Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2012
Дмитрий Володихин
Дмитрий Михайлович Володихин родился в 1969 году в Москве. Окончил исторический факультет МГУ, кандидат исторических наук. Член Союза писателей России. Автор 25 художественных книг, а также исторических и литературоведческих исследований. Сотрудничал с журналами “Москва”, “Знамя”, “Если”, с “Литературной газетой”, газетой “Книжное обозрение” и многими другими. Один из основателей литературно-философской группы “Бастион”, кавалер Карамзинского креста.
Иван Шуйский — русский аристократ опричной эпохи
Князь Иван Петрович Шуйский вошел в анналы русской истории одной-единственной великой победой. Он отстоял Псков, осажденный армией польского короля Стефана Батория. Славной победе его в феврале 2012 года исполняется 430 лет.
Да, эта победа была очень нужна России. Да, она в трудное время ободрила русское воинство, павшее духом после нескольких лет тяжелых поражений. Да, под стенами Пскова было предотвращено вторжение польских орд в центральные районы Московского государства. Но при всем том не надо забывать, что прежде псковской победы и после нее Иван Петрович отдал немало сил службе московским государям. Множество походов и боев, в которых он принял участие, сделали его одним из опытнейших военачальников того времени. Его судьба — просторное окно, за которым открывается превосходный вид на двадцатилетнее титаническое противоборство России с западными соседями и воинственным Крымом. Биография Шуйского до отказа наполнена звоном мечей, воинскими кличами и пушечным громом.
Иван Петрович был родовитым аристократом. Вельможей. Крупным государственным деятелем.
А что нынче знает образованный русский человек об аристократах времен Московского царства? Чаще всего ум его пленен экзотическим образом “мультяшных” бояр, какими их рисовали в советское время: жирные старцы с бородами до колен и горлатными шапками на головах. Неподвижно сидят они, брады уставя, спорят о знатности родов да плетут интриги. Ни слова мудрого, ни решительного действия, ни благородного поступка…
Стоит ли говорить, насколько образ этот смехотворен?
И не столь уж важно, какие идеологические цели вызвали его появление в СССР. Гораздо важнее другое. Почему до сих пор многие интуитивно доверяют ему?
Думается, дело в том, что этот размалеванный “плакат для народа” закрывает колоссальную брешь в массовом сознании. Истинных вельмож допетровской Руси образованные русские нашего времени не знают, не понимают и даже не чувствуют естественного родства с ними. Как будто они — часть чужой, исчезнувшей без следа, затонувшей какой-то цивилизации!
Генералов, реформаторов, министров имперторской России более или менее помнят. А если не помнят, то хотя бы живо интересуются мифами, возникшими вокруг их имен. Вот Меншиков. Вот Столыпин. Вот Горчаков. Вот Аракчеев. Вот Потемкин… А уж о Суворове, Кутузове, Ушакове, Скобелеве и говорить нечего — они вошли во всякий учебник, их образы растиражированы в литературе, живописи и кино.
Неужели при Иване Великом, Иване Грозном, Борисе Годунове, при первых Романовых не было столь же значительных личностей? Вот Пожарский… И что же — пустыня личностей вокруг Пожарского на пространстве в столетие до и после его героической судьбы? Отчего, когда принимаются говорить о XVI веке, поминают святых, книжников и, конечно, государей, а вот сонм недюжинных персон, стоявших у подножия трона, как будто закрыт густым туманом, и не видно лиц, не слышно слов, не разобрать действий?!
Эпоха Ивана Грозного — пятьдесят лет! — не один только государь Иван Васильевич. Победы его и поражения, блеск его ратей и темень опричнины — результат коллективного действия русской политической элиты. Великое государственное
строительство, происходившее в России, совершалось усилиями десятков значительных государственных мужей. Войны того времени, охватившие громадное пространство, выдвигали на театры боевых действий сотни видных военачальников.
Немота величественной эпохи — ложная. Вслушаться, всмотреться в нее, и в неясном гуле голосов различимы станут реплики поистине выдающихся деятелей. Были тогда и свои Потемкины, и Столыпины, и Суворовы. Умные реформаторы, искусные дипломаты, блистательные полководцы. Умели глыбищи сворачивать с исторического пути России…
Князь Иван Петрович Шуйский — один из этих людей. Жизнь его, жизнь аристократа, вельможи, воеводы, позволяет понять, как строились биографии других выдающихся царедворцев и столпов Русской державы.
Род Шуйских
По роду своему князь Иван принадлежал аристократической верхушке старомосковского общества. К тем же “сливкам” русской титулованной знати, что и князья Ростовские, Мстиславские, Микулинские или Воротынские — величайшие рода Московского царства.
Князья Шуйские были Рюриковичами. Они происходили от ветви, соседствующей с тою, из которой выросло древо московского правящего дома. Корнями родословие Шуйских уходило к великому князю владимирскому Андрею Ярославичу. Он приходился младшим братом великому князю Александру Ярославичу, прозванному Невским (а именно от Александра Невского произошел московский княжеский дом).
Происходя от одного корня с великими князьями московскими, Шуйские в случае смерти всех представителей правящей династии имели право занять трон. Иными словами, играли роль “принцев крови”. При сколько-нибудь серьезном династическом кризисе их присутствие следовало брать в расчет как очень серьезный фактор.
Еще в середине XV века предки Шуйских сохраняли положение полусамостоятельных правителей. Затем большинство их попало в полную зависимость от Москвы, став “служилыми князьями”, но они все еще “ставились” московскими великими князьями на управление старинными родовыми землями: Суздалем, Нижним Новгородом, Городцом. Там у них сохранились огромные вотчины.
При Иване III Великом и его сыне Василии III из этого рода рекрутировались дипломаты, наместники и воеводы. Со стороны великих князей московским им оказывалось большое доверие.
За Шуйскими в популярной исторической литературе утвердилась недобрая слава дворцовых интриганов, лукавых и себялюбивых вельмож. В них многие видели и до сих пор видят вечных зачинщиков “боярской фронды”. Людей, метавшихся между стремлением ослабить русского монарха и самим захватить монарший трон.
Это мнение однобоко. Да, конечно, Шуйские просто по положению своему должны были участвовать в интригах у подножия российского трона. Однако Шуйские превосходно проявили себя в служебной деятельности. Это была семья “командармов” по крови и по дарованию. На Шуйских легло тяжкое бремя постоянного участия в военных предприятиях России. Свое высокое положение они “отслужили” полностью. Великие амбиции потомков суздальских правителей не мешали им быть прочной опорой Московского государства.
Дед князя И. П. Шуйского, Иван Васильевич, был крупным военачальником. В разное время он наместничал в Рязани, Пскове, Смоленске, на Двине и даже в самой Москве, занимал пост углицкого дворецкого, а также — не позднее 1531 года — заслужил боярский чин. Скончался князь Иван Васильевич 14 мая 1542 года. Возможно, он успел познакомиться с внуком-младенцем… или же ушел из жизни незадолго до его рождения.
Кем был Иван Васильевич на подмостках той бурной эпохи? Самая правильная оценка: вельможа, один из могущественных людей, очень крупный администратор… Главная фигура при дворе с конца 1538-го по середину 1540 года. Именно тогда князь получил пышный, специально для него выдуманный титул “московского наместника”.
Краткий портрет деда нашего героя будет неполон, если не упомянуть, что у него был знаменитый старший брат, Василий Васильевич Шуйский по прозвищу Немой. Много лет он провел в Новгороде Великом как наместник великого князя, вел переговоры с соседями, ходил в походы полковым воеводой… В 1510-х годах Василий Васильевич обретает особое доверие своего “тезки”, великого князя Василия III. Теперь ему поручают уже не полки, а целые полевые соединения. Несколько раз он водил армии на Литву и против татар. На протяжении нескольких лет он фактически является полководцем номер один во всей России. Умер Василий Васильевич осенью 1538 года.
Отец же нашего героя, Петр Иванович, родился предположительно около 1520 года. В период “боярского царства” при малолетстве великого князя московского Ивана Васильевича он становится серьезной фигурой (хоть и молодой человек!). В 1542 года. его рейд из Владимира в Москву с тремя сотнями служилых людей решил судьбу противоборства между придворными партиями Шуйских и Бельских: последние потерпели поражение. Уже в 1547 году князь получает воеводское назначение, затем становится наместником во Пскове, выполняет такие поручения царя, которые говорят об очень высокой степени доверия. Так, именно он доставил в Москву князей Глинских — родичей самого монарха по материнской линии, пытавшихся бежать за литовский рубеж. Немудрено, что в 1550 году Петр Иванович становится боярином, добыв, таким образом, высший чин в московской служебной иерархии. В конце 1540–1550-х годах он сыграл ключевую роль при завоевании казанской земли и усмирении первых мятежей против русской власти. В первые годы Ливонской войны он становится одним из ведущих полководцев на этом театре военных действий. Петр Иванович со славою брал ливонские города и бил вражеские отряды.
Блестящая его карьера закончилась трагически. В 1564 году, наступая на Оршу, московское войско подверглось страшному разгрому у селения Чашники. Уставшие после трехдневного марша, не выставившие дозоров, русские полки получили не-
ожиданный удар от литовцев в лесных теснинах. Петр Иванович был тогда главнокомандующим. Поражение бросило тень на его имя: князь П. И. Шуйский, сбитый с коня, “з дела пеш утек и пришел в литовскую деревню; и тут мужики его ограбя и в воду посадили…” Однако это бесчестие никак не лишает князя славы всех предыдущих его побед. Даже торжествующие победители понимали это: убийц Петра Ивановича казнили, а тело его с честью похоронили в Вильно.
Воспитание полководца
Таким образом, будущий защитник Пскова вышел из семьи крупных военачальников. Это очень важно для понимания того, как складывалась его личность. Ивану Шуйскому было у кого поучиться. Конечно, роль главного “преподавателя по тактике” сыграл отец князя Ивана. Старшие представители этой ветви Шуйских вряд ли успели вложить сколько-нибудь обширные знания в голову маленького мальчика. Но отца-то его натаскивали в воеводском деле именно они. А от отца к отроку могло перейти много полезного, помимо славных преданий о великих предках.
В XVI веке не существовало каких-либо военных училищ. Главной школой полководца практически всегда оказывалась его собственная семья. И чем выше стояли родичи в военной иерархии, тем больше он мог получить от них тактического и стратегического опыта. Они обороняли крепости — значит, и он мог узнать от них, как надо оборонять крепости. Они били врага в чистом поле — так и ему доставались знания о том, как бить врага в чистом поле. Они брали штурмом города — следовательно, и он обретал полезные сведения о том, каково быть “градоемцем”. С этой точки зрения род Шуйских представлял собой лучшую “академию Генштаба” изо всех возможных в России того времени.
Кроме того, мальчика с раннего детства учили управлять людьми. Он принадлежал “расе господ”. Ему в силу одной только “высокой крови” выпадало предназначение: водить полки, возглавлять суды, управлять городами и областями. Значит, умение подчинять других людей становилось для него навыком, необходимым с отрочества до седых волос.
Для таких, как он, служилых аристократов работа универсального управленца являлась родовым ремеслом. К нему готовили очень серьезно.
Дата и год рождения самого князя Ивана Петровича Шуйского неизвестны. Он появился на свет между 1536 и 1545 годами. Скорее всего, в первой половине
1540-х.
Между гипотетически вычисленным временем рождения И. П. Шуйского и сведениями о первых его службах не обнаруживается никаких данных по биографии князя. Полный туман. Однако некоторые предположения сделать можно. Как представитель военно-служилого класса, он должен был получить навыки верховой езды и обращения с оружием. Как православный христианин — научиться основам веры: молитвам и “закону Божию”. Как человек исключительной знатности, он перенял от родни приемы управления людьми, а также знания, связанные с родословием знатнейших семейств царства и положением дел при дворе. Надо полагать, он знал, кто силен, а кто слаб на Москве, с кем следует ему дружить, кому оказывать почтение, кто является врагом семейства, а кто еще никак не проявил себя в мутных водах придворных интриг. Возможно, достался Ивану Петровичу и золотой сок книжной премудрости: для русской аристократии XVI столетия широкие книжные знания — не диво. Отец его общался с Максимом Греком, великим ученым мужем. Так, может быть, и сын оказался не чужд истории, риторики или, скажем, богословия… Вот и всё, что можно сказать о нем более или менее уверенно.
На судьбу молодого человека мощно влияла судьба всего семейства Шуйских. Род его выступал сплоченной силой, и карьера одного человека, его семейные дела и даже личные склонности — всё ставилось в зависимость от блага фамилии. А семейство Шуйских в середине XVI века прочертило зигзаг возвышения к заоблачным вершинам власти, падения и нового подъема.
“Золотой век” Шуйских
На этом времени — с середины 1530-х по вторую половину 1540-х годов — стоит остановиться подробнее. Историки порой называют его “боярским царством”. И внутри эпохи “боярского царства” отмечают несколько периодов, называемых иногда “правлением Шуйских”. Это значит, что семейство Шуйских, богатое, влиятельное, разветвленное, окруженное могучей родней и союзниками, фактически руководило государством при малолетнем монархе. Как минимум, оказывало мощное воздействие на ход государственных дел.
За эпохой “боярского царства” потянется длинный шлейф последствий, так или иначе затрагивающих жизнь Ивана Петровича.
Князь Иван Шуйский провел эту эпоху в младенчестве. Он тогда по возрасту не мог играть никакой роли в политической борьбе. Но позднее, подходя к возрасту зрелости, надо полагать, внимательно слушал рассказы взрослых о недавнем прошлом. В семье должны были вспоминать время “боярского царства” как настоящий золотой век рода Шуйских. А возмужание великого князя Ивана, который еще не стал Грозным, с необходимостью привело к столкновению между ним и боярскими кланами. Отношение к монаршей особе в семье Шуйских сложилось, надо полагать… далекое от трепетного. У них была своя династическая стратегия.
В работе советского историка А. А. Зимина указано, что Василий Васильевич Шуйский (дядя нашего персонажа) “был одним из виднейших деятелей боярского правительства 1538 г. Летом этого года он женился на дочери царевича Петра (внучке Ивана III), закрепляя родственные узы с правящей династией. Его дочь была замужем за кн. И. Д. Бельским”. Скупые строки, но информация к размышлению огромная! Два этих брака представляют собой два сильнейших хода в большой политической игре.
Первый брак соединил самые знатные и могущественные семейства российских Рюриковичей: Шуйских, то есть потомков государя Андрея Ярославича и Калитичей, то есть потомков Александра Невского и Ивана Калиты. Кроме того, “царевич Петр”, давно скончавшийся отец невесты, был знатнейшим чингизидом из рода казанских ханов, до крещения он носил имя Худай-Кул. Таким образом, от этого брака должен был родиться ребенок очень высокой крови. И у Шуйских появился бы собственный кандидат на великое княжение московское, вполне законный. Он был бы первейшим претендентом на престол… исчезни вдруг малолетние дети, оставшиеся от Василия III и Елены Глинской, а затем и представитель боковой ветви московского дома — князь Владимир Андреевич Старицкий, который, заметим, был пяти лет от роду, потерял отца и находился тогда в заключении. Подобную весьма сла-
бую фигуру не составляло труда быстро “снять” с доски большой политики…
Правда, родилась девочка, нареченная Марфой. Но и эта безобидная малышка одним фактом своего существования представляла серьезную угрозу для москов-
ского монарха, тоже мальчика и тоже сироты, Ивана IV.
Второй брак продолжил большую династическую комбинацию: осенью
1554 года. Марфа Васильевна была отдана за князя Ивана Дмитриевича Бельского. В представителях семейства Бельских также текла “царская кровь”: они были потомками государя литовского Гедимина. Более того, в 1498 году Иван III выдал свою племянницу, рязанскую княжну Анну Васильевну за князя Федора Бельского, и жених Марфы Шуйской приходился ему внуком. То есть Бельские были и Гедиминовичами, и Рюриковичами, да еще и приходились близкой родней московской монаршей династии. Иначе говоря, достаточно знатными людьми, чтобы в случае династического кризиса претендовать на русский или литовский престол. Одно время Бельские являлись соперниками Шуйских в борьбе за контроль над властью в годы “боярского правления”. Этот исключительно богатый и влиятельный род сконцентрировал вокруг себя другую сильную придворную “партию”… В середине 1550-х настал момент окончательно примириться и объединить силы двух блистательных семейств. Иван IV к моменту заключения этого брака уже был взрослым человеком и обзавелся наследником. Казалось бы, теперь никто не мог легко и просто избавиться от него, как в те годы, когда он, по малолетству, полностью зависел от служилой знати, окружавшей трон. Но за год до свадьбы Ивана Бельского и Марфы Шуйской венценосец серьезно захворал. Разразившийся вследствие его тяжкой болезни кризис показал: судьба династии висит на волоске. Сын царя, сущий младенец, в случае смерти родителя — не претендент…
Выходит, сын Ивана Бельского и Марфы Шуйской мог бы оказаться подходящей фигурой для очень серьезного династического проекта. Этого не произошло только по одной причине: в 1571 году князь Иван Бельский погиб, защищая Москву от татар, и на нем род Бельских прервался. Желанный — очень желанный! — плод матримониальной комбинации то ли так и не появился на свет, то ли умер в младенчестве.
По уровню продуманности двух этих браков очень хорошо видно: Шуйских, вставших у самого подножия трона, фактически правивших страной, волновало тайное желание преодолеть последний шаг, отделявший их от монаршего венца. Занять престол кем-то из своих. Мечтание о монаршей власти, как видно, играло роль бродильного вещества, постоянно возбуждавшего опасные помыслы в их роду…
Матримониальное комбинирование на таком уровне — очень опасная игра. Шуйские сделали в ней одну ставку, другую… и в семействе, надо полагать, оказались сильны сожаления: мол, чуть-чуть не получилось. Взрослея, Иван Петрович, видимо, будет слышать от отца и его родни туманные намеки в духе: “Могло бы повернуться иначе”. Оказавшись во главе фамилии, он в духе семейной традиции сочтет возможным присоединиться к самой важной матримониальной комбинации в своей жизни. Иначе говоря, сделает еще одну рискованную ставку. Ум Ивана Петровича в решающий час не воздвигнет перед его волей нравственного запрета. “Раз предки мои так поступали, отчего мне так не поступить?”
Темное пламя прошлого, отпылавшее задолго до того, как главный герой этой книги вошел в возраст зрелости, отбрасывает тень на его судьбу.
В конце 1540-х период “боярского правления” подошел к концу. Завершилась отчаянная борьба между придворными “партиями” за первенство у кормила власти. Сложился баланс возможностей, интересов и сфер влияния, поделенных сильнейшими аристократическими группировками между собою. Длительный политический кризис миновал, наметились контуры консолидации. Можно сравнить положение, к которому пришла политическая элита России, с современной акционерной кампанией. Несколько десятков семей получили большее или меньшее количество “акций”, позволявших пребывать на высшем этаже властной иерархии, извлекать разного рода “экономические бонусы” и участвовать в разделе ключевых должностей. После кровавых междоусобий этот мирный способ организации политического поля гарантировал главным “игрокам” стабильность в обмен на их общий отказ от попыток добиться доминирования. Прекратились позорные “сведения” митрополитов с кафедры. Государь московский — впервые в русской исто-
рии — принял царский титул. Высшая власть принадлежала теперь ему… и всё тем же “партиям” знати. Он фактически получил роль “исполнительного директора”, весьма зависимого, правда, в своих решениях от воли правления, куда вошли прочие крупные акционеры. Начался долгий, на первых этапах мирный, а в затем болезненный и насильственный процесс передачи властных полномочий от служилой аристократии к самодержцу. Он желал получить все 100 % акций. Знать, в свою очередь, не торопилась расставаться со своими активами.
Шуйские, как и прочие знатные роды, понемногу отдавали бразды правления монарху. Для них “золотой век” закончился. Однако прочное место среди тех, кто входит в боярское правительство, они, без сомнения, сохранили. Фактически Шуйские вышли из бурных волн смуты с солидным пакетом “акций”.
Люди того времени вели себя совсем не так, как наши современники. Не так думали, не так говорили, иные поступки совершали в сходных ситуациях. На огромных просторах лесистой страны гуляла воля, русские переполнены были витальной энергией, она то и дело перехлестывала через край. На протяжении нескольких веков — XIV, XV и первой половины XVI — наш народ во всех главных проявлениях своих отмечен благородной избыточностью. Что ни возьми, всё оказывается чересчур, ко всему была приложена клокочущая сила. И более всего это витальное неистовство было видно в персонах княжеской крови, верхах русской знати. Они готовы были без горя и ужаса каждый год выступать в походы и с любым неприятелем “пить смертную чашу”. Сила веры порой приводила их в обители, к величайшей святости. А сила корыстных устремлений толкала затевать мятежи, заговоры, грызться за власть в беспощадных междоусобиях.
Промежуток от Сергия Радонежского до митрополита Макария — эпоха, когда Русская земля наполнилась яркими личностями. Их было столько, сколько пузырей появляется на луже, когда идет ливень. Их было — не перечесть. И всякий — на свой лад, со своей миссией и своими причудами.
После разгрома Руси Батыем среди духовной пустоши появляются один за другим Александр Невский, Михаил Черниговский, Даниил Московский, Михаил Тверской, преподобный Сергий и Стефан Пермский. Вскоре после монгольского нашествия начал совершаться великий поворот от ничтожества к величию. Градус внутреннего тепла Руси постепенно повышался: земля, люди, кровь, вера и творчество смешались в один громадный протуберанец кипящей лавы. Страна с великой болью, не считая потерь, теряя очень много крови, поднималась, сбрасывала ордынское иго и повсюду творила новые смыслы, новых людей, новую политику. Даже верить училась по-новому, горячее, истовее. Казалось, само небо спустилось на землю, чтобы застыть играющей лазурью на иконах Андрея Рублева.
Однако к середине XVI века время этот пассионарный порыв заметно ослаб. Все рожденное в великом усилии начало обретать определенные формы. Процесс для становления государства естественный. Но носители неистовой крови — аристократия наша — “опаздывали”, находясь умом и сердцем в предыдущем веке.
Все это воинство сильнейших, умнейших, амбициознейших людей застывать не хотело. Оно как будто не желало формы и твердости. Оно как будто стремилось по-прежнему быть лавой, хотя “кипение земли” уже иссякало. Русь, становясь Россией, искала спокойствия и упорядочения. А у нашей великородной знати энергия все еще бурлила, все еще искала выхода.
Годы “боярского правления”, взятие Казани, да еще, может быть, начало Ливонской войны — последние вспышки прежнего косматого солнца, зажигавшего сердца русских людей. И в них видно уже “падение качества”, нарастание мотивов личной корысти. Еще готовы наши книжники извергать великие идеи, но все больше их умственный и духовный труд затопляется волнами монотонной хозяйственной деятельности. Еще могут наши аристократы жизнь отдать за Отечество, еще чураются они большой смуты, еще живо благородство их помыслов. Но уже высчитывают они шаги до престола и все чаще вспоминают о вольнице предков, нимало не подчинявшихся единодержцу. Все больше научаются они работать не умом, не сердцем и не крепкими, привычными к мечу руками, а… локтями — расталкивая соперников в борьбе за высокие чины и богатые поместья.
И трепещет в сильной, умной, отважной, мятежной и своекорыстной знати избыток энергии, бешеная кровь. Когда монарх находит способ направить это высокое, благородное буйство на дела, необходимые всей державе, случаются великие победы, Русь расширяет границы. Но если подобных “энергоотводных” каналов нет или они слишком узки, то замутняется само время… И в такие моменты неизбежно начинается большое междоусобие.
Судьба рода, судьба всей русской аристократии, служившей государям московским, выковала из И. П. Шуйского человека, у которого в груди как будто бились два сердца. Порою ритм их сливался. Тогда жизнь Ивана Петровича шла мощно и ровно. Но иногда биение двух сердец совершалось невпопад, и судьба князя Ивана поворачивала к большому лиху.
Одно сердце говорило ему: “Ты высокородный потомок Рюрика. Отец твой поверг могущественных Бельских. Дед твой правил страною как “московский наместник”, а его старшему брату даже особого звания придумывать не пришлось — он и без этакой новины держал государство в кулаке. Прадед был князем-наместником в независимом Пскове. А прапрадед с братом своим держал Суздаль, Нижний Новгород и иные города как независимый удельный государь. А ты? Где ты нынче, кто ты? Быть рядом с престолом это ведь… почти на престоле? Так долго ли перешагнуть через это “почти”? Разве ты права не имеешь?”
Другое сердце заводило иные речи: “Ты с этой землею связан на веки. Ты один из ее хозяев, но ты же и служебник ее. Твой отец, дед, прадед и прапрадед честно дрались с татарами, литовцами, шведами и ливонскими немцами. Поцеловав крест государю московскому, стой твердо за него и за христианскую веру, служи прямо и верно”.
И кто из русских “княжат” XVI века не жил двоемысленно? Разве только самые слабые, самые худородные, да еще… лучшие христиане. А добродетели богатырские, княжеские, можно сказать, “кшатрические” только тогда приносили на Руси добро, когда бывали крепко взнузданы добродетелями христианскими, прежде всего, смирением. И только тогда держава наша строилась как общий дом.
Русской знати — не только Шуйским, но и просто большинству служилых аристократов — этой узды не хватало. Энергия распирала их. Отсюда проистекает и
все неистовство их судеб.
На государевой службе
Иван Петрович начинал службу, как и отец, на относительно скромных должностях. Самое раннее упоминание его в воинских разрядах относится к декабрю 1562 года.
В зимнем походе 1562/1563 годов на Полоцк князь Иван — всего-навсего один из знатных людей в свите государя. Честь без власти. Должность не требовала от него принятия каких-либо тактических решений. Зато “полоцкое взятие” подарило ему, возрастающему полководцу, ни с чем не сравнимый опыт. В первом же своем боевом походе князь Иван получил представление о масштабной операции по взятию крупного города, для которой московское правительство сконцентрировало колоссальные силы. Вот это школа! Военная карьера его завершится величайшей во всей истории Московского царства защитой города. Когда польский король попытается взять Псков на копье, наступит звездный час в судьбе Ивана Петровича… И он не раз, надо полагать, вспомнит, как дрался двадцать лет назад под стенами Полоцка, чему научила его та давняя военная страда. Вся служилая биография князя — будто струна, туго натянутая между Полоцком и Псковом…
В середине 1560-х князя Ивана, уже понюхавшего пороха, начинают “разряжать” на второстепенные воеводские службы. В конце 1568-го или начале 1569 года он отбывает на воеводство в Донков, одну из небольших крепостей на юге России. Правда, первым воеводой Донкова князь Шуйский пробудет недолго: до осени 1569-го или, может быть, до весенних месяцев 1570-го. Но должность эта была знаковая. Приглядевшись к тому, куда именно отправили Ивана Петровича, можно многое понять в его жизни.
Донков — страшное место.
Крепость у верховьев Дона, к северо-востоку от Ельца. Эта местность, Южная Рязанщина, в XVI столетии являлась самой разоряемой на всей Московской Руси. Сюда и ногайцы, и крымские татары наведывались с безжалостной регулярностью. За несколько десятилетий до назначения И. П. Шуйского в этих местах был богатый город с пристанью, от которой начиналось судоходство по Дону. Теперь от татарского разорения он запустел — Россия утратила свой опорный пункт. Лишь незадолго до отправки Ивана Петровича на воеводство поставили здесь новую крепость. Можно сказать, что князь Шуйский въехал в форт, еще благоухающий свежесрубленной древесиной…
Это был передний край русской обороны. Служба в Донкове обещала большие испытания, славу военачальника, первым сталкивающегося с опасным врагом и множество прекрасных возможностей сложить голову.
Донковский воевода должен был уничтожать малые шайки татар и тщательно следить за действиями каждой “сторожи” — дозорного отряда, углубляющегося далеко в степь. От него требовалось, получив известие о нападении, немедленно отправить гонца “государевым большим воеводам”, стоящим на Оке. После этого он обязан был “затвориться” со всем населением, стрельцами, казаками и дворянами. А “государевы большие воеводы” каждый год, невзирая на погоду, состояние государственных финансов и ход боевых действий на других границах, выходили к Оке с великими полками московскими, как тогда говорили, “в силе тяжкой”. Они могли успеть к Шуйскому на помощь, но могли и не успеть. И тогда он оказывался один на один с целой ордой, явившейся за “живым товаром” для рынка рабов. Притом глава русской оборонительной армии мог решить, что контрудар в южном направле-
нии — слишком рискованный ход и надежнее будет пожертвовать маленьким Донковым ради удержания стратегически важного Окского рубежа…
В то время когда Шуйский воеводствовал в Донкове, татары несколько раз всерьез беспокоили русский юг. Разведчики князя Ивана обнаруживали их присутствие вовремя, врага успешно отбивали. Но нарастало ожидание большого неприятельского вторжения.
Все всё понимали: куда отправляется сын прославленного отца и отпрыск вельможного рода, до какой степени опасной является его новая должность… и все-таки его послали туда. Отношение к службе военно-политической элиты того времени разительно отличалось от воззрений на служебной долг нашей современной элиты. Отправился бы сын нынешнего министра или олигарха воевать в Чечню, когда там шли ожесточенные бои? Вот уж вряд ли. А тогда это было нормальным делом. Россия очень долго вела с осколками Золотой Орды смертельно опасную дуэль. Это было противоборство беспощадное и немилосердное. Но не вести его означало отказаться от собственной государственности, от независимости да от свободы по большому счету.
Угон татарами полона принимал чудовищные масштабы, пока не была налажена качественная оборона русского юга, о которую воинственные пришельцы обламывали зубы. В случае прорыва этой обороны на рабовладельческие рынки доставлялись тысячи и десятки тысяч русских рабов для продажи по всему Средиземноморью: в Константинополь, в Египет, даже в сердцевину Африки. На протяжении нескольких веков наши предки были “русской слоновой костью” в мировой работорговле. Россия с оборонительными задачами, в общем, справлялась, хотя на это ежегодно уходили колоссальные людские и финансовые ресурсы. Последний набег крымцев на земли России был осуществлен в середине XVIII столетия. А до того на протяжении двух с половиной веков над южнорусскими землями дамокловым мечом висела угроза. Российское государство от этого приобрело милитаризированный вид. Иного выхода не было. Либо стать страной воинов, либо — страной рабов…
Поэтому любой служилый аристократ при дворе московского государя отлично понимал: надо драться на юге. И если придется голову свою ставить на кон, что ж, и головы жалеть не стоит. Тех, кто дрогнул и побежал, спасаясь от натиска крымцев, помнили долго и скверно.
В начале 1565 года Иван IV учредил опричнину: выделил под свое прямое, непосредственное и ничем не ограниченное управление значительную часть территории России, а затем сформировал новый “двор” для себя и новую администрацию для всех этих земель.
Автор данной статьи рассматривает опричнину как военно-административную реформу, притом реформу не слишком продуманную и в итоге неудавшуюся. Она была вызвана общей сложностью военного и административного управления в Московском государстве и, в частности, “спазмом” неудач на ливонском театре военных действий. Опричнина представляла собой набор чрезвычайных мер, пред-
назначенных для того, чтобы упростить систему управления, сделать его полностью и безоговорочно подконтрольным государю, а также обеспечить успешное продолжение войны. В частности, важной целью было создание крепкого “офицерского корпуса”, независимого от самовластной и амбициозной верхушки служилой аристократии.
Борьба с “изменами”, как иллюзорными, так и реальными, была изначально второстепенным ее направлением.
Когда начали формировать этот самый “офицерский корпус”, туда брали в основном выходцев из нетитулованной старомосковской знати — боярских родов Плещеевых, Колычевых, Волынских; добавили к ним изрядное количество представителей второстепенной княжеской знати — Хворостининых, Охлябининых и т. п., а затем впрыснули небольшое количество “худородных” дворян, облагодетельствованных лично монархом. Правда, последних было не столь уж много — их роль сильно преувеличена. На протяжении первых пяти лет в Боярскую думу опричнины и в опричные воеводы старательно не пускали высших аристократов — родовитых княжат. То есть тех же Шуйских, Бельских, Мстиславских, Голицыных, Трубецких, Хованских, Пронских, Одоевских. Казалось бы, открылся важный “социальный лифт”, пойдет в гору карьера незнатных, но талантливых людей.
Но…
Опричнина стала нарушением сложившегося порядка вещей, и она сошла на нет, не принеся добра, мало выведя к вершинам военной иерархии достойных и одаренных персон. Больше возвысилось незамысловатых “карателей”. Последние два с лишним года существования опричнины туда уже брали самое знатное княжье: в прежних соратниках Иван IV разочаровался и многих казнил.
Иван Петрович в опричнине не был, но от этого ничего не потерял.
Зато карьера князя Ивана как земского воеводы развивалась успешно: в большой царской рати, весной 1571 года выставленной против крымцев, ему доверили командование полком Левой руки. Это уже весьма заметное назначение.
Однако вся судьба оборонительной операции сложилась печально. Татары прорвались к Москве и спалили город. Остатки русской армии преследовали отходящих татар, отбивали полон, но сил для большого боя у них не было: тысячи погибли в пылающей Москве. Слабые полки могли только встать заслоном у Серпухова. И для того, чтобы вести своих людей под Серпухов, князю Шуйскому требовалось тогда страшное напряжение воли: в пламени великого пожара погиб его младший брат Никита…
В августе 1572 года вооруженные силы России проводили большую оборонительную операцию против того же Девлет-Гирея, окончившуюся поражением татар у Молодей. Тогда Шуйский вновь был поставлен во главе Сторожевого полка. Весь полк насчитывал 2063 бойца — “детей боярских и казаков с пищальми”. В прямом и непосредственном подчинении у Ивана Петровича находилось около 960 человек.
Стояло жаркое лето, русская армия встретилась лицом к лицу со всеми силами Крымского ханства, получившими подмогу от турок (отряд янычаров с “огненным боем”), ногайцев и северокавказских народов.
Полк Шуйского принял бой у Сенькина брода, не имея за спиной основных сил армии. Остановить напор превосходящих сил противника Иван Петрович не смог. Однако воевода сумел увести полк из-под удара и впоследствии присоединился к боевому ядру московских войск. Избегнув разгрома в безнадежном лобовом бою на Оке, Шуйский сберег своих ратников для решающего сражения. А оно произошло весьма скоро и потребовало всех наличных сил невеликой рати Воротынского. Несколько суток шла битва.
Шуйский провел те дни в боях, он по должности своей оказался одним из ключевых русских военачальников. От стойкости его полка в значительной степени зависела судьба всего сражения. То ли 1-го, то ли 2 августа 1572 года на его долю пришелся серьезный успех. Именно бойцы его полка взяли тогда в плен лучшего татарского полководца — Дивей-мурзу. Ивану Петровичу за несколько суток Молодинской битвы смерть многое множество раз заглядывала в глаза. Волна за волной татары накатывали на русский “гуляй-город”, их встречали свинцом, ядрами и саблями, но они бились с чудовищным упорством. Получив по флангам удары конных полков, крымцы отходили прочь, устилая поле трупами. Армия Воротынского стояла непоколебимо.
Ночью со 2 на 3 августа Девлет-Гирея отступил. Он потерял слишком многих бойцов.
Борьба за Ливонию
В дальнейшем Иван Петрович будет в течение десятка лет выполнять работу одного из ведущих полководцев на западных рубежах. Широкую известность он получит именно как искусный и удачливый командир на полях сражений Ливонской войны.
Эта война началась зимой 1557/1558 года и продлилась с перерывами четверть столетия. Московское царство попыталось вооруженной силой решить две важных задачи.
Первая из них осознавалась как жизненно важная. В центральных областях России остро не хватало освоенных и заселенных крестьянами земель, которые можно было бы отдать “служилым людям” — дворянам. А именно они составляли боевое ядро русской армии. Между тем по соседству, на северо-западе, простирались обширные и богатые области Ливонии. Они могли бы обеспечить российское дворянство отличными поместьями, если бы не находились во владении немецкого рыцарства. Ливонская конфедерация к середине XVI столетия стала своего рода “больным человеком” Восточной Европы. Рыхлое политическое управление, военная слабость, бешеные межрелигиозные распри (которые привели в результате к настоящей гражданской войне) убедили соседей: больше так продолжаться не может, пришло время уничтожить очаг нестабильности, разделив между собой его земли. Но как делить? И кто первым рискнет заняться разделом ливонского пирога, на который с вожделением смотрят поляки, литовцы, шведы, датчане и русские? Первым ввязался в борьбу царь Иван Васильевич.
Вторая стратегическая задача России состояла в том, чтобы закрепиться на Балтике. К тому времени значительный участок балтийского побережья принадлежал московским государям. Но Россия не располагала там ни единым крупным портом. Более того, наше правительство не знало, как именно следует его строить, оборудовать, и особенно — как привлекать туда иноземных торговцев. Попытка создать собственный порт при Ивангородской крепости, напротив Нарвы, предпринятая накануне войны, показала: ни понимания всех технических трудностей этой задачи, ни твердой воли к ее решению у московского правительства нет. В первый год войны наши войска взяли Нарву. Вал стратегически важных товаров, шедших из Западной Европы в Россию через нарвский порт, а также большие группы полезнейших специалистов, прибывавших туда ради царской службы, показали Москве все выгоды хорошо обустроенной гавани на Балтике. Тогда Иван IV пожелал забрать для этих нужд Ревель (Таллин) и при должных усилиях и затратах Ригу.
На протяжении нескольких лет русские армии шли от победы к победе. Московским воеводам удалось взять Юрьев, Феллин, уже помянутую Нарву, а также несколько менее значительных городов и крепостей. Да и в поле русские войска чаще одерживали победы, чем отряды ливонского магистра.
Однако война за Ливонию могла иметь успех лишь в качестве “блицкрига” — краткосрочного победоносного мероприятия. Над южными границами Московского государства нависала татарская угроза, и долгая война на два фронта грозила серьезными осложнениями. Между тем “ливонским наследством” всерьез заинтересовались Швеция, Дания и Польско-Литовское государство. Из них только датчан дипломатия Ивана IV смогла превратить в непоследовательных и ненадежных союзников. Прочие стали неприятелями России. К тому же русской администрации не удалось наладить добрых отношений с местным населением. Немцы не горели желанием становиться подданными русского царя.
Итог: в первой половине 1560-х Ливонская война перестала быть почти что “увеселительной прогулкой” для наших воевод. Польско-литовские силы наносят первое поражение русским войскам. Следует молниеносный ответ: взятие Полоцка. Волна панических слухов об этом триумфе прокатилась по доброй половине Европы… Но далее русское наступление остановилось. Победы первых лет войны не получили достойного продолжения. Более того, в 1564 году большая русская армия оказывается наголову разбита. Служилая знать колеблется, некоторые ее представители перебегают на сторону врага. Самой значительной фигурой среди этих перебежчиков стал князь Андрей Курбский, крупный царский военачальник.
Поляки и литовцы пытаются отбить Полоцк, но действуют нерешительно и в результате безуспешно. С середины 1560-х на литовско-ливонском театре военных действий устанавливается “клинч”. Ни одна из сторон не может добиться решительного перелома в свою пользу, сражения сменяются длительными перемириями, дипломаты ведут хитроумную игру.
Тогда у России еще был шанс остановить завоевание Ливонии, так или иначе договориться с противоборствующими государствами и выйти из войны, сохранив приобретения. Сил у России осталось уже не столь много, ее сотрясает политиче-
ский кризис, вспыхивают эпидемии, голодают целые области. К тому же борьба с Крымским ханством требует колоссального напряжения.
Но царь Иван Васильевич вовремя останавливаться не умел. Он считал, что ресурсы его державы, созданной великим дедом и укрепленной храбрым отцом, беспредельны. Государь был готов бросать новые и новые полки в ливонскую топку. В дипломатических играх он проявил крайнюю несговорчивость. Ему мерещились триумфальные успехи прежних лет, которые заслоняли реальность…
Правда, в середине 1570-х годов Российское государство еще могло вести активные наступательные операции. Военно-экономический потенциал его, хотя и сократившийся, далеко не был исчерпан. Иван Грозный пытается изменить ситуацию на ливонском фронте личным участием в походах. Лучшие боевые силы и лучшие полководцы концентрируются у северо-западных границ для нового наступления.
Именно тогда Шуйского перебрасывают на литовско-ливонский фронт.
В январе 1573 года он участвовал во взятии Пайды (Вейссенштайна), разгроме шведского отряда при Ниенгофе и несчастливом сражении под Коловерью (Лоде). Государь видел его службу. В конце 1573 года Ивану Петровичу пожаловали бояр-
ский чин.
Во второй половине 1573-го и, возможно, в 1574-м князь Шуйский наместничает во Пскове вместе с крещеным ногайцем князем П. Т. Шейдяковым. Несколько лет спустя роль псковского наместника и воеводы станет для него привычной: во Псков с Шейдяковым и другими военачальниками в конце 70-х — начале 80-х годов его будут назначать неоднократно. Воеводство (хотя бы и на втором месте) в богатом и славном Пскове — большая честь. Князь Иван впервые получает не просто “именную службу”, а весьма крупное, весьма заметное назначение. Видимо, государь воспринимает его как опытного и храброго военачальника. С этого момента начинается взлет воинской карьеры Ивана Петровича. До сих пор он был одним из многих полковых воевод, но теперь входит в высший ярус военно-политической элиты.
Весной—летом 1577-го князь Шуйский работает как крупный военный администратор. Фактически вокруг него стягиваются боевые силы для нового наступления.
Летом 1577 года царь Иван Васильевич вторгается в Ливонию с большой русской армией и союзным войском ливонского короля Магнуса. Судя по документам того времени, для похода планировалось собрать очень значительные силы. Боевое ядро войска составили 19 400 дворян, казаков, стрельцов и служилых татар. Армия располагала внушительным артиллерийским парком: 21 пушка и 36 тяжелых пищалей. Главные силы двигались в сопровождении 20 000 артобслуги, чернорабочих, а также охранных отрядов при пушках.
Во время этого похода князь Шуйский исполняет важную роль. Ивана Петровича назначили вторым воеводой в Большой полк, сильнейший в армии. Он становится одним из ведущих военных советников царя. Ливонский поход 1577 года завершился успешно: под контроль русских гарнизонов переходят два десятка небольших ливонских замков и городов, а также весьма обширная территория.
Государь почтил воевод большим пиром и пожалованиями.
По окончании похода Шуйский возвращается во Псков, на воеводство. Здесь он пробудет с осени 1577 года до начала правления Федора Ивановича (1584–1598). И здесь его ждет главное дело всей жизни.
Между тем уход большой русской армии из Ливонии дал старт попыткам немцев, поляков и литовцев отвоевать утраченные земли. Шведы также активно включились в эту игру. Русские гарнизоны были не столь сильны, чтобы долго удерживать взятые города и замки перед лицом заведомо превосходящих сил. А собрать новую крупную армию для контрудара было не так-то легко. Сказывались усталость страны, обнищание народа и обезлюживание целых областей.
Тем не менее весь остаток 1577-го и первую половину 1578 года вооруженное противостояние в Ливонии идет на равных. Русские то теряют некоторые из приобретенных городов, областей, замков, то отбивают их.
Однако октябрь 1578 года положил предел удачам Московского государства в Ливонии. Кесь (Венден) пришлось сдать, а при попытке вернуть город русское войско было разгромлено. Неприятель захватил осадную артиллерию. Воеводский корпус понес большие потери. Кое-кто из военачальников бежал с поля боя…
Наконец, с лета 1579 года над западными землями России нависает мрачная тень польского короля Стефана Батория. На протяжении нескольких лет он вторгается с огромными наемными армиями на нашу территорию и берет один за другим русские города.
В руки поляков попадают Полоцк (1579), Сокол (1579), Велиж (1580), Великие Луки (1580), Невель (1580), Заволочье (1580), а также несколько других менее значительных крепостей. Кажется, никто не способен остановить грозного противника. Он дерзко вызывает на бой самого Ивана IV, требует отдать ему Псков, Новгород, Смоленск и все завоевания в Ливонии. Стремительные отряды поляков наносят нашим ратям поражение за поражением. Некоторые из них добрались до Тверской земли, и сам царь из своей резиденции в Старице видел полыхающие в отдалении пожары. Большое войско оршанского старосты Филона Кмиты (порядка 2000 ратников с двумя артиллерийскими орудиями и 12 гаковницами) осенью 1580 года вышло к стенам Смоленска. Однако тут неприятеля разгромили наголову. Это дало повод для доброй надежды на будущее: русский медведь, израненный, уставший, все еще мог дать сдачи…
Иван IV с 1577 года пытался миром поладить с польским монархом. Он выдвигал разные предложения, бывал то гневен и требователен, а то вдруг уступчив. Но все дипломатические усилия шли прахом. До похода на Псков Баторий занимал непримиримую позицию в отношении России. Он требовал фантастически много.
А Россия к тому времени была уже вконец разорена долгой кровопролитной войной, эпидемиями, опричными репрессиями. Крестьяне, обнищав, разбегаются от государева “тягла” в места дикие и отдаленные. Помещики скрываются “в нетях” от царских приставов, набирающих новые полки.
Война, начинавшаяся столь успешно, на финальной стадии превратилась в кошмар потерь и поражений. Московское государство находится на грани стратегиче-
ской катастрофы.
Казалось — еще один слабый толчок, и оно рухнет.
Русская аристократия того времени жила богато, имела всё, что душа пожелает. А персоны из высшего ее слоя получили к тому же полное преобладание над остальным дворянством в делах службы. Но вот настает час, когда за хорошую жизнь, за право господства, за непререкаемую власть надо платить. Требуется в жестоком противоборстве одолеть сильного и опасного врага. Само время проверяет на прочность национальную политическую элиту. Она выращена своим народом органично, поколение за поколением, и обязана постоянно доказывать право на существование всего народа. Если надо — кровью, а если потребуется — то и жизнью своей. Чего она стоит? Крепка ли? Является ли она сплоченной и сильной? Или уже превратилась в сборище баловней судьбы? Если в такой ситуации элита даст слабину, то все общественное здание может рассыпаться, погребая под собой знатных и незнатных, воевод, дворян, стрельцов… и последних бедняков вместе с ними.
Час испытаний пробил.
Для князя Ивана Шуйского этот час наступил летом 1581 года.
Гроза над Псковом
В августе армия Стефана Батория осадила Псков. Польский король располагал
25–27 тысячами конников, пехотинцев и артиллеристов. Шуйский, считая все прорвавшиеся в город подкрепления, мог этой силе противопоставить 10, в лучшем случае 15 тысяч бойцов. Притом значительную часть их составляли плохо вооруженные, не имеющие опыта в военном деле горожане. А у Батория все войско состояло из профессионалов войны. Польский монарх требует отторжения доброй половины России. Явившись к Пскову. он показывает намерения добиться желаемого вооруженной силой.
Как минимум, два десятилетия до “псковского сидения” провел Иван Петрович на царской службе. Он получил множество ценных тактических уроков, иногда сопровождавшихся радостью победы, а иногда — горечью поражения. Воевода накопил колоссальный опыт в деле штурма неприятельских городов. И теперь, оказавшись в положении осажденного, он читал лукавую вязь тактических расчетов Батория как простой и ясный печатный шрифт.
Осада Пскова — не только мужество и героизм, не только столкновение двух экономических потенциалов, не только противоборство двух культур. Это еще и поединок двух “гроссмейстеров”, севших за одну шахматную доску. Это борьба тактической мысли — личных талантов и личного опыта.
Борьба за северный русский город шла в два этапа. С августа по ноябрь 1581 года осаждающие рассчитывали взять город с помощью массированных бомбардировок, решительных штурмов, минной войны. С ноября 1581-го по февраль 1582-го они решали гораздо более сложную задачу: сохранить под городом армию, которая рассыпалась на глазах…
7 сентября началась бомбардировка Пскова. Три батареи — одна польская и две венгерские — непрерывно били в стену и башни южной части укреплений. Одна из них вела огонь из Завеличья.
“Стены клубились, как дым; мы не думали, что они будут так непрочны… — пишет поляк, участник осады. — В окопах убили пушкаря и из мортир — несколько рядовых: но без этого обойтись нельзя. Из города стреляют тоже не дурно, но из названных двух башен русские должны были поспешно убрать орудия в другое место и прекратить пальбу”.
Могучие оборонительные сооружения Пскова казались несокрушимыми. Но эта иллюзия был развеяна очень быстро. Польским и венгерским войскам, располагавшим современной артиллерией, удалось всего за один день нанести городским укреплениям страшный ущерб. Сказалась непрочность строительного материала, да и то, что цельно каменные стены элементарно не были рассчитаны на такую бомбардировку.
Пушкари королевской армии снесли своим огнем Покровскую башню, разбили стену на двадцать четыре сажени рядом с нею и еще на шестьдесят девять — в других местах, сильно повредили Угловую и Свинусскую башни. Такие проломы как будто зазывали неприятеля совершить дерзкую атаку. Именно это и произошло: король отдал приказ начать общий штурм на следующий день.
8 сентября штурм начался. Несколько десятков “охотников” осторожно двинулись к проломам, чтобы осмотреть их и, вернувшись, дать рекомендации к наилучшему проведению штурма. Когда они вышли, артиллерия и стрелки осаждающих открыли огонь по тем участкам стены, которые не были разрушены до того, — для отвода глаз.
Как только “охотники” начали свое дело, остальные — венгры, а за ними немцы, поляки — бросились вперед безо всякого порядка, не дожидаясь возвращения разведчиков. В лагере Батория велик был энтузиазм по поводу предстоящего штурма. Немало отыскалось добровольцев — попытать счастья в проломах. Поэтому когда у венгров не выдержали нервы, остальных невозможно было остановить.
Вражеские толпы добежали до развалин башен и заняли их, горделиво поставив хоругви. Первыми оседлали Свинусскую башню немецкие наемники, но их отбили с большим уроном. Зато венграм, литовцам и полякам удалось не только занять две башни с участком стены, но и удерживать позицию в течение трех часов. Однако дальше случилось непредвиденное! Оказывается, Иван Петрович просчитал “партию” вплоть до этого хода и приготовил для неприятеля жестокий сюрприз. Осаждающие больше не могли наступать: путь им преградил ров, заранее вырытый сразу за крепостной стеной. За этим препятствием располагались свежие земляные насыпи со срубами — еще одна цепь мощных укреплений! На них стояли русские пушки, а ратники Шуйского поливали огнем из пушек и пищалей разбитые башни и проломы. Баторий, очень опытный и удачливый полководец, тем не менее не предвидел в сколь тяжелое положение попадут его бойцы.
Приближенные подходили к Стефану Баторию и поздравляли его с победой. В реальности до победы было далеко: защитники Пскова продолжали оказывать упорное сопротивление. Автор “Повести о прихождении Стефана Батория на град Псков” рассказывает: “Государевы… бояре и воеводы и все ратные люди, и псковичи с ними… крепко и мужественно бились. Одни под стеною с копьями стояли, стрельцы стреляли по врагам из пищалей, дети же боярские из луков стреляли, другие же бросали в них камни, остальные, кто как мог, помогал спасению града Пскова. И из орудий непрестанно по врагу стреляли и никак не давали сойти в город. Литовское же воинство упорно и настойчиво со стен, и из башен, и из бойниц беспрестанно стреляло по русскому воинству…”
Штурмовые колонны понесли большие потери от русского огня, и все-таки боевой задор “градоемцев” еще не иссяк. Поляки даже захватили древоземляное оборонительное сооружение, поставленное за башней. Попытки выбить их оттуда сразу же, наличными силами, успеха не имели. Но оставлять неприятелю занятые им укрепления никто не собирался. Шуйский постепенно усиливал напор, битва шла с невероятным напряжением…
Штурмующим отрядам пришла подмога из королевского лагеря — еще две тысячи свежих бойцов. Настал решающий момент боя. Русских немногое отделяло от поражения. Однако защитников Пскова выручило искусство артиллеристов. Они установили на насыпи, недалеко от пролома, мощное орудие “Барс” и ударили по Свинусской башне, занятой польской пехотой. Меткая стрельба выбила из строя множество нападающих. Их напор сразу же ослабел. Верхняя часть башни, уцелевшая после вражеской бомбардировки, обрушилась на атакующих, многих изранив. Тут опять сказалось предвидение Шуйского: тяжелое орудие могли перетащить на позицию за крепостной стеной, на новое место, только заранее и только по приказу воеводы.
Наконец русские заложили под занятое поляками деревянное укрепление за Свинусской башней пороховые заряды. Там как раз укрепилась свежая группа, недавно прибывшая из расположения королевских войск. В ее состав входили высокородные вельможи, решившие поднести королю победу на блюдечке. Серия взрывов привела к пожару оборонительного сруба и окончательному уничтожению самой башни. По словам очевидца, польские шляхтичи “смешались с псковской каменной стеной Свинусской башни и из своих тел под Псковом другую башню сложили…”
Неприятель принужден был оставить Свинусскую башню. Польский историк Рейнгольд Гейденштейн пишет: “Под конец же, когда стали сами [поляки] терпеть большие потери под перекрестными выстрелами неприятельских пушек с болверка, находившегося над рекой Великой, которого невозможно было разрушить в столь короткое время нашими пушками, то принуждены были совсем покинуть свою позицию”.
Однако штурмовые отряды, понесшие большие потери, не были остановлены королем. Бой продолжался. Монарху казалось, что превосходство в живой силе все еще может переломить ход дела в его пользу…
Венгерский отряд, засевший в остатках большой — воротной — Покровской башни, сопротивлялся дольше всех. Венгры пытались форсировать ров и взять приступом вставшие на его пути бревенчатые оборонительные сооружения, покрытые дерном. Затем отражали контратаки псковского гарнизона, до 23 часов цепляясь за свою позицию. Но и тамошняя команда “градоемцев” уступила напору псковичей.
Гейденштейн приводит любопытные подробности осады. Рассказывая о решающем моменте первого штурма, он пишет: “…в то время как наши были задержаны при взятии стен, Иван Шуйский разъезжал тут и там на раненом коне; он своими угрозами, просьбами, наконец, даже слезами и с другой стороны епископ, выставляя мощи и иконы, успели остановить бегство и ужас своих. Враги сперва стали стрелять в наших из пушек и бросать камни, в то время как наши, в свою очередь, метали в них копья… с той и с другой стороны очень многие были ранены…” Вот важный эпизод, характеризующий Шуйского с наилучшей стороны. Воевода не боялся сунуться под вражеские пули, оказавшись на передовой. Он личным примером, личной отвагой укрепляет волю подчиненных к победе. Возможно, он и призвал на помощь изнемогшим защитникам крепости псковское духовенство.
Иван Петрович сделал несколько гроссмейстерских “ходов” задолго до начал штурма. Он многое предвидел и ко многому готовился, может быть, к удивлению псковичей, которым каменные стены их города казались непреодолимо мощными. Шуйский велел им делать рвы, создавать насыпи за каменными укреплениями и ставить пушки за линией стен. Те, надо полагать, бесконечно изумлялись воеводским причудам… Князь разместил лучшие пушки по уязвимым местам, дал защитникам этих участков искусного и храброго командира — Андрея Хворостинина, вовремя отвел людей с линии внешних оборонительных сооружений… Он сделал много других полезных распоряжений. Но в час, когда у него не осталось резервов, когда возможности умной контригры оказались исчерпанными, он попросту использовал последний ресурс — себя. Высокородный аристократ Рюрикович не побоялся поставить на кон собственную жизнь. Так — вполне привычно и обыденно — делали в XV и XVI веках представители русской военно-политической элиты. Это многое говорит о ее качестве.
После того как псковичи очистили от неприятеля руины Покровской башни, порыв атакующих окончательно иссяк. Ночь пала на загроможденные трупами развалины стен и башен. Под ее покровом венгерская пехота небольшими кучками стекалась в лагерь, оттаскивая тела товарищей. В итоге последней жестокой схватки за полуразрушенную башню остатки неприятельских штурмовых отрядов были выбиты за стену, в поле. В качестве трофеев псковичам достались вражеские знамена, множество брошенного оружия, полковые трубы и барабаны. Несколько знатных пленников предстали перед русскими воеводами, чтобы в подробностях рассказать о королевской армии.
Потерпев поражение на приступе и в переговорах, неприятель сменил тактику. Не имея должной артиллерийской поддержки, Баторий отказался от мысли организовать новый штурм. Шуйский переиграл его по всем статьям: выполняя приказ воеводы, псковичи быстро “закупорили” бреши в стенах. Здраво рассудив, что в подобных условиях очередная лобовая атака лишь увеличит и без того значительные потери, король решил попробовать “минную войну”.
По свидетельствам польских источников, не позднее 12 сентября Баторий велел копать несколько подземных галерей.
Шуйский предусмотрел такую возможность. Он распорядился заранее проделать “слухи” — подземные коридоры, ведущие от стены крепости далеко в поле. Дежурящие там “слухачи” по шуму строительных работ услышали бы, что поляки роют подкоп в том или ином направлении. Однако в данном случае псковичам помогли не столько “слухи”, сколько активная тактика Ивана Петровича. Он приказал совершить вылазку 12 сентября — при первом подозрении на подземные работы.
У поляков были все основания опасаться, что их план раскрыт. Уже 17 сентября они перехватили тайное послание князя И. П. Шуйского Ивану IV. В письме воеводы они обнаружили самые неприятные для себя известия: “Уведомляют, что король ведет подкопы под стены, и пишут подробно, как и в каких местах… Хорошо знают в Пскове о том, что делается у нас в лагере, и, кажется, придется нам оставить этот подкоп, чтобы не унесли из него пороху”.
Но король не разочаровался в затее с подкопами. Ему казалось, что в “минной войне” Шуйского все же можно переиграть. Осаждающие роют сразу три подземные галереи. Из них две — “не остерегаясь”, так как обе скоро стали известны русским и те принялись подводить “контрмины”, а третью — тайно. На последний подкоп надеялись больше всего. Он долгое время сохранялся в секрете, в то время как два остальных являлись маневром для отвода глаз.
Ночью с 23 на 24 сентября защитники Пскова взорвали один из этих “парадных” подкопов, устроенный венграми. 27 сентября — второй. А с третьим, на который было столько упований, вышла промашка чисто инженерного свойства. “Наши минеры, — пишет Пиотровский, — встретили скалу, которую напрасно стараются пробить, так что вся работа, как слышно, пропала. Мы повесили носы. Жолнеры, т. е. ротмистры, говорят, что их товарищи не хотят более служить: что по причине голода не могут оставаться тут до зимы…” Рейнгольд Гейденштейн описывает “минную войну” сходным образом, только у него псковичи взорвали один, а не два подкопа. По его словам, “два подкопа, начатые с польских шанцев по направлению (городского) рва, не могли быть доведены до конца, ибо встретили твердую и толстую скалу”. Ратников Батория оставил задор; они просто не решились продолжать работу на иных направлениях из-за опасности подрыва. В любом случае “минная война” закончилась для поляков бесславно. Позднее они даже не пытались возобновить ее.
Между первым и вторым приступами князь И. П. Шуйский с добротной регулярностью отправляют воинов псковского гарнизона на вылазки. Прежде всего он добивается постоянного захвата свежих “языков”. А “языки” и перебежчики снабжали его сведениями обо всех подкопах неприятеля.
Причем вылазки, предпринимаемые по приказу Шуйского, иной раз превращаются в большие сражения. Так, 11 октября были посланы за стены основные силы гарнизона, и тогда поляки потеряли 30 пехотинцев.
В начале ноября осаждающие предпринимают новый большой штурм.
17-го им подвезли порох из Риги. Вот что об этом рассказывает рижский бургомистр Франц Ниенштедт: “[Король Стефан Баторий] послал гонцов в Ригу, чтобы там дали ему взаймы несколько пороху и как можно скорее переслали его с несколькими стрелками к Пскову. Это было быстро исполнено, и вместе с 200 стрелками было послано королю 80 бочек пороху, что, конечно, тогда очень его обрадовало, и он за это дружески благодарил рижан во многих письмах, а между прочими и городского толмача Иоахима, который был послан вместе с порохом”. Вновь начинается общая бомбардировка города, однако значительного урона она не наносит. Обстрел раскаленными ядрами деревянных хором, служивших жилищем для большинства горожан, должен был, по мысли польского командования, привести к большому пожару. Он вызвал бы смятение в рядах защитников, и тогда их упорную оборону удалось бы взломать без труда. Но пожар псковичам удалось предотвратить.
Напротив, действия тяжелых русских пушек постоянно разрушают полевые укрепления осаждающих, сооруженные из корзин с землей.
Король решается еще раз попытать счастья — произвести вторую атаку на городские стены. В русских источниках все четко, без каких бы то ни было разночтений: “Октября в 24 день стреляли, розжигая ядра, в город. Октября в 28 день Литва пришла со щиты стену подсекати кирками и всякими запасы. Ноября во 2 день от Великия реки по леду приступаху”. Что тут неясного? Сначала — бомбардировка, благо прибыл рижский порох. Затем — попытка разрушить стену, о которой подробнее будет сказано ниже. В конце концов — приступ. И город устоял. Но это, так сказать, лаконизм победителей…
Побежденные рассказывают иначе.
Прежде всего подробно излагается действительно смелое деяние, осуществленное пехотой осаждающих.
Отборные храбрецы из венгерских отрядов Стефана Батория идут под каменную стену с кирками и ломами, пытаясь разрушить ее основание, в то время как их товарищи пробуют поджечь деревянную. От стрел, пуль и камней они защищаются досками, а также большими деревянными щитами. В ответ со стен в них начинают метать пропитанное смолой тряпье, поджигая сами щиты. В нижнем ярусе стен появляются новые бойницы, из которых по вражеским солдатам палят в упор стрельцы. Сверху на их головы льются раскаленный деготь и кипяток. Несколько особенно упорных бойцов противника углубились в стену так, что сверху их было практически невозможно достать. Тогда псковские воеводы измышляют собственную уловку: “Повелели навязать на шесты длинные кнуты, к их концам привязать железные палки с острыми крюками. И этими кнутами, спустив их с города за стену, стегали литовских камнетесов и теми палками и острыми крюками извлекали Литву, как ястребы клювами утят из кустов на заводи; железные крюки на кнутах цеплялись за одежду и тело литовских хвастливых градоемцев и выдергивали их из-под стены…” — тут они становились легкой добычей русских стрельцов. Потерпев провал со всеми перечисленными хитростями, Стефан Баторий отдает приказ открыто атаковать Псков. Незадолго до того встала река Великая. Королевские военачальники погнали многочисленные отряды на штурм прямо по льду. О том, что произошло дальше, польские источники склонны либо умалчивать совсем, либо сообщать о некой неорганизованной “свалке”, “сече”.
В действительности же несколько раз волны королевской армии накатывали на Псков и отступали, выкладывая черный ковер телами убитых и умирающих… Ротмистры наезжали конями и секли саблями “гайдуков” — польскую легкую пехоту, — заставляя их двигаться к пролому. Но стрельцы укладывали атакующих одного за другим…
Когда штурмовые отряды “зацепились” за позицию в проломе, им по остроумному приказу Шуйского начали подбрасывать… мешки с солью! Во Пскове знали: голод уже терзает вражеский лагерь, и особенно страдают там именно от недостатка соли. Когда атакующие обнаружили дармовую соль, они и думать забыли о вооруженной борьбе: награбить побольше драгоценного продукта — вот что оказалось для них важнее…
Неприятель откатился. А вскоре русские пушкари удачно накрыли огнем “соляной торжок”, который устроили вояки, бежавшие с добычей из-под стен.
У неудачного ноябрьского штурма было важное последствие. 6–7 ноября королевские военачальники отвели солдат из окопов и оттащили пушки к лагерю. Это означает, что польское командование совершенно потеряло желание вновь бросать людей на штурм. Атаковать можно было только из окопов. Эффективно обстреливать стены — тоже. Покинув их, ратники Стефана Батория утратили обе возможности. С этого момента у осаждающих остался лишь один инструмент давления на город — плотная блокада.
Наконец король и сам покидает войска, оставив командующим коронного гетмана Замойского. Баторию ничего не остается, как согласиться на мирные переговоры с Иваном Грозным. Положение армии — критическое. Расходы на ее содержание превысили все мыслимые и немыслимые суммы. Ни о каких новых завоеваниях и речи быть не может.
Пока идут переговоры, осадная армия остается под Псковом, пытаясь выморить его голодом. Но ее собственное состояние не лучше, чем у защитников города. В условиях русской зимы осаждающие несут новые потери от холода, недоедания и недостатка фуража. Голод воцарился в лагере поляков уже с ноября, тогда же начался и конский падеж. Катастрофически не хватает дров. Солдаты потихоньку растаскивают ими же возведенные бревенчатые сооружения. Еще раньше начинаются стычки между отдельными отрядами неприятеля за угнанный у русских скот и отобранный конский корм.
Польское командование прекрасно понимало: твердость защитников крепости подпитывается высоким боевым духом их командира — князя Шуйского. Поэтому поляки, разозленные последней схваткой, решили погубить его каверзой. Артиллерийский офицер Иван Остромецкий предложил коронному гетману подорвать Ивана Петровича…
9 января 1582 года из лагеря осаждающих в крепость пришел русский пленник, отпущенный во Псков с большим ларцом. “Легенда” его была такова: среди королевских офицеров сыскался некий дворянин Гонсумеллер, решивший стать перебежчиком. Он и отправил во Псков человека с ларцом, дав ему также грамоту. В пересказе этот текст звучит следующим образом: “Первому государеву боярину и воеводе, князю Ивану Петровичу, Гансумеллер челом бьет. Бывал я у вашего государя с немцем Юрием Фрянбреником1 , и ныне вспомнил государя вашего хлеб-соль, и не хочу против него стоять, а хочу выехать на его государево имя. А вперед себя послал с вашим пленным свою казну в том ларце, который он к тебе принесет. И ты бы, князь Иван Петрович, тот мой ларец у того пленного взял и казну мою в том ларце один осмотрел, а иным не давал бы смотреть. А я буду в Пскове в скором времени”.
Хитрость была шита белыми нитками. Только ярость отчаяния могла подвигнуть командование осаждающих на такую подлость и в то же время на столь наивную уловку. Посовещавшись с прочими военачальниками, Иван Петрович решил не открывать ларчик с секретом. Вещицу отнесли подальше от воеводской избы. Там им занялся псковский умелец, отперший ларец со всей осторожностью. О! “Казна” в нем оказалась знатная! Внутри поляки установили 24 заряженных пистолета. Их направили во все стороны. Замки пистолетов соединялись ремнем с запором ящичка, а поверх “самопалов” польские хитрецы насыпали с пуд пороха. Если бы воевода неосторожно откинул крышку, то непременно получил бы свинцовый залп и мощный взрыв…
Русский современник спокойно резюмировал этот эпизод: “Кого Бог хранит, того и вся вселенная не сможет убить, а от кого Бог отвернется, того и вся вселенная не сможет укрыть”.
Последние недели осады идут под аккомпанемент донесений с русско-польских переговоров. Боевые действия фактически прекращены, псковские купцы налаживают торговлю, но войско коронного гетмана еще не уходит. Поляки задерживаются до последней возможности, ожидая, как видно, что бдительность русских воевод ослабнет, и они все-таки смогут пробраться войти в несокрушимую твердыню.
Тщетно.
Наконец автор “Повести о прихождении Стефана Батория на град Псков” может вздохнуть с облегчением: “Месяца февраля в 4 день польский гетман, канцлер, отошел от града Пскова в Литовскую землю со всею силою литовскою. Тогда же в граде Пскове раскрылись затворенные ворота”.
Итак, прорыв польской армии в центральные области России не состоялся. Мощное войско короля Стефана Батория обломало зубы о северную русскую твердыню. Переговоры об окончании войны, шедшие в Яме-Запольском, окончились десятилетним перемирием. Условия его были тяжелыми для России, но после всех побед, ранее одержанных Стефаном Баторием, Речь Посполитая могла надеяться на большее. Требовать Смоленска, Новгорода и Пскова после того, как под стенами последнего едва не вымерла победоносная армия Батория, поляки уже не могли.
Тяжелое поражение под Псковом остановило неудержимый, казалось бы, порыв поляков на восток. Стратегический успех, достигнутый князем Иваном Петровичем Шуйским и его соратниками, ободрил Россию, уставшую от известий о неудачах. А Стефан Баторий вынужден был вернуть многие русские города, захваченные им в 1580–1581 годах, прежде всего Великие Луки. Слава отважных псковичей и их воеводы князя Шуйского прокатилась по всей России из конца в конец.
Через два с лишним века Николай Михайлович Карамзин напишет: “Псков или Шуйский спасли Россию”.
После отступления поляков Иван Петрович остается во Пскове все тем же вторым воеводой. В конце 1583-го или начале 1584 года его оставляют там уже первым воеводой. В этой должности он встречает новое царствование — Федора Ивановича.
Борьба за трон
При новом государе судьба Ивана Петровича Шуйского, да и всего семейства Шуйских, резко переменилась.
Первые годы после смерти Ивана IV они по-прежнему в чести. Они добывают боярские чины для своей родни, владеют огромными родовыми вотчинами, занимают значительные должности военачальников и управленцев.
В ту пору виднейшим изо всего семейства Шуйских был именно князь Иван Петрович. И ему принадлежало крупное поместье на 2038 четвертей земли у Бежецкого Верха, огромное поместье на 3500 четвертей у села Вача в Муромском уезде да еще другие поместья: в Ростовском, Козельском, Московском и Псковском уездах. Таким образом, Иван Петрович был одним из богатейших землевладельцев России. Кроме того, по царскому указу он получал доходы со всего Пскова и Кинешмы. На заре царствования Федора Ивановича (до начала 1586-го) он воеводствовал во Пскове и лишь на время выезжал в Москву.
Иван Грозный, зная о том, что сын его Федор Иванович по умственной конституции более молитвенник, чем правитель, назначил совет из нескольких “опекунов”, которые и должны были взять в свои руки государственную власть. Каждый из них достиг высокого положения при Иване Васильевиче, отличался умом и большим авторитетом. Но после смерти Ивана IV поладить им не удалось.
В числе опекунов оказался и князь Шуйский. Таким образом, он стал держателем частицы высшей государственной власти. Что ж, такого возвышения воевода был достоин, и современники это признавали. По словам британского дипломата Джильса Флетчера, побывавшего на исходе 1580-х годов в Москве, князя
И. П. Шуйского считали человеком “с большими достоинствами и заслугами”.
Очень быстро опекуны и Боярская дума разбились на несколько враждующих лагерей. С одной стороны — худородные “выдвиженцы” Ивана Грозного. С другой — высшая знать, то есть прежде всего Шуйские, а с ними князь И. Ф. Мстиславский, князья Воротынские, старинные семейства московских бояр Головиных и Колычевых. Наконец, самостоятельной силой стал клан, сгруппировавшийся вокруг царской родни — Годуновых и Романовых-Юрьевых. На их стороне оказались также князья Трубецкие и Хворостинины. Схватка за полноту обладания властью при тихом царе Федоре Ивановиче разгорелась с первых дней правления.
За несколько лет партия “худородных выдвиженцев потерпела жестокое поражение. Ее полностью оттеснили от власти. Причем князь Иван Петрович Шуйский принял в этом разгроме самое деятельное участие. При Федоре Ивановиче ему поручали быть судьей в местнических тяжбах высшего ранга. А это означало не только большой почет, но и значительную реальную власть. Он рассуживал местнические дела между Сабуровыми и Салтыковыми, а затем между Романом Алферьевым, лидером грозненских выдвиженцев, и Федором Лошаковым-Колычевым, принадлежавшим партии знати. Вторая тяжба состоялась летом 1586 года и является особо показательной для политической ситуации тех лет. Аристократ Шуйский отдал предпочтение аристократу Колычеву. Это был тяжелый удар для “партии худородных”. Фавориты прежнего царствования в полной мере почувствовали, что лишились защиты престола.
Высокородная аристократия могла торжествовать.
Казалось, всё возвращается на круги своя…
Казалось, грядет новое “боярское царство”, как при малолетстве Ивана IV.
Казалось, старую “большую игру”, нацеленную на занятие престола кем-то из своих, можно начать сызнова.
Иван Петрович знал и помнил, сколь высоко вознесся его род полстолетия назад. Должно быть, и ныне, при государе-блаженном, государе-богомольце, мало занимавшемся делами державы, появился шанс подняться на высоту деда, “московского наместника”, и его брата, первого из вельмож, вершителя государственных дел…
Почему бы нет?
Однако победа над фаворитами прежнего царствования быстро сменилась поражением от партии Годуновых.
Самым серьезным противником Годуновых являлись именно князья Шуйские. Английский торговый агент в Москве Джером Горсей сообщает: “Князь Иван… Шуйский, первый князь царской крови, пользовавшийся большим уважением, властью и силой, был главным соперником [Бориса Годунова] в правительстве, его недовольство и величие пугали”. Будучи, как и династия московских Даниловичей, потомками великого князя владимирского Ярослава Всеволодовича, Шуйские должны были считаться персонами, имеющими право на престол в случае вымирания московского рода. Право на старшинство среди прочих князей Рюриковичей оставалось за Шуйскими. Именно в них, а не в Годуновых должна была видеть московская знать, да и все русские люди, сколько-нибудь сведущие в вопросах престолонаследия, самых вероятных преемников царя Федора Ивановича. А он к моменту восшествия на престол весной 1584 года продолжал оставаться бездетным.
Сторонником Шуйских являлся старый военачальник князь Иван Федорович Мстиславский. Первый среди бояр в Думе, он считался знатнейшим аристократом России.
Во втором “раунде” большой политической игры, развернувшейся с восшествием на престол “царя-инока”, произошло жестокое столкновение Шуйских и Годуновых. Притом и те, и другие шли во главе многочисленных союзников. Таким образом, не два рода столкнулись, а две многолюдные армады. Вся держава сотрясалась от их лобовых ударов.
По словам шведского агента Петра Петрея, бояре приняли решение развести правящего монарха с бесплодной Ириной Годуновой и женить царя на молодой дочери Мстиславского.
Русская служилая знать, глядя на прежних государей, твердо уверилась, что они с легкостью меняют жен. И не увидела ничего зазорного в дерзком матримониальном проекте: сливки аристократии российской объединились, требуя у монарха развода с Ириной Годуновой и вступления в новый брак. Их поддержал митрополит Московский и всея Руси Дионисий. Допустим, борьба за изгнание Ирины Федоровны с престола велась с одной совершенно очевидной целью: удалить род Годуновых от царя, уничтожить влияние этой придворной группировки. Ну а кандидатура новой царской “невесты” превосходно показывает, с какой стороны нависла опасность над браком Федора Ивановича. Ему предлагали соединиться с Анастасией — дочерью князя Ивана Мстиславского. Анастасия Ивановна в роли русской царицы открывала блестящую политическую комбинацию. Настолько соблазнительную, что великим интриганам, стоявшим за спиной этой женщины, было наплевать даже на ее относительно близкое родство с Федором Ивановичем: царь приходился Ивану III правнуком, а его “невеста” — правнучкой. Ее “продвижение” сулило перспективы, заставлявшие авторов “проекта” забыть о кровосмесительной сути подобного супружества. Анастасия Мстиславская родилась от брака князя Ивана Федоровича с
И. А. Шуйской. Таким образом, она приходилась родной кровью и Мстиславским, и Шуйским, что позволяло им сплотиться, проталкивая свою “отрасль” в царицы.
Союз двух знатнейших, влиятельнейших родов обещал полный возврат к эпохе “боярского царства”. Оттеснив Годуновых, правя именем блаженного царя, “княжата” вновь сделались бы всесильными.
Здесь стоит вернуться ненадолго к событиям далеких 1530-х, к последнему браку Василия Васильевича Шуйского, к брачным комбинациям семейства… Князь Иван Петрович мог отойти в сторону — подальше от подобного проекта. Ведь суть этой авантюры глубоко безнравственна. Доброго христианского духа в ней — ни на золотник. Но князь твердо помнил: “Так поступали предки”… И он не стал отказываться от участия в очередной матримониальной “комбинации” семьи.
Однако царь Федор Иванович развестись отказался.
Князь И. Ф. Мстиславский отправился в Кириллову обитель на Белоозеро, где и постригся в чернецы под именем Ионы. Точная дата кончины его не известна. Либо конец 1585-го, либо 1586 год. Ничто не свидетельствует о насильственной смерти. Исключить ее нельзя: торжествующие Годуновы могли избавиться от опасной фигуры наверняка, удалив ее из столицы. Но тут вступает в свои права фантазия, а фактов нет. Род Мстиславских при этом никак не пострадал.
Что же касается Шуйских, то с ними поступили намного жестче. Когда со стороны Годуновых посыпались удар за ударом, их “партии” был нанесен тяжелый ущерб.
Очевидно, после падения князя Мстиславского они вели себя весьма свободно, не ожидая, что к одному из могущественных аристократических семейств применят по-настоящему суровые карательные меры. Они даже осмелились инициировать большие беспорядки “посадских людей” (купцов и ремесленников) в Москве.
Взбунтовав огромный московский посад, Шуйские повели до крайности рискованную игру. Как показали страшные годы Смуты, контролировать рассерженную толпу исключительно трудно. Исход ее действий далеко не всегда предсказуем. Все влияние Шуйских могло оказаться недостаточным для усмирения поднявшихся людей. Кроме того, буйство масс создавало опасный прецедент: один раз восстали, другой, третий… а затем это войдет в привычку — как способ отстаивать свои интересы. Можно предполагать, что иная служилая знать и многолюдное московское дворянство смотрело на действия Шуйских без одобрения. Даже доверенные люди могли отшатнуться от них в ужасе. Слишком уж радикальный “инструмент” для решения политических задач они решились использовать…
В результате когда, воспользовавшись передышкой, не видя перед собой гневных посадских толп, Годуновы взялись мстить Шуйским, за тех вступились немногие — лишь митрополит Дионисий да еще один из архиереев.
История падения И. П. Шуйского позволяет увидеть, как в блистательном полководце, честном слуге государевом проснулось древнее аристократическое буйство.
Бог весть, почему Иван Петрович, большую часть времени проводивший во Пскове, позволил родне, в частности, князю Андрею Ивановичу Шуйскому, бунтовать посад. Может быть, его дух оказался потрясен и смятен смертью жены, которая скончалась в феврале 1586 года? Может, пошатнулось здоровье — он делает в кремлевский Успенский собор большой вклад, чтобы монахи “о его здравии Бога молили”? Или, как свидетельствуют некоторые источники, Шуйские оказались вынуждены защищаться от жестокой мести Годуновых за игру с “царской невестой”? В любом случае Иван Петрович не был заводилой в истории с мятежом посадского люда, но не отступил от родни и тут вновь оказался замаран.
Мог ли он отойти в сторону? Мог. Его соратник по защите Пскова от Батория, князь В. Ф. Скопин-Шуйский, буйную родню никак не поддержал. И от опалы он тоже, соответственно, не пострадал.
Русские посланники, отправленные в Речь Посполитую, получили инструкцию, по которой видно особое отношение правительства к Ивану Петровичу. Если сам король или кто-то из королевского окружения заведет разговор о судьбе князя
И. П. Шуйского, то следует отвечать, мол, царь Федор Иванович жаловал его, но “братья его князь Ондрей Шуйской з братьею учали измену делать, неправду и на всякое лихо умышлять с торговыми мужики… а князь Иван Петрович их потакаючи, к ним же пристал и неправды многие показал перед государем. И государь наш ещо к ним милость свою показал не по их винам, памятую княж Иванову службу, опалы своеи большой на них не положил: сослал их в деревни…”
Годуновы — первейшие враги князя! — какое-то время пытались сохранить ему жизнь. Вероятно, казнь народного любимца грозила новыми волнениями, а потеря Ивана Петровича для армии лишала русское войско одного из лучших его вождей. Поэтому И. П. Шуйского убивают далеко не сразу. Долгое время он всего лишь отбывал ссылку.
Ему был дарован еще один шанс проявить смирение, отказаться от политических амбиций и остаться в живых. А то и вернуться ко двору… чуть погодя. Князь оказывается в недавно пожалованной ему Кинешме, а затем в своей вотчине, селе Лопатничи, под наблюдением верных людей Бориса Годунова. Виднейший из Шуйских, таким образом, удален от государственных дел, однако смерть ему не грозит…
Но энергичная натура не дает ему смириться с поражением. Гордыня жжет сердце князю Ивану: кто победил его? Если бы царская тяжелая рука! Если бы равные по крови — те же Мстиславские, Воротынские! Да хотя бы Романовы-Юрьевы, они ведь ненамного ниже, хотя и лишены монаршей крови! Только не Годуновы — знать второго сорта, выскочки, самый низ московского боярства, низший слой старинной боярской знати! Им покориться — срам!
Весной 1587 года Иван Петрович принимается за какие-то странные переговоры со старицей суздальского Покровского монастыря Прасковьей — бывшей женой царевича Ивана Ивановича. Москва живо интересуется ими: ведь если расстричь старицу, то она после смерти Федора Ивановича может оказаться реальным претендентом на престол.
Как видно, последняя “матримониальная комбинация” переполнила чашу терпения Годуновых.
16 ноября 1588 года жизнь блистательного полководца и неудачливого политика оборвалась. Сначала его сослали на Белоозеро и там постригли в монахи. Но этого торжествующим Годуновым показалось мало. В ноябре 1588 года Ивана Петровича убил пристав-князь И. С. Туренин, по всей вероятности, имея на этот счет инструкцию от Бориса Годунова. По свидетельству Пискаревского летописца, Иван Петрович “положен (то есть похоронен. — Д. В.) в Кирилове монастыре”. На нем, видимо, извелась и вся младшая ветвь Шуйских: родословия не упоминают каких-либо детей князя или его брата. Богатое имущество, конфискованное у боярина “на дворе”, отошло казне. Английский торговый агент в Москве Джером Горсей описал кончину вельможи в трагических тонах: “Нашли предлог для его обвинения. Ему объявили царскую опалу и приказали немедленно выехать из Москвы на покой. Он был захвачен стражей под началом одного полковника, недалеко от Москвы, и удушен в избе дымом от зажженного сырого сена и жнива. Его смерть была всеми оплакана”.
Так завершилась биография славного воеводы грозненских времен. Вся придворная партия Шуйских была разогнана, некоторых лишили жизни, кто-то оказался в тюрьме, а кому-то пришлось отведать горький хлеб ссылки. На несколько лет род Шуйских ушел в тень…
И здесь следует помнить, что как бы ни кончил свою жизнь Иван Петрович, но он был прежде всего частью большой семьи князей Шуйских. С нею он отстаивал отечество, с нею разделял славу и почести, с нею шел к большой власти, с нею интриговал. За политическую интригу в ее пользу он и сошел в могилу. Несчастливый конец Ивана Петровича известен в наши дни одним только специалистам по русской истории XVI столетия. Все, что касалось узкокорыстных дворцовых устремлений, для памяти потомков умерло. Зато жива до наших дней добрая слава великой псков-
ской победы.
Смерть псковского героя и падение Шуйских отнюдь не завершили эпоху, когда главным “соправителем” московских государей была опытная в делах брани и совета, энергичная, храбрая, а нередко еще хорошо образованная аристократия. Еще станет царем родственник Ивана Петровича, Василий Иванович Шуйский. Еще воцарится на Москве группа из нескольких знатнейших людей — “семибоярщина”. Еще долго будут выходцы из аристократической среды главным кадровым ресурсом трона. И ресурс этот был весьма высокого качества. Органично выросшая на национальной почве, единая с народом по вере, языку и бытовым обычаям, наша знать являлась превосходным инструментом для управления страной, хотя и норовила перехватить рычаги правления, — самой править, а не служить живым орудием монарха. На примере князя И. П. Шуйского видно, сколь значительных людей рождала тогда нация.
Но чем дальше, тем яснее становилось: сколь бы ни была хороша служилая аристократия в роли военно-политической элиты, а страна перестала мириться с тем, что на высшие посты назначают по критерию “высоты крови”. Пусть в сосудах Рюриковичей, Гедиминовичей или каких-нибудь потомков Чингисхана и течет “царская кровь”, пусть они могут в случае династического кризиса претендовать на престол, но деловые качества в бою и зале совета — важнее родословной. Когда-то предки Шуйских, Бельских, Трубецких, Одоевских и т. п. правили целыми княжествами… Однако память об этом постепенно истончалась. Древние их права улетучивались от поколения к поколению. Родовые вотчины расточались. Этот процесс шел очень долго, и влияние старинных аристократических родов было значительным даже после Петра Великого. Другое дело, что дойти до вершин власти могли уже не только аристократы.
На вопрос, худо это или хорошо, невозможно ответить однозначно. Теоретиче-
ски современная элита составляется из людей, получивших отличное образование и проверенных десятилетиями работы “по профилю”: политиков, финансистов, администраторов, военных. А практически огромный процент ее составляет бесталанное отребье… Пятьсот лет назад в знатном роду мог появиться глупец или бездельник, но его, во всяком случае, с детства учили управлять людьми, воевать и чувствовать долг истинного хозяина в отношении земли.
Ну, и что лучше?
1
Действительно, у Ивана IV служил отряд европейских наемников во главе с командиром Юрием Франзбеком или Францбековым (известный военачальник Юрген Францбек, прежде служивший московскому государю).