Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2012
Владимир Елистратов
Владимир Станиславович Елистратов родился в 1965 году. Доктор культурологии, профессор факультета иностранных языков в МГУ им. М. В. Ломоносова. Лексикограф, лингвист, журналист, эссеист, критик, переводчик, прозаик, поэт. Автор книг: “Словарь московского арго” (1994, 2-е изд. 2000), “Арго и культура” (1995), “Язык старой Москвы” (1997, 2-е изд. 2004), “Словарь крылатых слов (русский кинематограф)”, “Словарь языка Василия Шукшина” и др. Автор более 60 научных статей (“Вестник МГУ”, “Вопросы философии”, “Русский язык за рубежом”, “Русский язык в школе” и др.). Работы переведены на английский, немецкий, болгарский, венгерский языки.
Массовая культура: жрецы, певцы и бренды
Термин “массовая культура” очень неоднозначен, хотя истинное предназначение термина, как известно, — быть однозначным. Можно говорить даже не о его многозначности, а о том, что существуют десятки омонимов “массовая культура”.
В гуманитарной среде это обычное дело: появляется термин, тут же приобретает множество значений и вскорости распадается на конкурирующие омонимы. Обсуждение значений этих терминов-омонимов, в сущности, и составляет современную гуманитарную науку. Собираются десятка два мудрецов и обсуждают, что такое, скажем, “дискурс” (а заодно — где в этом слове “истинное” ударение) или “концепт”, “симулякр”, “архетип” и т. п. Все при деле, и наука, опять же, развивается. Неясно, правда, куда.
Я не буду душить читателя в объятиях терминологических дефиниций, предлагаю самый простой путь: попытаться освоить “наивное”, “исконное” значение этого словосочетания, то есть вернуться к его так называемой внутренней форме.
Что такое “массовый”? Это значит — 1. свойственный массам людей; 2. производится в больших количествах; 3. предназначенный для масс и принадлежащий массам (см. подробнее любой толковый словарь русского языка).
Все логично: раз это массам присуще, свойственно, значит, это делается именно для них в большом количестве и им же в конечном счете принадлежит. Не буду выяснять, что такое “культура”. Отмечу, что сколько бы мы ни изучали словари, мы не найдем в них отрицательного значения этого слова.
В современной русской речи словосочетание “массовая культура” тем не менее чаще всего содержит негативную оценку, то есть употребляется как своеобразный оксюморон, сочетание несочетаемого. И отрицательное значение слова “массовый” “гасит” положительное значение слова “культура”. То есть “массовая культура” — это оболванивание масс, игра на их низменных инстинктах. Это антикультура, которую “пипл хавает”.
Современные российские страсти по массовой культуре сродни западным страстям на эту же тему, только не нынешним, а полувековой давности.
Дело в том, что массовая культура — это прежде всего феномен, прочно ассоциирующийся с капиталистическим обществом. “Массовое” (“примитивное”, “китчевое” и т. п.) во все века противостояло “элитарному” (“аристократическому”, “салонному”, “арт-хаусному” и т. д.). Но именно в эпоху капитализма появились многочисленные технологии создания тех самых сакраментальных симулякров, то есть симуляций оригиналов, “копий копий подлинников”, образов-суррогатов, “образов, лишенных подобия”, как писал Ж. Делез, которые и составляют “плоть и кровь” массовой капкультуры.
Мы, россияне, относительно недавно самозабвенно “отдались” капитализму, и критика буржуазного общества с его массовой культурой у нас еще впереди, западники же, особенно отчаянно социологизированные французы (Фуко, Барт, Делез, Башляр, Деррида, Бодрийяр и др.), всё это пережили в середине ХХ века.
Злом ли является эта самая массовая культура, нормой ли — дело тонкое. Критики было сколько угодно. Симулякр Бодрийаром был обруган “злым демоном”. Капитализм был практически отождествлен Делезом и Гваттари с шизофренией. Барт объявил о “смерти автора”, Фуко — о “смерти человека”, убитого “структурой”.
И т. д. и т. п.
Критика критикой, но из всей этой воинственной постмодернистско-деконструктивистско-постструктуралистской схоластики ХХ века нам необходимо вынести тем не менее некий конструктивный и четко структурированный урок.
На мой взгляд, для нас важно понять, что самым опасным в современной массовой культуре является не то, что она в большинстве своем низкопробна, пошла, безнравственна, безвкусна и проч. и проч. (это само собой, хотя далеко и не всегда так), а то, что она, скажем так, принципиально атомарна. Иначе говоря, будучи кровно связанной с рынком (см., например, книгу “культового” современного французского философа М. Уэльбека “Мир как супермаркет”), она стремится удовлетворить все без исключения потребности. А потребности-то все разные. Получается, что происходит разделение общества на разобщенные, практически никак не связанные друг с другом монады “по интересам и вкусам”, замкнутые “подрынки”, каждый из которых живет своей местечковой жизнью и знать ничего не хочет об остальных субкультурах-сегментах этой самой “массовой культуры”. В каждой монаде есть свои “контингенты” и “контенты”, работают свои “тренды” и раскручиваются свои “бренды”. Извините за непроизвольное стихоиспускание. Словно бы русский фольклор давным-давно предвидел все это в припевке “тренди-бренди балалайка”.
Причем с развитием технологий сегментирование все усиливается, монад-подрынков становится все больше и больше. Не случайно капитализм сравнивался с коллективной шизофренией. Сначала происходит раздвоение “общественной личности”, потом “расчетверение”, а дальше включаются механизмы арифметической и геометрической прогрессий.
Это миф, что все слушают какого-то там Киркорова или Билана и читают Устинову и Донцову. “Толкиенистов” давно уже на порядок больше, чем “киркоровцев”. А “эмо” больше, чем “донцовцев”. То есть словосочетание “массовая культура” опять становится оксюмороном, абсурдом, но другим. Какая же она “массовая”, если в ней нет ничего объединяющего? До недавнего времени более-менее общие бренды
масскультуры формировал и удерживал “проклятый ящик”, но сейчас телевизор — это “окошко для пенсионеров” и там, на центральных каналах, раскручиваются бренды для тех, кто не у дел, для “неудачников-аутсайдеров”. Вся же активная часть общества стремительно перекочевывает в Интернет или в многоканальное цифровое ТВ. О радио вообще говорить не приходится. Радио — это либо пенсионерская рекреация, либо “пробочный” фон, где “для всех” будируются исключительно три темы: котировка валют, пробки и погода. А это объединить нацию не может.
Кроме того, каждая монада масскультуры, разумеется, никакой масскультурой себя не считает, глубоко ее презирая. “Культ цеха” — непременный атрибут любой субкультуры, даже самой примитивной. Даже у гопников давно уже есть своя “философия”, свой интеллектуальный тренд и свои высоколобые гуру.
Налицо нормальное средневековье. То “темное” средневековье, когда еще не было ни наций, ни национальных культур. Средневековая культурная раздробленность. Глобализм масскультуры парадоксальным образом привел к ее “массовому изоляционизму”, культурному сепаратизму. Современные субкультуры подобны чеховским героям, которые друг друга принципиально не слышат. Тут Чехов оказался культурным пророком. Пожалуй, в отличие от чеховских персонажей, нынешние субкультуры даже не пытаются друг с другом разговаривать. Это в народе называется “ушел в себя — приду не скоро”. Групповой культурный шизоаутизм.
Можно еще более жестко сравнить сегментированную масскультуру XXI века с примитивным, архаическим трайболизмом, первобытной племенной разобщенностью. Современные культурные монады, “вещи в себе” подобны племенам австралийских аборигенов. Там сейчас примерно на 160 тысяч аборигенов приходится до 500 языков. На один язык — 300 человек. И друг с другом племена совершенно не общаются. Сидят под соседними баобабами и секвойями — и веками не общаются. А если вдруг начнут общаться — тут же начинается межплеменная война. Точно так же, как между болельщиками “Спартака” и “Зенита” или “готами” и “скинами”.
Можно сказать и так: частично уже осуществилась мечта Бакунина с Кропоткиным, и мы живем в эпоху цифрового (пока) анархизма. Полного отсутствия центральной “культурной” власти. Интернет, цифровое пространство и ведомая ими массовая культура — глобальное анархическое виртуальное государство. Единовластие (“монархия” идей, вкусов, пристрастий, ценностей и т. д.) здесь начисто отсутствует.
Казалось бы: а чего здесь, собственно говоря, плохого? Субкультуры — “при делах”. Каждая может смело сказать, как в детской игре: “Я в домике”. Каждый человек занимается своим любимым делом — от просмотра порнухи до сочинения метафизической поэзии. Все — по Фрейду — мирно сублимируют свои нереализованные желания в безопасном для общества русле. Называется это “гуманистической сублимацией”. Все мирно расселись по любимым субкультурным песочницам и самозабвенно креативят свои песочные замки.
Но все это не совсем так. Вернее — совсем не так. Современная массовая культу-
ра — это та самая рассыпавшаяся Вавилонская башня, где все говорят на разных языках. Она, по сути, сводит на нет такие слова, как “народ”, “нация”, “национальная культура”, “общность” и т. д. У людей нет общего, как говорят филологи, корпуса текстов, общего, если угодно, ментального словаря-цитатника, а тут еще, как по заказу, ЕГЭ, превративший предмет “Литература” даже не во второстепенный, а в семистепенный. Теперь не надо знать классики, чтобы поступить в вуз и считаться культурным человеком. В ХХ веке хоть какое-то знание Пушкина, Тургенева, Чехова и других делало нас говорящими на одном языке. Теперь и эта подпорка рушится. А это значит, что люди (россияне) друг друга просто перестают понимать, потому что у них нет общих слов-культурем. Им нечем, не о чем и незачем говорить.
Важно еще вот что: современная гиперсегментированная рыночная массовая культура — это не только рынок конкурирующих субкультур, это еще и рынок конкурирующих идей, которые неизбежно перерастут и уже перерастают в идеологии. Речь идет не о каких-то там заведомо политических сайтах и блогах, а именно о культурных, социокультурных “квантах” современного общества, которые стремительно идеологизируются. И тут уже заканчивается мирный масскультурный супермаркет и начинается нечто иное. Кто мог предположить еще пару лет назад, что совершенно аполитичные по определению футбольные болельщики в декабре 2010-го “докатятся” до антиправительственных баррикад?
Когда б вы знали, из какого блога…
На мой взгляд, постепенно начинается процесс, который можно условно назвать идеологизацией рынка, процесс созревания новых культурно-идеологических трендов, которые уже не хотят довольствоваться своей “зоной”, “полочкой”. Из центростремительных субкультуры превращаются в центробежные. А это может привести и неизбежно приведет к эпохе настоящих информационных войн и революций. И понятие “массовая культура” начинает приобретать в наше время новое содержание, вернее — “старое новое”. И слово “массовый” возвращает себе свой исконный смысл, возможно, близкий к тому, какой был в советское время.
Надо отдать должное большевикам: они почти сто лет назад понимали истинное значение массовой культуры как формы консолидации общества. Массовая культура, по сути, стала в СССР ощутимой материализацией национальной (а в то время — интернациональной, что, по сути, одно и то же) идеи. Большевики не просто сформулировали, проартикулировали идеологию, чего никак не может (или не хочет, боится) сделать современная власть, но и запустили новый грандиозный масскультурный проект.
Собственно идеологический стержень этого проекта (агитационный соцреализм) мог быть сколько угодно неуклюж, ходулен и топорен, но вокруг него выстраивался целый культурный мир, изобилующий настоящими шедеврами. Советская песня, например, я считаю, не имеет себе равных по богатству мелодики и глубине лиризма. Говоря современным языком, это просто россыпь хитов, и открыть их мировой культуре по-настоящему еще только предстоит. Не говоря уже о том, что содержание этих кладовых — прекрасный предмет экспорта, ничуть не хуже нефти. Анна Герман не хуже Фрэнка Синатры.
То же можно сказать и о многих других сферах советской массовой культуры. Чебурашка уже влюбил в себя Японию. Китайцы совершенно бессовестно сотнями воруют наши “песни о главном” и поют их по-китайски. Когда иностранным студентам заводишь какой-нибудь советский фильм, будь то “Ирония судьбы” или “Приключения Электроника”, они буквально рыдают, слушая песни, звучащие с экрана.
Советская массовая культура (и это отчасти роднило ее с американской) имела одно важнейшее свойство, некую временную доминанту: она принципиально разворачивалась в “модусе будущего”. Образ счастливого будущего, движения к нему был в ней ключевым. Паровоз, самолет, спутник — вот ее основные эмблемы.
Коммунизм коммунизмом, но будущее в ней доминировало и без прямой связи с идеологией. “Надежда — мой компас земной” — где здесь про коммунизм? От “Наш паровоз, вперед лети” до “Гостьи из будущего” — в сотнях тысяч артефактов совмасскультуры — Надежда, Мечта, Фантазия.
Образ “кремлевского мечтателя” Ленина и смешного фантазера-школьника Дениса Кораблева — это единый архетип, который был одним из ключевых в совмасспроекте.
И, разумеется, “не наши” Че Гевара и жюль-верновский Паганель стали одниково нашими. Замечу, что в орбиту иконики будущего были искусно вовлечены и, казалось бы, совсем уж несоветские образы: расцвет “оптимистической” оперетты с ее героями-эксплуататорами, графами и маркизами, блестящие экранизации буржуазных, но “жизнеутверждающих” Дюма, Тирсо де Молина, Лопе де Вега, Карло Гоцци, Конана Дойля и т. д. и т. п. Даже “свободолюбивая нечисть”, вроде Карлсона, который живет на крыше, работала на Большую Советскую Мечту. А заодно и на личную мечту каждого отдельно взятого человека.
В современной массовой культуре образа будущего либо просто нет, либо он катастрофичен. Реклама говорит нам о том, что будущее уже свершилось. Вот оно — в виде идеальных прокладок и супершампуней. Временной модус настоящего (“здесь и сейчас”) вкупе с приматом “иметь” над “быть” лишает массовую культуру всякого человеческого содержания. Если у человека нет долгосрочной мечты, то он не человек, а животное. Единственное, что у него осталось от будущего, — крепостной банковский кредит. Если нет мечты — нет и смысла, то есть идеи. Идея прошлого, если она не превращается в идею будущего, тоже мертва. Это просто некая некроностальгия, не более того.
Конечно, никакой особой “национальной идеи” в природе не существует. Но существует смысл-идея человеческого существования, когда человек не одинок, а счастливо и гармонично живет вместе с другими людьми. “Национальная идея” — это наш общий смысл жизни на этих бескрайних российско-евразийских просторах. Это мой личный смысл жизни в контексте смысла жизни других людей, моих сограждан. Вот и все.
Нас всех, менеджеров высшего звена и сельских учителей, чукчей и чеченцев, брокеров и байкеров, должно что-то объединять. Причем что-то конкретное, осязаемое: общие песни, анекдоты, мультики, цитаты из художественной литературы и фильмов. А это и есть та самая массовая культура. Без нее мы разобщены, одиноки и в конечном счете враждебны друг другу. Нас легко столкнуть лбами.
А то, что сейчас претендует на высокое звание массовой культуры (от покемонов до Ксюши Собчак), ею не является не только потому, что оно низкопробно, некачественно и не уважаемо, а, скорее, презираемо народом, но и потому, что оно просто по-настоящему не массово.
Массовая культура — это мир (ср. знаменитую максиму Октавиана Августа “Империя — это мир”).
Пока еще работает мощнейшее эхо массовой советской культуры. Но как долго мы сможем на нем выезжать?
Сможет ли наша власть осуществить национальный масскультурный проект XXI века, или он зародится сам в недрах современной цифровой анархии — покажет время. Но то, что без него у России нет будущего, совершенно очевидно.
Для того, чтобы создавать настоящую массовую культуру, нужно быть истинным творцом. Мало того — “жрецом”. И здесь мы подходим, как мне кажется, к очень важному пункту.
Дело в том, что в современном мире полностью и почти безоговорочно доминирует английский язык. И именно английский язык — это язык современной “атомарной” массовой культуры.
Я убежден, что объяснения самых ультрасовременных феноменов кроется в глубокой древности. Чем “современнее” явление, тем “архаичнее” его объяснение. Итак.
Английский язык, как известно, — язык германской группы. И его исконные носители, “нэйтив-спикеры”, для которых он является родным, хотят того или нет, являются носителями глубинных пластов германоязычного сознания, тех пластов, которые ученые называют “языковыми архетипами”, “ассоциативно-вербальными сетями”, “когнитивными полями”, “метаструктурами”, “лингвогенетический базой” и еще много как называют. То есть, иначе говоря, современные англоязычные (и шире — германоязычные) люди в своем сознании (или, если хотите, подсозна-
нии) — в чем-то те же древние германцы. Далеко не во всем, но во многом — несомненно.
Мысль эта совсем не нова. И отнюдь не все с ней согласны. Но все-таки попытаюсь доказать ее верность.
Древние германцы отличались от древних кельтов или древних славян, своих соседей, одним весьма характерным качеством: у них был очень слабо развит институт жречества. Сословие жрецов у них, конечно, существовало, но по своему влиянию на общество оно не шло ни в какое сравнение с сословием жрецов, например, у тех же кельтов и славян, а также этрусков, иранцев-зороастрийцев, индусов, египтян или арабов. Германцы могли жрецов, например, выбирать (по принципу: “эни-бени-рики-факи! Ты сегодня водила-жрец!”). Мог роль жреца “в рабочем порядке” брать на себя сам конунг-герцог.
Совершенно иная картина у других племен. Друиды у кельтов, брахманы у индуистов, кахины у арабов, гаруспики у этрусков, волхвы у славян и т. д. — это совсем другое дело. И опять мы не можем тут обойтись без гениальности А. С. Пушкина, который вложил в уста волхва:
Волхвы не боятся могучих владык.
И княжеский дар им не нужен.
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Такого германский жрец не мог сказать в принципе. Он сказал бы совсем иначе, примерно так:
Жрец полностью предан могучему владыке,
Жрецу очень нужен княжеский дар.
Жрец объявит владыке небесную волю,
А владыка отплатит жрецу золотом.
Именно так вели себя германские жрецы, то есть те, кто владел даром Слова. Но кто такой жрец в кельтско-арабско-индийско-славянском понимании? Жрец — это хранитель Священного (Сакрального) Слова, посредник между Небом (изъясняясь иной терминологией — Словом Божьим, Божественным Логосом) и людьми. Только жрец знает, как правильно молиться, совершать обряд жертвоприношения, изрекать магические формулы и т. п. Он обладает тайным знанием, передающимся из поколения в поколение. Личность жреца — священна и неприкасаема. Он — незаменим. У германцев же сама личность жреца была не столь важна, а иногда и совсем не важна.
Кроме того, у германцев было очень четкое представление о, так сказать, эквивалентности “сакрального” и “профанного”, духовного и материального. Количество и качество священных слов полностью эквивалентно количеству и качеству материального богатства (и наоборот). Чем больше у герцога-херсира золота, тем он сильнее и непобедимее (отсюда все эти бесконечные “клады нибелунгов”). Чем сильнее молитва жреца за герцога, тем сильнее герцог. Чем больше золота даст герцог жрецу, тем сильнее и добросовестнее будет молиться жрец . Чем сильнее будет молиться жрец, тем больше будет золота у жреца. А чем больше у него будет золота, тем сильнее будет его молитва, за которую герцог даст ему больше золота, чтобы самому быть еще сильнее и богаче. И т. д. и т. п. Речь здесь идет не о банальной жадности, а именно о неразрывной глубинно-метафизической связи между сакральным и профанным.
Перечитайте, к примеру, саги о скандинавских “жрецах-певцах” скальдах. Там только об этом и говорится. “Словесная материя” сакральных песен там постоянно меняется на “материальные блага” конунгов. И наоборот.
Жрецы у других народов тоже подчас, мягко говоря, не бедствовали, но такого искреннего, непосредственного и откровенного товарообмена (слово — золото) не было ни у кого. Повторюсь: это не “хорошо” и не “плохо”. Это — факт.
Есть даже такая “шальная” культурологическая теория, что, скажем, кельты и германцы — это не народы, а касты, вернее, варны, подобные индуистским брахманам-жрецам и кшатрим-воинам. Действительно, задумаемся: индийские брахманы и кшатрии тысячелетиями (!) не мешались ни с какими варнами. То есть брахманы и кшатрии — это, по сути, отдельные народы! Друиды-кельты долго сторонились воинов-германцев, а соответственно, германцы — кельтов. Но потом германцы “сделали” большинство кельтских племен, и те были либо уничтожены, либо “растворились” в германцах, как, к примеру, галлы во франках. Отсюда получились французы, германцы с элементами кельтской генетики и латинским образованием.
Разумеется, все эти штудии о “национальном характере”, “национальных культурных особенностях”, “этноменталитете” и проч. и проч. более чем гадательны. С одной стороны, эти рассуждения могут порождать опасные расовые теории, с дру-
гой — могут завести в вязкое болото гуманитарного “рассуждательства”. Но согласимся: все-таки тут существует нечто ощутимое, конкретное, явное.
Если говорить о таком “явном” относительно германцев, то это именно глубоко практическое отношение к Слову (в том числе), нежелание “передоверять” его отдельному избранному сословию, если угодно — демократично-деловое отношение к языку, нежелание строго разделять “высокое” и “низкое” (“Слово” и “слово”).
И не случайно в XVI веке именно германцы осуществляют Реформацию, филологическая сущность которой — отказ от особого, жречески-сакрального языка, латыни. Каждый может читать Священное Писание на родном языке и интерпретировать, как ему нужно, без посредников-священников-жрецов. Как хочу, как велит мне совесть, так я и понимаю Библию. Например, если я феминистка, то Христос — это не Христос, а Христа. Есть такое феминистское Евангелие, можете почитать. Именно германоязычные народы по преимуществу уходят из католичества в лютеранство, протестантизм, кальвинизм, англиканство, а далее — в сотни и сотни всевозможных протестантских ответвлений. И знаменитая протестантская этика (твое богатство — прямое отражение любви Бога к тебе) — логичное и неумолимое продолжение поэтики средневековых “кладов нибелунгов”, где материальное и духовное (золото и молитва, капитал и Логос и т. п.) являются двойниками-близнецами, которые живут в самом человеке. Я сам себе жрец. Мой труд — моя молитва. Моя молитва — мой капитал. “Деньги — товар — деньги” — это всего лишь технология, а вот методология: “Труд — молитва — капитал”. Причем молитва глубоко вторична. Вспомним знаменитого Робинзона Крузо. Он трудится, трудится и трудится. Несколько раз он впадает в отчаяние и тогда — молится Богу. Но, помолившись, снова принимается за труд. Молитва ничего не дает без “материального эквивалента” — труда. Если германец беден — он трудится, потому что “без труда не выловишь и рыбки из пруда”. Трудясь, ты накапливаешь божественную благодать. К примеру, у арабов все не так. Бедный араб будет не трудиться, а молиться. Потому что богатство — это изначальная благодать, “наработать” ее нельзя, ее можно только “намолить”.
Если задуматься, то и такие, казалось бы, противоречащие данной установке явления, как немецкий и английский романтизм (а именно в Германии и Англии романтизм был самым сильным, первичным, настоящим, исконным), или модер-
нистский ницшеанский сверхчеловек, или национал-социалистическое воспевание германца как покорителя человечества — все это то же “я сам себе жрец”. Обратная сторона той же медали. Упорно работающий мещанин Робинзон Крузо и гофмановский энтузиаст-антифилистер — близнецы. Как говорят литературоведы, двойники-антиподы, живущие по принципу “я сама”.
Во второй половине ХХ века, когда германская ментальность в ее преимущественно англосаксонском изводе стала полностью и безоговорочно доминировать в мире, она дала уникальнейший рефлекс. Такого в истории человечества еще не было. А именно: германским англосаксам пришла мысль о том, что именно Слово есть оптимальный товар. Нужно торговать идеями, духом, Логосом, а не материей, товаром как таковым. Конечно, “не продается вдохновенье, но можно рукопись продать” — это было всегда. Но только в конце ХХ века мир переходит в “эпоху бренда”.
Идея бренда (от “Дирола” до “Гарри Поттера”) — ключевая идея современной рыночной “массовой” культуры. Это — глобальный рынок слов. И истинному жрецу на этом “празднике бренда” делать нечего. Брендинг — это конкуренция, соперничество. И от “здоровой конкуренции” до войны — один шаг. Бренд не могли придумать брахманы, друиды, волхвы или пророки. Бренд — это идея “кшатриев” — воинов, то есть германцев.
По сути дела, эпоха глобального брендинга — это последний и завершающий этап развития германской ментальности: Нибелунги — Реформация — Бренд.
Существует грустная (или, наоборот, обнадеживающая?) историческая закономерность: “нежреческие” народы в конечном счете одерживают победу над “жреческими”. Этрусков или галлов больше нет. А германцы — вот они, владеют миром.
Россия семимильными шагами идет от “жреческого”, сакрального мышления к “нежреческому”, профанному.
Речь не идет о религиозности в чистом виде. Хотя и церковь в наши дни более чем активно торгует. Речь идет в первую очередь о том, что обычно довольно неуклюже называется духовностью.
В XIX–XX веках “жреческим сословием” в России была так называемая интеллигенция. “Жрецами” были писатели, поэты, общественные деятели. Советская идеологическая система расколола “жречество” на официальное и неофициальное. С одной стороны — Островский и Полевой. С другой — Бродский и Синявский. Это было что-то вроде раскола XVII века, закончившегося петровской европеизацией. Сценарий повторился. Но только еще жестче — похоже, окончательным включением России в информационно-постиндустриально-глобалистический проект, филологическая глубинная суть которого выражается германским словом “бренд”, то есть “клеймо”, “метка” (которыми клеймили и метили скот ковбои).
Жреческое начало еще теплится в российском народе, а значит — теплится и
так называемая национальная идея. Но следующие поколения могут окончательно задавить в себе “жреческую генетику”. И, может быть, перестав “волхвовать”, они станут расчетливыми, прагматичными, жесткими и безжалостными к конкурентам. И “всех сделают”, как до сих пор “делали всех” американцы.
С одной стороны, неплохо бы.
Но с другой — так хочется хоть немножко побыть брахманом, творящим истинную массовую культуру, то есть некую общенациональную духовную мессу.
А может быть, России все-таки удастся соединить несоединимое — “брахманов” и “брендинг”? Посмотрим. Если не мы, то наши потомки.