Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2012
Дмитрий Каралис
Дмитрий Николаевич Каралис родился в Ленинграде в 1949 году. Автор книг прозы: “Мы строим дом”, “Игра по-крупному”, “Ненайденный клад”, “Самоваръ графа Толстого”, “Роман с героиней”,“Чикагский блюз”, “Записки ретроразведчика”, “В поисках утраченных предков”, “Петербургские хроники”, “Очевидец, или Кто остался в дураках?” и др. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге.
Из писем московскому другу-2
1.
…Однажды ты уже упрекал меня за радостный отклик на первую книгу романа Юрия Полякова “Гипсовый трубач”, говорил, что должна выйти последняя часть, и тогда поговорим-поспорим о стиле и содержании. И вот роман в трех книгах, который издавался пять лет, закончен. Наступил обещанный в заголовке конец фильма. “Гипсовый трубач” разбежался по книжным магазинам, я прочитал его два раза и пишу тебе с не меньшей радостью.
Чему же я радуюсь в чужом романе? Всему — от естественных, как запах укропа, сравнений, до тончайших исследований нашей истории. Радуюсь техническим и психологическим ремаркам, точно найденным глаголам сопровождения речи, метким наблюдениям, убедительным рассуждениям автора и героев на тему происходящего или происходившего в нашей стране.
Но в первую очередь меня радует, что русская литература жива, ее сохранили немногие писатели, как в свое время медики-традиционалисты сохранили медицину, не побежали вслед за чумаками и кашпировскими лечить все болезни стаканом энергетически заряженной воды или виртуальной клизмой. Как говорил Сен-Жон Перс, которого частенько цитируют герои романа Полякова: “Для традиции нужен талант, для новаторства достаточно нахальства”.
Радуюсь тому, что я сам хотел бы написать подобный роман о современной жизни! А такая примерка чужой одежки, как ты знаешь, у литераторов случается редко. Как говорится, готов подписаться под любым словом, любым предложением, любой мыслью и суждением героев.
И хочется устроить веселый праздник русского литературного урожая с грандиозной выпивкой — знай наших! Вот она, русская литература! Жива! Расцветает!
Но, увы! Не соберутся на этот праздник писатели — не принято в наших кругах радоваться чужим успехам. Пустячного извращенца раздуют до размеров слона, литературного малька представят живым осетром, объявят бестселлером — то есть самой продаваемой! — книгу, которая еще и в продажу не поступала, а вот порадоваться талантливому роману, написанному с русским размахом и в русской традиции — нет!
Догадываюсь, почему издатели и книготорговцы в обеих столицах обходят молчанием вещи сильные и так любят навязывать читателю всякий хлам, высосанный из пальца.
Во-первых, потому, что настоящей литературы во все времена рождалось немного, а торговать издателям хочется каждый день.
Во-вторых… Вот тебе простой пример. Последние десятилетия нас так усиленно приучали к мысли, что в красивых упаковках с пятнистыми коровками и деревенскими домиками продается молоко, что мы почти поверили — да, таким оно и должно быть на вкус. И когда вышло распоряжение маркировать эти пакеты надписью “молочный напиток”, многие покупатели были удивлены и даже растеряны. А мы думали, что пьем молоко! Подобная картина сложилась в книгоиздании. Критики дудят в разные дудки и бьют в литавры, выдавая за литературу то, что литературой по определению являться не может. Сколько “знаковых” и “культовых романов” предлагали издатели за эти годы бедному читателю! Как в пищевой промышленности понятия “молоко” и “сметана” подменены понятиями “молочный продукт” и “сметанный продукт”, так и в литературе впору вводить серии “Литературная продукция”, “Как бы литература”, “Как бы проза”. И в нее угодит 99 % нынешней “книжной продукции”. Думаю, большинство критиков и авторов, играющих в современную литературу, постараются не заметить новый роман Юрия Полякова. Зачем так называемому молочному комбинату сообщать о натуральном молоке, если он его не выпускает? Лучше промолчать…
Сейчас — увы! — вновь пришло время подделки под искусство, о четырех основных способах которого писал сто лет назад Лев Толстой в работе “Что такое искусство?”. Имитация, шифрование нулей, водичка, разбавленная сиропом, вино, изготовленное без винограда и выдержки, заумный “ниочемизм” (от “ни о чем”) — вот что такое большая часть современной “книжной продукции” по разделу “художественная литература”.
И еще одно замечание. Романы, подобные роману Полякова, выполняют важнейшую для литературы роль: поддерживают планку, задают высоту. Нам, пишущим, легче живется, когда есть рекордсмен, когда ставятся рекорды. Иначе весь литературный процесс превратится в некие литературные параолимпийские игры для людей с ограниченными творческими возможностями, где равняются на результаты своего круга и не обсуждают высшие достижения литературы, чтобы не расстраиваться. Прочитав Юрия Полякова или Виктора Конецкого, халтурить стыдно. Зато какая-нибудь Машкова или Грустинова порождают шлейф подражателей — я тоже так могу, скорее напечатайте! Планка снижается, писательское сословие начинает халтурить. На ровном пустынном месте каждая кочка кажется холмом. А гору вдали стараются не замечать.
И вообще, чтение как особый вид эстетического наслаждения — увы! — становится занятием избранных. Наподобие визита в филармонию или неспешных прогулок по Эрмитажу или Третьяковке.
Если бы я выдвигал Юрия Полякова на Нобелевскую премию, то с формулировкой: “За сохранение лучших традиций русского литературного языка и высокую художественность”. Или так: “За продолжение традиций Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Зощенко, Булгакова в русской литературе и высочайшее мастерство в художественном изображении жизни”. Мастерство — вот что в первую очередь импонирует мне в прозе Юрия Полякова.
2.
Ну вот. Похвалил, даже формулировку для Нобелевки подобрал, теперь надо бы для равновесия пожурить, а задумался — журить не за что. Ну, разве за луну, которая в романе достаточно часто находится в полной фазе, хотя романного времени проходит неделя. Или за сбой с именем одного из персонажей: в первой части герой появляется как Эдвард Змеюриков, а в последней — Гелий…
Правда, автор в одном из интервью извиняется, что писал роман в трех частях достаточно долго и сейчас сводит все концы, завязывает все узелки, которые не успел завязать на ходу. Немудрено: когда героев и персонажей несколько десятков, имена могут перепутаться. Это скорее недогляд редакторов, чем автора.
Ты заметил, что в современной литературе почти нет произведений, которые хотелось бы обсуждать? Книжной продукции — навалом, а говорить не о чем. Где идеи, мысли, события, поступки, достойные того, чтобы обратить на них внимание? Где, в конце концов, герои? Есть лишь “острый, захватывающий сюжет”, как пишут в аннотациях издатели. Ты же знаешь, когда реклама уверяет, что от романа не оторваться, он читается в один присест — это, скорее всего, пустяковый роман — для чтения в метро или на пляже. Читатель глотает сюжет, как похмельное пиво, и получает лишь одно удовлетворение — от завершения истории. Вынь из такого произведения сюжет, и ничего в душе не останется. Все рассыплется, героев не вспомнишь, лишь мельтешение событий останется в гудящей голове.
В “Гипсовом трубаче” есть о чем говорить и после прочтения романа.
Например, мнимые или истинные изречения Сен-Жон Перса, которыми по всем поводам сыплет брутальный режиссер Жарынин. Вот навскидку — о браке и женщинах: “Мы всегда влюбляемся в самую лучшую на свете женщину, а бросаем всегда самую худшую. Но речь идет об одной и той же женщине”, “Приличная женщина предпочтет ночное одиночество утреннему стыду”, “Легче найти братьев по разуму в космосе, чем довольную женщину в Париже”, “Жаждут ночных женщин, а любят утренних”, “Ничто не дается нам так дешево и не стоит так дорого, как женщины!”. О творчестве: “Бессмертным человека делает шедевр или подвиг!”, “Человек проводит в сортире гораздо больше времени, чем в объятиях страсти, однако мировая поэзия отдана любви, а не унитазам!”, “Хорошие писатели изучают жизнь, а плохие — самих себя”, “Скорее мартышка станет человеком, чем талант — гением”, “Где секс — там комедия, где любовь — там драма, где деньги — там трагедия”, “Искусство существует именно для того, чтобы наказывать зло, ибо жизнь с этой задачей не справляется”, “За славу всегда расплачиваются жизнью. Иногда в рассрочку, иногда сразу”, “Все рано или поздно осознают свою бездарность. Главное не делать из этого поспешные выводы”, “Художник, сохраняющий верность жене, изменяет Искусству!”, “Нельзя любить деньги больше искусства, и то и другое надо любить одинаково!”.
Или такие: “Вековое желание России стать Европой — это форма рецидивирующего слабоумия”, “Суд — это такое место, где вы можете купить столько правосудия, на сколько у вас хватит денег”, “У настоящего зла улыбка стеснительного филантропа”.
И таких афоризмов, приписанных французскому поэту, лауреату Нобелевской премии 1960 года, в романе не менее двух сотен.
Так вот о героях. У Полякова герои живые, настоящие. Кажется, протяни руку — и дотронешься до них. Подставь стопку, когда кинорежиссер Жарынин и беллетрист Кокотов вкусно пьют в номере перцовку, и они тебе машинально нальют. Ты можешь благодарно кивнуть, выпить и незаметно подцепить кусочек замерзшего сала с розовыми прожилками.
А “последний русский крестьянин” Агдамыч, по которому проехала реформаторская борона! Не помню в литературе последних лет такого сильного второстепенного героя. И вообще, не помню крестьян или рабочих в новой литературе, равно как и в кинодраматургии. Олигархи, охранники, менты, бандиты, завсегдатаи ночных клубов, влюбленные певички, снова олигархи — все они усердно маркированы стилистами и визажистами, но все равно плоские, картонные, манекенные. Сколько ни продолжай этот ряд, он не закончится понятным читателю-зрителю образом человека со своей судьбой.
И когда в финале с героями происходит то, что происходит, мне плакать хочется. Эмпатия и сопереживание полные. Проживаю с ними все романное время и думаю о них, закрыв книгу. И через некоторое время вновь беру с тумбочки один из трех томов “Гипсового трубача” и открываю на любой странице.
Как писал А. Дюма-сын: “Произведение, которое читают, имеет настоящее; произведение, которое перечитывают, имеет будущее”.
И еще ловлю себя на том, что пытаюсь вычислить, с кого же списаны брутальный кинорежиссер Жарынин и беллетрист Кокотов. Не верю, что они могут быть выдуманы, и перебираю в памяти всех известных режиссеров и беллетристов. Не нахожу четкого прообраза и убеждаюсь, насколько был прав Сен-Жорж Перс: “Искусство — это выдуманная правда”. Но — подчеркну важность первой части формулы — именно искусство!
Ты помнишь сюжетный посыл романа: беллетрист Кокотов, пишущий под женским псевдонимом, и скандально известный режиссер Жарынин отправляются в подмосковный Дом ветеранов искусства писать киносценарий, где и попадают в нешуточную передрягу. И между написанием сценария и участием в делах довольно-таки нервных, скандальных и амурных они рассказывают друг другу истории из своей и чужой жизни. Или выслушивают рассказы обитателей Дома ветеранов искусства. По признанию самого автора, ему давно хотелось сочинить свободный роман, где сюжет прихотливо витает меж разговоров, воспоминаний, вставных новелл. Имея в виду, что значительную часть жизни люди просто разговаривают, выслушивают чужие истории или перебирают в памяти минувшее. И Юрий Поляков свое намерение осуществил в самой изысканной форме. Чего стоят одни рассказы ветеранов искусства о переплетении своих судеб с судьбой страны! Сталин, Берия, Хрущев, Андропов, Брежнев, ВЧК–КГБ, быт артистов, художников и писателей, известных журналистов — все истории взяты не с потолка, по ним можно составить энциклопедию русской жизни двадцатого века. Читаешь, и диву даешься — как автор скрупулезно отбирает и сочетает факты, но делает это без университетского занудства, а весело, местами просто смешно.
Яркие запоминающиеся истории, которые рассказывают при работе над сценарием фильма соавторы, заставляют вспомнить “Декамерон”, но написанный современным и удивительно живым языком.
Два слова об аксеологической функции художественного текста, попросту говоря, о нравственной позиции автора, которая явно или скрыто содержится в каждом словесном творении — от частушки до многотомной эпопеи. Известно, что автор, предлагая читателю текст, помимо содержания, несущего познавательность (вспомним, что литература — один из ненаучных способов познания мира), предлагает свою систему нравственных координат. Бумага, как говорят в таких случаях, прозрачна — за текстом виден автор, его отношение к добру и злу, Об этом еще Чернышевский, на которого сейчас не принято ссылаться, говорил, что произведения искусства “могут иметь значение приговора явлениям жизни”.
У Полякова таких оценок-приговоров в романе достаточно много. Но он не бьет своего читателя палкой по лбу: “Запомни, вот это — хорошо, а вот это — плохо!”
3.
Вот, например, Жарынин рассуждает о мировом гуманизме, прощении былых ошибок и даже преступлений:
“— …Вот вы, Кокотов, конечно, уверены, что черносотенцы — это гнусные животные, которые ходили в поддевках и смазных сапогах, рыгая во все стороны луком и водкой?
— Ну, что-то в этом роде!
— А вот и нет! Это был цвет русской нации. К вашему сведению, среди черносотенцев были такие выдающиеся люди, как доктор Боткин, химик Менделеев, художник Васнецов, поэт Кузмин… Какие из них погромщики? Кого они громили?!
— А вы ничего не путаете?
— Нет, друг мой, я-то ничего не путаю! А вот вы, когда в следующий раз отправитесь плутать по лабиринтам страсти, возьмите с собой парочку порядочных книг по русской истории! Вы слишком невежественны даже для писателя. Как говорил наш друг Сен-Жон Перс, └знание вызывает печаль, невежество — смех!“”
Или вот маленькая история, рассказанная соавтору во время написания сценария.
“Жарынин вскочил, раздраженно прошелся по номеру, раскурил давно погасшую трубку:
— Вот вы мне, Кокотов, объясните! Немцам Освенцим, извините за неуместную рифму, почти забыли. Англичанам колониальные зверства давно простили. Израильтянам даже не вспоминают бойню в Дейр-Ясине. Японцы делают вид, будто никогда не резали китайцев сотнями тысяч, как баранов. Американцы вроде уже и не сбрасывали никаких атомных бомб на Хиросиму. Нам же, русским, чуть что — тычут в морду 1968-м и нашими танками на Вацлавской площади! И всякий раз возмущаются, как жених в первую брачную ночь, обнаружив у невесты порванный в клочья анус! Это, по-вашему, нормально? А что мы должны были ввести в мятежную Прагу? Сеялки с веялками? У нас, между прочим, с ними военно-политический союз был! Варшавский Договор назывался. Ответьте!
— Варшдог! — сочувственно подтвердил Кокотов.
Игровод не на шутку разошелся, даже побурел лицом от застарелой геополитической обиды:
— …Прилетаю в Карловы Вары на фестиваль с короткометражкой “Толпа”. Помните, я про нее рассказывал. Фурор! Я герой показа. Знакомлюсь в баре с молодой чешской актрисой Миленой Франтиковой, немного говорящей по-русски. Гуляем по набережной, едим печеное полено, пьем бехеровку с пивом, едем ко мне в номер, бурно раздеваем друг друга. Всхлипы, лабзуря… Вдруг в самый предстоящий момент она остывает, смыкается и говорит, отводя глаза: “Прости, Дима, ты мне очень нравишься… Но как вспомню ваши танки на Вацлавской площади… Не могу!” Это что такое, я вас спрашиваю?
— Национальная травма…
— Что-о? Тогда каждого немца мы, русские, должны при встрече убивать! Травма! Нет, Кокотов, это большие хитрости умного маленького народа. И когда-нибудь они слупят с нас деньги за танки на Вацлавской площади. Обуют за моральный ущерб. Вот увидите! Ладно, вернемся к сценарию. На чем я остановился?”
Кстати, весьма забавно следить, как в пространстве романа зреет еще одно художественное произведение — сценарий. Соавторы пишут его ежедневно, и читатель попадает, так сказать, в творческую лабораторию. Из трубочного дыма Жарынина возникают новые герои, стучащий по клавишам компьютера Кокотов, отправляет их в забавные путешествия по жизни, чтобы следующим утром под едкие замечания режиссера расстаться с ними нажатием клавиши “Delete”. И вновь ловить вдохновение, перебирать сюжетные ситуации, делиться жизненными историями, вытаскивая из них нужного персонажа или забавную коллизию.
Тот же режиссер Жарынин, помимо мнимого и истинного цитирования Сен-Жон Перса, любит делиться с соавтором наблюдениями: “Мы живем в стране торжествующего зла, которое возможно лишь при добром уголовном кодексе. У нас нежнейший уголовный кодекс, его, наверное, долгими тюремными ночами писали рецидивисты-интеллектуалы”.
Пощечин нашему либерализму в романе великое множество. Увесистых и звонких. Иногда пощечины заменены легкими щелчками по носу. Есть подзатыльники.
Вы не перестаете утверждать, что советская власть вас притесняла и не давала карьерного роста? А вот вам факты. Причем смешные.
Вы недовольны советской властью, которую сами же и устанавливали? Вы недовольны революцией? “По черте оседлости соскучились?” — восклицает по этому поводу один из героев Полякова.
Ах, поляки тычут нам в нос Катынью и хлопочут о памятнике на месте расстрела польских офицеров? Хорошо, поставили. А где памятник на месте концлагерей, в которых на территории Польши погибло сто тысяч русских красноармейцев? Где хоть один обелиск в их память? И где наша либеральная общественность, призывающая к гуманизму по любому поводу, когда речь идет не о России?
При этом Поляков неукоснительно выполняет правило: занимательность — вежливость писателя, и сюжет причудливо движется в стенах старинной московской усадьбы, уносит героев в Рубляндию, заставляет плутать по таинственным московским местечкам, и куда он вынесет режиссера Жарынина и беллетриста Кокотова, до последней страницы — загадка.
Но вынесет совсем не туда, куда может предположить изощренный критик или самый проницательный читатель.
Уверен, сатирическую эпопею Полякова, как всегда, растащат на цитаты — так когда-то растащили “Двенадцать стульев” и “Золотого теленка”.
Уверен, что писателям любого калибра есть чему поучиться у Полякова.
Уверен, что либеральная критика либо постарается не заметить трилогии, либо сквозь зубы отпустит несколько бранных слов.
Но и Пушкина, и Гоголя, и Булгакова при жизни не осыпали похвалами, добрые рецензии можно по пальцам пересчитать. Но их книги читают и перечитывают…
У каждого времени свои литературные визитные карточки. “Гипсовый трубач” — одна из них.
Читай, мой друг, скорее — припомни вкус натурального молока!
Твой Дмитрий Каралис
1 Из писем московскому другу // Нева. 2006. № 2.
2 Юрий Поляков. Гипсовый трубач, или Конец фильма / Юрий Поляков. М: Астрель: АСТ, 2008–2012.