Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2012
Игорь Ефимов
Игорь Маркович Ефимов родился в 1937 году в Москве. Писатель, философ, издатель. Эмигрировал в 1978 году, живет с семьей в США, в Пенсильвании. Автор двенадцати романов, среди которых “Зрелища”, “Архивы Страшного суда”, “Седьмая жена”, “Пелагий Британец”, “Суд да дело”, “Новгородский толмач”, “Неверная”, “Обвиняемый”, а также философских трудов “Практическая метафизика”, “Метаполитика”, “Стыдная тайна неравенства”, “Грядущий Аттила” и книг о русских писателях: “Бремя добра” и “Двойные портреты”. В 1981 году основал издательство “Эрмитаж”, которое за 27 лет существования выпустило 250 книг на русском и английском языках. Преподавал в университетах США и выступал с лекциями о русской истории и литературе.
Мать и дочь
рассказ
Жила на свете очень красивая девушка. Она привыкла быть в центре внимания, привыкла, чтобы в нее влюблялись, чтобы ей угождали. Потом она вы-
шла замуж за человека, который тоже был в нее очень влюблен и исполнял каждое ее желание. А был он человек с привилегиями, и девушка (а теперь уже женщина) имела лучшие наряды, жила в прекрасной квартире, ездила на курорты.
А потом настало лихолетье. Людей стали арестовывать и убивать сотнями тысяч без всякой вины. Не помиловала судьба и мужа этой женщины. Он погиб. И женщина осталась совсем одна. Все друзья ее и мужа тоже погибли, или пропали, или боялись встречаться с вдовой казненного. Ее выгнали из квартиры, отняли у нее документы, отняли все деньги и драгоценности. А у нее только что родилась дочка. Она осталась совсем без помощи. С ней была только дочь-ребенок и беспомощная старуха — мать мужа.
Но все же посреди этого страшного лихолетья добрые люди были не все перебиты, как-то они выживали и тайком помогали другим. Помогали они и этой женщине. Они очень жалели ее. Она была так молода, так красива и так несчастна. Вдова с младенцем и старухой на руках. Чем больше добрые люди жалели эту женщину, тем больше они старались помочь ей. Они помогали ей найти жилье и заработать немного денег. Женщина была очень благодарна им. Но в то же время она инстинктивно старалась делать так, чтобы они жалели ее еще сильнее. А что ей оставалось? Это было единственное спасение в ее жизни — спасение для нее, для ребенка, для старухи свекрови. Она была раньше актрисой, поэтому она хорошо умела заставлять свой голос дрожать, умела говорить как бы сквозь слезы, а если надо, то и зарыдать. Люди жалели ее еще больше и помогали еще лучше.
Пришла война. Во время войны, даже далеко от фронта, выжить было трудно. Опять нужна была помощь добрых людей. Женщина не была ленивой, она работала много и самоотверженно. Но даже работа не спасла бы ее, если бы не помощь жалевших ее людей. А так как добрых людей лихолетье и война делали все менее добрыми, женщине приходилось искать помощи у всех встречных без разбора. Злых, равнодушных, глупых, нечестных — она всех старалась расположить к себе, со всеми была приветлива, услужлива. Потому что это было единственным спасением в той страшной жизни.
Когда кончилась война, брат этой женщины отыскал ее и забрал вместе с ребенком к себе в большой город. Но у него у самого была в городе только одна комната, и он не мог взять с собой еще и старуху. Поэтому они оставили старуху в деревне на попечении одной доброй семьи, и она через год умерла там.
Вскоре умер и брат женщины, и она осталась с дочкой одна. После войны жизнь тоже была очень трудной, и опять нужно было много помощи от добрых людей. Доставать одежду, еду, дрова, керосин, нитки, валенки — все было очень трудно. Но женщина не сдавалась. Она много работала. Она очень старалась, чтобы люди любили и жалели ее. Она умела ладить с людьми.
Дочку свою она очень любила. Она не могла уделять ей столько времени, сколько хотела, потому что много работала и, как и все, много стояла в очередях, чтобы доставать самое необходимое. Она никогда не наказывала дочку. Если ей надо было чего-то добиться от дочки или заставить ее сделать что-то, чего та не хотела делать, женщина по своей привычке пыталась подействовать жалостью.
— Ты опять не доела макароны! — восклицала она с испугом. — Я старалась, стояла за ними в очереди, замерзла, пришла усталая домой, готовила… А ты…
И женщина всхлипывала. Дочке становилось жалко ее, и она, давясь, пыталась есть макароны, которые не лезли в нее. Женщине нравилось, что у нее есть такой мягкий и добрый способ управлять дочерью, и она не понимала, что с каждым разом любовь дочки к ней незаметно уменьшалась. Она думала, что все люди, как и она сама, любят тех, кто к ним хорошо относится. А к дочке она относилась очень хорошо и поэтому воображала, что ее любовь ей гарантирована.
Дочка понимала, что мать любит ее и чувствовала ее доброту. Но мать на ее глазах была так же приветлива и к другим людям, часто очень противным: соседям по квартире, дворникам, всяким чиновникам. Она улыбалась им, льстила, поддакивала. Дочери делалось стыдно. Она не понимала, что такой мать сделала тяжелая жизнь, что это был единственный способ выжить тогда. Дети — эгоисты. Дочке все больше начинали нравиться в людях достоинство, сдержанность, независимость. То есть именно то, чего не было в матери.
Мать любила рассказывать про мелкие неприятности жизни и про большие невзгоды, которые случались с ней раньше. Она рассказывала, как долго пришлось стоять в очереди за картошкой и как много оказалось гнилой, а дрова на эту зиму привезли совсем сырые, они горят плохо, и носить на третий этаж их тяжело, а у нее опять разболелась рука, это у нее с юности, ей неудачно сделали операцию, и она вынуждена была бросить игру на рояле, хотя ей прочили карьеру пианистки, и даже одну мазурку, которую она сочинила, похвалил композитор Гречанинов. Мать не представляла, чтобы случившееся с ней могло быть кому-то неинтересно. Новые знакомые слушали ее сочувственно, но дочь знала уже все эти истории наизусть, и ей было скучно и стыдно слушать их. Иногда мать казалась ей похожей на книгу, которую людям были интересно и приятно читать с любой страницы, — но только при условии, если не знать, что и на остальных страницах было написано все то же самое.
Мать все еще была красива. Мужчины влюблялись в нее и звали замуж, но она не хотела. У нее была теперь большая комната, которой хватало для нее с дочкой, ей нравилась ее работа и нравилось жить независимо одной. Она уже знала, что муж принес бы в ее жизнь столько новых забот и волнений. Зачем? Без него было спокойнее. Но если эта тема всплывала в разговорах со знакомыми, она печально вздыхала и говорила, что, конечно, одной тяжело и тоскливо, но так уж она решила — посвятить себя целиком ребенку.
* * *
Дочка подрастала, и все заметнее делалось, как ей скучно и неловко с матерью. Если она пыталась рассказать матери что-то важное для нее, какие-нибудь свои страхи, обиды, сомнения, мать отвечала гладкими успокаивающими словами, как бы дула на больное место, потому что это была единственная помощь, какую она умела оказать. Она всегда была словно нацелена на одно: примирить и уладить все вокруг себя так, чтобы сейчас и здесь всем — и ей тоже — стало хорошо и покойно. А так как достичь этого можно было только говоря много необязательной утешительной неправды, то она и говорила ее бездумно и доброжелательно, обещала, что все уладится, что людская злоба не сможет причинить им вреда, что равнодушные молодые люди оценят и полюбят, что в толстых книгах в библиотеках уже спрятаны ответы на все трудные вопросы. Дочка не верила ей, скучала, прекращала разговор.
Мать огорчалась холодностью дочери. “Ты стала такая бессердечная, чужая, — говорила она, всхлипывая. — Я отдала тебе всю жизнь, растила, во всем себе отказывала, а ты…” И хотя дочка знала, что мать точно так же всхлипывала вчера, рассказывая соседке, как у нее украли бутылку молока, она не могла оставаться равнодушной. От долгой совместной жизни в душе дочки выросло болезненное пятно, повернутое всегда в сторону матери, и мать могла в любой момент сильно нажать на него. Она и нажимала, иногда даже без большой нужды для себя, так же машинально, как люди хлопают себя по карману — проверить, на месте ли кошелек.
Мать всегда придавала большое значение знакам внимания. Она дарила подарки и писала поздравительные открытки ко всем праздникам и хотела, чтобы ей делали то же самое в ответ. Дочь должна была готовить матери какой-нибудь подарок или сувенир к каждой дате и потом вручать его — поздравлять и целовать. Мать всплескивала руками, восклицала: “Это мне?!”, обнимала дочь, умилялась. Если же дочь случайно забывала сделать подарок, мать наказывала ее долгим молчанием, дрожанием губ. Чтобы избежать этого, дочь старалась не забывать праздники, старалась писать письма регулярно, если куда-то уезжала. Но все это было для нее только выполнением тягостной обязанности, лицемерием, неправдой.
Однажды, живя в деревне летом, дочь услышала, как одна жежнщина, качая на руках здоровую и веселую внучку, сказала: “Я ее больше всех жалею”. Дочь поняла, что женщина имела в виду “люблю”. Ей пришло в голову, что, может быть, для многих людей, как и для ее матери, “люблю” и “жалею” — одно и то же. Но сама она не могла этого принять. Она уже знала, что “люблю” — это та боль в сердце, которую она чувствовала при взгляде на актера Жерара Филипа и на одного десятиклассника-баскетболиста, и на учительницу географии, с холодным и загадочным лицом. Чувство это было таким драгоценным, тайным и нежным, что требовать его взамен за какие-то услуги и помощь было просто смешно и нелепо.
Она готова была “жалеть” мать и помогать ей, но никак не могла выдавить из себя “люблю”, которое матери так хотелось услышать от нее. Дочь не верила, что любовь можно заслужить заботой и вниманием, поэтому ей дико было слышать, когда мать говорила, что она о ней всю жизнь заботилась, и требовала за это любви. И из этой, казалось бы, маленькой разницы в понимании любви стена между матерью и дочерью вырастала все выше.
* * *
Вскоре дочка выросла во взрослую женщину. После Жерара Филипа и десятиклассника-баскетболиста она влюблялась еще много раз, пока не влюбилась в одного студента, который так же носился со словом “люблю”, как и она сама. Они сказали друг другу это слово, поверили друг другу и поженились. Дочка стала жить в семье мужа. Вскоре у них родился сын. Время от времени они навещали мать, помогали ей по дому и в тех делах, для которых нужна была мужская рука. Мать жаловалась, что они редко навещают ее, что она почти не видит любимого внука. “Ты не звонила мне уже почти неделю”, — говорила она дочери с горестным упреком.
Но, с другой стороны, теперь она могла объяснять себе и знакомым холодность и отчужденность дочери. Молодой муж — вот кто был тому причиной. Это он, холодный и черствый человек, своим влиянием уничтожил ту теплоту, которая была между матерью и дочерью. Нет-нет, она никого не обвиняла. Она понимала, что такова жизнь и ее надо принимать со смирением. Нет, она не говорила, что с ней поступают жестоко, — просто делилась своими чувствами. Ведь когда человеку тяжело и близкие отказываются выслушать его, он имеет право поделиться с посторонними — не так ли? Знакомые матери при случайных встречах с мужем смотрели на него осуждающе, едва разговаривали. Как он смел причинять такие страдания такой замечательной женщине, как мать его жены? Мужчины такие безжалостные.
Мать стала часто ходить к врачам. Не потому, что она серьезно болела, а потому, что врачи были такие внимательные и ей было приятно чувствовать себя объектом их внимания и заботы. Потом она рассказывала знакомым, что и как у нее болело и как врачи пытались помочь ей, но не могли доискаться до причины страданий. Знакомые, конечно, жалели ее, и ей это было тоже приятно. Разница между “жалеть” и “любить” делалась для нее все меньше, а привлечь к себе людей состраданием было настолько легче, чем любовью, что она незаметно пыталась помочь этой разнице исчезнуть совсем.
Дочка с мужем и ребенком жили своей жизнью. У них было много своих забот и очень много друзей, с которыми они любили проводить время. Иногда они звали и мать на свои сборища. Но они замечали, что матери делалось скучно, как только разговор уходил в сторону от нее самой, от ее болезней, удач или неприятностей, и она умолкала и сидела с отсутствующим видом. Поэтому они приглашали ее не очень часто. И мать в разговорах со знакомыми говорила о своей заброшенности и одиночестве.
Среди друзей мужа и дочери была одна супружеская пара, родственники которой были знакомы с матерью еще с давних времен. И эта супружеская пара рассказала мужу и дочери, что до нынешнего личного знакомства и дружбы они знали про мужа и дочь только по рассказам матери их родственника. По этим рассказам, муж и дочь выходили такими жестокими эгоистами, что они сначала даже не хотели с ними знакомиться. Только теперь, познакомившись и подружившись, они стали понимать, какой тонкий яд был скрыт в мягких и печальных рассказах матери и как трудно было ему противостоять.
Во всех трудных ситуациях муж и дочь, конечно, помогали матери. Когда та сломала ногу и долго лежала, они дежурили около нее по очереди, покупали еду и готовили, возили в больницу на рентген. Когда дом, где жила мать, поставили на капитальный ремонт, они помогли ей переехать во временную квартиру, а потом перевезли со всеми вещами обратно.
Этот переезд, временная жизнь в маленькой комнате и хлопоты по получению своей большой комнаты обратно после ремонта очень волновали мать. Она обзванивала всех знакомых, искала помощи, поддержки и утешения. Но так как все решения зависели от важных чиновников, никто не мог сказать ей с определенностью, удастся ли ей въехать в прежнюю комнату. И оставленная лицом к лицу с этой грозной неизвестностью, мать изо всех сил напрягала свое спасительное умение — умение вызывать к себе сострадание.
Видимо, она перенапрягла эту способность, потому что у нее началось настоящее расстройство нервной системы и она слегла. Это случилось из-за спора по поводу телефона. До ремонта в коммунальной квартире жили четыре семьи в четырех комнатах, и у них на всех был один общий телефон. А после ремонта квартиру разделили на две. Стало уже ясно, что мать получит свою комнату обратно, но оставался вопрос: кому достанется телефон? Мать, конечно, хотела, чтобы телефон остался в той двухкомнатной квартире, где будет жить она. Но это было нелегко сделать, потому что в другой двухкомнатной квартире оказывалось больше прежних жильцов, то есть жильцов из доремонтной квартиры. С телефонами тогда было очень трудно, и добиться, чобы в каждой новой квартире поставить по телефону — об этом никто и не мечтал.
Мать слегла, у нее начались приступы сердцебиения, иногда отнималась речь. “Неужели никто не захочет помочь мне?” — говорила она. Дочь умоляла ее махнуть рукой на телефон, не губить себя. Но мать только твердила: “Неужели вам трудно пойти похлопотать за родную мать?”
Дочь и ее муж были совсем неопытными в таких делах. У них не было никаких знакомств с важными чиновниками, они не умели давать взятки. Все же они попытались что-то сделать, куда-то звонили, ходили. Но у них ничего не вышло. Тогда мать неожиданно поднялась сама и стала ходить по разным учреждениям, доказывая, что телефон ей необходим для работы. Дочь иногда слышала, как она звонила каким-то нужным людям, как говорила тем же сдавленным, измученным, а порой и умоляющим голосом, которым так умела воздействовать и на нее еще в детстве. И после трех месяцев хлопот и борьбы она таки добилась своего: телефон поставили в ее квартиру, хотя она была там единственной из прежних жильцов, а две большие семьи в другой квартире остались без телефона. Эти прежние соседи перестали здороваться с матерью, но она все равно была счастлива.
— Вот видишь, — говорила она дочери с торжеством, — а ты советовала мне махнуть рукой, отступить. Признай, что ты была неправа.
— Но ты ведь совсем заболела от переживаний. Я просто не хотела, чтобы ты умерла из-за этого несчастного телефона.
— Эх, не любишь ты признавать свою неправоту, — не слушая ее объяснений, говорила мать.
* * *
Муж и дочь в своей жизни делали много такого, чего не дозволялось делать в их стране. Они читали запрещенные книжки и давали их читать другим. Они встречались и переписывались с иностранцами. Они тайно переправляли за границу рукописи молодых писателей и получали оттуда книги и журналы. Много их друзей уже было арестовано за такие дела. Опасность сгущалась и над их головами. Всем было ясно, что рано или поздно их тоже арестуют. Поэтому они решили уехать из своей страны в другую. Тогда существовала возможность уехать, хотя это было тоже рискованно. Потому что если в разрешении на отъезд отказывали, это было почти так же плохо, как арест. Человек в этих случаях обычно терял работу, и для него начиналась жизнь нищего изгоя.
Дочь и ее муж сказали своим матерям о своем решении и предложили им приехать к ним потом, когда они немного устроятся и обживутся на новом месте, в новой стране. Матерям было горько расставаться с детьми и внуками. Но, с другой стороны, было очень страшно оставлять налаженную жизнь, ехать в неизвестность, на чужбину, без знания языка. Ведь им самим в их стране ничего не угрожало, потому что они делали только дозволенное. Они решили пока остаться.
Дочь с мужем забрали своих двоих детей, забрали старуху — бабку мужа — и уехали в другую страну, где можно было читать и писать любые книжки и вообще делать все, что хочешь, если у тебя есть деньги, чтобы платить по счетам за еду, одежду, жилье и все остальное. Иностранные друзья помогли им устроиться на новом месте. Они не боялись никакой работы и сразу начали зарабатывать — не очень много, но достаточно, чтобы прожить. И сразу начали хлопотать о том, чтобы матери могли к ним приехать.
Тем временем оставшиеся в стране друзья дочери и ее мужа взяли на себя заботу об их матерях. Они помогали им во всем. Иногда дочери удавалось переслать матери денег. Но главная помощь шла от друзей. Мать мужа тем временем заболела раком, и друзья ухаживали за ней до самой ее смерти. После этого друзья помогали всеми силами другой матери, той, про которую идет рассказ. И она очень полюбила их. Ведь они не толко помогали ей, но и сочувственно выслушивали ее жалобы. Она была в таком трудном положении — одинокая, старая, оторванная от любимых детей и внуков. Они изливали на нее свою жалость-помощь, а она радовалась их жалости-любви и хотела еще и еще. Это было так упоительно, когда тебя любили-жалели новые люди, у которых еще к тому же не было принято вываливать в ответ собственные тревоги и заботы, которые занимались только твоими.
Жалея мать, друзья понемногу начали осуждать дочь. Чего она там тянет с необходимыми документами? Почему не присылает их, чтобы мать могла приехать к своим родным? Они знали, что дочь начала хлопотать чуть не с того дня, когда семья пересекла границу, что документы просто не пропускала почтовая цензура. Но ведь на цензуру сердитья бессмысленно, это не давало никакого облегчения. В письмах друзей к дочери начали появляться ноты раздражения и возмущения. Они видели перед собой исстрадавшуюся мать и хотели помочь ей. Но они знали ее совсем недолго, не понимали ее характера, не знали, что привлечение помощи-жалости-любви сделалось ее главной душевной потребностью. И что, если обстоятельства делались угрожающими, вызов сострадания начинал исходить из матери, как крик из птенца.
Особенно осуждали дочь и ее мужа те друзья, которые сам давно оставили своих родителей. или жен, или детей. Видимо, у них немного болела совесть, и они пытались утишить эту боль и чувство собственной неправоты повышенной требовательностью к другим. Они уже не помнили, что мать могла бы поехать с детьми сразу, но побоялась, потому что это было рискованно. Теперь она говорила, что не хотела быть обузой своим детям.
Друзей своих муж и дочь очень любили, они страдали от их упреков. У мужа от всего этого началось нервное расстройство, и он слег. По ночам он бредил и вскрикивал, иногда плакал. Его мучило чувство вины: ведь его мать умерла одна, оставленная им. Иногда ему делалось так плохо, что он начинал заговариваться. Дочь, глядя на него, думала, что он может сойти с ума или умереть. И если это случится, виновата будет ее мать. Она не представляла, как она сможет обнять мать или улыбнуться ей, когда та приедет.
* * *
Матери наконец удалось собрать нужные документы, и она приехала к своим детям и внукам в чужую страну. Они встретили ее ласково, помогли устроиться на новом месте, поселили в отдельной квартире неподалеку от себя. В этой новой стране старикам давали пенсию, жилье и еду, бесплатно лечили; но так как мать не знала языка, ей снова надо было помогать на каждом шагу. Муж и дочь как будто забыли, что из-за матери они потеряли двух близких друзей, которые перестали писать им, и проводили с матерью много времени, возя ее по всяким учреждениям, больницам, магазинам, на вечеринки к новым знакомым.
Мать была счастлива. Ей все нравилось в новой стране. Здесь было так много вкусной еды, нарядной одежды, красивых вещей и полезных аппаратов. И все это было доступно даже ей, нищей иностранке. В городке жило много других беглецов из ее страны, с которыми она могла встречаться и разговаривать. Это были все новые люди, которые еще не знали ее и которым она могла рассказывать свою жизнь с самого начала. Правда, в ответ приходилось выслушивать их скучные рассказы про их жизни. Но мать уже хорошо научилась слушать не слушая, вставляя время от времени гладкие утешительные слова. Ей было хорошо на новом месте.
Так продолжалось около года. Через год она ко всему привыкла и начала скучать. Вкусная еда стала привычной, как воздух, нарядная одежда была у всех и не доставляла прежней радости. Новые знакомые теперь знали ее жизнь наизусть и не очень хотели слушать про нее снова и снова. В телевизоре люди говорили на непонятном языке. Мать снова стала жаловаться на одиночество, на отсутствие внимания со стороны детей, сердечного тепла. Но когда ей предлагали переехать в квартиру в том доме, где жили другие старики из ее страны, она отказывалась. Другие старики теперь только раздражали ее.
Она снова стала ездить к врачам. Из всех слов чужого языка она лучше всего выучила слово “помогите” и повторяла его, глядя на врачей со слезами на глазах. Она стала жаловаться на галлюцинации, на боль в ухе. Дочь повезла ее к врачу. Врач долго осматривал ее, потом пинцетом извлек кусочек серы из ее уха и сказал, что это единственное нездоровье, которое он мог в ней обнаружить.
Но потом у нее началась настоящая нервная болезнь, и новые знакомые очень жалели ее. Для облегчения собственной жалости они, как водится, искали виноватых, а лучше дочери и ее мужа никого найти было нельзя. И действительно, если бы они окружили мать постоянной заботой, лаской и любовью — разве не стало бы ей легче? Какое право они имели заниматься другими делами или даже радоваться жизни, когда мать так страдает? Волна осуждения снова катилась вокруг дочери и ее мужа и относила от них друзей, к которым они успели привязаться.
Опять среди осуждавших было больше таких, которые уже забыли, что это та-
кое — ухаживать за беспомощными стариками, терпеть их капризы, придирки, нотации, мыть их, обстирывать, кормить, водить к врачам. А все это приходилось делать дочери с бабкой мужа, которую они взяли с собой. Бабка усаживалась посреди гостиной в их квартире на целый день и своими глупыми замечаниями (“тушите огонь, задергивайте занавески, а то на улице ходят какие-то черные, пускают вредные лучи”) сводила с ума всю остальную семью. Иногда им казалось, что они впадают в полное отупение, живя с ней, что она опутала их сетью прилипчивых слов и страхов и тянет вниз, к себе, на дно своей старческой бестолковщины. Из-за этого нервы у них делались все хуже и хуже.
Мать говорила, что ей необходимо заполнить жизнь чем-нибудь полезным. Она предлагала помощь своим детям, иногда приходила, чтобы приготовить им обед, а иногда оставалась на неделю со старухой, чтобы дети могли уехать в короткую от-
пускную поездку. За неделю она так уставала со своей подопечной, так изводилась, что по возвращении детей говорила им: “Нет, вы святые! Как вы можете выносить эту страшную женщину?” Она ни за что не согласилась бы жить со своими детьми, потому что старуха свела бы ее с ума очень быстро. Но когда знакомые спрашивали ее, почему она не живет с детьми, она только печально и многозначительно вздыхала: “У них своя жизнь, я не хочу мешать…”
Дочь чувствовала, что в душе ее мужа вырастает такое отчуждение к ее матери, которое может в любой момент либо снова свалить его с ног, либо прорваться какой-нибудь страшной вспышкой. Но она знала, что говорить с матерью бесполезно, что изменить ее характер уже нельзя. Она только заплачет в ответ и скажет, что ее, несчастную и измученную, хотят еще в чем-то обвинить. Нельзя заставить испуганного птенца перестать разевать клюв и звать на помощь. Это — сила природы, а она неизменна.
* * *
Из-за работы мужа всей семье пришлось переехать в другое место, неподалеку от большого города. Когда они устроились там, мать снова бросила свою налаженную жизнь и поехала вслед за ними. Хотя она говорила, что просто не может жить вдали от детей и внуков, она отказалась поселиться рядом с ними, как они предлагали, а стала искать возможностей устроиться в том большом городе.
Поначалу, в ожидании отдельной квартиры для себя, она жила в доме дочери, в отдельной комнате наверху. Но ей там было не очень удобно: тесновато, жарко, шумно. Дочь и ее муж работали целыми днями или проводили время с друзьями. У внучки тоже постоянно бывали друзья, или она делала уроки или смотрела непонятный телевизор. Матери не к кому было обратиться с печально-доверительным рассказом, не у кого было получить столь нужную ей толику жалости-любви. Стару-
ха бабка совсем выжила из ума. Встречаясь с матерью, она каждый раз с изумле-
нием ощупывала ее и говорила: “Ты?! Надо же! А я думала — ты померла”. Конечно, от всего этого настроение у матери не улучшалось.
Знакомые звали ее погостить у них, и она с готовностью соглашалась. Она жила понемногу то у одних, то у других. Ей нравилось снова оказаться в большом городе, ходить по улицам, заполненным людьми, видеть бесконечные ряды светящихся окон в высоких домах. Там было много врачей, которые должны были лечить старых людей и внимательно выслушивать их жалобы, и она исправно ходила к ним. Хорошо было и то, что, не платя за жилье, она могла откладывать деньги на убранство своей будущей квартиры, которую ей скоро должны были дать и о вселении в которую она мечтала.
Но лучше всего было то, что она снова оказалась в такой ситуации, когда жалость и внимание людей омывали ее, как теплый морской прибой. Ей даже не надо было прилагать больших усилий. Стоило лишь сказать печально-смиренным голосом: “Да, приходится скитаться одной, без крова, ютиться по углам, у чужих людей… А дети?.. Ну, что вы, я не хочу им мешать. У них своя жизнь… Ведь тяжело чувствовать себя обузой… Надо уж потерпеть…” — и кипящая пена жалости-любви новых людей окатывала ее с ног до головы. Это было так приятно, что она легко прощала себе маленький обман, не говорила знакомым, что для нее всегда есть комната в доме детей. К ней приливали волны жалости-любви, а в сторону детей катилось гневное возмущение старых и новых знакомых.
По изменившемуся тону в разговорах с этими знакомыми дочь догадывалась о том, что происходит. Она знала, как сильно действует на добрых и отзывчивых людей жалобное — птенец в гнезде — пение ее матери. А так как среди их друзей много было отзывчивых и добрых, она знала, что рано или поздно волна докатится до них, унесет кого-то из очень дорогих, и ей будет опять так же больно, как было уже не раз. И, может быть, муж ее опять свалится в припадке бессильной ярости.
Сама она уговаривала себя не поддаваться гневу. Она убеждала себя, что мать не хотела причинить им вред, что она просто не способна была разглядеть последствия своих слов. Бывают же неодолимые стихии — воды, ветра, огня, а бывают такие же неодолимые стихии человеческих чувств. С ними ничего нельзя поделать. Любой из дорогих нам людей может погибнуть в пожаре, разбиться вместе с рухнувшим самолетом, утонуть в море, замерзнуть в снегах, может быть сбит грузовиком, раздавлен упавшей балкой, съеден раковой опухолью — все эти истории показывали по телевизору каждый день. Не станем же мы гневаться на огонь, море, силу тяжести, раковую клетку. Так же нельзя ненавидеть и этот птичье-жалобный зов, постоянно исходящий из старой беспомощной женщины, уставшей жить без любви. Это такая же стихия, и она если и уносит твоих близких, то уносит их так же бездумно и бездушно.
Ужас, однако, состоял в том, что никто не требовал от дочери, чтобы она любила огонь пожара, разбушевавшееся море, холод снегов, раковую опухоль. С матерью же все оборачивалось так, что она могла бы, по-видимому, ослабить ее постоянный жалобный зов, если бы сама любила ее по-настоящему. Загадочная справедливость судьбы словно бы несла ей возмездие за нехватку любви.
Из этого тупика дочь уже не видела выхода и жила с постоянной смутой душевной. Оставалось только терпеть и готовиться к новым утратам. Ждать удара. И жить.