Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2012
Константин Фрумкин
Константин Григорьевич Фрумкин — кандидат культурологии, журналист.
Вечный либерализм и вечный дирижизм
Культура как фильтр
На всей человеческой цивилизации лежит печать недоверия к человеку. Кажется, что историей ставится под вопрос аристотелевское определение человека как общественного животного. Инопланетный наблюдатель мог бы предположить, что речь идет не об общественных, а о об индивидуальных существах, не то согнанных в искусственные сообщества, не то вынужденных терпеть совместное коммунальное проживание из-за перенаселенности планеты.
Человек рождается наделенным мощнейшим антисоциальным потенциалом, и его еще нужно воспитать и дисциплинировать. Личность человека — это бомба, подложенная под любую социальную систему или институт. Личность человека не может вписаться в ту узкую функциональность, которую предполагает система. Человек для себя мироподобен и универсален и поэтому не может быть элементом еще более универсальной системы. Лучший пример избыточности личности по отношению к функции — коррупция. Но по большому счету коррумпирована любая человеческая деятельность. Например, любовь — это знают женщины, когда жалуются на ее недостаточность. Самый элементарный механизм “коррупции” — наличие большого числа мотиваций, отличных от мотивации выполнять свои обязанности в соответствии с функционалом (чиновник-взяточник больше думает о своем личном обогащении). Более изощренный механизм — уход “фокуса внимания” от периферии к центру личности, уход в себя, превращение в созерцателя, для которого любые функции и обязанности — лишь периферийное явление.
Индивидуальная избыточность — вызов для цивилизации, и цивилизация отвечает на это построением систем регуляции поведения. Вопреки тому, что иногда говорят интерпретаторы Мишеля Фуко, надзор и дисциплина вовсе не являются изобретением нового времени, хотя, как и многие другие технологии, надзор в новое время достиг невиданной изощренности и мощи. Мировая культура тысячи лет занималась тем, что создавала грандиозную систему фильтров для человеческого поведения. Все неверное и недолжное среди человеческих поступков подавлялось, правильные поступки одобрялись или предписывались. В одной из ранних работ социолога Питирима Сорокина вся существующая в истории цивилизации система регулирования поведения сводится к системе наказаний и наград: недолжные поступки караются, должные поощряются, а о нейтральных поступках, некараемых и ненаграждаемых, Сорокин даже счел возможным забыть.
История культуры, морали, права, история технологий, экономики, военного дела и даже история философии — это во многом история того, как многочисленные формы свободного, спонтанного, естественного поведения опознавались как вредные, после чего обличались, запрещались, помещались в зону “нерекомендуемого”. Соответственно, рядом возникала зона эталонного, правильного, рекомендуемого поведения.
Создана грандиозная культура, в которой великие мудрецы, вроде Платона и Конфуция, призывают быть умеренным в пище и воздерживаться от расточительства, в которой Моисей вводит заповеди, а Христос запрещает прелюбодеяние не только действием, но и мыслью, где многочисленные памятники права, начиная с законов Хаммурапи, многое запрещают и вводят для нарушителей наказания, где уважением пользуются аскетизм и аскеты, где всевозможные, разных времен и народов, авторитеты пытаются удержать людей от различных, в том числе и, казалось бы, самых естественных, поступков. Многие века подряд солдат учат строиться в геометрически правильные порядки и запрещают им шевелиться и самовольно выходить из строя. И кажется, только чань-буддизм иногда воздавал должное человеческой спонтанности — но именно потому, что отказывался способствовать достижению любых прагматических целей.
Возникновение этических религий, возникновение духовных движений, приуроченных к “осевому времени” Ясперса, было во многом триумфом культуры наград и наказаний, культуры “поведенческих фильтров”, выход идеи селекции человече-
ского поведения на уровень идеологии. Здесь возникают заповеди, этика и даже — в случае конфуцианства — философское санкционирование обрядности.
Популярное в религиозной философии противопоставление и иудаизма, и христианства как “религии закона” и “религии любви” фактически не выходит за пределы “осевого дирижизма” — обе религии и оба принципа регуляции человеческого поведения не отказываются от того, чтобы предписывать людям правильные действия и запрещать неправильные. Разница заключается в том, что если “религия закона” четко формулирует “предпочтительные” алгоритмы действий, которых надо придерживаться, то “религия любви” регламентирует уже не столько алгоритмы, сколько ценности: важным становится не соблюдение заповедей, а действие “в духе” любви к ближнему. Повышенное внимание уделяется регламентации ценностей, и значительно меньше значение — конкретным способам, которыми эти ценности реализуются. Таким образом, адепту “религии любви” фактически оказывается куда большее доверие в выборе инструментов для достижения предписанных целей и в этом смысле христианство может действительно считаться религией свободы и, следовательно, ступенью к либерализму.
На сцену выходит Хаос
Вплоть до недавнего времени человеческая культура осознанно — а чаще неосознанно — исходила из постулатов, что алгоритмы правильного поведения известны, а нерегулируемая человеческая спонтанность с высокой вероятностью приводит к злоупотреблениям и неконструктивным эксцессам. И можно оценить глубокую природную мудрость этого подхода: хотя, как предполагают дарвинисты, развитие происходит благодаря “полезным” мутациям — все же подавляющее число мутаций деструктивно.
Но вот в Новое время начинается движение по оправданию человеческой свободы. Выясняется, что бывают ситуации, бывают “пространства действия”, в которых свободная, слаборегулируемая человеческая активность отнюдь не только порождает преступления, но может оказаться и огромной творческой силой. Может быть, главный революционный переворот, произошедший на Западе в Новое время, заключался в открытии, что от “нефильтрованного” поведения может быть не только вред, но и польза. “Вечный” либерализм — то есть идея конструктивности человеческой свободы — осознал сам себя и стал не просто практикой, но и идеологией.
В сфере экономики были открыты значение рыночной конкуренции, личной инициативы и “невидимой руки рынка”.
В политике было открыто, а точнее, была переоткрыта эффективность демократии, самоуправления, а также значительная польза всевозможной гражданской самодеятельности — примером чего может служить книга Токвиля об американской демократии.
В военном деле эпоха либерализма ознаменовалась открытием — или, опять же, скорее переоткрытием — тех возможных выигрышей, которые сулит, во-первых, вовлечение в войну широких масс населения и, во-вторых, частная личная инициатива. О тесных связях политического и экономического либерализма широко известно, но параллельно с ними возникли элементы военного либерализма. Примерно тогда же, когда умами европейских интеллектуалов овладевали идеи свободного рынка и демократии, появилась идея войны как общенародного дела. Ранним прообразом здесь, конечно, была Швейцария, давшая самый ранний в новоевропейской истории образец развитого самоуправления, республиканского правительства и всеобщего вооружения народа. Однако куда большее значение получили массовые “народные” армии, появившиеся во время американской и французской революций. Французская — сначала революционная, а затем наполеоновская — армия задала образец, подражание которому привело к появлению всеобщей воинской обязанности.
Впрочем, наполеоновские войны дали возможность оценить успешность еще более неорганизованной и хаотичной форме войны, а именно войны партизанской. Боровшиеся с наполеоновскими войсками испанские и русские партизаны начали славную историю партизанства Нового и Новейшего времени — историю, которая не закончилась по сей день, перейдя в историю терроризма — непобедимого и неосознанного сопротивления организованному насилию. И в терроризме можно увидеть либеральную составляющую — вопреки всем современным коннотациям.
Наконец, вероятно, где-то в результате Второй мировой войны (впрочем, возможно, и раньше) в военном деле появилась еще одна важная “либеральная” идея: что солдат должен не просто обладать навыками и быть дисциплинированным, но еще и обладать инициативой и что успех сражения часто зависит от умения военнослужащего в бою принимать самостоятельные решения.
Возникновение всех этих идей можно сопоставить с возникновением тогда же науки термодинамики, провозгласившей, что хаотическое движение молекул может приводить к качественным эффектам, таким, как нагрев. Техника научилась использовать неуправляемые хаотические процессы — в огнестрельным оружии и паровых машинах, и параллельно появились социальные технологии, канализирующие и использующие броуновское движение человеческой самодеятельности. Не случайно термодинамика и паровая техника дала эффективные метафоры для описания политической свободы. Со времен императора Александра III в России популярна метафора замкнутого парового котла, угрожающего взрывом. Во многом, именно из термодинамики, выросла синергетика, теория самоорганизации, возникновения “порядка из хаоса” — все это также очень плодотворные социальные метафоры. Со времен перестройки искусство политики часто описывают как искусство открывания клапанов и спускания пара, в том числе и “в свисток”. Парадоксальный, травматический опыт революции сообщил, что замкнутый котел, конечно, взрывается, но и любая попытка открыть клапан приводит к неуправляемому разрушительному процессу. Формулы правильной последовательности открывания клапанов не найдены, турбины, утилизирующие хаотическую человеческую энергию, не построены.
В конце ХХ века резко усилилась еще одна (впрочем, довольно древняя) форма “оправдания” либерализма как выполнения общественных функций за счет частной инициативы волонтеров, общественных организаций и благотворителей. Массы никем не управляемых, не санкционируемых и не регулируемых активистов превратились в важную часть общественного сектора.
Успех некоторых массовых волонтерских проектов, прежде всего Википедии, породил преувеличенные надежды, что мы имеем дело с новым сектором экономики. К тому же на границе между рыночной экономикой и добровольчеством возникло такое явление, как краудсорсинг, то есть, согласно определению Википедии, “передача определенных производственных функций неопределенному кругу лиц на основании публичной оферты, не подразумевающей заключение трудового договора”. В краудсорсинге вообще платить ни за что не нужно или можно платить минимум: всю необходимую работу делают неоплачиваемые или малооплачиваемые профессионалы-любители, которые и будут по своей инициативе тратить свободное время на создание контента, решение проблем или даже на проведение исследований и разработку.
Произошел глобальный сдвиг в отношениях с не санкционированными традицией, этикой или властью действиями человека: задачей общества становится не подавление вредных проявлений человеческой свободы, а их канализация и утилизация, как в паровой машине, в расчете, что это некая полезная энергия.
Большая полемика
С этих же времен важнейшей темой западной культуры стала полемика “цивилизационного” дирижизма и “цивилизационного” либерализма, проявляющаяся в самых разных формах: как полемика консерватизма и модернизма, правого и левого, рыночной и плановой экономики, кейнсианства и монетаризма, анархизма и коммунизма, сталинского и демократического социализма и т. д.
У этой полемики есть две характерные особенности: она очень часто четко позиционирована по шкале времени и по шкале социальной иерархии.
“Хронологическая” ориентированность этих полемик связана с тем, что с точки зрения истории культуры противники неравноправны: большая часть человеческой культуры, создаваемой последние несколько тысяч лет, в доступный по источникам исторической период, — это дирижистская культура. Практическая эффективность спонтанности, свободы и инициативы на идеологическом уровне была, кажется, открыта только в Европе и только в Новое время. Это одна из новаций, внесенных в мировую культуру Западом. Либерализм как идеология существенно моложе, и поэтому в полемике с дирижистскими тенденциями он очень часто имел возможность позиционировать себя как “новое”, борющееся со старым.
Кроме того, во всех сферах — от политики до искусства, от религии до экономики — такого рода споры могут иметь характер противостояния “сословий”, “классов” и “страт”, поскольку всякий надзор предполагает надзирателя, а всякая селекция — селекционера, надзиратели обладают высоким социальным рангом, а значит, конфликт либерализма с дирижизмом легко может принять характер борьбы низов с верхами. Очевидны все возможные оговорки и исключения. Но когда американ-
ская пропаганда критиковала неэффективность советской плановой экономики, то, конечно, США не были “низами”, а СССР не был “правящей элитой” — но эта пропаганда могла иметь значение только потому, что внутри СССР она находила слушателей из числа тех, кто был в оппозиции к правящей номенклатуре.
Впрочем, также очевидно, что никакой победы в этой “великой полемике” в принципе невозможно. Открытые либерализмом области действия человеческой свободы всегда существуют в рамках, являющихся продуктами дирижистского регулирования. Рыночная экономика действует только на фундаменте права, собственности, полицейской безопасности и регулируемого денежного обращения.
С другой стороны, всякое предписываемое дирижизмом эталонное поведение было открыто благодаря “наткнувшейся” на него человеческой спонтанности. Всякая традиция возникает из накопления новаций. Человеческая цивилизация — это перманентная борьба “вечного” дирижизма и “вечного” либерализма, немыслимых друг без друга. Важный вопрос этой извечной борьбы: как должен быть “экипирован” человек, чтобы его свободные поступки вопреки своей исходной хаотичности и не направленности оказались бы общественно полезными?
Опыт мировой истории показывает, что человек склонен к злоупотреблениям и нуждается в налагаемых обществом ограничениях. Однако Новое время дало надежду, что при определенных условиях хулиган может алхимически превратиться в полезного творца. Но при каких условиях? Именно это является главным содержанием современных споров “вечного дирижизма и “вечного либерализма” во всех сферах и формах. Чем нужно снабдить человека, чтобы его можно было “со спокойной совестью” оставить на свободе? Какие ему нужно дать навыки, ценности, институциональные рамки? Что нужно сделать — сначала освободить человека, а потом дать ему соответствующую “экипировку” или наоборот? Может ли экипировка возникнуть до освобождения — или, как это требовал от российских младореформаторов Пол Вулфовиц, можно ли создать рыночные институты до свободного рынка? Достаточно ли одних институтов и что нужно, чтобы институты функционировали?
История экономических дискуссий последних двадцати лет показывает всю мучительность и неоднозначность такого поиска.
В 90-х годах, на фоне крушения плановой социалистической экономики, доминирование в общественных дискуссиях получили крайние формы рыночного либерализма. Считалось, что чем больше рынка — то есть чем больше ничем не ограниченной свободы для человеческой активности в сфере экономики, — тем эффективнее становится сама экономика. Однако слишком большое количество эксцессов и негативных последствий рыночного разгула заставило экономистов немного изменить тональность. В 2000-х в моду вошел институционализм. Институционалисты не отрицали важность рынка, но объясняли, что рынок сам по себе не работает хорошо, если не обеспечен соответствующей “институциональной инфраструктурой”. Под институтами понимались любые социальные рамки для рынка — от законодательства до системы нотариусов. Объясняли, что в странах с отсталыми институтами рынок не дает ожидаемых от него благих результатов. Но к началу 10-х годов выяснилось, что и институты сами по себе тоже не будут работать хорошо, если не будут обеспечены — чем? Институты рассматривались как условия, обеспечивающие работу рынка, а теперь выясняется, что нужно еще найти условия, обеспечивающие работу этих условий. Условия условий. Нужно искать что-то более фундаментальное, чем институты. Самой модной категорией, служащей “фундаментом” по отношению к институтам, являются “ценности”, хотя, по-моему, не менее перспективной категорией были бы “навыки”. В России одним из главных пропагандистов этой новой волны является, вероятно, экономист Александр Аузан, который повсюду объясняет, что в основе всего лежат “ценности” и “социокультурные характеристики”, имея в виду, что это базовые феномены, от которых зависит качество институтов. Несомненно также, что качество институтов зависит от имеющихся навыков — от того, что люди реально умеют. Приметами этой новой эпохи может быть резкое усиление разговоров об образовании и человеческом капитале.
Таким образом, сейчас на пике моды в социальных науках — необходимость духовных, культурных скреп, создающих рамки для спонтанной экономической активности. Однако как сделать образование и консервативную научно-университетскую систему адекватной быстро меняющемуся миру, тоже никто не знает. Значит, нам и дальше предстоит поиск оптимального соотношения свободы и “рамок” и, кроме того, поиск тех условий, которые обеспечивают формирование в обществе оптимальных ценностей и навыков. Поиск этот бесконечен, оптимальных решений найти нельзя, но, конечно, всякая эпоха дает свое представление об оптимуме.