Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2012
Ирина Чайковская
Восстановление связей
(о поэтическом альманахе “Связь времен”)
Согласитесь: поэзия в наши дни гораздо более интересна, разнообразна и талантлива, чем проза. От прозы как-то и не ждешь ничего, зато поэзия нет-нет да и приготовит для тебя какой-нибудь сюрприз… Стихи, как всегда в России, первыми говорят о том, что что-то изменилось, что поменялась эпоха. С удивлением обнаруживаю на сайте известного радио в комментариях к выступлениям популярных журналистов и общественных деятелей стихотворные строчки и целые поэмы. Народ начал давать оценки явлениям, говорить о своих общественных взглядах — стихами. Не с легкой ли руки “Гражданина Поэта”? Об оживлении на поле Поэзии можно судить и по появившейся в этом году на канале “Культура” передаче “Вслух. Стихи про себя”. Блестяще направляемая Александром Гавриловым, она осуществляет связь поэтических поколений; ту же задачу выполняет сборник поэзии, выходящий в Сан-Хосе. С одним принципиальным добавлением. Сборник этот к тому же способствует восстановлению связей между литературой России и российской диаспоры, раскиданной ныне по всему свету. О нем и пойдет у нас речь.
Передо мной лежит третий выпуск альманаха “Связь времен”. Издатель и редактор — поэтесса Раиса Резник. Автор причудливого рисунка на глянцевой белой обложке — поэт и дизайнер Елена Гутман. До того в Америке в течение тридцати лет выходил поэтический ежегодник “Встречи” (вначале “Перекрестки”, 1977–2007). Хорошо, что затея не прервалась, получила второе рождение, переместившись с восточного берега, из Филадельфии, на берега Тихого океана, в Калифорнию; хорошо и то, что поэтесса Валентина Синкевич, зачинатель и бессменный издатель “Встреч”, активно участвует в ежегоднике — и как член редколлегии, и как автор. Помогает изданию и такой ас издательского дела в Америке, как Игорь Михалевич-Каплан, чей литературно-художественный альманах “Побережье” (Филадельфия) в этом году отмечает свое двадцатилетие.
В сборнике представлены 87 авторов из разных стран: Америки, России, Германии, Израиля, Украины, Бразилии, Франции, Швеции, Люксембурга… Многие из них уже знакомы читателю по двум предыдущим выпускам. Как старых знакомых встретила я на страницах сборника Николая Голя и Виктора Голкова, Ирину Машинскую и Татьяну Аист. Отметила появление в альманахе бостонца Александра Габриэля, жительницы Нью-Йорка Ирины Акс, сыктывкарца Андрея Попова, москвича Бориса Лукина. Вообще в этом году гостями ежегодника стала целая группа москвичей: Андрей Василевский, Павел Крючков, Андрей Новиков-Ланской. “На новенького” участвуют в альманахе маститые Светлана Кекова, Бахыт Кенжеев, Дмитрий Бобышев. Не могу не отметить и гостью из Перми, удивительную Нину Горланову, с ее крошечным откликом на письма Юрия Иваска.
В “сведениях об авторах” значится, что часть поэтов-участников имеет техниче-
ское или естественнонаучное образование, беру имена навскидку: Валерий Пайков — врач, Зоя Полевая — авиаинженер, Виктор Фет — биолог, Инна Харченко — инженер-экономист. Могу предположить, что поэты-эмигранты зарабатывают себе на жизнь далеко не поэзией и не “филологией”, а чем-то весьма далеким от русского языка и литературы… Но вот поди ж ты, в биографических справках на первом месте стоит слово “поэт”, что доказывает, что поэзия даже в эмиграции существует — “и не в зуб ногой”, а биологи, химики, врачи на самом-то деле — “замаскировавшиеся” поэты.
О биче современности — потере эмоций, исчезновении любовной лирики — писалось неоднократно. В этом сборнике любовная лирика присутствует.
Начну с женщин. Рина Левинзон. Одна из лучших стихотворных подборок — ее. Израильская поэтесса пишет о любви-потере, преодоленной силой поэзии:
Снова вместе — судьбе неподвластны,
лишь бы лунная речка текла.
И не важно совсем, и не ясно —
ты ли жив, или я умерла.
(Памяти Александра Воловика)
О том же поэтесса из Нью-Йорка, бывшая москвичка, Елена Литинская:
Бреду вдоль берега. Волна
игриво дразнит. Вспоминаю
прогулки в том далеком мае.
Своею волею Даная
в минувшее заточена.
(Рассвет)
У Марии Войтиковой из Назарета в стихах — благодарность городу, свидетелю любовной драмы:
Город в душу не влезал,
Знал, что выжжена.
Никому не рассказал,
Как я выжила.
(Этот город стал моим)
О счастливой любви, воспользовавшись метафорой Шагала, пишет филадельфиец Георгий Садхин:
День на земле спешит за горизонт,
но не для нас — парящих.
(Ломись дугой, упругий небосвод)
А для Рудольфа Фурмана из Нью-Йорка осень — сродни женщине, и как иначе можно назвать эти стихи, если не любовным признанием?
Прощание будет у нас молчаливым,
без слов я скажу, что всегда был счастливым,
когда приходила она
в мой город, где с каждым ее появленьем
стихами я жил, и ее вдохновеньем,
и грустью, что черпал до дна.
(Последняя осень)
Любовь к детям, любование ребенком, страх за дитя, загадка детства… В прошлом выпуске таких стихов не было, сейчас есть. И первое слово опять израильтянке Рине Левинзон, чье моление напоминает о вечном материнском страхе — за мальчика, воина.
О, Боже, не испытывай меня!
Я не боюсь ни ветра, ни огня,
Ни слова и ни горестного знака…
Но так же, как спасал Ты Исаака,
Как нож отвел Ты от груди его,
Так защити и сына моего.
Поэтесса из Лос-Анджелеса Марина Генчихмахер стихи, эссе, проиллюстрированные ею самой детские сказки посвящает “нежным ангелам с радостными глазами”. Один из этих ангелов внучка поэта — Итаночка. Родился ребенок — остается только радоваться, что “в веках заблудилась Кассандра”, верить в завтра и стараться — в этом все матери-бабушки одинаковы — “собой заслонить сквозняки / И окно, за которым не видно не зги”.
Бывшая бакинка, ныне жительница Нью-Йорка Лиана Алавердова. В угловатых неровных строчках, обращенных к подруге, некой “смятенной душе”, мне слышится что-то матерински жгучее, пропетое с восточной интонацией любви-восхищения:
у тебя челка словно у пони
прохладны узкие твои ладони
волосы у тебя в узких колечках
девочка моя мое сердечко.
(С. Д.)
Удивила и порадовала Марина Гарбер — своим прорывом к новой теме, связанной с детством, а еще — иной манерой, где больше простоты и простора для мысли. В этих стихах отчетливо прослеживается дрейф от привычной метрики в сторону дольника:
И вправду рифмуется, косвенно или прямо:
Ребенок/теленок, мужчина/женщина, больной/здравый,
Как ни затыкай уши, отчетливо: я/мама,
И одиночка тоже ведь — чей-то сын и, видимо, добрый малый.
(Рифма)
Мужчины пишут не о детях — о войне. Но на войне убивают и “мальчиков”. Когда-то у Высоцкого “ребятишкам хотелось под танки”, у израильтянина Евгения Минина “наши мальчики лезут один за другим под прицел”. Заставило меня задуматься стихотворение этого же автора “Интифада”. Поэт-очкарик, вынужденнный защищать себя и свой дом, заклинает юнца, нацелившего в него камень:
Мальчик,
опомнись!
Пока что не брошен
камень…
И пуля еще не в стволе!
Камень и пуля… равноценно ли оружие? Подумалось о разгонах демонстраций, когда против демонстрантов действуют войска… Впрочем, ситуация в Израиле отличается от этих разгонов; наверное, здесь меня подводят “ассоциации”.
Не иссякает еще одна тема — памяти, ностальгии. Повороты у этой темы весьма разнообразны. Вот однофамилица издателя, бывшая ленинградка, ныне жительница Колорадо Наталья Резник пишет о своих возвращениях из России в Штаты:
…Я все равно упорно приезжаю
С той родины, которой не нужна.
Меня встречает странная, чужая,
Понятная, привычная страна.
Америка — странная и чужая — стала, однако, “понятной и привычной”, стала “домом”. Открытым остается вопрос, нужны ли уехавшие покинутой ими родине. Сейчас мне все чаще кажется, что базаровская предсмертная антиномия “я нужен России… Нет, видно, не нужен” томила и самого Тургенева, разделившего судьбу эмигранта. Русскоязычные поэты эмиграции каждый сам для себя решают этот жгучий для всех нас вопрос. Что до Базарова, то история показывает, что ниспровергатель-революционер оказывается в России ко двору во все времена.
Поэт из Германии Гея Коган, размышляя на ту же “ностальгическую” тему, пишет:
Мы, конечно, вернемся, но только не к точке отсчета.
Так же пахнет асфальт. Так же дождь вырастает стеной.
Но приснившийся день помаячил недолго у входа,
потому что “назад” не всегда означает “домой”.
(Последние эмигрантские стихи)
А ведь и правда: можно ли вернуться в детство или юность? Можно ли дважды войти в ту же реку? Можно ли снова попасть в тот день или тот дом, который остался в памяти и видится в снах?
Ностальгия проявляется и в форме мучительной рефлексии, как у поэта, живущего во Франции, бывшего москвича Виталия Амурского:
Зачем я появился где-то там,
И тут за мной, подчас невыносимы,
Бегут вдали, как тени, по пятам
Отечества озябшие осины?
(Блики, посвящено Владимиру Сычеву)
В подборке Виталия Амурского есть две интересные исторические зарисовки — “Кронштадтская плясовая” и “1939-й” — попытка воссоздать атмосферу не столь далеких от нас событий времен революции и сталинщины.
В историческом жанре работает живущая на Украине поэтесса Людмила Некрасовская.
Ее стихи хочется назвать историческими “думами”. Когда-то что-то похожее сочинял Рылеев. В стихотворных балладах “Мать и сын” (о княгине Ольге и Святославе), “Гетман” (о Богдане Хмельницком) слова Россия, Киев, Украина родственны, а не чужеродны друг другу, что отрадно и, как кажется, больше соответствуют правде истории, чем модный сейчас на Украине антироссийский взгляд.
Открыла для себя поэта из Виргинии — Виктора Фета. В сравнении со стихами однофамильца, Афанасия Фета, стихи Виктора — другой полюс; далекие от лирики, они явственно написаны ученым и мыслителем, но с какой легкостью и изяществом! Приведу полностью стихотворение “Энцелад”. Скажу для не знающих астрофизики, что Энцелад — спутник Сатурна, на котором, по мнению ученых, возможна жизнь.
Как жизнь литературна
бывает иногда:
меж кольцами Сатурна —
соленая вода!
В кромешной тьме Вселенной
открылись берега,
где хлещет звездной пеной
поморская шуга.
И более не надо
ни меда, ни вина:
фонтаном Энцелада
душа опьянена.
“Связь времен”, кроме современной поэзии, представляют и литературное наследие, и поэтические переводы, и литературоведческие штудии.
Великолепны подборки Дона Аминадо (публикатор Владимир Батшев, Германия) и Владислава Ходасевича, причем за стихами автора “Тяжелой лиры” следует содержательное интервью литературоведа Елены Елагиной и писателя Валерия Шубинского, создавшего к 125-летию Ходасевича его первую (!) биографию.
В этом году особым вниманием альманах почтил поэтессу и эссеиста, представительницу второй волны русской эмиграции Валентину Алексеевну Синкевич, в минувшем сентябре отметившую свое 85-летие. В сборнике помещена подборка стихов Валентины Синкевич, интервью с ней, рецензия Павла Крючкова на ее книгу “Мои встречи: русская литература Америки”, а также два эссе самой поэтессы, посвященные коллегам-поэтам — Евгению Евтушенко и Игорю Михалевичу-Каплану.
Валентина Синкевич присутствует и в разделе “Изобразительное искусство” — своим портретом, написанным художником Владимиром Шаталовым, многолетним другом поэтессы. Три воспроизведенных в ежегоднике работы Шаталова (портрет Валентины Синкевич, портрет Гоголя и портрет неизвестного) говорят о незаурядном таланте этого мастера, чьи картины до сих пор не собраны и не известны на родине.
В разделе “поэтических переводов” хочу отметить работу Игоря Померанцева; его перевод с немецкого чудом выжившей в Освенциме Тамар Радцинер (1932–1991) показался мне удивительным — смесь кафкианского содержания с детской простотой и безыскусностью выражения. Вот отрывок из небольшого стихотворения “Было”:
Дама разрыдалась,
Потому что разбилась
Ее детская чашка.
Какая жалось, —
сказала я. —
Какая жалость.
…
Дама вздохнула:
Мы тоже, бывало, голодали,
И не в чем было пойти в театр…
Ничего не поделаешь,
была война, —
сказала я. —
Война.
Когда меня спрашивают,
что же это было,
я не знаю, что ответить.
В разделе “Литературоведение” не могу не выделить петербуржца Валерия Черешню с отрывками из книги “Вид из себя”. В принципе это, конечно же, не литературоведение, а своеобразный прозаический жанр маленьких эссе, начавшийся еще с “Опавших листьев” Розанова и продолженный Юрием Олешей (“Ни дня без строчки”), Булгаковым (“Записки на манжетах”); из нашей братии эмигрантов назову таких последователей этого жанра, как нью-йоркский художник и замечательный эссеист Сергей Голлербах (“Свет прямой и отраженный”) и религиозный фило-
соф парижанин Николай Боков (“Фрагментарий”).
Напротив всех высказываний Валерия Черешни, кроме одного, я поставила восхищенное: “О да!” Приведу несколько отрывков из его “максим”:
Самая гремучая смесь в человеке — глупость с претензиями.
* * *
Фраза с ужимкой. Родоначальник, несомненно, Гоголь…
* * *
Рембрандтовские старики — оправдание нашей жизни. Если можно обрести такой взгляд и такое лицо — жизнь небезнадежна, в ней есть какой-то смысл, пусть невыразимый.
Против последнего высказывания написала: “О да! Три раза”. Одна из “максим” писателя вызвала у меня недоумение. И как вы думаете, кого она касается? Пушкина. Конечно, Пушкина. Приведу только конец высказывания: “…ведь умудрялись и у Пушкина вычленить гражданские мотивы”. Тут я замираю и съеживаюсь: ибо еще со школьных лет полагаю, что такие стихи, как “К Чаадаеву”, “Вольность”, “Деревня”, “В Сибирь”, выражают гражданские взгляды Пушкина. Или ныне это “устарелый взгляд?”
Как приятно заканчивать Пушкиным! С большим удовольствием прочитала в том же разделе “Литературоведение” три симпатичные “штудии” петербуржца, поэта и переводчика Николая Голя, обозначенные как “Три пушкиноведческих мифа”. Первая — “Столп” — о пушкинской строчке насчет “Александрийского столпа”. Имел ли в виду Пушкин Александровскую колонну, когда писал о своем Памятнике: “Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа”? Автор считает, что не имел. Возможно, не буду спорить.
Интересно толкование последней предсмертной реплики Пушкина в миниатюре “Шкаф”. Голь считает, что слова “Прощайте, друзья!” были обращены умирающим не к шкафу с книгами, а к реальным друзьям, ожидавшим прощания с поэтом в коридоре. И опять скажу: возможная и вполне достоверная гипотеза.
Не соглашусь только с третьим предположением, высказанным в миниатюре “Шалопай”. Прощальные слова Пушкина к жене: “Носи траур по мне в течение двух лет, потом выйди замуж, но только не за шалопая” — автор трактует так: Пушкин не хотел, чтобы Наталья Николаевна в будущем вступила в брак с ненавистным ему Дантесом. И это при том, что ко времени дуэли Дантес был уже женат на сестре жены Пушкина, Екатерине Гончаровой.
К тому же в свете найденных Сереной Витале писем Дантеса к Екатерине оказывается, что брак их был вполне серьезным, “невеста” ждала ребенка от “шалопая”, и семья — в том числе и Пушкин — об этом знала. Не вернее ли предположить, что слово “шалопай” употреблено было Пушкиным в абстрактном смысле — как обозначение легковесного безответственного повесы, возможного будущего претендента на руку “молодой” и “неопытной” Натальи Николаевны?!
В конце принято писать о недостаках. Но я этого делать не буду. Вполне представляю, каким трудом достается поэту и начинающему издателю Раисе Резник выпуск каждой книжки ежегодника. Знаю, как внимательно она следит за появлением новых имен, как поддерживает старые связи, как, преодолевая инерцию коллег и безденежье (а спонсоров у издания нет!), наперекор обстоятельствам собирает, а затем и выпускает очередной поэтический сборник. Дай Бог, Раиса, чтобы не последний!