Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2012
А. Ахматов. Воздушные коридоры : Стихотворения. — СПб.: Береста, 2011. — 100 с.
“Через призму поэтического градостроительства в метафизически звучных и зримых образах просматривается невымышленная судьба и настоящая жизнь личности”, — читаю в аннотации. Открываю, листаю: “Где лезвия осок / Диск солнца наточил, / Парит речной песок / И подсыхает ил. ‹…› И щука головой / Бодает гладь воды, / И комаров конвой / Преследует, как дым. ‹…› Травы линялый шелк, / Тельняшки тучных пчел. / И кое-что еще, / Чего я не учел”. А ведь совсем недурcтвен-
но — стихи, ей-ей, стихи. И “лезвия осок” — ненавязчивая перекличка с Лоркой (“кинжалы трефовых лилий…”); а “конвой комаров”, “травы линялый шелк” и “тельняшки пчел” действительно — и звучно, и зримо. Но при чем тут градостроительство, хотя бы и поэтическое? Читаю сборник, но нигде никакой стройки не нахожу. А нахожу вот что: “Когда все вызывает рвоту, / Когда, как сонная змея, / Твоя страна вполоборота / Глядит недобро на тебя, // Знай — ремесло земное выжить / Важней искусства падать вниз. / Не паникуй, как Боря Рыжий, / Как Башлычев, не суетись”. Поэт Боря Рыжий (кто не знает) повесился в Екатеринбурге на 27-м году жизни, а рок-звезда Башлычев (как известно) выбросился в Санкт-Петербурге из окна, немного пережив свое 27-летие. Ничего себе — “паника”!.. Хорошенькая —
да? — “суета”!.. От такой суеты, от такой паники сердце щемит, мысли горькие в голову лезут, споришь сам с собой и с автором, встаешь перед вечным вопросом: а важнее ли?.. В этих строчках — и правда! — “просматривается невымышленная судьба”. Только… При чем тут, скажите на милость, “метафизические образы”!.. Ох уж этот Аристотель, вот уж замутил, так замутил!
Энциклопедия мудрости
Вот так: просто — “Энциклопедия мудрости”, и никаких тебе реквизитов. Что ж, и мы с усами — построим домик сами. Перво-наперво ищем издателя. Ага, вот он! “РООССА”! В конце 816-страничного фолианта “Энциклопедии…” мы обнаруживаем, что “компания РООССА имеет филиалы…” — представляете! — аж в восьмидесяти пяти городах России, десяти городах Украины, четырех городах Казахстана и трех городах Беларуси. Все они перечислены в алфавитном порядке, кроме, разумеется, Москвы и почему-то Санкт-Петербурга. Солидная компания. Итак, мы знаем название книги, мы нашли ее издателя и определились с количеством печатных страниц — дело за малым: выяснить, где и когда “компания РООССА” осчастливила нас таким — без иронии — царским томом, усердно украшенным сусально-золоченой вязью на бережно тисненной картонной обложке. При том — вы не повери-
те! — томом баснословно дешевым, всего-то — триста рублей и ни копейки боле. Так “где”, в какой “москве” и “когда”, в каком году родилась эта бесценная, почти что даром обогатившая наши унылые умы “Энциклопедия мудрости”. Увы, эти сведения, равно как и тираж издания, не тайна разве что для ФСБ. И — увы и ах! — выходит, домик мы не построили, разве что полстенки в срубе… Что же до содержания этого издания — надо признать: создатели его поработали на славу. Они, засучив рукава, взяли и собрали разноликие афоризмы, начиная с незапамятных времен и кончая ХХ веком. Каждого идентифицированного автора, от Гесиода до Эйнштейна, они преподнесли нам в хронологической последовательности и с биографической аннотацией, и — верно — без Википедии тут не обошлось. Пуще того: излишней скромностью горластый рекламный бог создателей “Энциклопедии…” не обидел; свое творение они проафишировали кратко, но до печенок емко: “Этот замечательный сборник афоризмов воистину является сокровищницей человеческой мудрости”. Спасибо, конечно, за подарок, только любопытно: что же помешало издать эту сокровищницу по-человечески, не опошляя ее ни сусальной обложкой, ни крикливым названием? Неужто — базар?
В. Царева. Белобокая зима: Стихи. — СПб.: АураИнфо, 2011. — 88 с.
Сборник стихов “Белобокая зима” хорош тем, что на нем можно запросто отвести душу. Скажем, вы в безутешно невыносимом миноре: и небо в овчинку, и
жизнь — помело, “и скучно, и грустно, и некому…” — бей ее, эту “Белобокую зиму”, пинай, круши ее, благо повод на каждой странице. Вот отрывок из поэмы “По щучьему велению”, написанной в 2000 году. В этом отрывке автор гуляет по Петербургу и являет собой того ненца (или ненку), который/ая “что вижу, то и пишу”: “Театры, музеи, витрины… / Что ж, Невский, и правда, хорош! / А памятник “Екатерины…” / на “Тысячелетья…” похож. / Слова у домов на макушках — / “Дом Книги”, “Гостиный…” “Пассаж”… / Художник в берете “на ушко” — / малюет с натуры пейзаж”. ‹…› В Казанском — музей атеизма, — / сегодня закрыт он, а жаль! / Плакаты “Вперед к коммунизму!” / цепляют глаза горожан”. Ну что, вам полегчало? Вижу, вижу подобие улыбки на вашей смурной физиономии. А как иначе! Тут ведь что ни слово, что ни строчка, все — реальная правда жизни, все — возвращение “в город, знакомый до слез”! Кроме разве что “Вперед к коммунизму!”: в 2000 году, глаза горожан цепляли совсем другие плакаты. Ну, и еще, скажем прямо, поэзией тут, “как ни крутите, ни вертите”, совсем не пахнет. Так оно и славно! Оно как раз и есть то самое, что лечит ваш треклятый минор. И упаси вас бог прочитать (в вашем-то состоянии духа) такое: “Мои глаза — на мокром месте, / порой не укротить никак, / а вот рука — то капельмейстер, / то разувесистый кулак. // Душа мучительно училась / с другой душою говорить, / и хоть судьба — Господня милость, — / нет искушенья повторить…” Нет, эти строчки — не про вас. Они для тех, кто кувыркается в хмельном мажоре. Прочли и, глядишь, протрезвели.
Т. Забозлаева. Символика цвета. — Издание 2-е, переработанное и дополненное. — СПб.: Невский ракурс,
2011. — 176 с.
Так уж вышло: читаю “Символику цвета”, а тем временем по телевизору показывают Москву, огромную толпу, какую-то трибуну, а на ней — тучный, брызжущий слюной оратор. И слышу фразу (цитирую по памяти, потому — без кавычек): оранжевый цвет — это цвет собачьей мочи на снегу, на Болотной. Надо же, — думаю, — какой поэт. Кто ж такой? Ба! — да это же известный телешоу— публицист А. Проханов: в 80-е — заливистый соловей афганской войны, ставшей зримой эмблемой краха СССР, а нынче — безутешный плакальщик по случаю того самого краха… Выключил поэта, вернулся к книге Татьяны Забозлаевой, и она “едним махом победяхом” дурнопахнущее прохановское цветовидение. В памяти всплыло давно забытое “оранжевое небо, оранжевое море, оранжевая зелень, оранжевый верблюд…”, и краски обрели свое пестрое необъятное разноцветье, свое вечное таинство и истинное предназначение — дарить нам радость, печаль и надежду. Кстати, о надежде. Кто из нас, живущих ныне, знает, что черный цвет, цвет траурных повязок и чиновничьих одежд и авто — давнишний символ чаемых перемен, символ веры в воплощение дерзких и чистых надежд? Быть может, помни мы об этом, глядишь, и жизнь вокруг была бы посветлей. И подобных открытий в этой “цветной” книге — на каждой странице. Вот только… Если бы издатель “Символики цвета” не поскупился на редактора и если бы, например, цитата из А. К. Толстого — “Верь мне, доктор, кроме шуток (у А. К. кроме шутки. — Б. Д.), / Говорил раз пономарь: / От крутых яиц (у А. К. “яиц крутых”. — Б. Д.) в желудке / Образуется янтарь” — прозвучала в первозданном виде, книга Т. Забозлаевой, очевидно, была бы достойна самых превосходных эпитетов.
Литературно-публицистический журнал “Царскосель-
ская лира”, 2012, № 1. Учредитель Г. Каримов. Санкт-
Петербург–Пушкин, 2012. — 256 с.
Итак, петербургского литературного полку прибыло: еще один журнал вышел в свет; да какой журнал! — “Отечество нам Царское Село!”. Знамо дело, к новорожденному в столь благословенной палестине изданию — отношение особое: доброе, нежное, ласковое. А оно, издание, что приятно, и без “гения места” смотрится вполне пристойно: известные авторы — Г. Гампер, В. Лейкин, А. Ласкин, Н. Савушкина —вполне органично соседствуют с сонмом авторов, мало кому известных. Вот пример: “Раньше дам и застолий поклонники, / Экстремалы, забавники, циники, / А теперь вялобрылые хроники / Населяем угрюмые клиники. // Раньше мед и малина. А ноне мы / Подвергаемся горестной участи / Там, где утка и судно синонимы, / Но отнюдь не по факту плавучести” (В. Лейкин. “Больница”). Здорово, правда? Толь-
ко — корректор, ау, где вы?!. А вот и ответное “ау” (но вовсе не по части корректора): “Ты прав: ртуть вряд ли уже поднимется выше, / Лишь пепел взметнется с последним плевком лавы, / Мы много болтаем, не в силах друг друга услышать, / Я о душе, ты о теле, и в чем-то мы оба правы” (А. Красногорская. “Ты прав”). Самое крупное (по листажу) произведение “Повесть о моем детстве” принадлежит перу
Н. Бельтенева, автора, безусловно прямого и отважного. В эпилоге “Повести…” он пишет: “На моем писательском пути никакие самые суровые приговоры каких бы то ни было сведущих “специалистов”, то есть литконсультантов литературно-художественных журналов, никогда не останавливали меня, не отбивали у меня желания водить пером по бумаге…” И “ура” вам, и слава богу, и так держать, — говорим мы и Бельтеневу, и всем авторам новорожденного царскосельского журнала, заканчивая свое благословение четверостишием Н. Савушкиной: “…в серых лентах чепца, / будто в сплетенье змей… / Жизнь скоро кончится. / Вы играете с ней”.
О. Грейт. Ловушка для Адама, или Добро пожаловать в Рай. СПб. : ООО “Издательский Дом ПАРИЖ”, 2012. — 224 с.
Вот что написано (среди прочего) об этой книге на четвертой странице обложки: “Не редкость, когда по-настоящему успешные люди в какой-то момент своей жизни чувствуют потребность писать. Редкость, когда, написанное ими, можно назвать настоящей литературой. Перед нами как раз такой случай. Произведения Ольги
Грейт — бесспорно литература. Более того — это новая (здесь и далее курсив мой. — Б. Д.) литература”. Или: “Героиня берется за перевод текста и начинает на практике применять новые знания. Вместе с подругой она едет в Японию, Австралию и Новую Зеландию, постепенно осознает все преимущества новой философии, расставляет акценты в отношениях с мужчинами по-новому и замечает удивительные изменения в своей жизни”. Признаюсь, прочитав роман, я был заинтригован отнюдь не обилием всяческой вышеназванной новизны, которая явила себя, скажем прямо, не столько в авторском тексте, сколько в неодолимом желании издателей привлечь к книжке коммерческий интерес. Мой же интерес был вызван совершенно иными обстоятельствами, обозначенными в “Ловушке для Адама”: первое — книга открывается словами: “Моему мужу с любовью и благодарностью посвящается”; второе… Когда-то поэт сказал: “Поэзия, будь на ногу легка, / Чтоб в гости ездили поэт к поэту, / Чтоб разум не сидел у камелька, / А бойко путешествовал по свету”. И пусть О. Грейт — прозаик, ее способность (обильно обозначенная в книге) совмещать дальние-дальние странствия с любовью и благодарностью мужу (обозначенными там же) — разве встретишь такое на каждом шагу? Нет, не встретишь.
Земляки. Нижегородский альманах. Выпуск двенадцатый. Сост. А. И. Иудин, О. А. Рябов. — Нижний Новгород: Книги, 2011. — 496 с.
Альманах “Земляки” был уже представлен мною в очень кратком обзоре одиннадцатого выпуска. Там, для лапидарности, я цитировал рифмы, здесь же — увы, тоже бегло — публицистика. В рубрике “Писатель и общество” — небольшая статейка Олега Рябова “Столичность и провинция”. Цитирую из нее: “Девяносто процентов столичных народных артистов — лимитчики, таков же процент лимиты среди заслуженных мастеров спорта, федеральных министров, экономистов, менеджеров высшего звена и так далее. Все таланты в любой области засасываются, точнее, закупаются столицей (читай: Москвой. — Б. Д.). И никакой особой необходимости в этом нет, за редким исключением. Есть один только вред. Потому что все эти таланты покупаются за деньги, а следовательно, есть элемент проституирования”. И еще: “Девяносто процентов населения страны зависят от того, сколько денег им дадут из Москвы, чтобы не протянуть ноги. Ведь сколько пожуешь — столько и проживешь! ‹…› И уже не хочется столицы, чтобы не поскупиться совестью. И предпочитают многие провинциализм, чтобы спастись”. Можно, а возможно, и нужно спросить автора: откуда у вас, товарищ Рябов, эти круглые 90 %, из каких источников? И насчет проституирования: что ж, по-вашему, если петербуржец Путин — главный федминистр, а тюменец Собянин — главный российский мэр, то они?.. Не приведи Господи!.. Однако в главном наш автор прав: как жили мы прежде в стране, где столица была метрополией, а прочие земли — колонией, так и живем. И с этой земли, как сказал напечатанный в “Земляках” небезызвестный провинциал Г. Горбовский, “идет, уходит пахарь. / Дай Бог ему всего… / И пролетают птахи / сквозь тень и плоть его”.
М. Берколайко. Гомер : Роман. Пьесы / Марк Берколайко. — Воронеж: Издательство им. Е. А. Волховитинова, 2011. — 296 с.
“Гомер” М. Берколайко — роман не о великом Гомере, чье имя знают все, а личность и абрис не знает никто — девять дошедших до нас жизнеописаний автора “Илиады” и “Одиссеи” являются измышлениями древнеримских грамматиков. Гомер М. Берколайко — наш современник. Но… тоже не абы кто — вице-мэр областного центра, города Недогонежа (помните: Москва–Воронеж — не догонишь!). Зовут его Игорь Осипович, в детстве Го-шка, Мер-кушев — вот и весь секрет столь громкого названия. Хотя нет — не весь. Как верно заметил писатель Валерий Попов: “Роман “Гомер” привлекает прежде всего образом главного героя, выдающегося ученого, настоящего мужчины, который живет и сражается с судьбой, как античный герой (название романа далеко не случайно)”. К сему добавим, что, кроме Гомера, в романе есть и Приам, и Гектор, и Парис, и, конечно же, Елена, и весь этот мифиче-
ский сонм живет и дышит нынешним нашим смрадом, с которым нещадно борется главный герой. Поле брани — “строительство в Недогонеже мусороперерабатывающего комплекса, да еще крупнейшего в Европе”. И как водится в подобного рода сражениях, никуда автору “Гомера” не деться от совсем и всеми позабытой Г. Николаевой, от ее “Битвы в пути” с заменяющим секс производственным эросом: “…она сегодня вдруг поняла, что обязана быть рядом, потому что договор о строительстве комплекса — это мое, неизвестно во имя чего, самоубийство, и она не позволит мне его подписать”. Справедливости ради надо сказать, что с сексом в “Гомере” все в порядке, да и интрига с мусором — не более чем сюжетная уловка, которая, по словам другого писателя А. Мелихова “развивается стремительно, вовлекая в такие турбулентности, что отвлекаться не успеваешь, да и не хочется”. На том и порешим.
Ю. Бужор. Записки чичероне. — Дюссельдорф, 2010. — 128 с.; Все исполнится. — Киев: Горобец, 2010. — 92 с.
Две выше обозначенные книжки объединены в этой рецензии не столько именем автора и уж тем паче не годом их выхода в свет, но — единством темы, обозначенной как “чичеронство”. А “чичероне” — это по-русски хотите — гид, хотите — экскурсовод или проводник, а хотите — ивансусанин, а можно — шерп, — как вам угодно. Но автор любит итальянский. “Все, что по-итальянски, — говорит он, — красиво, даже если на этом языке ругаются”. И вот он — чичероне. Он возит людей по разным городам и весям и рассказывает им истории этих весей и городов. Из этих его “чичеронских” рассказов, надо полагать, и родились обе книжки, ничуть не похожие на “посмотрите налево… посмотрите направо…”. В этих книжках бал правит отнюдь не заурядный гид, но писатель Бужор, причем писатель, так же умело владеющий пером, как экскурсовод Бужор — своими профессиональными познаниями, о которых он иронично заметил: “Мы, гиды — дилетанты широкого профиля”. Кстати, любой современный литератор без зазрения совести мог бы сказать нечто подобное и о своем высоком поприще, так что наш автор — кругом дилетант. Но вот как и что, среди прочего, пишет он в книжке “Все исполниться” (глава — “Корабли недосожженные”, автобиографическая): “Что, мало ты адреналина нахлебался, когда обледеневшее и заблеванное судно из-за штормов пропускало в новогоднем круизе порт за портом. Сорвалась тогда поездка в Сан-Марино.‹…› Потом, правда, был вознагражден бутылкой “Чиваза” емкостью с ведро и денег дали немного. В смысле, немало по тем временам. Ну, и попал в немилость очень скоро, что вызвало злорадный восторг домашних”. А вот — в “Записках чичероне”, в главе “Сад людей”, посвященной великому скульптору Густаву Вигеланду, создателю этого Сада: “В Библии не сказано, скитался неприкаянный Каин или маялся так. Библия не бортовой журнал, чтобы все подряд записывать. И без того понятно, что братоубийца был наказан очень долгой жизнью. Иначе откуда взяться молодой жене. Предыдущая померла. Детишкам давно счет потерял. Старик бодр, жилист, озлоблен, не хочет жить”. Нет, такие притчи явно не для ушей досужих экскурсантов.
А. Родионов. Озорные сказки. Сборник веселых и
озорных сказок. Второй сборник сказок. — Пенза:
Родионов, 2011. — 206 с.
И все же что ни говорите, а свобода слова в нашей стране, измученной перма-
нентным насилием над приватным образом мысли и ее приватным же самовыражением, наконец-то восторжествовала. И не в какой-нибудь столице, а в милой сердцу каждого россиянина глубинке. Какую книжку ни возьми — что смоленскую, что забайкальскую, — разношерстные вольнодумцы правду-матку в глаза так и режут, так и режут. И слава им!.. Вот и “Озорные сказки” — не сказки вовсе, а зарифмованное и слегка загримированное под иносказание послание к потомкам, дабы знали, как мы жили, чем и зачем. В книжке А. Родионова десять сказок, и каждая, от стостраничной “Сивки-бурки” до двухстраничной “Анатомии власти”, на злобу дня; даже если сюжет какой из них и отстоит во времени, все равно — актуально. Скажем, “Сивка-бурка” — сказка историческая, действие ее разворачивается в средневековой Руси, где и чухонцы, и поляки, и… — да мало ли врагов в округе земли православной: “За окошком черти выли, / В избу нагоняя страх. / От деревни в трех верстах, / В Берендеевом болоте / В час совиный на подлете / Собиралась нечисть в круг, / Брать крещенных на испуг”. Но, знамо дело, нашелся Фрол-спаситель (и Сивка— бурка, разумеется), и родина была спасена. А вот — наше время. В сказке “Анатомия власти” оно разрисовано так (цитирую с купюрами): “В одной стране водились Лбы <…> Затылки рядом с ними жили <…> Страной вертели семь Извилин <…> формально правили Чубы / (А среди них — немало рыжих…) <…> Но главной была Задница в стране. / В самом Кремле та Жопа обитала <…> Однажды, пукнув в пьяный кори-
дор, / Случился с пьяной Задницей запор. // И самым главным стало Ухо…” А и верно: озорничать так озорничать. И псу под хвост всякие там нормы приличия и “велик могуче русский языка”. Ликуй, народ, сбылась мечта! “Свобода, б…, свобода, б…, свобода!”
О. Голубева-Сванберг. Время действия (Сага о дилетантах). СПб.: Издательство Союза писателей Санкт-
Петербурга, 2011. — 128 с.
“Не удивляйтесь тому, что будет происходить в книге, жанры — от фарса к киносценарию, от киносценария к пьесе, от пьесы к зарисовку и т. д. — меняются в зависимости от настроения героев и событий, с ними происходящих. Наверняка ничего подобного вы раньше не читали. Однако я пребываю в уверенности, что самые мужественные из вас доберутся до конца”, — пишет автор в предисловии. Я оказался самым мужественным и обнаружил, что, кроме обозначенных жанров, есть здесь еще и стихи, но не О. Голубевой, а некоего Алексея Ланцева, проживающего в Хельсинки. Обнаружив их, воскликнул про себя: эврика! Нет, правда, зачем нам блоки-мандельштамы, когда друзей-приятелей-поэтов — не хрестоматийных, а своих, до слез знакомых — невпроворот? И решил: дабы не пересказывать сюжет этой многожанровой книги (тем паче что он отнюдь не резок и суров), покажу лучше стихи поэта и авторский к ним комментарий, убивая тем самым сразу двух зайцев: во-первых, стихи — самый краткий и емкий манер передачи информации, а во-вторых, “скажи мне, кто твой друг…” Итак, стихи: “Мне сняться удивительные сны, / Что мы живем на острове Весны. ‹…› Часы нам — океан: прилив, отлив. И солнце вверх и вниз скользит, как лифт. // Так и живем, блаженствуя, с тобой / В соседстве с небом, временем-водой, // Под пенье птиц, в тропическом раю, / Где сам порой, как птица, я пою. // В любви соединились навсегда: / Ты, остров, небо, звезды, я, вода”. Такие вот рифмы. А теперь — комментарий к ним — в форме диалога героинь книги (сразу после стихов): “ — Наташа, он талантливый. — Не только талантливый, но и удивительный человек, уникальный как личность, как мужчина…” Будь я не расположен к поэзии, сказал бы нашему автору: отсутствие междометия “ах” (Ах, Наташа…), а также
трех — именно трех! — восклицательных знаков после выразительного эпитета “талантливый” и очень сильного существительного “мужчина” — это очевидное стилистическое неряшество, почти разгильдяйство, если, конечно, не случайная небрежность редактора или корректора. Но я расположен к поэзии и потому промолчу.
К. Жуков. История Невского края (с древнейших времен до конца ХVIII века). Книга для учителей. — СПб.:
Искусство-СПб, 2010. — 368 с.: ил.
Быть может, самый расхожий миф о Петербурге — заупокойная притча о дикой безлюдной земле, утонувшей в топях и болотах, и о жестоком царе-сатрапе, вздыбившем эти пропащие, никому не нужные неугодья, а с ними и всю Русь-Россию-матушку. О, как бы славно она жила, страна наша, не будь ни этого царя, ни этого города, — стенают и ныне московские любители старины, оплакивая великую державу, ни за понюшку табаку сложившую голову в “миазмах чухонских болот” (см: телеканал “Культура”, 04.04.2012; 21.25)… Вот об этих “миазмах” и написал книгу историк Константин Жуков, книгу, в которой бал правит не раж мифотворчества, но “Его величество факт”, по имени Документ. “По подсчетам петербургского специалиста по истории градостроительства С. В. Семенцова, на территории современного Петербурга в ХV веке располагалось уже 250 населенных пунктов! Эти данные получены в результате анализа писцовых книг конца ХV — начала ХVI века, в которые вносились сведения о землях, их владельцах и населении”. В те годы
Невский край — новгородская вотчина. А вот — век ХVII. С 1617 года до взятия Петром I города Ниена и крепости Ниеншанц в 1703-м Ижорская земля — под шведами. Предъявив документы шведского владычества и сравнив их с московскими ХV — начала ХVI века, К. Жуков констатирует: “В сущности, для Швеции Ижорская земля в ХVII веке была такой же колонией, как и для Московии веком ранее. Разница лишь в том, что Иван III для встраивания приобретенных земель в свое государство применял насилие, шведы же действовали в основном правовыми методами, законодательным путем создавая условия для выгодной эксплуатации этих территорий”. “История Невского края”, как сказано в реквизитах, — книга для учителей. Однако как всякая честная и умная книга она не только просвещает, но и побуждает к размышлениям. Скажем, таким: не потому ли по сей день нашим квасным патриотам мерещатся чухонские миазмы, что живем и ныне, как прежде, не по-шведски, а по-московски?..
А. Мирою. Абрикосовый рай : Сборник рассказов. — Киев: Азимут-Украина. — 2011. — 208 с.
Алексей Мирою — сатирик; так его прозвали в аннотации. А герои его расска-
зов, — сказано там же, — “”маленький человек”, пытающийся понять смысл своей жизни…” Все верно: и сатирик, и люди маленькие. Только… Вот — рассказ “Рыжий”, самый объемный из более чем тридцати рассказов, собранных в этой книжке, аж десятистраничный. Тут, как у Чехова, не до смеха, даже сквозь слезы. В рассказе рыжеволосый юноша, носящий свою кличку как проклятие судьбы, в конце концов смиряется с нею (с судьбой, но не с кличкой) и убивает своего единственного друга Сашку-дурачка за то, что тот тоже рыжий, а на суде этот юноша делает все, “чтобы приговор был максимально суровый. <…> Мое поведение было вызвано отнюдь не желанием искупить свою вину более строгим наказанием, моя агрессия была спровоцирована лишь одним обстоятельством — судьей, у которого цвет волос был ядовито-рыжий”. Рассказ этот был бы еще одним “черным” анекдотом, не будь в нем той житейской беспощадной достоверности, той фатальной бытовухи, когда злое слово становится каторжным делом. Кто не помнит ахматовские слова: “Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…”? А. Мирою пишет о том, из какого сора растут наши несчастья, наша дикость и опустошенность, но и о любви к ближнему — тоже. Рассказ, давший название сборнику, — о любви… Некий православный священник взял обет: ухаживать за всеми заброшенными могилами на кладбище своего небольшого городка, отличного от иных селений тем, что в нем, как нигде в округе, на славу росли абрикосы. “Эта причуда отца Михаила привлекла много прихожан в его церковь. Посмотреть на попа, чуждого корысти, приходила уйма народу изо всех ближайших селений. И как это часто бывает, вскоре слух о священнике, наделенном чудотворными свойствами, превратился в устойчивый миф”. Действительно, разве не диво — человеческое существо, приводящее в порядок забытые всеми могилы? Только… Как быть нам с сатирой? При чем здесь она?
П. Горелик. Господи, с меня довольно!..: Сценарий. — СПб.: Геликон Плюс, 2012. — 144 с.
Этот сценарий — военная одиссея типографского инженера-электрика, харьковского еврея Григория Гершельмана, — скорее всего, вряд ли когда-нибудь увидят те, кто книге предпочитает кино. Тем паче — кино про войну. В этом сценарии мало пальбы и совсем нет гульбы. Зато — тьма тем пространных диалогов, да еще из тех, что век как набили оскомину во рту просвещенных россиян пусть и неизбывной, пусть и непреходящей, но уже привычной для них еврейской скорбью, как то: “А, яврей, за барахлом пришел. В гестапе твое барахло. Вас, жидов, как кур режут. Кончилась ваша власть…” Прочитал россиянин и помыслил: ага, началось!.. Но и тут автор Горелик не дает ему развлечься. Гершельман в гестапо не попал, и судьба его сложилась, можно сказать, на зависть миллионам его соплеменников: помыкавшись в приймаках, побатрачив банщиком на сахарном заводе и повоевав в партизанах, счастливчик Гершельман наконец попадает к “своим” — в фильтрационный лагерь НКВД–МВД СССР, где его все допрашивают и допрашивают. “Ничему не верят. Чудес, говорят, не бывает”. Уму допрашивающих его следователей непостижимо: как такое может быть? — харьковский “яврей”, полвойны пробегавший в тылу, и
вдруг — живой?.. Не пойман полицаями, не предан населением, не убит фрицами?!. Так не бывает, потому что не бывает чудес… Вот и все. И кому оно сегодня надо такое еврейское кино, скажите на милость? Война семьдесят лет как скончалась, да и евреев в России почти не осталось. Так что “кина не будет”… Однако “шутки” в сторону. Петр Горелик, ветеран войны, командир бронепоезда, полковник в отставке, автор нескольких книг, лауреат премии А. Володина, написал сценарий “Господи, с меня довольно!..” по рассказу своего друга поэта Бориса Слуцкого, который в одном из стихотворений сказал: “Угол вам, чтобы там отсидеться, / Щель бы, чтобы забиться надежно! / Страшной сказкой грядущему детству / Вы еще пригодитесь, возможно”. Если бы случилось чудо и этот сценарий экранизировали — вот вам и эпиграф.
В. Григоров. Оторванная голова (издатель не указан. — Б. Д.), 2011. — 138 с.
Хотя за поэта говорят всегда и только лишь его стихи, однако стихотворцев нынче столько, что в глазах рябит. Поэтому, прежде чем показать талант автора “Оторванной головы” (оригинальное заглавие, заметьте), скажем о нем пару слов. Он молод (1975 г. р.), окончил Литинститут, член двух писательских Союзов (СП России и Москвы), автор книг и литературных интернет-порталов.
К тому: хоть и не место красит человека, он все равно живет в Москве. Все это можно прочесть в аннотации. Но вот о чем там не сказано ни полслова, о чем можно догадаться лишь по прочтении книги: наш автор — завзятый футбольный фанат. Иначе как объяснить, что “Оторванная голова” (ах, как звучит!) состоит из трех разделов и названы они так: “Первый тайм”, “Второй тайм”, “Дополнительное время”. Правда, в стихах об этой страсти наш автор почему-то умалчивает, и вместо признания в любви к Яшину или Ярцеву он открывается в другой: “Я люблю колхозную корову, / Как дружка за праздничным столом. / Да, мычит она, но в тяге к слову, / Чтоб поэтом, типа, стать потом”. А вот еще про любовь: “Мы с любимой бьем баклуши, / Водку пьем, закусим суши. На диване наши ноги. / Словно мишки — мы в берлоге. <…> Одеяло, водка, ноги, / Засыпаем, как в берлоге. / Позавидует медведь, / Как мы будем, блин, храпеть”. Если кто, прочитав эти строчки, подумает, что В. Григоров — поэт, “типа блин”, заурядный ,— а вот и нет. Это он так пародирует наше смутное время. Чтобы окончательно развеять сомнения читателей на сей счет — еще одна нетленная строфа: “На базаре — митингуем, / А на митинге — базарим: / Не мозги, слова фильтруем, / А в сортире девок жарим!..” На сим можно было бы и закончить представление этого поэта, но… То ли устав от самого себя в роли озорника и лирика-сатирика, он обратился к горнему, да так отчаянно, так рьяно, что даже сбился с ритма: “Нет, смерть страшна, и это не отнять. / Распад на атом, глину так ужасен. / И не смогу я смерть и в смерть понять: / Для вечной жизни, Боже, чем же я опасен”. Давайте утешим беднягу сердечно, по-брудершафтски: не опасен ты, дорогой, для вечной жизни, совсем не опасен, не бойся.
А. Аз. В дороге: Повести и рассказы / Александр Аз. — М.: РИОР; ИНФРА-М, 2012. — 376 с.
Среди ровного десятка произведений, составивших сборник “В дороге”, есть небольшой рассказ “Наследник”, в конце которого — самокритичное признание героя-рассказчика: “Да, плохой я литератор: нет в моем произведении ни завязки, ни развязки”. Это сознание не имеет, верно, прямого отношения к автору книги. Однако в этом же рассказе есть и такое откровение, явно авторское: “Право, кому же интересно читать, как вспахивали по веснам огород, как осенями собирали клубни, как кормила бабушка кур и поросят, как дедушка загружал в вагоны доски, как женились и выходили замуж Насыровы дети”. И тут, вроде бы печалясь о будничной тональности своей прозы, наш автор очевидно лукавит. Иначе не были бы сюжеты его творений — армейский ли сюжет (“Смерть-копейка”), иркутский ли (“Благоwest”), поселковый ли (“Мальтинские мадонны”) — так простосердечны и архаичны, словно не заполошный ХХI век на земле, словно не слышал он слыхом о “креативе в современной литературе и искусстве”, словно неведомы ему вовсе никакие Приговы и Пелевины, словно лишь земляки-сибиряки — Астафьев, Вампилов, Распутин — его люди, а до массового читательского интереса нет ему никакого дела. Иначе никогда не написал бы такое на трезвую голову: “Э-хе-хе, офицер офицерыч, а ведь и казарма тебе мила, сросся ты с ней всей сутью своей. Нужен ты там, ждут тебя дела и люди… Вот и живи теперь… Э-хе-хе…” (“В дороге”). У поэта Олега Чухонцева есть строчки: “Участь! — вот она: бок о бок жить и состояться тут. / Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут, / и кукушка прокукует, и в глухой умолкнет час… / Мати Божия, Заступница, в скорбех помилуй нас”. Слова эти созвучны прозе Александра Аза, что и определяет и суть ее, и качество.
Е. Полянская. Воин в поле одинокий : Стихотворения. — М.: Время, 2012. — 256 с. — (Поэтическая библиотека)
Настоящую книгу составили избранные стихи из четырех ранее изданных книжек петербургской поэтессы Екатерины Полянской плюс раздел новых стихотворений. Сборник открывают строчки: “Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей / И чухонских болот, пустырей обреченного града / Ничего не страшись. О сиротстве своем не жалей. / Ни о чем не жалей. Ни пощады не жди, ни награды”; а заканчивают: “Что остается? — встречные поезда, / Дым, силуэты, выхваченные из тени. / Кажется — все. Нет, что-то еще… Ах, да! — / Вечность, схожая с мокрым кустом сирени”. Стихи не датированы: когда написаны первые строки, когда послед-
ние — неизвестно, но слышится эхо меж ними. И так — весь сборник: стихи про что угодно (как и положено им быть), а голос — сквозь 250 страниц! — один, хоть и выдержан он в разных нотах и красках. Но… читаю: “Непрерывно, натужно, упорно / Сквозь рожденье, страданье и смерть / Наших жизней тяжелые зерна / Прорастают в небесную твердь. // А навстречу — легко и проворно / Дышит бабочки трепетный блик, / И полет ее радостен, словно / В бесконечность распахнутый миг…” — и думаю: не слишком ли складно, сентиментально и театрально все это? Еще читаю: “С легким шорохом раскрылись / Средь бумаг летящих — крылья…” — и вспоминаю 80-е годы: на сцене КЗ у Финляндского стоит известная московская поэтесса и роняет, роняет на пол белые листки со стихами, а месяца через три — то же самое, только в другом зале, на другой сцене. Время спустя вновь открыл стихи Е. Полянской (“Всего и надо, что вчитаться, боже мой…” — мудро заметил Ю. Левитанский),
и — вдруг! — как будто снова вдохнул запах утренней июньской сирени, и — увидел капустницу на дачном лугу, и — вспомнил впервые увиденный паровик (чуть не умер тогда от страха), и… А ведь верно: “наших жизней тяжелые зерна… в бесконечность распахнутый миг”.
А. Тер. По ту сторону леса: Повесть /Альбина Те. — Тула: Папирус, 2010. — 46 с.
История, рассказанная А. Тер в этой повести, проста, как высохший лимон. Жила-была женщина, лет, эдак, зрелых. И встретила она, как водится, мужчину, да лучше бы и не встречала. Был мужчина, звать Андрей: красивый такой, сильный, статный, рукастый, работящий. И любила она его — жуть как любила! А на поверку оказался он мелкий, лживый, жадный и жалкий… Да к тому ж выгнал бедняжку из дома. Еще эта женщина писала стихи (а как без них при жизни такой?). Носила их в редакцию, но… Лучше бы она никогда их не писала и никуда не носила — не признали в ней талант, рукопись вернули. Вот и вся история. Но нам-то интересно не “что” сказано — у нас своих историй с три короба, на слоне не унести, — а “как”. “Как” поведано, “как” написано. А вот “как”. “Село встретило меня сырым, холодным домом, запахом плесени, развалившейся мебелью, въевшейся грязью, ветошью на давно немытых окнах; скудностью пищи и полнейшей разрухой”. Далее — описания нелегкого деревенского быта. После чего — истинно Шиллер–Бетховен, “Ода к радости”: “Городскому жителю никогда не видеть этой божественной красоты, что не замечает деревенский: ему просто некогда замечать — умаявшись, он спит”. Получается, что и нет никакой пропасти между городом и деревней, никто не зрит “божественной красоты”: одним недосуг, другие просто спят. Ода дала петуха… Может, она, эта светлая ода, обретет и вернет чистый свой голос в стихах? Может, несправедливо, по черствости и/или недомыслию завернул их злой редактор героине-поэтессе? Посмотрим. “Я растоптана, разбрызгана / По околице, как дождь. / Сердце вынуто, и выкрана / Из него моя любовь. // Опустело, затуманило, / Тишина в дверях стоыит, /Нет меня, не знать бы этого, / То, другая, там сидит…” Как ни жаль несчастную любовь героини, но, даже исправив орфографические ошибки, я бы вернул автору ее творение.
И. Асаев. Мы затеяли жить… — Рига: Латвийское о-во русской культуры, 2012. — 138 с.
“Мы затеяли жить: / Суетиться и плыть, / Измеряя собой бесконечность. / И настырным умом, / Запеленутым лбом / Порываясь цитировать вечность”. Эти строчки набраны курсивом на четвертой странице обложки под черно-белой фотографией — гибрид юного Пастернака и молодого Будрайтиса. То есть — Илья Асаев, автор стихов, написанных в конце восьмидесятых — начале девяностых, но увидевших свет лишь сейчас. Не будет преувеличением сказать, что строф и строк, достойных что предисловия, что послесловия к сборнику — едва ль не на каждой странице. Вот, пожалуйста: “По паспорту — мы люди. Но душа / Живет, как оказалось, без прописки…”; “Спи, мой детский человек, / Не о нас горюет век, / Не о нас наш дом грустит… / Ничего. Ты просто спи.<…> В нашем прошлом (что тужить?!) / Будет маленькая жизнь. / Ну а после (что жалеть?!) / Будет в нем большая смерть. // Ты не слушай, я устал… / Смерти нет, а я соврал. / Будем лучше оживать, / Что за радость умирать”. А вот еще: “Мне не жалко ни слов, ни куплетов, ни строк. / Им — посыльным сознанья — гораздо важней / Из рассохшихся легких на белый листок / Выливать вдохновенную ржавую сель!” Во вступлении к книге перечислены почти все громкие имена русской и советской поэзии, обозначенные в списках “для чтения” автора сборника. “С некоторыми из этих имен… — сказано во вступлении, — мы встречаемся в стихах И. А. — подражание, аллюзия, реминисценция, оммаж…”. Все так: и подражания, и оммаж, как в цветаевской “Оде воде”. Мне же вспомнился Павел Коган; не названый в списках, он, по моему представлению, очевидно, созвучен Илье Асаеву. В 1934 году в посвящении Жоре Лепскому, написавшему музыку к “Бригантине”, Коган писал: “Мой приятель, мой дружище, / Мой товарищ дорогой ,/ Ты видал ли эти тыщи / Синих звезд над головой? / Ты видал, как непогодят / Осень, ветер и вода? / Как легко они уходят, /Эти легкие года!” Илья Асаев умер в 1993 году. Ему было 29 лет.
Н. Королева. Сто стихотворений: 1950–2010. — М.:
Прогресс-Плеяда, 2012. — 140 с.
Нина Валериановна Королева поступила так, как содеяли японцы в начале ХIII века, как сделал Н. Тихонов в 1941 году, потом — М. Дудин, а кроме — сотни и сотни поэтов разных времен и народов: она собрала сто своих стихов под одну обложку, не терзаясь, как и прочие, в поиске заглавия: “Сто стихотворений”, и баста. Но что, безусловно, отличает ее книгу от сонма иных, “стостихотворных” — даты и цифры: на 140 страницах она поместила 100 стихов, написанных ею за 60 лет! Если б было мне под двадцать, я сказал бы: это круто! В 1986 году Н. Королева писала: “Уступаю я место другим на садовой скамейке / И прощаю измену, почувствовав жалости бремя, — / Потому что росла я в большой и недружной семье / Не в военное время, а в послевоенное время”. Время ли “виновато”, семья ли, но чувством Добра и благоговением перед Словом пронизана ее книга от корки до корки. “Как же решиться право себе присвоить / Памятник духу и телу создать словами — / Несовершенному, вечно больному телу, / Несовершенному, вечно больному духу?” — написала она в 2000 году, а в 1956-м: “— Ты откуда? — вы спросили. / — Я из северной России, / Где ольха листву низала, / Где озерные вокзалы / На волнах недвижно плыли / И сейчас еще плывут… / — Вы там были? / — Мы там были. Той волной сердца омыли… / Вас зовут туда? / — Зовут…” А вот стих, — как “ау” москвичке Н.Королевой из города, который она считает родным: “Нас спросили: — Вы не из Сибири? — / Мы сказали: — Мы из Ленинграда. — / Мы сказали: — Мы недавно были. — / Нам сказали: — Песен петь не надо. — // Мы сказали: — Будем петь потише. — / Нам сказа-
ли: — Рядом спит японец. — /Мы сказали: — Это мы запомним. / Никакой японец
не услышит. — // Мы прошли, ворсинки не колыша. / Пели песни, те, что мы любили. / А японец все-таки услышал. / Он спросил нас: — Вы не из Сибири?..” Этот стих, жест признания и приятия славного поэта Н. Королевой, годы и лета спустя написал поэт Д. Толстоба, как земляк землячке: “Мы из Ленинграда!”
П. Шумов. Давка. Нижний Новгород: Дятловы горы, 2012. — 140 с.
Это книга про маршрутки и маршрутчиков. У нее и подзаголовок соответствующий: “Инструкция по применению”. В книге таких инструкций 15; что ни рассказик, что ни зарисовка — учитесь ездить (а лучше — не ездить) в общественном транспорте. Даже рассказ “Город”, название которого якобы предлагает экскурсию по неведомому, и тот споткнулся о колеса: “…вялые советские попытки прокладки широких проспектов имени Первого Космонавта захлебнулись в волне личного автотранспорта граждан Новой России”. Листая страницы “Давки”, читатель вправе задаться вопросом: П. Шумов, вы кто? Вы — откуда? Вы — пассажир или водитель? Если пассажир, на что указывает глубокое знание передряг этой категории населения Города, то отчего такая неприязнь к собратьям по судьбе? “О, сколько же еще открытий чудных таит в себе попутный маршруточный треп! Чего тут только не услышишь: и про мужа-кровопийцу, и про мастера-пидораста, и хитрые финансовые схемы и разводки, описания, как вчера пили водку и где всего дешевле помидоры…” Неужто весь народ окрест вас — кто пьянь, кто торгаш, а кто пидораст, все про-
чее — ухо не слышит? Если же писатель П. Шумов для прокорма себя и семьи сам крутит баранку пазика, что, быть может, отчасти и объясняет его нерасположение к пассажиро-клиентам, то как понимать такой монолог водителя маршрутки (цитирую с купюрами, иначе редактор вырежет вчистую): “— Ты, <…> здесь встал, <…> ! <…> Давай дальше по трассе! Не <…> тут отсвечивать! Не видишь, отъезжаю?! Козлина тупая! Чё те? Билет, <…>?! Да ты еще мне, <…> такая, полстос клееный суешь!!!…” Поверьте, читатель, любое самое смелое и выразительное русское слово, которое подскажет ваша свежая память, дабы расшифровать эти купюры, потерпит фиаско: по части шоферского мата наш автор, безусловно, суперас. А что до книги в целом — пафос ее прост, как правда: не ездите, люди, в общественном транспорте! И в этом призыве весь незатейливый гуманизм Павла Шумова, нижегородца.
А. Банщикова. Сестрица. СПб.: Юолукка, 2012. — 72 с.
“В новой книге (второй книге Анны Банщиковой. — Б. Д.) усугубляется самопознание как возможность сохранить индивидуальность и в ролевой самоидентификации <…>, и в лирических попытках филосовски-религиозного взгляда на
жизнь…” — прописано в аннотации. Сильная фраза! Прочел и — хочешь не хо-
чешь — лезь в книгу, познавай: как же оно усиливается, это самопознание, в каких религиозно-философских взглядах на жизнь его выразительница сохраняет свою индивидуальность? Может, так: “Жизнь на земле — это праздник непослушания, / не подражание Богу или природе. / Я — уникальное в мире разумном создание, / редкая гордая тварь, сумасшедшая вроде. <…> Нету друзей у меня, кроме флота и армии. / Нет покровителей, кроме святой Богородицы. / Дочек своих называю Мариями, Аннами. / Сына Иисусом назвать страшновато, а хочется…” А может, эдак: “Любовь немножко пахнет зоопарком. / Немножко грязно и немножко стыдно / так близко наблюдать все это. Жарко. / И жаль тебя, и за себя обидно. // Ну ладно в детстве, смотришь, как бывает / оно в природе, и — плевать на запах. / Лежат, жуют, ползут, перелетают, / за клетку держатся, стоят на задних лапах… // И всюду жизнь! И трудно удержаться, / не полюбить козла или гадюку. / Вон мальчик плачет, хочет здесь остаться. / Отец его уводит, взяв за руку”. Каково, а! Возможно, “взяв за ухо”, было бы усугубленнее, но и так — гораздо. И таких “гораздых” строчек в этой книжке… — вот еще. Это, правда, перевод с финского, из Пяйви Ненонен, но мы-то знаем: поэт- переводчик — все равно Маршак. “Воет, воет нищий ветер в ночи, / Он стучит, стучит и в окна, и в дверь. / Мы закроем крепко-крепко замки. / Нам тепло-тепло, мы вместе сидим. / Наши окна светят, светят во тьме. / Ветер бьется снегом, снегом в стекло, / Злится. Он один, один, без друзей. / Но никто-никто не пустит его!” Вот она, значит, какова “ролевая самоидентификация” и “попытка филосовски-религиозного взгляда на жизнь” А. Банщиковой?
День знаний в Университете: 1 сентября 2011 года: Вып. 17. — СПб.: СПбГУП, 2011. — 92 с.
И все же, как ни крути, а Санкт-Петербургский гуманитарный университет профсоюзов — заведение незаурядное, а ректор его А. С. Запесоцкий — чисто уникум. Его стараниями имя названного вуза известно далеко за любыми границами. Итак, беру я в руки фолиант “День знаний…” — формат 60х90, цветные картинки, а в них!.. Сидят рядком: профсоюзный вожак М. Шмаков и писатель-сатирик С. Альтов, крупный “единоросс” А. Исаев и народный артист М. Боярский, а еще — и высокие чиновники, и маститые ученые, и консулы-дипломаты, и президенты всяческих фондов; всех перечислять — бумаги не хватит. Но право, если б все дело было в лицах на картинках, то и говорить об этом издании было бы незачем. Нет, дело не в коллажах, пусть даже и отменных, а в текстах, обращенных к будущим гуманитариям. Сначала — некоторые выдержки из пламенного напутствия студентов СПбГУПа на тернистый путь познания президента Российской академии образования Н. Никандрова: “1. Негатив и зло в мире преобладают над добром. 2. Наш мир есть мир насилия… 3. Основной (сексуальный) инстинкт — действительно, основа всего. <…> в этом отношении мы практически “впереди планеты всей”. <…> 7. Российские власти всех уровней не заботятся о народе и в высокой степени коррумпированы… 10. Права и свободы человека в России не защищены… 11. Высшие иерархи православной церкви в России запятнали себя ‹…› бессовестным использованием рыночных механизмов… 12. Уровень развития России крайне низок. <…>”. Как было грустно, наверно, слушать эту больную правду о Родине будущему культурологу, политологу, экономисту, юристу… Но, слава Будде, есть у ректора Запесоцкого друг — полномочный министр Посольства Японии в России Кейдзи Ида. Он сказал студентам: “У нас жизнь очень простая, скромная и чистая. Это наши главные принципы. Думаю, такой образ жизни позволит сохранить энергетику, что в свою очередь поможет продлить срок использования природных ресурсов и т. д. Это может быть своего рода вкладом в развитие культуры. А также надо обращать внимание на других людей”. Хоть он их утешил!..
В. Серов. Россия — Япония. Грусть / В. Ф. Серов. — СПб.: Реноме, 2012. — 128 с. : ил.
“Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись”, — сказал, дай бог памяти, Джозеф Редьярд Киплинг. Ведомо, Санкт-Петербург — это Запад, а Япония — это Восток; но, судя по стихам петербуржца Владимира Серова, мы рядом, только руку протяни. Вот как, к примеру сказать, изображает автор в своем классическом японском пятистишии, танка, до слез знакомый дачно-садоводческий или просто сельский, тульский, барнаульский… российский пейзаж: “День увядает. / Вон паутинка блестит. / Поле копает — / Гулко сосед об ведро / Новой картошкой стучит!” А вот хокку (хайку) — трехстишие; называется “Прощание с дачей”: “Прощай, береза. / Дом наш от ветра укрой / До встречи зимой”. Не исключено, что японцы, равно как и мы, и картошку копают по осени, что и березы растут у них на Хоккайдо, как у нас на Сахалине, — так отчего бы нам и впрямь не сойтись? Тем паче что в чувствах своих сквозь века и пространства мы, вне сомнений, едины: “Скажите, за-
чем / Так себя истомил я / Сердечной тоской? / Не от моих ли жалоб / Осень все больше темнеет?” — изрек монах и скиталец Сайгё аж в ХII веке. “Гроздья рябины / В пронзительной синеве. / Невыносимо / Грусти смятенье во мне! /Жизнь пролетает мимо…” — вторит ему наш современник В. Серов. Вся его книга — перекличка с Басё и Исса, Бусон и Кикаку, Сики и Такобуку и многими другими великими поэтами Японии. А дабы эта перекличка была максимально зримой, каждый книжный разворот проиллюстрирован птицами, цветами или деревами. Выглядит это так: слева гравюра: цапля смотрит на Луну; справа танка: “Что я и она / встретились, слава Судьбе! / Радости полна, / Не проболтайся, Луна! / Можно ли верить тебе?” и хокку: “Стоны журавлей — / Это посланье тебе / О грусти моей!”
Публикация подготовлена Борисом ДАВЫДОВЫМ