особенно ненавистны ему священники, масоны, иезуиты и в придачу — гадчайший женский пол. (Помимо мыслей о мерзостных проектах революционеров, еврейской нации и прочих, начиная с тамплиеров, желающих разрушить привычный миропорядок, дед привил внуку и гурманство, в книге полно рецептов изысканных яств.) Литературными корнями “Протоколов”, по версии У. Эко, явились романы А. Дюма “Джузеппе Бальзамо” и Э. Сю “Тайны народа” о заговорщиках, желающих установить господство над миром. И с младых ногтей Симонини, зачитывавшийся этими романами, творил свой главный труд, выстраивал, камушек к камушку, памятник к памятнику, заветное место сбора заговорщиков — пражское кладбище, впечатляющую картинку которого обнаружил в одной из книг. “Из немногих штрихов соорудил волшебное место, мрачную, лунную декорацию для всемирного заговора”. Неоднократно переделывал текст, компоновал по прихоти заказчика, тщательно отслеживая конъюнктуру во имя большей прибыли, вариации на тему всемирного заговора — иезуитов, масонов, евреев. Окончательный вариант был передан русской охранке, подбирающей компрометирующие факты по еврейскому вопросу. Франция была изобретательницей “Протоколов”, Россия — рекламным агентом и продюсером: именно в русских журналах и издательствах в 1905 году фальшивка впервые была напечатана. Сюжет книги замер на рубеже ХХ века. О том, какие последствия “Протоколы” имели для дальнейшей истории Европы — самое страшное связано с Гитлером, краткий экскурс истории антисемитизма, факты, которые нужно знать для понимания романа, изложены переводчиком, Е. Костюкович, в предисловии. Эко не был бы Эко, если бы до конца романа, по сути сатирического, не сумел бы держать читателя в напряжении: ведь, помимо Симонини, есть и еще один рассказчик, и до самого финала непонятно, то ли это еще одно действующее лицо, то ли Симонини, знакомый лично и с Фройдом, страдает раздвоением личности.
Александр Большев. Шедевры русской прозы в свете психобиографического подхода. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2011. — 348 с.
Сам автор, доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы Санкт-Петербургского государственного университета, психобиографический подход определяет так: “Суть психобиографического подхода в том, что любой текст рассматривается прежде всего с точки зрения наличия в нем исповедального элемента. Художник изображает различные явления окружающей действительности, но взгляд его при этом чаще всего устремлен в глубины собственной души. Отчасти осознанно, но главным образом бессознательно и невольно, он вновь и вновь возвращается к тем всецело личным проблемам, которые его по-настоящему волнуют, и проецирует их вовне. Разумеется, автор монографии отдает себе отчет в том, что далеко не всякий текст содержит исповедальный компонент. Прежде всего отметим, что об исповедальности в интересующем нас смысле можно говорить, по-видимому, только применительно к литературе нового времени, хотя обозначить точные хронологические рамки было бы в данном случае все же затруднительно. Впрочем, и взгляд современного писателя может быть направлен исключительно на явления окружающей действительности. В таких текстах бесполезно искать невротические инварианты и автопсихологических героев… Однако чаще всего автор художественного текста вольно или невольно исповедуется — при этом исповедь может принимать парадоксальные или неожиданные формы. Нередки случаи, когда писатель открывает сокровенные глубины своей личности, даже и не помышляя о каком-либо автобиографизме. Опыт показывает, что невротичный художник занят в основном своей душевной травмой и, под видом изображения внешних обстоятельств, реалий окружающей действительности, фактически воспроизводит всю те же персональную травматическую ситуацию”. Среди критериев, позволяющих выявить исповедальный импульс, исследователь предлагает первым считать ту настойчивость и последовательность, с которыми изучаемый писатель обращается в своих текстах к одним и тем же “навязчивым” темам и ситуациям. Кроме того, компоненты произведения, связанные с исповедальным началом, как правило, отличаются особым эмоциональным напряжением: о наличии в тексте исповедального начала может свидетельствовать уже сама по себе необычная жизненность и яркость художественных образов. Зачастую подлинным писательским alter ego оказывается отнюдь не положительный герой, а отрицательный, и в одном тексте может быть несколько автопсихологических героев, каждый их которых воплощает какую-то грань личности писателя. В неожиданном ракурсе в этой монографии перед читателем предстанут произведения русских классиков XIX–XX веков, казалось бы, вдоль и поперек прочитанные и проанализированные не одним поколением критиков и литературоведов. Например, “Война и мир” и “Анна Каренина” Льва Толстого. В главе “└Семейная“ мысль Льва Толстого” автор обращается к вопросу о природе парадоксальной двойственности писателя и, выявляя основу бесконечных метаний Л. Толстого прежде всего между духовной и телесной ипостасями его личности, подводит к выводу, что антимония духа и плоти играет в толстовском дискурсе ключевую роль. Долгие годы у Л. Толстого сохранялся и невротический комплекс, заложенный с детства: будущий писатель считал себя уродливым, безобразным. Зафиксированный в автобиографической трилогии о детстве, юности и отрочестве, этот комплекс нашел отражение и в последующих произведениях писателя. Достаточно основательно, можно сказать досконально, изучена биография Достоевского, даже самые ярые ненавистники “хрестоматийного глянца”, по крайней мере, должны были бы усомниться в достоверности версии о “нимфолепсии” автора “Бесов”, и все-таки манит “клубничка”. Тем более и сам Ф. Достоевский допускал провокационные высказывания об изнасилованных детях, и в произведениях его немало чувственных детских образов, странных детей с болезненной чувственностью. А. Большев отметает все домыслы о каких-либо девочках, изнасилованных Достоевским, что было, возможно, так это детское воспоминание о поруганном ребенке, об изнасилованной кем-то девочке, с которой будущий писатель играл в детстве. И убедительно доказывает, что интерес Достоевского к “детской” теме (включая и ту проблематику, которая кажется “нимфофильской”) носил отнюдь не болезненно-невротический характер, но всецело философски-бытийный. Нерв идеологии Достоевского — мечта о преображении бытия, о земном рае, который принимает странную форму тотального торжества детской невинности над взрослой многоопытностью и искушенностью (“Детская слезинка Достоевского”). Как эротический рассматривает автор роман Б. Пастернака “Доктор Живаго”, как текст, в котором именно роль сексуально-эротического начала выступает как важнейший регулятор поведения каждого из героев. А. Большев вскрывает причины набоковских антипатий (мягкая форма фактически истерического неприятия, ненависти) к психоанализу, к Достоевскому, к Б. Пастернаку. А. Большев выявляет, кто же истинный герой романа Л. Леонова “Русский лес”, подлинная проекция сокровенного авторского опыта — ученый Вихров или его гонитель Грацианский; прослеживает роль эдипова комплекса в биографии и в творчестве В. Шаламова; обнаруживает терапевтические функции в произведениях “Хранитель древностей” и “Факультет ненужных вещей” Ю. Домбровского; исследует феномен диссидентства и противоречия в творчестве А. Солженицына; подводит итоги осуществленным и осуществляемым А. Битовым поискам “чрезвычайной воплощенности”. Автор осознает, что предпринятая им реинтерпретация известных произведений может вызвать упреки в субъективности. Осознает, что особо некорректным читателю может показаться использование психобиографического подхода при анализе целого литературного течения, группировки или школы. И все-таки идет на это: удивительное сходство практически всех “фронтовых лирических повестей”, позволяющее рассматривать их как единый текст, невольно заставляет задуматься об общей для всех авторов этих произведений психологической травме — так называемом “военном неврозе”. В главе “Сны лейтенантов” он в общем контексте рассматривает военные романы Ю. Бондарева, Г. Бакланова, К. Воробьева, В. Быкова. А обратившись к “деревенской прозе” (В. Белов, В. Шукшин, В. Распутин) и изменив ракурс рассмотрения “деревенской прозы”, А. Большев обнаруживает неожиданную проблематику, связанную не только с ностальгической тоской по потерянному раю, вызванной разрушением прежнего уклада крестьянской жизни и утратой традиционных духовно-нравственных ценностей. В подтексте каждого зрелого произведения “деревенской прозы” скрывается общая “метафизическая” боль — такая, которая обычно не возникает от внешних причин, но рождается в невротических глубинах личности. Используя психобиографический подход при анализе хорошо знакомых текстов, А. Большев переносит акцент с актуальных внешних процессов и явлений, которые оказывали очевидное воздействие на автора и служили ему объектами изображения, на внутренние драмы и проблемы творцов, на которых они были сосредоточены в гораздо большей степени, чем это принято думать. Вторгаясь в сферу интимного, глубоко сокровенного и нередко тщательно скрываемого писателями, исследователь проявляет должную осторожность и корректность, его аналитические выкладки изящны и увлекательны, знакомые литературные образы и их творцы предстают в новом свете.
Вадим Межуев. История, цивилизация, культура: опыт философского истолкования. СПб.: СПбГУП, 2011. — 440 с. — (Классика гуманитарной мысли; Вып. 2).
В монографии представлены работы выдающегося российского ученого, доктора философских наук, профессора Вадима Михайловича Межуева, отражающие взгляды автора на ключевые проблемы культуры и цивилизации. Вадим Межуев принадлежит к плеяде блестяще образованных и ярко мыслящих ученых, которые, несмотря на ограничения научного развития, вызываемые идеологическим диктатом партийных органов в СССР, творчески развивали отечественное гуманитарное знание. Он поступил на философский факультет МГУ еще в сталинские времена, окончил его в 1956 году. Его дипломная работа была посвящена критике Г. Гегелем формальной логики и, несмотря на некоторые проблемы, была не только успешно защищена, но и помещена в виде статьи в “Вопросах философии” за 1957 год, что было по тем временам редкостью. В 60-е годы, в период, когда философы обратились к приобретшему актуальность феномену культуры, еще будучи аспирантом, он сделал свой выбор в пользу культурологии и не изменил ему до настоящего времени. Он автор более 250 научных работ. Сфера исследовательских интересов В. Межуева весьма широка: культура как философская проблема, философия культуры в истории философии и в составе современной культурологии знания, проблематика духовного производства и науки как явления культуры, культурные и цивилизационные особенности российской модернизации. Многое он разрабатывал впервые. Он стал одним из первых, кто увидел в культуре сквозную, проходящую через всю историю философии Нового времени философскую тему и стал писать об этом. Ему принадлежат новаторские интерпретации различных аспектов учения К. Маркса и предшествующих ему классических философских систем. От интерпретаций ученый шел к созданию собственной концепции философии культуры. В. Межуев рассматривает философию как “время и пространство культуры”, “способ самопознания человека в свободе” “диалог по поводу истины”. В последние годы интерес к отвлеченным вопросам философской теории культуры, характерный для всех так называемых шестидесятников, дополнился интересом к реальным процессам, происходящим в современной России и во всем мире. Заметное место в последних публикациях философа занимает российская история с ее взлетами и падениями, с ее уникальным культурным опытом и цивилизационными провалами. Вслед за “идеей культуры”, которой посвящены его основные работы, философ обратился к вопросу о смысле и сущности “русской идеи”, заключающей в себе разгадку культурного своеобразия России. Секрет России он видит в том, что она до сих пор “находится в поиске своей национальной идентичности, своего места в мировой истории. …Если Запад осознает себя как уже сложившуюся цивилизацию, то Россия — как только идею”. Наиболее адекватным воплощением русской идеи, согласно Межуеву, стала русская культура с ее повышенным интересом к духовным, нравственным запросам человеческой жизни. Характеризуя национальную культуру в эпоху глобализации, он приводит сценарии взаимоотношений культуры и государства, анализирует перспективы России в поиске своей цивилизационной идентичности, возможности культурного диалога России и Европы, проблемы и трудности продвижения России на пути к универсальной цивилизации. В последние годы В. Межуев работает и на том культурологическом поле, где происходит не только познание, но и своеобразная “сборка” целостного образа человека, утраченного позитивистской философией и раздробленного специализированным гуманитарным знанием. Мыслящий и морально ответственный философ не может пройти мимо того антропологического кризиса, который порожден современной цивилизацией. Этот кризис дает о себе знать в конфликте природного и социального, в катастрофическом сокращении соразмерной человеку среды обитания, в разрушении традиционных институтов культурной преемственности, в нарастании деструктивных практик, в истощении креативной энергии в повседневной деятельности людей, в утрате позитивного образа будущего и усилении пессимистических настроений в отношении его. Философски осмысляя такие важнейшие для современного социально-гуманитарного познания категории, как история, цивилизация и культура, В. Межуев предлагает и свое видение решения жгучих проблем современности. В предисловии к сборнику — “Идея культуры Вадима Межуева” — ректор СПбГУП, академик А. Запесоцкий и профессор кафедры философии и культурологии СПбГУП, доктор педагогических наук А. Марков пишут: “Оценивая философские работы В. М. Межуева в целом, следует подчеркнуть прежде всего свойственную им проблематичность, новизну и публицистичность, всегда провоцирующие его читателей и слушателей на острые дискуссии и споры. С Межуевым многие и много спорили и спорят до сих пор. Он недаром считает себя в философии одиночкой, редко в ком видит своих единомышленников. И тем не менее трудно не заметить его присутствия в философском сообществе, отрицать влияние, которое он оказал на становление в нашей стране культурологического знания”. Наряду с широко известными работами в сборник вошли лекция В. Межуева, прочитанная студентам СПбГУП, а также его выступления на “круглых столах”. Данный сборник продолжает книжную серию университета “Классика гуманитарной мысли”, в которой публикуются произведения наших современников — выдающихся представителей гуманитарного знания.
Юлия Щербинина. Речевая агрессия. Территория вражды. М.: Форум, 2012.— 400 с.
“Речевая агрессия становится неотъемлемым атрибутом современности: активно вторгается в политику, включается в систему экономики, бесцеремонно проникает не страницы газет и рекламные тексты, легко встраивается в семейные и межличностные отношения. И подобно экологам, бьющим тревогу по поводу тотального загрязнения окружающей среды, радикально настроенные ученые описывают современное речевое пространство как зараженное флюидами ненависти и вражды”. Ю. Щербинина пишет о том, с чем мы сталкиваемся ежедневно — в быту, на работе, на улице, включая телевизор и слушая радио. Впервые так системно и всесторонне освещается проблема речевой агрессии в ряду сходных и смежных явлений: языкового насилия, словесного манипулирования, лингвоцинизма, экспертократии. Дефиниции, определения краткие и развернутые, термины, обращение к современным психологическим, лингвистическим и речеведческим исследованиям, к высказываниям древних философов совершенно не затрудняют восприятие текста. Доступным его делают и многочисленные литературные и жизненные примеры: прицельно выбранные цитаты из русской и зарубежной классики, из произведений современных отечественных писателей, многоговорящие результаты собственных экспериментов автора, в том числе эксперимент среди педагогов города Екатеринбурга, экспериментальная игра “Вежливые звери”, проведенная в одном из детских садов Москвы. Речевая агрессия изучается сравнительно недавно, но достаточно интенсивно. Суммируя имеющиеся наработки, автор (если совсем кратко) предлагает рассматривать речевую агрессию как различное по степени, но однозначно негативное воздействие и взаимодействие. Вредоносные последствия проявления агрессии в речи: социальные, психологические, коммуникативные — глубоко укоренились в нашей действительности. По мнению автора, одна из основных опасностей речевой агрессии заключается в лояльности к ней со стороны современного общества. Другая скрытая опасность словесной агрессии — в обыденности ее восприятия. Мы свыкаемся с нею. Ю. Щербинина наглядно показывает, как осуществляется речевое манипулирование общественным сознанием и насколько дестабилизирует, уродует нашу психику и деформирует мышление информационная агрессия СМИ, по сути, враждебная человеку. Насильственное распространение негативной информации, формирование клипового сознания — обрывочного, фрагментарного, разрозненного восприятия действительности, ускоренная и отрывистая речь радио- и телеведущих, быстрая сменяемость сюжетных планов в кино, скольжение “картинок” в телевизионных кадрах — все это способствует усилению тревожности, импульсивности, утомляемости и, как следствие, приводит к повышению уровня агрессивности. Происходит своего рода интоксикация агрессией. Словесные агрессивные выплески ведут к руинированию общения. Агрессия подавляет саму способность к общению и препятствует взаимопониманию. Все выводы автора имеют под собой прочный фундамент: подробно (с выразительными примерами) рассмотрены все основные разновидности и жанры речевой агрессии, сферы ее распространения (семья, школа, интернет-общение, субкультурная среда). Системно изложены философский и религиозный взгляды на речевую агрессию. Попытки понять природу человеческой агрессии, выявить предпосылки и основные мотивы проявления агрессии в речи, осуществляли многие исследователи. Но не на все вопросы дает ответы наука. До сих пор остается спорным вопрос: агрессия — врожденная форма поведения или все-таки приобретенная в процессе воспитания, в процессе социализации человека? Практическая польза данной книги несомненна, особенно для родителей “вредин” маленьких и побольше, родителей, желающих понять, почему капризничают их дети, какие проблемы скрываются за этими капризами, не опасны ли агрессивные игры, в которые играют их чада, с какими трудностями сталкиваются их дети в детском саду и школе. Целая глава — “Возрастная динамика речевой агрессии” — посвящена именно маленьким детям и подросткам. Не менее интересен и взгляд автора на последствия речевой агрессии в школе, которую в одинаковой мере проявляют и учителя, и ученики. Самоедам и самодурам, направляющим речевую агрессию прежде всего против себя, тоже есть над чем задуматься. Устранить речевую агрессию невозможно, но возможно сдерживать ее и противостоять ей. О том, как контролировать проявления речевой агрессии в разных сферах и ситуациях, автор обещает рассказать в следующей книге.
Владимир Соловьев. Русские на чужбине. Неизвестные страницы истории жизни русских людей за пределами отечества Х–ХХ веков. М.: ЗАО
Издательство “Центрполиграф”, 2011. — 319 с., ил.
Существует убеждение, что российское зарубежье — это феномен, порожденный Октябрьской революцией 1917 года и начавшейся Гражданской войной. Однако заграничные поселения русских сложились гораздо раньше, были довольно многочисленны и при всей их распыленности по миру представляли собой нечто устойчивое, что позволяет говорить о некоторых как о диаспорах. История эмиграции из России также насчитывает не одно столетние, и с какого времени она берет начало, наука пока не дала ответ. Сейчас наметилась тенденция сдвигать хронологическую границу этих явлений — русского зарубежья и эмиграции, явлений близких, взаимосвязанных, но не тождественных — все ниже и ниже, вплоть до эпохи Киевской Руси. Пока ученые спорят между собой о дефинициях, о хронологических рамках (о чем подробно рассказано в предисловии к книге), параллельно идет и накопление информации: ведь в отличие от послеоктябрьского исхода из страны предшествующие этапы русского рассеяния по миру мало освещены в литературе, далеко не все факты известны. Эта книга — существенный вклад в разработку начальной истории русских на чужбине. Хронологически автор начинает свое повествование с Х века и доводит его до начала ХХ века. Географически охвачены практически все уголки земного шара. Русский человек не был привязан к одному месту. Он странствовал, скитался, пускался в дальний путь на богомолье, шел поклониться святыням, искал новую землицу, лучшую долю. Речь идет не только об этнических русских. По крови это могли быть украинцы, белорусы, евреи, поляки, но для своего окружения на чужбине они собирательно оставались именно русскими. Такова их самоидентификация, и потом, по преимуществу, они выступали носителями русского языка и культуры. Это книга необыкновенных биографий: о чем-то, как, например, о заграничном периоде жизни великого Ломоносова хорошо известно, чьи-то имена, как, например, Федора Толстого, прозванного Американцем, или авантюриста Тимофея Анкундинова, за границей объявившего себя сыном царя Василия Шуйского, полузабыты, как полузабыты и их приключения и “подвиги”. (Справедливости ради скажем, что их судьбы в настоящее время становятся предметом осмысления в художественной литературе.) О ком-то читатель узнает впервые: например, о детях влиятельных бояр-западников времен Алексея Михайловича — “продвинутая” молодежь выезжала за границу в поисках лучшей отчизны и возвращалась, и тогда хорошо устраивались лишь немногие, единицам удавалось сделать карьеру. А кто, например, знает, что Василий Тредиаковский, крупнейший российский поэт и философ XVIII века, одним из первых русских получал образование в Сорбонне? Автор книги приводит немало любопытнейших фактов, проясняет ситуации, складывавшиеся в разные эпохи вокруг русских за границей. Например, почему Константинополь препятствовал возникновению русского поселения купцов? Почему королева Франции Анна Ярославна подписывала документы кириллицей? Почему Франция в XIX веке приняла наиболее заманчивый собирательный образ русского зарубежья, где найдется место всякому человеку? И почему боязнь “заграницы”, привычка ругать и осуждать все иностранное, иноземное уживались на Руси со стойким интересом к заморским государствам? С какого времени стремление покинуть родину и, спасая жизнь, найти приют и убежище за рубежом стало осуждаться в народе? Автор считает, что это пошло со времен Святополка, прозванного Окаянным и под таким именем вошедшего в историю. В памяти народной как равно низкие и гнусные деяния отложились и злодейское братоубийство Бориса и Глеба, и побег за границу за помощью для осуществления своих неблаговидных замыслов. Недружелюбие и отрицательное отношение к желающим покинуть родное отечество и скрыться за границей прослеживается и во времена Московской Руси. Уважительные причины побега не служили его оправданием: измена! Измена государству, измена православию. Объективно, считает автор, изменником можно назвать князя Андрея Курбского, переметнувшегося в воюющую с Русью Литву, — и не только по отношению к государю, но и к доверившимся ему людям. (Это сегодня спорят, кто он: изменник или первый диссидент-невозвращенец? Оценки эти, как правило, актуализированы, соотнесены с сегодняшним днем.) Пример Курбского не единичен, в период опричнины побеги за рубеж настолько учащаются, что становятся если не нормой, то вполне обычным явлением. Внедрение в народное сознание неприязни к “загранице” происходило не само по себе. В иностранцах видели источник всевозможных неприятностей и бед — от войн и нашествий до эпидемий и вредных, опасных для православной веры ересей. Определенные профилактические меры для формирования из чужеземца образа врага, а из зарубежья гнезда порока предпринимала церковь. К тому же и подходящего материала в подтверждение злых умыслов ближних и дальних соседей в отношении России всегда было достаточно. Пример — самозванцы Смутного времени. Ситуация начала меняться со времен Алексея Михайловича: отъезд за границу, даже несанкционированный, не всегда влек за собой суровые наказания. Особой страницей в истории русского зарубежья является бегство за границу старообрядцев (раскольников) после реформ Никона, многие старообрядческие общины в несколько измененном виде сохранились и поныне. О них подробно рассказано в книге. При Петре I общественное мнение смягчилось: отъезд за границу не считался более преступлением. Начиная с рубежа XVIII–XIX веков, долгое проживание за рубежом и эмиграция в различных видах и формах все реже расцениваются как повод для порицания. Русские совершают кругосветные путешествия, обосновываются в Америке и Африке, открывают православные миссии в Китае и Японии, вносят заметный вклад в индологию и китаистику и, конечно, обживают Европу. В Европу едут учиться, лечиться, просто хорошо провести время, отдохнуть. Большие и малые государства Европы очаровывают творческую российскую интеллигенцию, убежище в них ищут политические беженцы (многих из которых за границей расценивают как террористов бомбы или слова). Во второй половине XIX века два русских мира сошлись во Франции: эмигрантский и придворный — последний обосновался на Лазурном берегу. И мало кому известно, какие мощные эмиграционные процессы происходили в стране еще до установления советской власти и коммунистического режима, причем масштаб эмиграции не только не уступал потоку людей в первые советские десятилетия, но даже превосходил его. Фактически со времен Великих реформ 1860–1870 годов и бурного развития капитализма эмиграция шла из России буквально волна за волной. По своей природе это была главным образом экономическая. Или, как ее еще называют, — трудовая эмиграция: искали более высокий заработок, лучшие условия труда и жизни. Наряду с экономической сохранялась эмиграция и по идейным мотивам — политическая, и по национально-религиозным. Русское зарубежье — это не только старые и новые землячества выходцев из России, но и памятники истории и культуры, мемориальные доски, русские названия улиц и площадей. Состоятельные русские, проживавшие за границей, возводили на свои средства дворцы и церкви, основывали музеи, открывали госпитали и дома для инвалидов, завещали городам свое имущество. Необъятное русское зарубежье действительно ждет своих исследователей.
Вячеслав Лялин. Князья Юсуповы. Кто они? Ростов-на-Дону: Феникс, 2011. — 279 с.: ил.
Род князей Юсуповых — один из самых знаменитых, богатых и загадочных в Российской империи. Почти век минул с той поры, как представители этой фамилии, связанные родственными узами с последними Романовыми, вынужденно покинули страну, бывшую любимой Родиной для их предков. Забыты крупные администраторы и царедворцы, вышедшие из этого семейства, как позабыты и щедрые меценаты и благотворители, успешные предприниматели, коллекционеры, неординарные личности, каковых среди Юсуповых было немало. Но в историческом самосознании и России советской, и постсоветской фамилия Юсуповых удерживается прочно. Хотя бы потому, что последний из князей Юсуповых, Феликс, принимал активное участие в убийстве Григория Распутина. Но помимо этого, Юсуповы оставили и заметный материальный след в истории отечественной культуры. И по сей день широко известны их дворцы, фактически ставшие музеями еще при жизни хозяев, коллекционирующих предметы искусства, драгоценности, мебель, посуду: подмосковное Архангельское, Юсуповский дворец на Мойке в Санкт-Петербурге. Своим великолепием поражает дом на Литейном проспекте, построенный в 1852–1858 годах для Зинаиды Ивановны Юсуповой, урожденной Нарышкиной, женщины необычайно красивой и любвеобильной. Еще сохранились в Харитоньевском переулке в Москве каменные хоромы конца XVII века, со времен Петра I принадлежавшие Юсуповым. Переделывается в настоящее время под гостиницу их великолепный Царскосельский дворец. По-разному сложилась судьба их крымских имений — Кореиза и Кокоза. Увы, после 1917-го разрушены усадьба и семейная усыпальница в Спасском-Котове. В книге подробно изложена история знаменитого рода, родоначальником которого являлся Едигей Мангит, полководец Тамерлана, в конце XIV века фактический правитель Золотой Орды и владыка улуса ногайских татар. Представлены и действительная родословная ногайских правителей, и легендарная (восходящая к пророку Мухаммеду). Немало страниц посвящено междоусобным войнам наследников правителей некогда могущественной Золотой Орды, присоединению Казани к Московскому государству. К роду Едигея принадлежала и казанская царица Сююн-бике, самая популярная личность во всей истории Казанского государства. Начало собственно юсуповскому роду было положено в 1563 году, когда в Москву прибыли братья Иль-мурза и Ибрагим-мурза и были благосклонно приняты Иваном Грозным. Из множества татарских родов Юсуповы выделялись своей родовитостью, происходя из золотоордынской аристократии, по своему происхождению они уступали лишь потомкам Чингисхана. Со временем Юсуповы приняли православие, через бракосочетания породнились с русскими дворянскими семьями и окончательно обрусели, хотя никогда не забывали о своих корнях и гордились своим происхождением. Род князей Юсуповых был немногочислен, и все родовые богатства не дробились, а концентрировались в одних руках. К тому же Юсуповы оказались на редкость предприимчивыми людьми, что было нехарактерно для основной массы русского поместного дворянства, привыкшего жить за счет труда крепостных крестьян. Юсуповы не считали зазорным заниматься коммерцией, развивали промышленность, участвовали в финансовых операциях и из поколения в поколение умножали семейный капитал. Все русские монархи относились к Юсуповым благосклонно, стремясь приблизить их к своему двору, осыпая различными милостями и наградами. На монаршую заботу Юсуповы отвечали преданной службой, никто из них, кроме Ф. Юсупова, не запятнал себя участием в заговорах или в либеральных кружках. Возвышение рода Юсуповых связано с именем князя Григория Дмитриевича (1676–1730), товарища будущего Петра I по детским играм, в дальнейшем верного сподвижника царя. С биографии Григория Юсупова автор начинает серию персональных очерков о представителях этой семьи, вплоть до очерка о Феликсе Юсупове, его жизни в России и эмиграции. В конце XIX века мужская линия рода угасла. Титул и фамилия Юсуповых перешли в род Сумароковых-Эльстонов, имевших немецкие корни, Сумароковым-Эльстонам посвящена отдельная глава. Каждый, о ком рассказано в книге, был личностью яркой, самобытной, деятельной, увлекающейся. В книге собраны замечательные факты и легенды, связанные с родом Юсуповых. Например, история знаменитой “Перегирины”, жемчужины, когда-то принадлежавшей египетской царице Клеопатре, перешедшей в коллекцию Юсуповых, вывезенная за границу, она долгое время помогала Феликсу Юсупову справляться с материальными проблемами. Или история “родового проклятия” Юсуповых — из всех детей одного поколения только один переступал порог 26-летнего возраста, версии, связанные с происхождением проклятия, отслеживание, осуществлялось ли оно на деле. И сопровождало жизнь Юсуповых поверье, будто бы променяли они человеческое счастье на материальное благополучие. Обращаясь к преданиям, изучая замыслы и деяния своих героев, автор определяет их настоящее место в истории страны.
Марина Колотило. Толстовский дом. Под науч. ред. д. ист. н. В. Г. Смирнова-Волховского. СПб.: Искусство России (Труды музея “Толстовский дом”). Вып. 1 Люди и судьбы. 2010. — 296 с.: ил. Вып. 2. 2011. Созвездие имен. — 392 с.: ил.
Толстовский дом — неофициальное, но широко распространенное название знаменитого дома Санкт-Петербурга, находящегося по адресу: улица Рубинштейна (бывшая Троицкая), 15–17, или набережная реки Фонтанки, 54. Он был построен в 1910–1912 годах выдающимся архитектором Ф. И. Лидвалем по заказу генерал-майора графа М. П. Толстого, — отсюда его название, надолго пережившее владельца. Расположенный на длинном и узком участке неправильной формы, имеющий сложную конфигурацию и оригинальный декор дом стал символом модерна. Пространство прекрасно организованной анфилады внутренних дворов выводит из тесноты улицы Рубинштейна с прилегающими узкими переулками и дворами-колодцами к простору Фонтанки. Внешний облик дома хорошо знаком многим жителям нашей страны хотя бы потому, что он стал излюбленной “натурой” для кинематографистов (фильмы “Вам и не снилось…”, “Зимняя вишня”, “Рожденная революцией”, “Женщина в белом”, “Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона”, многочисленные сериалы). У этого дома много архитектурных загадок: масонская символика, особенности местоположения, архитектурно-планировочные оси, несущие архитектурную нагрузку и имеющие в некотором смысле сакральное содержание. В книге помещена любопытная схема, на которой ясно виден “хоровод” церквей и соборов вокруг Толстовского дома (ныне многие здания из этого “хоровода” утеряны). Дом в архитектурном плане примечательный, но в этой книге основное внимание уделено людям, чьи судьбы так или иначе с домом связаны. Приводятся родословная и биография первого владельца дома — графа Михаила Павловича Толстого (1845–1913), человека действительно достойного, героя Шипки: во время русско-турецкой войны именно под его командованием болгарские ополченцы держали оборону Шипкинского перевала. После смерти графа в 1913 году его владелицей стала его вдова Ольга Александровна Толстая (1857–1934), урожденная княжна Васильчикова. Графиня была вторым и последним частным владельцем дома, после революции она своевременно эмигрировала. В 1918 году дом был национализирован, начиналась его новая история. Героем одного из очерков, естественно, стал архитектор Толстовского дома Федор Лидваль (1879–1945), перечислены все постройки, выполненные им как в Петербурге, так в Стокгольме. В многоквартирном доме за век его существования сменилось много жильцов. В разное время его жители — это писатели Аркадий Аверченко, поэт Евгений Рейн, маэстро Марис Янсонс, певец Эдуард Хиль, балерина Ирина Колпакова, руководитель Михайловского театра Владимир Кехман, экономист Михаил Маневич, художественная гимнастка Татьяна Сац… Во дворах Толстовского дома когда-то можно было видеть или идущих в гости к друзьям, или просто гуляющих Анну Ахматову, Иосифа Бродского, Дмитрия Бобышева, Сергея Довлатова, Валерия Гергиева, Георгия Товстоногова… О людях, проживавших и проживающих в знаменитом Толстовском доме, о их гостях и рассказано в этой книге. В первом томе приведены списки жильцов, ставших в 1937 году жертвами террора,— таких было 36 человек, дан перечень мирных жителей, не переживших блокаду, в Блокадную книгу памяти включено более 400 имен, 17 военнослужащих не вернулись с фронтов Великой Отечественной войны. Редкие документы, например, обязанности квартирохозяина, датированные 1922 годом, можно найти в “Хронике” Толстовского дома, где история дома расписана по годам, от закладки до наших дней. Чрезвычайно любопытны приложения, например, о “нехорошей” квартире № 60. Вторая часть — это прежде всего биографии замечательных жильцов дома и их гостей, чья роль в культурно-историческом пространстве не только города, но и страны весьма значима. Рассказано и о некоторых любопытных квартирах дома. Например, о “театральной” квартире № 104, где проживала актриса и драматург Дориана Слепян, а после войны там поселилась театровед и театральный критик Раиса Беньяш. У них бывали многие театральные и литературные деятели: Г. Товстоногов, Р. Зеленая, А. Демидова, Н. Черкасов, Л. Утесов, Ф. Раневская… В квартире, расположенной в подъезде № 9, жил и работал Самуил Алянский, владелец и единственный сотрудник издательства “Алконост”, где в трудные для России годы (1918–1923) печатались стихи поэтов-символистов Серебряного века: Александра Блока, Андрея Белого… Всем им посвящены персональные очерки. Немало интересного происходит в этом доме и сегодня, например, с 1986 года там действует детский клуб “Саманта”. В настоящее время дом имеет статус памятника архитектуры регионального значения, однако это не спасает его от искажений в архитектурном облике, внесенных “ремонтами” последних времен. Быть может, усилия ТСЖ “Толстовский дом”, его председателя, автора этой книги, искусствоведа и культуролога Марины Колотило по ремонту и реставрации Толстовского дома помогут сохранить его хотя бы в том виде, в каком он дожил до начала ХХI века. Данная книга — это тоже вклад в сбережение исторической памяти: через малое показано многообразие меняющегося мира, через судьбы жителей дома — история России. Выразительность рассказам добавляет великолепный изобразительный ряд: редкие дореволюционные и довоенные фото, старые гравюры, подернутые патиной времен фотопортреты, фотографии современные, рисунки Добужинского, Остроумовой-Лебедевой, рисунки А. Е. Гаричева из коллекции М. Колотило. А так как в настоящее время готовится очередной том, посвященный Толстовскому дому, то летописцы его истории открыты для сотрудничества: им дороги любые мемуары, воспоминания, документы, так или иначе с домом связанные.
Публикация подготовлена
Еленой ЗИНОВЬЕВОЙ
Редакция благодарит за предоставленные книги
Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28,
т. 448-23-55,
www.spbdk.ru)