Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2012
Никита Дорофеев
Никита Олегович Дорофеев — поэт, родился в 1980 году в г. Серпухове Московской области. В 2003 году окончил Нижегородское художественное училище по специальности “художник-живописец”. В 2009 году получил диплом по специальности “преподаватель русского языка и литературы”. С 1996 года активно участвует в разнообразных фестивалях авторской песни. Лауреат конкурсов авторской песни, в том числе Грушинского фестиваля и фестиваля “Петербургский аккорд”. В 2004 году записал первый сольный диск с песнями и стихами “Письмо к К***”. В 2010 году вышел новый альбом “Анима”. В настоящее время является одним из активных деятелей нового направления авторской песни. Живет в г. Серпухове.ANIMA
Нет в темном тамбуре тепла.
Подуй на краешек стекла,
и если куришь — закури.
В вокзальный пластик и бетон
вползает поезд, как питон,
с бандерлогами внутри.
Из глубины очередей
свой начиная репортаж,
нас — человеческих детей —
судьба берет на карандаш.
Нас — человеческих волчат —
судьба возьмет в Пи-Эр-Квадрат
и в толстый впишет каталог.
Слегка попробует на клык
и выдаст новенький ярлык
с удобным словом “Бандерлог”.
Да, наша жизнь — фотомонтаж.
Один огромный “день сурка”.
Судьба берет на карандаш,
сняв указательный с курка.
За-ради ран и синяков
нас жизнь бросает, как сурков, —
не поваляешь — не поешь.
В любую сторону гребя,
мир повторяет сам себя,
ну что ж — никто из нас не свеж.
Мы едем, чувствуя спиной
короткий клюв карандаша.
С огромной раною сквозной.
Это душа, мой друг, душа.
Блюз о горошине
Дорогая, пока под периной горошины нет — поспи.
Сон — великое дело, тем паче в охоте на VIP.
Женихи тут и там распускаются пачками по весне.
Где еще собирать их в гербарий, как не во сне!
Обнаженные мавры по струнке встают по команде “Стройсь!”,
И лакей у парадной картаво скандирует: “ Ваш “роллс-ройс”!”.
Ты еще не готова — ты медлишь в халате и бигуди.
И лениво выходишь из спальни — прекрасна, как леди Ди.
На “роллс-ройсе” строенье из ленточек и колец.
Супермен в белом фраке ведет тебя под венец.
Ты под стать супермену — ни дать и ни взять — княжна!
Ночи ярче и слаще, пока их тысяча и одна.
Ты плывешь по Бродвею в шикарном своем манто
В карамельный бомонд, где не любит тебя никто.
Никогда. Потому что снобы все и ханжи.
Старый нищий нигер с веселым лицом Ходжи
Насреддина, у прохожих, так сказать, на виду,
На губной гармошке играет блюз за еду.
И о чем-то несбытном гармошка его пищит.
Ты глядишь на него, и срывается с губ: “Deep Shit!”
Он встает, потрясая мелочью в сюртуке,
И с довольным видом к закату катит на ишаке.
Знак вопроса
Когда Январь, Его Преосвященство,
вычеркивал рукой своей развязной
число из календарного листа —
до черточки, до капельки, до жеста —
вся боль моя покуда не погасла
под тяжестью чернильного креста —
число разлук, по-своему прекрасных,
едва не доходящее до ста, —
тогда я вспомнил все — как перед смертью —
ту ночь, и что в начале было слово,
и карих два кинжала в темноте —
от адреса на праздничном конверте
до имени, давно уже чужого,
и крест окна, и розу на кресте,
уверенность, что все начнется снова,
и мир, не благодарный красоте.
Вот — самый заурядный Новый год
с хлопушками и привкусом фруктозным.
Тебя в нем нет, а он еще идет,
но скоро он пройдет, и будет поздно.
И только здесь, в сиреневом дыму,
на треснувшем стекле из-под мороза
оттаивает слово “почему”
и самый безответный знак вопроса.
* * *
Конец главы. Старик Минувший год
Испустит дух, и хвойно-мандаринный
Грудной младенец, перенявший душу
И титул, — унаследует и Землю.
Дрожит секундная. Мигает золоченый
Вольфрам в стекле, и стая белых мошек,
Конечно, реагирует на свет.
На кухне буйство запахов. Коты
Охотятся на курицу в подливе.
Ночь тянет через трубочку коктейль,
Покачивая ножкой под столом.
И к пузырькам шампанского в носу
Подмешан колкий запах авантюры.
Родители целуются, и вот —
Бьет Сердце колокольное в курантах.
И в форточку влетает Новый год,
Такой же ослепительный, как в детстве.
* * *
Осень похожа на потекшую с глаза тушь.
По небу носится стая блатных каркуш.
На город движется туча, как остров
Монстров.
Ни тусклый солнечный свет, ни воображаемый пулемет —
Ничего его не берет.
Мы-то знаем,
Что этот остров пуленепробиваем.
Осень везде и всюду тебе мала.
Глядишь на нее в подзорные два стекла.
Согласно тону и гамме — в костюме сером —
Гулливер Гулливером.
Осень, как тушь, все впитывает — смотри —
Ты у нее внутри.
Город захвачен осенью, взят в кольцо.
Город в листве, как вспоротая подушка —
В пуху и перьях. Крохотный, как игрушка —
Бездомный котеныш, в твое укутавшись пальтецо,
Пригрелся и благодарно лижет тебе лицо.
И ты ему “засыпай” говоришь на ушко.
Глазами клоуна
Утром шмонаешь дом в поисках питья.
Тупишь на работе, лезешь в карман за словом.
Напоминаешь мальчика для бытья.
В зеркале какой-то серый сутулый клоун.
К вечеру привыкаешь жить вниз лицом.
Мозг едва умещает внутри: “авксоМ”.
От привычки спешить все делаешь налегке —
При себе только возраст, пол, рок-н-ролл и раса.
Чей это материк виднеется вдалеке?
Уж не маркиза ли Карабаса?
Что там — милиция? Загс? Пограничный пост?
Пожалуйста — уши, лапы и хвост!
Ты то зубаст, как хлыст, то водянист, как суп.
Но чист, как дети на небесах.
Тебя легко узнешь по крови из носу,
Шраму улыбки, пуговицам в глазах.
Как же быстро стареют и устают
Нищие духом — шаг в сторону — снег в башка.
Клоун — это колодец, в него плюют.
Или бросают камни исподтишка.
Корежат, ломают взгляд о его скелет.
И если от него хоть что-нибудь остается —
Когда на его арене включают свет,
Этот клоун плачет, а не смеется.