Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2012
Алексей Палий
Алексей Валериевич Палий родился в 1975 году в г. Николаеве (Украина). В 1997-м окончил ГМА имени Макарова в Санкт-Петербурге по специальности “инженер по организации морских перевозок и управлению на морском транспорте”. Работает в ООО “Модуль” специалистом по организации международных перевозок. В 2011 году окончил курс “Литератор” при Институте культурных программ в Санкт-Петербурге (мастерская
Д. Н. Каралиса). Печатается в журналах “Аврора”, “Невский альманах”. Живет в Санкт-Петербурге.
Частичная отгрузка разрешена
Сотню вечностей назад, когда мужчины были мужчинами, а женщины были мужчинами любимы, единый и делимый Бог решил развлечься. Он распался на множество подбожий, чтоб поиграть с самим собой. Потекли реки любви и крови, огромные города рушились, не успев достигнуть рассвета, а маленькие деревни хранили свои традиции, как кусочек янтаря неосторожное насекомое. Вволю натешившись религиями и судьбами, Бог воссоединился. Однако не до конца. Мелкие частички его застряли в человечестве, словно пластилин в ковре во время детской игры. Наплевав на несущественные потери, Бог замер в полной бездеятельности. Может, до следующего распада, а может, и навсегда. Что в принципе одно и то же. И люди точно сошли с ума. Днем и ночью мужчины и женщины, стоя, сидя и лежа, пытаются найти кусочки Бога-растяпы. Кто-то находит, кто-то врет, что нашел, кто-то, не найдя, учит других, как искать. Каждый при деле, у каждого есть шанс.
Я болтался на поручне полупустого вагона метро веселой макакой. Левая парализованная рука была пристегнута к поясу специальным ремнем, придуманным и сшитым мной два года назад. Настроение пока держалось на уровне “выше среднего”, и я искал домкрат для его дальнейшего поднятия. Согласно наставлению Ли Юнга, которое еще звучало в голове, искусственное “хорошо” постепенно должно перейти в настоящее. Пока получалось слабо, но я не отчаивался. Сидящая напротив девушка открыла сумочку и принялась искать что-то несуществующее. Мой взгляд уткнулся в содержимое ее сокровищницы. Коробочка, еще коробочка, еще одна. Просто набор черных футляров. Я посмотрел на хозяйку этого добра. Милая. Деликатесные губы, острый носик, прическа с хвостиком как у девочки-запятой из мультика про Витю Перестукина. Она взглянула на меня и резко изменила форму щек. Я отвернулся, ее хищная улыбка смутила. Вот так всегда! Настроишься показать миру всю свою раскрепощенность, так сразу на землю опустят. Несколько секунд я размышлял, стоит ли взглянуть ей в глаза. Смотрит ли она еще на меня? Если смотрит, то как? Натянуто-дружелюбный голос прервал мои сомнения:
— Уважаемые пассажиры, я желаю вам приятной поездки…
О, продавец пластыря. Захотелось купить ленточку и заклеить ему рот. Немногочисленные пассажиры не обратили на него внимания. Лишь старичок, сидящий через несколько пустых мест от девушки с футлярами, слушал продавца с интересом. Дедуля был одет в старую форму неизвестного мне советского ведомства. Железнодорожник или капитан буксира на пенсии. Люди этого возраста часто прячутся от капиталистической действительности за шевронами некогда грозной империи.
— …Замечательный стеклорез. Сейчас я продемонстрирую его работу.
Стеклорез при мне в метро продавали впервые. Я повернулся на голос, мазнув взглядом по незнакомке. Она смотрела перед собой. Люблю, когда у девушки открытый лоб. Можно мысленно написать что угодно. “Я твоя”, например.
Продавец стеклорезов, лохматый парень в спортивном костюме, достал из рюкзака стекло. Демонстративно попробовал его на прочность, словно фокусник перед интересным трюком. Вдруг поезд резко затормозил. Парень, расставив руки, полетел на меня по вагону, как самолет, оставленный экипажем. Я выставил ему навстречу плечо парализованной руки. Старик в форме слегка дернулся. Продавец врезался в меня и остановился, с трудом сохранив равновесие. Поезд продолжил движение, и, казалось, инцидент был исчерпан. Я посмотрел на девушку в надежде, что она оценила мой поступок, но тут же уставился на старика. На его лбу темнела странная толстая полоска, она медленно расширялась. Дед, заметив мой удивленный взгляд, провел рукой по лбу. Рука стала темно-красной. Через секунду кровь уже заливала глаза раненого, и он тихонько завыл. Мое сердце упало в желудок и начало перевариваться. Продавец смерти бросил окровавленное стекло и быстро прошел в другой конец вагона. Ему никто не мешал. Хотелось заорать: люди, я сраный инвалид, сделайте что-нибудь! Взгляд сам нашел незнакомку с хвостиком. Она быстро пододвинулась к старику, достала из сумки один из черных футляров. Крышка откинулась, я рассмотрел разные хромированные штукенции и кусок ваты. Вот она со словами “Сиди спокойно, начинаю лечить” вытирает кровь. Потом вкалывает маленьким шприцем что-то в лоб. Далее в ход идет незнакомый инструмент, напоминающий степлер. Через минуту я вижу на лбу старика аккуратно зашитый шрам и немного размазанной крови. Готов поклясться, что большинство пассажиров вообще ничего не заметило.
Я шагал по вестибюлю станции за таинственной медсестрой. Хвостик ее прически стрелкой указывал вниз, на попу. Я послушно опустил взгляд. Ягодицы вращались, словно китайские массажные шарики в ладони. Упустить такую девушку было немыслимо. Но как к ней оригинально обратиться? Красавица, девушка… тьфу, банальщина. Первое слово ведь самое главное. Господи, помоги.
— Богиня!
Она остановилась и медленно повернула голову. Я впервые рассмотрел ее глаза. Если и ошибся в обращении, то не сильно. Щеки снова стали видоизменяться. Казалось, они могут принять абсолютно любую форму. На этот раз улыбка получилась более дружелюбная. Слегка приободренный. я продолжил:
— У вас есть вакансии на Олимпе? Я бы прислал резюме.
Она достала из сумки черный футляр, поменьше предыдущего.
— Будешь свободен, приходи! — Девушка достала из него глянцевую листовку.
Я схватил бумажку. “Любительский театр “Tabula Rasa” приглашает на представление “Частичная отгрузка разрешена”. Адрес, где-то в центре, в это воскресенье, семь вечера. Мое лицо разочарованно скуксилось. Никакая не богиня, не инопланетянка. Просто артистка неизвестного театра. Разыграла спектакль, пусть даже вполне реальный. Девушка вынула еще один футляр. Фокусница, блин. Достала из него узкие черные очки и едва заметным щелчком большого пальца ловко накинула их на лицо. Так крутые перцы из боевиков отправляют в рот подушечку жвачки. Прикольно. Хотя очередной фокус, ничего более.
— Приходи, будешь свободен, — сказала она еще раз и направилась к платформам.
Эскалатор тащил меня вдоль серых стен. Я словно опять шел по коридору больницы Боткина, где мы с младшим братом лечились несколько лет назад.
* * *
Июль того года выдался на редкость жарким в смысле разного рода развлечений. Чего еще взять с молодого парня, только что получившего диплом университета? Специальность журналиста давала добро совести на изучение многообразия жизни. Домой я приходил редко, да и то, как говорится, “за гитарой”. Легкие и быстротечные знакомства, широкий выбор средств затуманить любопытный мозг. Как-то белые ночи вдруг превратились в желтые дни. И, по правде говоря, гепатит А был не самой тяжелой расплатой за продолжительный разгул. Коммерческая одиночная палата в боткинской больнице, конечно, не стриптиз-бар, но минимальное пространство для маневра существовало. Редкий день обходился без посетителей. Мама приносила фрукты и жалела меня, как могла. Мне было легко и приятно играть перед ней роль жертвы обстоятельств. Я докладывал ей о своем самочувствии, назначенных лекарствах и процедурах. Она слушала с восприимчивостью подростка, глотающего “Три мушкетера”. Женя, младший брат, перешедший на второй курс университета по моей же специальности, старался приходить в разные дни с мамой. С ним мы вели другие разговоры. Я объяснял, например, почему при знакомстве с девушкой стоит обращать внимание на ее ступни и форму ноздрей или как мешать напитки с минимальными последствиями. Сам я редко придерживался правил, но хотел, чтоб Женя не повторял моих ошибок.
Брату было десять лет, когда мы остались без отца. Тот однажды вышел из дома к любовнице и не вернулся. Женька, во многом, даже во внешности, похожий на маму, воспринял потерю тяжелее всего. Он сбегал из школы, шатался по городу. Хорошо, что не попал в плохую компанию. Это за него сделал я. Да, я старался влезать во все возможные ситуации, показывая на своем примере, что делать стоит, а что нет. Моя толстая отцовская шкура защищала нас обоих. Вот, Женя, я краду в магазине шампунь, грузчики догоняют меня и чуть не отрывают уши. Воровать больно. А это, мой любимый брат, я каждый вечер бегаю на турники и занимаюсь до кровавых мозолей. Руки становятся жилистыми, они легко скручивают Федьку, самого борзого в нашем дворе. Быть сильным выгодно. Женя с удовольствием включился в эту игру. После очередного поучительного приключения я для наглядности рисовал в тетрадках основные его эпизоды — диафильмы. Схематично, левой рукой, чтоб забавнее выглядело. Покупал брату мороженое и устраивал показ. Мама однажды застала нас за этим занятием, молча погладила меня по голове и удалилась из комнаты. Позже я узнал, что отец любил рисовать ей разные моменты их жизни.
Так мы познавали мир и войну. Я проводил разведку боем, Женя ждал меня в штабе. Серьезно поссориться нам удалось только однажды, когда я увидел его гуляющего с Людочкой. Мой четырнадцатилетний брат и Людка Треха, прозванная так по стоимости ее согласия, гуляли под ручку у кинотеатра. Я буквально вырвал Женю и оттащил домой.
— Вот вспоминай, чем закончилась моя дружба с Трехой, — я тыкал пальцем в одну из старых картинок в тетради.
Женя демонстративно отвернулся. Тогда я рассвирепел и раскрытой тетрадью надавил ему на лицо. Он не сопротивлялся. Когда я убрал руку, его щеки были красными и мокрыми.
— Знаешь что? Надоели твои диафильмы. И ты сам мне надоел. Заботишь-
ся … а когда-нибудь бросишь меня… как отец. — Женя схватил тетрадь и выбежал с ней на балкон.
Я смотрел через окно, как брат поливает рисунки ацетоном из бутылки, берет с подоконника спички, и вот пылающая тетрадь сбитым “юнкерсом” пикирует во двор. Через несколько минут мы уже обнимались на балконе под ругань сидящих во дворе бабушек. Я клялся, что никогда не брошу брата, но постараюсь менее навязчиво его опекать. Женька обещал быть благоразумнее и прислушиваться к моим советам. Можно сказать, мы оба выполнили наше Балконное Обещание. И диафильмов я ему больше не рисовал.
Лечение гепатита А продвигалось бодро. Трансиминаза, билирубин и прочие развеселые показатели приходили в норму. По ночам я играл с медсестрами в карты на раздевание, днем, помимо процедур и общения с посетителями, читал и шатался по территории больницы. Меня устраивала подобная рутина. Приблизительно таким образом я планировал проводить время на пенсии.
Женю положили в больницу через несколько дней после моей выписки. Из всех людей, с которыми я общался, заразиться умудрился только он. В этот раз брат пошел по моим стопам без нашей договоренности. Меня не сильно расстроила его болезнь. Женю положили в мою палату, и я был уверен, что лечиться он будет недолго. К тому же я помнил, как Алла, единственная медсестра, которая игнорировала мои приставания, смотрела на Женю, приходившего меня навещать. Тут у него были все шансы исправить недоработку старшего брата.
Я пришел его навестить на третий день госпитализации. Вчера заходила мамуля, а сегодня моя очередь. В рюкзаке лежали гостинцы — бутылка коньяка (исключительно для угощения медперсонала), пачка презервативов и роман Кинга “Мизери”. Палата была пустая. Наверное, уже гулять пошел. Надо рассказать ему про смешных наркоманов из соседнего корпуса. Я упал на знакомую кровать, взял с тумбочки яблоко и захрустел. Дверь приоткрылась, в щель вползло ведро с водой. За ним вошла тетя Варя, уборщица. Я приветственно поднял руку. Она упала на стул и разрыдалась.
— Тетя Варь, вы чего? — я присел возле нее.
— Женя уууууумер…
— Что???
— Ууууутром…
В палату вошла Алла. По ее щекам траурными ленточками ползла тушь. Я сидел на корточках, тупо уставившись на ведро уборщицы.
С территории больницы меня удалось выгнать только вечером. Я водил по корпусам и аллеям экскурсию:
— Вот, Женя, здесь лежат нарики, можно зайти, посмотреть, до чего доводит “Я в любой момент могу соскочить”. А тут стоит очередь из иностранных студентов, они сдают кровь на СПИД. Хочешь познакомиться с веселой негритоской или узкоглазкой? Если пройти по дорожке с кустами роз, увидишь морг. Там сейчас лежит мой брат.
Гуляющие пациенты сторонились человека, с улыбкой рассказывающего невидимому спутнику про больницу. Даже Швабра, ласковая местная псина, понюхав возле меня пространство, нервно тявкнула и скрылась с глаз.
Хоронили за городом. Нашли место на кладбище одного поселка у Ладоги. Народу немного. Я, мать, несколько друзей. Местный поп отрабатывал заупокойную. Надоел своим привыванием. Я старался держаться подальше от мамы, чтобы как-то растянуть концентрацию горя. Она держалась неплохо. Только иногда расплывалась в воздухе, словно неустойчивая проекция. Больше всего боялся, что на лицо брата сядет муха. Поп закончил, гроб заколотили. Женя рывками опускался в яму. Я присел взять горсть земли. Глаза смотрели в могилу. Ждал, когда туда полетят первые комья. Ничто не нарушало темного силуэта ямы. Ну вот же, кидаю! Я растерянно посмотрел на левую руку. Она уперлась в свежую землю. Совершенно не двигалась. Она вообще моя? Может, случайно отрыли чью-нибудь. Вдруг показалась, что рука поползет в могилу и утащит меня за собой. Я бросил горсть правой и отскочил.
Две недели я не выходил из квартиры. Друзей не принимал. Чтоб занять себя, стал ремонтировать все подряд. Обвесившись инструментами, ходил по комнатам в поисках жертвы. Подтягивал болты на диване, менял антенные штекеры. Мне даже нравилось справляться одной рукой. Мама смотрела на меня с тревогой. Возможно, углядела начальные признаки отшельничества. Но жизнь настойчиво требовала выхода на бис. Сидеть дальше за кулисами стеклопакетов не имело смысла. Первым делом я пошел в клинику. Точнее, туда меня вытолкала мать.
— Паралич руки. — Молодой доктор с выпученным глазами и нелепыми бакенбардами быстро поставил диагноз. — Валить надо из этой страны, — внезапно добавил он задумчиво.
Узнав про недавний гепатит, он едва мог сдержать радость. Его руки взлетели, словно разбрасывая конфетти:
— Ну конечно! Инфекционные осложнения!
Сложнее некуда. Я сказал ему про брата.
— Вот! Огромнейший стресс вызвал поражение нейронов! — он заорал так, что заморгали неоновые лампы. — А в Европе вашего брата вылечили бы… — и, внезапно заткнувшись, он принялся выписывать рецепт. Бумага заполнялась мелкими, но четкими буквами. Потом врач достал из стола несколько глянцевых листовок и прикрепил их к рецепту.
— И я бы не советовал вам оформлять инвалидность. Не в той стране живем. А еще инвалидность — серьезная психологическая установка. Может помешать выздоровлению.
Я стоял в коридоре клиники с рецептом в руке. Вдруг он под тяжестью прицепленных с обратной стороны листовок изогнулся вниз с громким треском. Инвалидность. Я мысленно нарисовал это слово. Получилась небольшая матрица со всякой ерундой: клетчатый плед, коляска в виде старинного паровоза, автобусное кресло у компостера, самовар, прочая ерунда. И схематичный человечек как на дорожных знаках. Присмотрелся внимательнее — вроде на меня не похож. Пока что.
Мама составила план лечения на основе рецепта. Самомассаж, зеркальная гимнастика, витамины. Я безропотно все принимал. Только отказался покупать биодобавки, разрекламированные в листовке доктора. “Сок, который пьет Мария Шарапова”, — бррр, мне явно не грозило стать великим спортсменом.
Меня взял на работу глянцевый журнал для мужчин “Берсерк”. Может, у них разнарядка на убогих была, а может, главреду понравилось, как я на собеседовании отстраненно крутил фиги на парализованной руке. Мои статьи стали выходить в каждом номере. Неизвестные дорогие клубы, закрытые политические семинары, поселения бомжей у крупных свалок. Больная рука часто служила авансом доверительных отношений с народом. Я быстро сообразил, как входить в контакт с самыми разными людьми — сразу показать две вещи: то, что я несчастный инвалид, и то, что меня это совсем не беспокоит. Хотя обе они были далеки от истины.
Где-то раз в месяц на меня накатывало очень сильно. За несколько минут я придумывал десяток вариантов благополучного развития прошлых событий. Женя с нами, у нас все отлично. Потом жалел маму, потом свою руку, и снова мысли возвращались к брату. Заканчивалось все пьянкой. В левую руку я вкладывал стакан (это был Женька) и чокался с ним правой.
Через год после трагедии случилось чудо. Нет, рука не стала шевелиться. Мама нашла себе человека. Она впервые после смерти брата купила себе новое платье. Мне оставалось на цыпочках переехать в съемную квартиру.
Доктор с бакенбардами оказался довольно приставучим. Периодически звонил, спрашивал, как дела, и советовал новые лекарства. В конце концов я сказал, что очень занят: готовлю в журнал статью о докторах, продающих пациентам всякую дорогую ерунду. Несколько месяцев он не звонил, пока однажды я вновь не услышал в трубке его голос:
— Алексей, может, эта страна не так и безнадежна!
— Мммм?
— К нам приехал великий Ли Юнг!
— Мммм…
— Человек уровня Христа, попасть к нему невозможно, но я вас записал. Группа начинает работать с понедельника. Диктую адрес…
Очевидно, что никуда идти я не собирался. Даже профессиональное любопытство не заставило бы меня смотреть на очередного гуру. Но мама, которой я рассказал про Ли Юнга в качестве прикола, настояла, чтоб я сходил. Пришлось махнуть правой рукой — в крайнем случае будет материал для статейки.
Ли Юнг исцелял в классе какой-то школы. Этот еще не старый китаец бодро шагал между парт и говорил о волшебной пользе энергии радости. Группа из двенадцати человек уныло внимала. Мне захотелось спросить каждого: кто тебя сюда отправил? Не удивился, если бы они все оказались пациентами моего доктора.
— Начиная с этого момента запрещается не улыбаться, — по-русски он болтал почти без акцента. — А истинная радость придет! И вам следует постоянно ее усиливать. Пока не выздоровеете…
Вдруг взвизгнула женщина. Это великий лекарь уколол ее бамбуковой палкой.
— Я сказал: улыбаться! Кто не будет слушаться, будет получать тыц-тыц, — он замахал над головой палочкой.
Странно, но мне даже понравилось ходить на эти дикие занятия. Мы улыбались, слушали поучения, медитировали. Настроение действительно было неплохим. У некоторых, по их словам, что-то перестало болеть. Моя рука, конечно же, от улыбочек не заработала.
* * *
Я шатался по квартире, думая, чем бы себя развлечь. Неожиданно на глаза попался семейный альбом — мама чуть не насильно впихнула его в сумку, когда я переезжал. Вряд ли открывал его последние годы. Смотреть на отца или видеть улыбающегося Женю не хватало смелости. Ругая себя за малодушие, я раскрыл его наугад и пискнул от неожиданности. С черно-белой фотографии на меня смотрела девушка из театра “Tabula Rasa”. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять — это просто моя мама в молодости. Ну да, вон и улица явно советского вида. Да и не очень похожа, честно говоря. Прическа не та, нос другой, глаза… Глаза богини.
Черт, где это долбаное приглашение? Бумажник, куртка — пусто. Рука пошла в пляс по карманам джинсов. Без результата. Еще один круг. И вот из левого заднего кармана появляется скомканный листок. Все-таки культура — полезная вещь, мог бы прямо в метро на пол кинуть. Перечитал и запомнил время и адрес.
Я спустился в подвальчик обычной непримечательной подворотни. В таких местах часто ютятся рок-магазины. Небольшой вестибюль неправильной формы, у входа в зал вахтерша.
— Что у вас? — рявкнула она.
Я растерялся. Действительно, что у меня? Листовка осталась дома.
— Рука вот. — Я потрепал себя за парализованную конечность.
— Проходите.
Тяжелая портьера облизала меня, пропуская в зал. Блин, темно-то как. Единственный прожектор освещал только небольшую часть сцены. Зрителей, на которых зачастую интереснее смотреть, чем на артистов, не видно. Я на ощупь преодолел несколько метров до первого ряда. Долго ли ждать? В ответ на эту мысль прожектор метнулся вверх и осветил большой крест в углу сцены. На кресте висел распятый, на лице была кислородная маска. Вдруг я узнал человека — это же раненый старикан из вагона, в котором мы ехали.
Из темноты вышел человек. Я готов был узнать и его — так изображали банкиров в журнале “Крокодил”: толстый, в жилете, цилиндре и с сигарой. Заиграла музыка кабаре. Банкир подскочил к распятому и принялся срезать с него форму большими ножницами. Я приготовился увидеть не очень приятную картину. Но буржуй оказался милосердным, оставив распятому нижнее белье. Старик был в ужасе, его глаза над кислородной маской то округлялись, то закатывались едва не под самый шрам на лбу. Банкир, попыхивая сигарой в такт музыке, притащил мешок со знаком “$”. Достал оттуда одежду, похожую на свою, и попытался надеть его на висящего. Не получилось. Тогда толстяк снял со старика кислородную маску и спросил:
— А ю реди?
Распятый энергично закивал. Банкир аккуратно снял его с креста. Посредине я заметил велосипедное седло.
— Велкам! — пригласил буржуй.
Старик принялся облачаться в новую одежду. В конце он вытащил из мешка сигару и закурил. Второй банкир получился даже убедительней первого. Толстяк по-братски обнял нового коллегу и, что-то втолковывая на английском, увел со сцены.
— Антракт!!! — грянул сверху призыв. Но выходить в комнату со старушкой мне не хотелось.
— Тогда второй акт! — крикнули из мрака. И тут же луч прожектора осветил меня. Я вздрогнул и зажмурился. Когда открыл глаза, передо мной стоял гроб. В нем лежал Женя. Я заорал. Громко и хрипло. Опять, опять мне надо его хоронить?! Левую руку словно сунули в кипящий фритюр.
Господи, какой брат, это же Она. Ну да — губки, носик, которым я любовался в вагоне. Как я вообще мог ее перепутать с Женей? Я пнул гроб ногой.
Тут же прискакало странное существо с невероятно длинной прямоугольной головой. Оно сняло голову и положило ее на пол. Да это просто банкир, уже переодевшийся в спортивный костюм, притащил крышку гроба. Он взял в свои руки мою парализованную клешню. А и не жалко. Внезапно пришла полная апатия. Я даже не пошевельнулся, когда банкир своими ножницами сделал надрез на левом рукаве моей куртки. Он победно завыл и оторвал рукав. И тут рука, моя никчемная рука, стала дрожать. Банкир запихал рукав в гроб, кинул сверху крышку. Закрытый гроб стал похож на футляр из сумки девушки. Но это меня уже не интересовало, я принялся трясти и целовать оживающую руку. Она пока ничего не чувствовала, но это ничего, ничего…
* * *
— Хочешь к нам?
— Очень, но не пойду.
Мы с ней сидели на лавочке безымянного парка. Малыш в дутом комбинезоне пытался поймать голубя. Тот в свою очередь пытался добраться до россыпи пшена. Прошло несколько дней после спектакля. Пальцы уже отзывались на прикосновения, а мизинцем даже можно было поковырять в носу.
— Не пойду, — повторил я. — Может, лучше ты к нам? Точнее, ко мне.
Она достала из сумочки футляр. Сейчас щелчком набросит очки и пропадет. В футляре лежал золотистый карандаш. Девушка вложила его в мои непослушные пальцы.
— Пиши телефон.