(Л. Аннинский, Я. Гордин, И. Яковенко, Д. Травин, К. Фрумкин, К. Каспер, Е. Чижова, В. Шаров, В. Бачинин, Б. Бим-Бад, Д. Каралис, А. Лазарчук, Е. Иваницкая, В. Елистратов, В. Столов, Б. Миронов, Е. Ермолин)
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2012
круглый стол
Смута и ее уроки
В 2012 году в Российской Федерации отмечается 400 лет со дня окончания Смуты, сменившей правящую династию в России. Связаны ли проблемы современной государственности нашей страны с теми далекими событиями? Влияют ли они и сегодня на общественное сознание? Достаточно ли полно исследовала этот “реперный” период историческая наука?
Редакция журнала “Нева” пригласила для участия в виртуальном “круглом столе” писателей, историков, критиков, философов и предложила им ответить на следующие вопросы:
1. Существует ли в общественном сознании, на ваш взгляд, верное и объективное представление о событиях 1612 года?
2. Есть ли у вас потребность в расширении объема исторических данных, необходимых для правильного осмысления событий, приведших к воцарению династии Романовых?
3. Хотя известно, что история никого и ничему не учит, но можно ли увидеть в исторической ретроспективе неусвоенные уроки 1612 года?
4. В какой мере влияла и продолжает влиять сейчас на восприятие событий 1612 года политическая конъюнктура?
5. Почему, на ваш взгляд, французская интервенция 1812 года впоследствии привела художественную мысль к долгосрочной романтизации Франции и Наполеона, а интервенция 1612 года оставила художественную мысль равнодушной?
6. В какой мере способствовали развитию и в какой мере повредили развитию цивилизационного своеобразия России события 1612 года?
Лев Аннинский, критик, литературовед (Москва)
1. Нет. Верное и объективное представление о прошлом вообще малосбыточно: оно погребено под горами давнопрошедших фактов. Память мобилизует то, что нужно наследникам. Каждое новое поколение заново осуществляет отбор, убеждая себя, что открывает истину. Так было всегда и всегда будет в человеческой истории.
2. Расширение объема исторических данных зависит от потребностей настоящего: от того, что именно в тогдашней истории мы на этот раз сочтем правильным. В смене династий меня всегда интересовали конкретные судьбы людей (с разных сторон конфликта), но мало интересовало решение рокового вопроса о том, кто сядет наверху.
3. История учит тому, чему мы согласны научиться. Я могу сострадать бабьим мучениям Марины Мнишек, размышлять о прогрессивных убеждениях Григория Отрепьева или прослеживать дикие казачьи переметывания из стана в стан, но общий урок для меня таков. Что случилось, то случилось. У меня нет другой страны и другого народа, чем вот этот, мой, и я принимаю его историю как свершившуюся судьбу. Будет еще Смута (будет!) — придется оставаться людьми в ее громком ужасе. Будет стальное единство (меж Смутами оно и будет) — придется оставаться людьми в его тихом ужасе.
4. Продолжает влиять, потому что мы никак не определим: Смута или не Смута 90-х годов опрокинула Советскую Державу. Для меня полюсом трагедии является война, а Смута — лишь преддверие войны или выкарабкивание из войны. В войну мы погибаем, в Смуту выживаем, хотя Смута тошнотворна, а война героична.
5. А почему в Москве на Ленинском проспекте открыли ресторан “Наполеон”, и я это принимаю, а мысль о воображаемом ресторане “Гитлер” приводит меня в ярость? Наполеон все-таки не планировал физическое уничтожение русских, а Гитлер планировал. И еще одна тонкость: ресторан “Наполеон” — это, допустим, нормально, а вот ресторан “Бонапарт” вы можете себе представить? Дело, наверное, в том, что “Бонапарт” — корсиканец-самозванец (как и Гитлер — австрияк-самоучка). “Наполеон” же — очередной морок очередной династии, которую я видал в гробу. Или на престоле, что для меня одно и то же.
6. Смуту 1612 года можно бы сдвинуть в окончательное забвение, если бы не поляки, с которыми мы никак не разойдемся полюбовно. Мы им не можем простить господского высокомерия, когда они оказались “на Москве” и смоделировали свою власть, а они нам не могут простить, что не удалось им стать великой Державой и “на Москве” удержаться. А удалось бы это им — “угнетенные народы” и харкали бы не нам, а им в спину: “Оккупанты!” Величие дорого стоит. Поляки психологически были созданы для великой мировой роли еще и побольше, чем немцы. Немцам эта роль досталась, и они ее дорого оплатили. Полякам не досталась. А если бы досталось? Здесь была бы другая Россия? Отчасти так. Не хочу решать, лучшая или худшая. В капитальных чертах народной жизни — она была бы, в общем, такая же. А вот культура… Великая культура рождается в великих страданиях. А великое потребительство — в великих удовольствиях? Нет, знаете. Великое потребительство доводит людей до повального самодурства, в ходе которого люди впадают в очередное героическое безумие и крушат все до основанья, а затем… Я не хочу решать, каким будет “цивилизационное своеобразие” России, потому что готовлюсь выдержать любое.
Яков Гордин, писатель, историк (Санкт-Петербург)
1. Никакого верного и объективного представления о событиях 1612 года и о Смутном времени вообще в нынешнем общественном сознании не существует и существовать не может. Как, впрочем, не существовало его и ранее. В том числе и в XIX веке.
Весной 1866 года после покушения Каракозова на Александра II, всколыхнувшего общественные страсти, молодой Ключевский, уже достаточно образованный историк, окончивший Московский университет и готовившийся к профессорскому званию, записал в дневнике: “Народ безумствует перед великими фигурами Минина и Пожарского, не понимая их смысла и значения, жаждет молебнов с вином, попирает и религию и историю — все свое нравственное и умственное достояние… Мне жаль тебя, русская мысль, и тебя, русский народ!”
Тут три вещи важны. Первая — в критический момент — покушение на императора! — народная мысль обращается к героям Смутного времени. Вторая — Ключев-
ский горько констатирует бессмысленность этого обращения, его ложность, заквашенную на невежестве, непонимании смысла грандиозных событий прошлого. И третья — эта “смута в головах” губительна для “нравственного и умственного достояния” общества…
Все это вполне актуально. Что знает средний школьник о Смутном времени и о 1612 годе, в частности? Пришел Лжедмитрий с поляками, поляки всячески безобразничали, собралось ополчение Минина и Пожарского и поляков выгнало. После чего все пошло хорошо.
Многие ли наши граждане, празднующие 4 ноября, представляют себе масштаб национальной трагедии — полномасштабную гражданскую войну, в которой поляки были одной из многих сил. И не самой значительной. Знают ли они, какую деструктивную роковую роль играло казачество — запорожцы и донцы? Знают ли о яростном соперничестве многочисленных вождей? Знают ли, что сильная боярская группировка пригласила на русский престол польского королевича Владислава? И что был момент, когда Москва и другие русские города присягнули Владиславу? И что в осажденном Кремле вместе с поляками, сторонниками Владислава, находился юный Михаил Романов, который через два года будет избран на царство?
Можно было бы задавать с тем же успехом еще массу вопросов, поскольку ситуация была сложнейшая, вызревшая внутри общества и не поддающаяся школьному упрощению.
И есть еще один принципиальный момент.
Один из крупнейших наших историков Сергей Федорович Платонов — и не он один — считал, что Смутное время было прямым следствием правления Ивана Грозного, разрушившего экономику страны, разгромившего национальную элиту, обесценившего человеческую жизнь и подорвавшего доверие к власти, заменившего доверие страхом, втянувшего страну в безнадежную военную авантюру — Ливонскую войну.
Династический кризис, спровоцировавший появление череды самозванцев, тоже был следствием деяния Грозного, убившего полноценного наследника престола.
Сомневаюсь, что наши граждане, симпатизирующие Грозному и Сталину, соотносят трагедию Смутного времени с деятельностью Ивана IV, равно как не осознают пагубную роль Сталина в судьбе Советского Союза.
2. Разумеется. Хотя есть первоклассные работы, исследующие проблематику Смутного времени (Соловьев, Ключевский, Платонов, Кобрин, Флоря и др.), но следовало бы издать многотомное собрание документов, касающихся этой эпохи. Подобные издания, как правило, выдвигают новых исследователей и дают мощный импульс к осознанию сути явления.
3. Мне неизвестно, что история никого ничему не учит. На мой взгляд, это ложная посылка. А уроки трагедии Смутного времени очевидны: безудержный деспотизм, даже если он прикрывается интересами государства — собиранием земель, укреплением “властных вертикалей” и так далее, — неизбежно приводит к катастрофе. Когда государственная власть пытается подмять под себя страну, общество, то результатом в кризисный момент оказывается безответственная игра групповых интересов, неспособность соотнести частные и групповые интересы с общегосударственными, поскольку государство становится чужим и враждебным обществу.
Именно это и произошло после 1598 года и способствовало распаду как общественного организма, так и государственной структуры.
4. Именно потому, что представления нашего общества о сути и механизмах Смутного времени далеки от реальности, они легко поддаются влиянию дешевой конъюнктуры. Поляки представляются главным злом. А суть была во внутреннем тяжком кризисе. Обычное дело — свалить внутренние фундаментальные неустройства на кого-то постороннего. Происходит это либо от невежества, либо от боязни ответственности. И то, и другое чрезвычайно опасно.
5. Я бы не сказал, что события 1612 года (кстати, почему только 1612-го, — Смутное время, если считать с появления Лжедмитрия I в русских пределах, длилось без малого десятилетие) “оставили художественную мысль равнодушной”. Ничего себе равнодушие! Вспомним, о чем написан “Борис Годунов” Пушкина. Кстати, роман Михаила Загоскина “Юрий Милославский, или Русские в 1612 году” был одним из популярнейших исторических романов в XIX веке. Только при жизни Загоскина (умер в 1852 году) роман переиздавался восемь раз! Считая с момента написания, каждые три года.
А что, кроме “Войны и мира”, в художественном отношении породили наполеоновские войны? Другое дело, что появилась обширная мемуаристика, но это легко объясняется хронологическими и культурными причинами. Литературная культура XIX века несравнима с таковой же в веке ХVI.
Огромную роль сыграла и сама личность Наполеона, наполеоновский миф, волновавший умы русского офицерства.
6. Не берусь судить о “цивилизационном своеобразии России” в результате испытаний Смутного времени, но можно с уверенностью сказать, что русскому общественному сознанию была нанесена глубокая травма. Два события фундаментально травмировали сознание думающих русских людей — Смутное время и пугачевский бунт, две кровавых гражданских войны. Этим определены были нервность и возбудимость российской политической жизни. Вкупе с Гражданской войной 1918–1921 годов две эти катастрофы сформировали генетический страх русского общества перед политическим и социальным насилием.
Вот вам и уроки истории.
Игорь Яковенко, культуролог, доктор философских наук (Москва)
1. Понятие “верное и объективное” отсылает нас к представлению об истине. Однако природа исторического знания такова, что понимания и интерпретации конкретных исторических событий изменяются с течением времени. Интерпретация любого исторического процесса всегда неполна и в лучшем случае содержит в себе моменты верного и объективного.
Смута — событие узловое. Оно веками лежало в поле интересов правящей элиты, служило идеологическим институтам, подлежало интерпретациям и переинтерпретациям по политическим и идеологическим основаниям. С формированием массовой культуры складываются массовые формы искусства: опера, театр, кинемато-
граф. Про князя Игоря массовый человек узнавал через Бородина, про Самозванца — через Пушкина и т. д. Эти образы были базовыми и подлежали любым интерпретациям, имеющим научный характер. Сверх всего, массовое сознание принципиально анахронистично. Когда учебники вслед за летописцами говорят о “поляках”, средний человек понимает это в сегодняшнем смысле. Между тем в данном случае “поляки” — это, говоря сегодняшним языком, украинцы и белорусы, жившие в рамках Великого княжества Литовского и Речи Посполитой. Часто православные, но по одежде, культуре и образу жизни разительно отличавшиеся от московитов.
Далее, российское общество расколото по фундаментальным идеологическим основаниям. У него не может быть консолидированного мнения по поводу узловых моментов нашей истории. Это относится и к эпохе Смуты.
Обобщая, надо сказать, что в общественном сознании нет верного и объективного представления о событиях 1612 года. Более того, общественное сознание минимально озабочено этими сюжетами. Если бы не телевидение и работа идеологических институтов, оно бы и не вспоминало обо всем этом.
2. Есть. В истории Смуты хватает темных мест, есть очевидные идеологические извращения, нестыковки и т. д. Для переосмысления этих событий необходимы новые концептуальные модели. Но они отсутствуют.
3. Можно. К примеру, один из уроков 1612 года состоит в том, что историческая инерция может возобладать над тенденциями модернизации общества и за это приходится платить. После 1612 года инерция автократии возобладала над тенденцией к ограничению самодержавия. И заплатили за это не Романовы в 1918 году, а народы России на протяжении последних четырехсот лет.
4. В огромной и решающей мере.
5. Для многих поколений российских интеллигентов Франция была страной мечты, а Париж — волшебным городом. Франция — страна победившей буржуазной революции. Застойное сословное общество бредило идеалами буржуазной революции. В этом была его тайная страсть. Наполеон — селфмейдемен. Великий человек, рожденный великой эпохой. Этот коктейль идей и ситуаций будил воображение романтиков. А Польша была и оставалась попранным противником и покоренной территорией. Сорок лет назад бытовала пословица: “Курица не птица, Польша не заграница”. В этой немудрящей сентенции концентрировано выражено отношение массового человека к подручной Польше.
6. Вообще говоря, “повредить развитию цивилизационного своеобразия” невозможно. Пока локальная цивилизация жива — она своеобразна. Усваивая любые инновации, она сохраняет самотождественность. А когда цивилизация гибнет — тогда и своеобразию конец.
Каждая большая война, в которой Россия имеет противника на Западе, несет в себе вызовы и становится фактором модернизации. Ливонская война и Смута были первым толчком, запустившим процессы модернизации и вестернизации россий-
ского общества.
События 1612 года были полноценным историческим вызовом. Ответ на этот вызов состоял в сохранении сложившейся цивилизационной модели на фоне разворачивания (по началу крайне медленного) процессов модернизации.
Дмитрий Травин, профессор Европейского университета (Санкт-Петербург)
1–6. Современные массовые представления о российской Смуте вряд ли могут быть адекватными, поскольку исторические реалии долгое время приспосабливались под задачи формирования русского национализма. Началось это отнюдь не при Путине, когда в числе наших праздников появился вдруг День народного единства
(4 ноября). Началось это гораздо раньше. По всей видимости, в первые годы XIX века, когда возникла, в частности, идея поставить памятник Минину и Пожарскому на Красной площади. Впоследствии стали создаваться различные поэтические и музыкальные “канонизации” Ивана Сусанина, главной из которых, бесспорно, является опера Михаила Глинки “Жизнь за царя”. Таким образом, эпоха романтизма активно осваивала благодарную тему “народного подвига”.
Но вот вопрос: почему тема, столь активно разрабатывавшаяся на протяжении последних двух столетий, совершенно не разрабатывалась в предыдущие два? Наверное, потому, что предки романтических деятелей XIX века понимали, что особых оснований для восторгов эта смутная история нам не дает. События начала XVII века были совсем не величественным, а, наоборот, самым тяжелым временем российской истории — своеобразной аномалией в долгом, благополучном существовании державы под скипетром Богом данного нам государя.
Пресечение законной династии в любой стране той эпохи с большой степенью вероятности могло вызвать смуту. Скажем, во Франции практически в то же время, когда у нас пресекалась династия московских государей, окончила свое существование династия Валуа. И хотя престол явно должен был отойти к Генриху IV Бурбону, королю Наваррскому, масштабы французской смуты были ничуть не меньше масштабов нашей заварушки. Генриху IV пришлось, как известно, пожертвовать даже своей протестантской верой (“Париж стоит мессы”) для того, чтобы утвердиться на престоле. Причем во французской истории тоже, как и у нас, активную роль играли соседи. Для России внешней силой были поляки, для Франции — испанцы. А в начале XVIII столетия, когда пресеклась уже испанская династия Габсбургов, в войне за испанское наследство, помимо Франции, участвовала чуть ли не вся Западная Европа.
Но вернемся к России. Попробуем поставить себя на место героя той эпохи. Он знает, что царь дан ему Богом, и вдруг законная династия пресекается. И Бог, как назло, ничего не говорит о том, каким же образом теперь выходить из столь трудной, непривычной ситуации.
“Бориску на царство”? Возможно. Он, собственно, там уже сидит, да к тому ж породнился через сестру с последним легитимным монархом. Но вот незадача. Правлению Бориса сопутствуют несчастья: голод, неурожаи. Не знак ли это того, что выбор был сделан неправильно? Не Бог ли карает нас за ошибку? И вот уже нет ни Бориски, ни той династии, которую он пытался нелегитимно создать.
Второй вариант решения династического кризиса — внезапное “обнаружение” законного наследника, Лжедмитрия. Поди узнай, “лже” он или не “лже”. Без экспертизы ДНК и всего такого прочего. Будь этот “лже” покруче, сопутствуй ему удача, сумей он харизмой своей пронзить побольше людишек, поверила бы Русь в то, что это законный наследник. А так как был Гришка Отрепьев ни рыба ни мясо, в сердца подданных опять закралось сомнение: царь-то ненастоящий.
Третий способ — найти настоящего из природных Рюриковичей. К примеру, из Шуйских. Такой вариант тоже прорабатывался. И рухнул в связи с полной непригодностью царя Василия к исполнению обязанностей государя всея Руси. Опять-таки Бог должен был как-то показать, что именно Василия отметил своей печатью. Поскольку есть ведь еще Рюриковичи, которым обидно. А есть Гедиминовичи — тоже ничего себе парни. Вполне приличных кровей. И почему Василию все, а им ничего? Без божьего знака вариант не срабатывает. Но знака нет.
В конце концов, можно призвать царя из иностранной династии. Этот вариант самый эффективный, поскольку не требует от Господа невозможного. Пригласишь соседского принца — и без всяких знаков свыше ясно, что парень не из простых. В этом смысле польский проект отнюдь не был покушением на нашу национальную независимость. Чем королевич Владислав был хуже Голштейн-Готторпской династии, которая правила у нас под видом Романовых, начиная с Петра III?
Вот здесь-то мы выходим на главную проблему Смуты. Царь нам нужен был не русский, а православный. Любой национальности, но правильной веры. Поскольку про национальность как порождение эпохи национализма тогда еще никто не знал, а вот за веру стояли горой. Как за форму идентичности, принципиально важную в XVII веке.
Интерпретация Смуты, согласно которой народ обрел вдруг единство и как один поднялся против польской оккупации, чрезвычайно удобна для эпохи национализма, поскольку формирует древние, мифологические корни нации. Но вот незадача: есть маленькая тонкость, которая явно не вписывается в данную концепцию. Зем-
ские вожди, включая “гражданина” Минина и князя Пожарского, осенью 1612 года при решении вопроса о престоле ориентировались на шведский вариант, полагая, что любый им королевич Карло Филипп Карлусович сменит нелюбого Владислава Жигимонтовича.
По сути дела, в Московии между собой боролись две партии — польская и шведская. То, что одна из них сегодня считается группой презренных изменников, а другая — плеядой патриотов и вождей народного единства, мало соответствует реалиям начала XVII века. Для тех реалий важно было совместить православие с королев-
ским происхождением. Однако поскольку это не удалось, в конечном счете реализовался вариант Михаила Романова, который, по сути дела, был повторением варианта “Бориску на царство”, реализовавшегося в иных условиях и благодаря этому завершившегося успехом.
В иностранных смутах того времени было, понятно, много национальной специфики, что трансформировало их сценарии в сравнении со сценарием смуты московской, однако в общем и целом все они должны были решать примерно один круг вопросов. В смутах не было ничего романтического, ничего народного, ничего духоподъемного. Только трагическое. В литературе есть, пожалуй, один вполне адекватный источник, позволяющий понять, как все это воспринималось современниками. Я имею в виду исторические хроники Шекспира — драматурга, который жил как раз во времена русской смуты, и хотя писал об английской смуте XV века, но принадлежал эпохе, когда еще не было ни национализма, ни романтической героизации прошлого.
Истинный герой смуты — не “гражданин” Минин и не “патриот” Сусанин, а Ричард III — хладнокровный убийца, пользующийся благоприятным моментом. В какой-то степени понять дух смуты сумел Александр Пушкин, создавший трагического “Бориса Годунова” в эпоху всеобщего доминирования романтизма. Возможно, умение писать вопреки своей эпохе — это и есть признак гения.
Увы, на “Борисе Годунове” не выстроишь героической национальной мифологии. А XIX век — век становления европейских наций — именно выстраиванием такой мифологии постоянно занимался. В истории расставлялись соответствующие акценты. Жестокие герои прошлого, боровшиеся за власть и веру, превращались в благородных героев, думавших о своем народе. Мотивы, которыми их наделяли художники слова и даже историки, были, скорее всего, далеки от тех мотивов, которыми они реально руководствовались в жизни.
Происходило все это отнюдь не только в России. Более того, национализм, скорее, даже приходил в Россию с Запада, поскольку формировался там несколько раньше, чем у нас. Национализм должен был стать той скрепой, которая цементировала общность в эпоху, когда представление о монархической власти, идущей от Бога, начало постепенно разрушаться. Иными словами, если раньше сердца людей загорались любовью к легитимному монарху, поскольку были наполнены искренней верой, то теперь они должны были загораться любовью к некоему воображаемому сообществу — народу. И для этого наполнялись продуктами художественного творчества.
Чем-то подобным художественное слово занимается и по сей день, усиливая свое воздействие на массы с помощью кинематографа.
Константин Фрумкин, философ (Москва)
1. Как и обо всех событиях более или менее далекого прошлого, говорить о “представлении” об этой эпохе как о едином феномене нельзя. Есть огромный спектр представлений — от познаний специалистов-историков до знаний просто образованных и что-то читавших людей, от отрывочных познаний тех, кто заглядывал в словари или смотрел фильм “1612”, до полного незнания.
2. Всякое познание неполно и может расширяться до бесконечности, но какой-то специфической потребности в дополнительном изучении именно этой эпохи не ощущается.
3. Один из уроков может заключаться в том, что потеря легитимности властью не проходит безнаказанно и может еще многие годы давать о себе знать.
Второй урок заключается в том, что бенефициарами катастрофических политических переворотов могут оказаться совсем случайные люди, которые и за полгода не подозревают своей “блистательной” судьбы. Когда начиналась Смута, когда Годунов захватывал власть, когда Лжедмитрий и Шуйские захватывали престол, когда приглашали на русский престол польского принца — никто не мог и представить, что в итоге это приведет к воцарению каких-то Романовых. Что-то подобное можно сказать и о Ельцине, и о Путине.
Наконец, очень интересны попытки ученых вывести Смуту из физико-географических причин: якобы вулканизм в Америке привел к изменению погоды и неурожаям в России, а это привело к Смуте. Не знаю, можно ли этому верить — но, по крайней мере, можно сделать вывод о крайней приблизительности наших представлений о движущих силах истории.
4. Главный источник политизации — введение властями праздника 4 ноября. Праздник этот введен в “пику” годовщине Октябрьской революции, и в этом смысле путинское правительство поступает примерно так же, как христианская церковь, которая приурочивала свои праздники к важнейшим языческим, так что Рождество оказывается праздником зимнего солнцеворота. Ну, а поскольку население не понимает, что же празднуем 4 ноября, ему надо разъяснять — например, через фильм “1612”, который является страшной неудачей замечательного режиссера Хотинен-
ко, может быть, единственной халтурой на творческом пути этого режиссера. К счастью, никому еще не пришло в голову сравнивать нынешних оппозиционеров с Лжедмитрием.
5. Ну, во-первых, романтизации Наполеона способствовала не интервенция, а вся история Наполеона. Идеализация Франции началась вообще гораздо раньше Наполеона. Что касается отражения в литературе — то дело просто в том, что в начале XVII века в России не было развитой литературы, а в XIX веке она уже была. Хотя, между прочим, Лопе де Вега почти сразу откликнулся на события в России и написал пьесу о Лжедмитрии — к сожалению, она никогда не переводилась на русский, хотя есть версия, что именно в этой пьесе впервые прозвучало словосочетание “великая революция”. Кальдерон под влиянием русской Смуты написал свою лучшую трагедию “Жизнь есть сон”, поменяв в ней роли России и Польши: спасенный сын государя претендует именно на польский престол, а иностранная интервенция грозит Польше из России. Причем иностранная интервенция из соседней Московии в Польшу у Кальдерона грозит именно потому, что в Московии правит родственник короля — Владислав, то есть тот самый Владислав, который хотел, но не смог занять московский трон в ходе событий 1612 года.
Впрочем, с появлением развитой литературы в России темой Лжедмитрия стали интересоваться: трагедию о нем написал сначала Сумароков, затем Хомяков, Пушкин и Островский. Есть опера Мусоргского и есть “Иван Сусанин” Глинки — тоже об этом времени.
Впрочем, для меня во всей довольно обширной литературе дороже всего недописанная, но потрясающе интересная пьеса великого немецкого драматурга XIX века Фридриха Геббеля — даже будучи недописанной, она, прошу прощения, стоит двух пушкинских “Борисов Годуновых”. Это, впрочем, все касается хотя и событий русской Смуты, но все же предшествующих событиям 1612 года. А тут можно вспомнить разве что “Юрия Милославского” Загоскина.
6. Любая смута и любое политическое потрясение замедляет развитие страны. Но если говорить именно о своеобразии, то логично было бы предположить, что победа над интервентами усилит ментальность “осажденной крепости”. Однако это не произошло — при Романовых европеизация и развитие культурных связей, самое малое, не замедлились, а может быть, и ускорились.
Каспер Калле, писатель (Таллин)
1–4, 6. Не вдаваясь в подробности русской истории, с которыми я плохо знаком, хочу сказать несколько слов о смуте вообще. Очевидно, что это явление напрямую связано со способностью народа к самоорганизации. Там, где такая способность велика, смут не бывает или они случаются редко, и из них делают выводы, а где самоорганизация слаба, там всегда висит в воздухе опасность разложения.
Одним из главных компонентов самоорганизации является умение политической и интеллектуальной элиты ставить государственные интересы выше личных амбиций. В 2000 году я был поражен поведением американских демократов, которые, получив на президентских выборах больше голосов, чем республиканцы (проиграв только по количеству выборщиков), и при явных подозрениях в нечестности голосования в одном из ключевых штатов, где губернатором служил братец кандидата от республиканцев (!), поспешно подняли белый флаг. Я живо представил себе подобную ситуацию чуть не в любой из восточноевропейских стран — бесконечные протесты, непризнание результатов, палаточные городки и т. д. и т. п., а в итоге — очередная небольшая или даже большая смута.
Когда самоорганизация народа слаба, как бы в противовес создают сильную иерархическую структуру власти. Это естественно, но естественно и то, что именно неожиданное разрушение такой структуры чревато смутой больше всего.
И наконец, бывают трудные ситуации, в основном при тираническом правлении, когда так и хочется поднять меч на “хозяина”. Но нельзя забывать, что тиран — это лишь отражение толпы рабов.
5. Ничего загадочного в романтизации Наполеона нет — ведь это он посеял дух свободы даже в тех народах, с которыми воевал (чего, разумеется, нельзя сказать о польской интервенции). Из поднятой Буонапарте бури вышли не только декабристы, но и Пушкин, то есть русская литература; вот она и отдала должное великой, при всех своих недостатках, личности, высказавшей, помимо прочих, одну дорогую мне мысль, что единственные критерии, на основе которых можно оценивать человека, — это его талант, ум и трудолюбие.
Елена Чижова, писатель (Санкт-Петербург)
1. Если воспользоваться формулировкой, принятой в социологических опросах, думаю, скорее, нет. Во-первых, потому, что одной из самых существенных проблем современной России является, на мой взгляд, именно раскол общественного сознания. То есть в разных группах общества, как их ни называй (“интеллигенция”, “рассерженные горожане”, “офисные хомячки” — с одной стороны и “сторонники стабильности”, “народ” — с другой), главенствуют разные, подчас диаметрально противоположные представления о российской и мировой истории, причем в значительной степени мифологизированные. Полагаю, что тема Смуты не исключение. Впрочем, достаточно прочесть несколько специальных учебников, чтобы понять, что единого отношения к Смуте нет и не было даже среди ученых. Правда, в отличие от общества, ученые, как правило, спорят не “вообще”, а по отдельным пунктам: например, о том, какую дату считать началом Смутного времени, какова роль дворян в составе первого ополчения и т. п. — до этого уровня разногласий нашему общественному сознанию еще далеко. Так что представление о Смуте, более или менее объективное, в нашем обществе имеют, пожалуй, профессиональные историки и одиннадцатиклассники, сдающие ЕГЭ по истории. И, конечно, их учителя, репетиторы, а иногда и родители, если они вовлечены в экзаменационный процесс.
2. Положа руку на сердце, должна признать, что особого интереса к осмыслению событий, приведших к воцарению династии Романовых, у меня нет. В свое время я прочла замечательную книгу Р. Г. Скрынникова, читала и соответствующие страницы В. О. Ключевского и С. Ф. Платонова, а три года назад вместе со своей младшей дочерью сдала упомянутый ЕГЭ. Если говорить о Романовых, куда больше меня всегда интересовали причины, по которым они лишились трона. Совокупность этих причин несопоставимо сильнее повлияла на события XX века, который мне куда ближе, нежели век XVII.
3. За последние несколько тысяч лет человек как таковой не слишком изменился, то есть какие-то уроки каждый из нас может извлечь из всех событий, случившихся в прошлом: хоть из Смутного времени, хоть из войны Алой и Белой розы. Другое дело, общество и общественное сознание, которые, если сравнить их с XVII веком, изменились радикально. Думаю, в истории каждой страны есть какая-то трудноопределимая черта или календарная дата, ниже которой все события следует рассматривать с исторической, а не с общественной точки зрения, то есть, во всяком случае, не пытаться их осовременить в ходе общественных дискуссий. Во-первых, потому, что при всем кажущемся сходстве терминов, на которых в таких случаях строятся аналогии, серьезного разговора получиться не может. В первую очередь потому, что мы имеем дело с абсолютно разными типами общества. Я хочу сказать, что Смута, которая началась после смерти Ивана Грозного, в общественном смысле никак не соответствует, скажем, 90-м годам прошедшего века, хотя с обывательской точки зрения первое постсоветское десятилетие часто характеризуется именно этим словом. Можно подобрать еще какие-то параллели, например: в конце XVI века кончилась тирания Ивана Грозного, в конце ХХ — советская тирания и т. д. Но полагаю, это ложный подход. Российское общество рубежа XVI–XVII веков и постсоветское общество рубежа XX–XXI веков отличаются друг от друга принципиально.
4. Политическая конъюнктура всегда влияет — в той или иной степени — на восприятие прошлого. И не только на восприятие, но и на выбор и актуализацию исторических событий. В качестве примера, близкого к нашей теме, приведу новое обоснование старого праздника. Я имею в виду, 7 ноября, которое теперь перенесли на 4-е. Праздник назван “Днем народного согласия”. Выбор даты обосновывается тем, что именно в этот день российское народное ополчение под предводительством Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского победило в освободительной войне 1612 года, освободив Москву от польских интервентов. Ни праздник, ни его обоснование в общественном сознании не прижились. Думаю, если 4 ноября устроить опрос случайных прохожих, мало кто объяснит, что именно он празднует: для абсолютного большинства российских граждан это либо “бывшая годовщина революции”, либо просто выходной день. В данном случае идеологический фокус не удался.
Но это не значит, что фокусники и волшебники сложили руки. И дело тут не в событиях 1612 года, не в их удачном или неудачном использовании. В условиях раскола общественного сознания, когда разные социокультурные группы до сих пор не могут сойтись в оценках событий советского прошлого, в отношении к Сталину и сталинщине, любое событие, вырванное из контекста истории, стремится стать старой/новой идеологемой. В этой ситуации историческая дискуссия, если она и будет начата, неминуемо сведется к попыткам решения вопроса, который, условно говоря, можно сформулировать так: что важнее — судьба отдельного человека или судьба страны, в жертву которой можно принести этого самого человека, а если надо, и миллионы людей? И та, и другая сторона легко найдет в событиях Смуты формальные обоснования для собственной точки зрения, которую и будет отстаивать. Примерно так, как это происходит в программе “Исторический процесс”, о чем бы там ни зашла речь: хоть о Второй мировой войне, хоть о собирании русских земель вокруг Москвы, всё равно все спорят “о Сталине”. Я не хочу сказать, что таких дискуссий вести не нужно. Я имею в виду другое: прежде чем в России может начаться общенациональная, а главное, содержательная дискуссия о Смутном времени, следует определиться по главным, коренным вопросам только что прошедшего, но так, увы, и не закончившегося XX века.
5. Думаю, потому, что в начале XVII века в России еще не сформировались условия, при которых художественная мысль становится серьезным фактором осмысления прошлого и настоящего: как известно, явлением Карамзина и Пушкина страна ответила на реформы Петра Первого лишь через сто лет. Кроме того, видимо, свою роль сыграла и личность Наполеона. Как бы к нему ни относиться, полагаю, его романтизировать легче, нежели, например, обоих Лжедмитриев.
6. Если согласиться с мнением историков, которые полагают, что Смута способствовала становлению в России государственно-крепостнического строя, возникает соблазн потешить себя иллюзиями: дескать, не было бы Смуты и воцарения Романовых, Россия могла бы пойти другим путем. Боюсь, это действительно иллюзии. Как говорил златоуст постсоветского времени Виктор Степанович Черномырдин, “какую партию ни строим, все КПСС получается”. Думаю, эта максима справедлива и для всей нашей истории: какая династия ни воцаряйся, все получается какое-то государственное крепостничество. Похоже, этому нашему цивилизационному своеобразию мало что может повредить.
Владимир Шаров, писатель (Москва)
1. Очень в этом сомневаюсь. Поляки и начало династии Романовых были возвращены на авансцену соображениями вполне прозаическими: вина поляков составила правильный диптих с нашей виной — разделами Польши и Катынью. Романовы — часть общего плана отказа от советского, попытка (вряд ли реалистичная) вычеркнуть все, что было связано с революцией 1917 года, из нашей истории. Эта политическая заданность загнала тему в жесткие рамки. В них она останется еще долго.
2. Разумеется. В наш исторический оборот практически не введен огромный корпус польских и шведских источников, касающихся Смуты. Многие, даже широко известные документы просто игнорируются.
3. Думаю, да. 1612 год был не столько освобождением Москвы от польской оккупации, сколько началом освобождения общества от жесточайшего внутреннего раздрая, который и привел страну к катастрофе. Смута была временем борьбы всех против всех и каждого (главные действующие лица того времени меняли тех, кому служили и кому клялись в верности, как перчатки). Лжедмитрий II (Тушинский вор) полтора года осаждал Москву, и все это время ворота и тушинского лагеря, и Кремля были раскрыты настежь. Ключевой термин той эпохи — “перелеты”. От Шуйского к Лжедмитрию и обратно каждую ночь перебегали — “перелетали” — десятки, бывало, и сотни сподвижников, и всякий раз предательство щедро вознаграждалось новыми чинами и вотчинами.
Поляков заставила капитулировать весьма разношерстная коалиция, но, безусловно, главной ее силой стало ополчение северных городов. Во время опричнины Грозный последовательно разрушил силы и институты, испокон веку вместе с великими князьями управлявшие Россией. Север остался единственной частью государства, которая почти не была затронута репрессиями, сохранила прежнее самоуправление. Причина подобной милости проста: подати, которые платило местное торгово-промышленное население, кормили казну. Оттого овцу и не осмелились зарезать — как прежде, продолжали спокойно стричь. Север и спас, и возродил страну.
Урок всего этого, как мне кажется, прост. Верховная власть, даже если она твердо убеждена, что поставлена самим Господом и никто ей не указ, должна держать себя в узде, знать, что это вот, например, делать нельзя никогда и ни под каким предлогом, главное же — не мешать обществу себя контролировать. Иначе последствия будут ничуть не менее страшными, чем от народных восстаний и революций. К концу правления Грозного в центральных, коренных областях государства лежало “впусте”, то есть не обрабатывалось, до половины всех земель, соответственно уменьшилось и население.
4. Мне кажется, что на этот вопрос я уже ответил выше.
5. 1812 год: обе империи — французская и российская, — когда они сошлись в очной схватке, находились в расцвете. И с той, и с другой стороны была бездна героизма и самопожертвования, так что гордиться победой были и есть все основания. Про 1612 год это сказать труднее. Почти сорок лет мы сами себя разоряли и губили, насиловали и пытали, резали и вешали. Поляки, засевшие в Кремле, были, в сущности, отнюдь не великим отрядом, и приведены они были в Москву исключительно нашими внутренними усобицами. Так что если 1812-й был годом во всех отношениях романтическим, то 1612-й — годом скорбей и печали по сотням тысяч человеческих душ, погубленных безо всякого смысла и разумения.
6. Как ни странно и, казалось бы, вопреки только что высказанным соображениям, последствия обоих 12 годов схожи. Русская жизнь во всех областях государства, далеких от морей, океанов, была достаточно замкнута и изолированна. Вторжение тысяч и тысяч людей другой крови, веры и культуры в самое нутро новой Святой земли стало сильнейшим потрясением. Смута первых лет XVII века — начало кризиса провиденциализма (убеждения, что все в мире происходит по воле, больше того, по прямому повелению Высшей силы). Еще великий русский историк Сергей Федорович Платонов показал, что все древнерусские литературные жанры — повести, сказания, плачи и прочее — только по внешности остались тогда прежними, на самом же деле испытали мощное влияние рационализма. То есть Смута не только с привычной человеческой жестокостью познакомила Россию с обычаями, нравами, устройством жизни других народов, но и изменила само понимание здания мира. Не менее решительно повлиял на русскую культуру и 1812 год.
Владислав Бачинин, профессор, доктор социологических наук (Санкт-Петербург)
1. В российском общественном, а точнее, массовом сознании нет верных и объективных представлений о большинстве значимых событий отечественной истории. Причин тому несколько. Первая — это различные формы вненаучной ангажированности профессионального сознания историков нескольких последних поколений, усилиями которых велись исследования и создавались учебники для школ и вузов. На них лежит значительная часть ответственности за то, что в массовом сознании их соотечественников произошли деструктивные по своей сути ценностные рокировки, заставляющие людей гордиться событиями, по поводу которых следует испытывать стыд и горечь, и, напротив, стыдиться того, чем следовало бы гордиться.
Вторая причина — это недостаточно высокая, а то и просто низкая культура гуманитарного, в том числе исторического, мышления миллионов россиян.
И наконец, в данном случае следует прибавить еще и фактор отдаленности событий 1612 года в историческом времени, существенно затрудняющий их достоверную реконструкцию.
2. На этот вопрос отрицательного ответа не может быть в принципе, если только он не обращен к тупым невеждам, эпатажным нигилистам и завзятым хамам.
3. История — хороший учитель. Но ученики у нее бывают очень разные. Умные, тонкие, чуткие ученики, предрасположенные к восприятию сложного социального материала, способны даже в малом историческом сюжете усмотреть неисчерпаемые глубины смыслов и сделать для себя важные духовные, экзистенциальные выводы. Ученики же ограниченные, толстокожие выслушивают даже рассказы о мировых трагедиях скучая, позевывая и почесываясь.
Русский человек не обделен ни талантами, ни чуткостью, и XIX век явил миру масштабы доступных ему духовных взлетов. Но далее произошло то, о чем Дмитрий Карамазов сказал: “Широк русский человек, слишком широк, я бы сузил”. И в последние сто лет государственная машина, по-своему понявшая эту задачу сужения, реализовала ее. В итоге возник новый массовый социально-антропологический тип, чьи духовные структуры несут на себе следы тяжелых повреждений. Ныне его изуродованному историческому сознанию уже не по плечу уроки не только 1612 и 1812 годов, но и 1917 и 1937 годов. В противном случае мы сегодня жили бы в совершенно другой стране.
4. На протяжении XX–XXI веков формы политической конъюнктуры в России носили и носят, как правило, характер, мало благоприятный для развития гуманитарной мысли. Их воздействия на историческое сознание крайне противоречивы и далеко не всегда продуктивны. Особенно тяжелыми и гнетущими они оказываются в периоды, когда над всем довлеет дух упадка, лжи и целенаправленного растления нации. В такой обстановке смещаются ориентиры, совершаются ценностные и смысловые подмены, черное преподносится как белое, и наоборот.
То, что происходило на Руси в контекстном пространстве 1612 года, никак нельзя отнести к славным страницам русской истории. Поход ополченцев Минина и Пожарского на Москву — чуть ли не единственный светлый луч во всем мороке великой смуты. В целом же в событиях того времени слишком много постыдных и позорных страниц, связанных с серией предательств политической элитой своего народа, с ее ложью, корыстолюбием, коварством и продажностью. Деморализованная, мечущаяся из стороны в сторону, она была мало пригодна для решения ответственных и масштабных политических задач. Воспоминания обо всем этом и сегодня не слишком приятны; они не греют душу и не возвышают дух.
Но даже если сосредоточиться только на подвиге ополченцев, то, строго говоря, его затруднительно отнести к разряду экстраординарных исторических событий, достойных ежегодного празднования. Сходными проявлениями массового героизма русских людей полна наша история, и можно, вероятно, на каждый день календаря найти что-либо высокое и героическое.
Печально то, что в учрежденном в наше время ежегодном праздновании 4 ноября есть явная несоразмерность, непропорциональность позитивных и негативных компонентов, ассоциирующихся с этой датой. Даже невооруженный взгляд видит в этом откровенную натяжку и политически конъюнктурную подоплеку. Самое же неприятное то, что во всем этом присутствует явный антипольский и антикатоличе-
ский подтекст, то есть дух межнациональной и межрелигиозной ксенофобии. А это уже отдает чем-то недостойным, поскольку в век глобальной интеграции прямо стимулирует процесс превращения “праздника” в ежегодно возобновляемую даже не “пятиминутку ненависти”, а в несколько дней ненависти к славянскому соседу и к христианской католической церкви.
Вообще, сама традиция помпезных празднований годовщин больших войн воздействует на массовое сознание скорее отрицательно, чем положительно. Эти
празднования не столько консолидируют нацию, сколько реанимируют в ней разнообразие негативных чувств и эмоций. В палитре таких “праздничных” чувств светлых тонов намного меньше, чем темных. В целом же это похоже на то, как если бы человек, сломавший себе когда-то руку или ногу, стал бы ежегодно торжественно отмечать дату полученной травмы.
В опыте любой войны травмирующего содержания всегда гораздо больше, чем целительного. И если власти делают ставку на все большее расширение празднований годовщин всевозможных войн, то в культурном отношении эта стратегия носит девиантный характер и свидетельствует о нацеленности государственной машины не на духовное оздоровление нации, а на что-то другое.
5. Компаративный анализ всегда считался очень продуктивным инструментом гуманитарного познания. И в данном случае сопоставление двух исторических дат и стоящих за ними событий способно привести кратчайшим путем к мыслям, до которых в иных условиях наше сознание добиралось бы достаточно долго.
Далеко не случайным является тот факт, что русская художественная и философско-этическая мысль ведет себя относительно событий 1612 года достаточно индифферентно. Дело здесь не только в их отдаленности, но прежде всего в том, что 1612 год не был точкой исторической бифуркации. Перед национальным сознанием тогда не стояла проблема выбора исторического пути. Если использовать современные образы, то получилось так, будто исторический локомотив сошел с рельсов, и его следовало вновь поставить на эти рельсы, изгнав иноземцев, прекратив смуту и возродив прервавшуюся монархию собственными внутренними силами.
Иное дело 1812 год. Кроме традиционных национально-освободительных мотивов, в общественном сознании начала постепенно утверждаться мысль о позитивности многих наполеоновских преобразований, начатых им в ряде покоренных европейских стран. Россия нуждалась в подобных преобразованиях более других. И это глубинное, подспудное ощущение того, что у нации имеется возможность историче-
ского выбора, что существует путь цивилизованного развития без рабства и самовластия, с правовым государством и гражданским обществом крепло, пока не привело к политическому взрыву 14 декабря.
Эти реформаторские умонастроения были, конечно же, далеки от того радикального настроя, который с предельной откровенностью обозначил лакей Смердяков в своем высказывании о войне с французами (“Хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с”). Но мысль о возможности собственными силами обустроить Россию на новых цивилизационных основаниях уже жила в общественном сознании, питала и вдохновляла русскую философскую и художественную мысль.
После 1812 года в воздухе запахло переменами. И несмотря на то, что политиче-
ская машина оставалась в прежнем состоянии, мощный рывок вперед гуманитарной мысли и художественного сознания стал увертюрой к грядущим политическим трансформациям. Следом за усилиями Петра, прорубившего “окно в Европу”, возник встречный тренд: Наполеон протаранил стену, отделявшую Европу от России, и в образовавшийся пролом хлынуло с Запада на Восток много всего такого, чему вскоре было суждено существенно изменить культурную, а затем и политическую жизнь России.
6. На этот вопрос нельзя ответить ни положительно, ни отрицательно. События первых двух десятилетий XVII века — это серия сугубо локальных военно-политических коллизий, в меру вредивших стране и народу и в меру способствовавших их историческому взрослению. Но в целом они не колебали и не подрывали общих устоев средневекового русского мира. Смена династий не была ни качественным скачком в цивилизационном развитии страны, ни преддверием каких-либо ближайших радикальных преобразований. После них жизнь Руси–России просто вошла в прежнюю колею. А ее коллективный разум, пребывавший тогда еще в отроческом состоянии и потому не помышлявший ни о каких грядущих преобразованиях, не вынес для себя из всего этого никаких особых уроков. 1612 год не имел для нации духовно значимых последствий экстраординарного характера, не стал началом ее духовного прозрения или пробуждения. Он не открыл перед русским национальным самосознанием какие-либо новые социальные и духовные перспективы и не способствовал изменению его цивилизационной, культурной идентичности.
Борис Бим-Бад, академик РАО (Москва)
1. Не существует.
2. Есть потребность. Имеющейся ныне источниковой базы для историографов явно недостаточно. Желателен поиск и введение в научный оборот дополнительных архивных материалов.
3. История учит тех, кто желает извлекать из нее “уроки” и кто располагает необходимым для того методом. Относительно Смуты 1598–1613 годов можно сказать, что ее уроки до сих пор не до конца усвоены. Прежде всего — могущество гражданской инициативы и свободного соединения ресурсов перед лицом смертельной опасности.
4. До революции на трактовку и восприятие сих событий влияли интересы дома Романовых, а сейчас — интересы тех, кто провозглашает себя спасителями отечества (кто бы они ни были).
5. События 1812 года намного ближе, а героизм народа очевиднее. Во времена Смуты все было довольно смутным. В начале XVII века литература не “доросла” до уровня Жуковского и Пушкина, которые задали тон в художественном освоении Отечественной войны 1812 года.
6. Ответа у меня нет потому, что нет ясности в самом понятии “цивилизационное своеобразие”.
Дмитрий Каралис, писатель (Санкт-Петербург)
1. Как говорится, мрак и туман. Была какая-то заваруха с поляками, а что — не знаем, кинА не видели.
2. Нет. Появится — загляну в энциклопедии.
3. Не знаю.
4. Политическая конъюнктура и историческая политика — могучие факторы. Если денежным мешкам понадобится, то наши внуки будут считать, что русские в 1612 году пытались оккупировать свободную Польшу, отстаивавшую Всемирную Декларацию прав человека.
5. Расцвет светской дворянской литературы совпал с послевоенной порой. В XVII же веке светской литературы в России еще не было. Если покопаться, то книг о Минине и Пожарском, о Смуте в русской литературе найдется немало. Но! Тема Смуты невыигрышна для русского массового сознания. Тогда творилось черт знает что! Похоже, историки до сих пор не могут разобрать завалы материалов, свидетельств, показаний, домыслов…
6. Не могу знать, как говорят в армии. А придумывать не хочется. Всякая война, всякая смута, всякий общественный блуд влияют на народ — либо наводят порчу, либо идут во благо. Народ — это не только сто сорок миллионов россиян, что живут сейчас на территории России, но и те, кто жил до нас, и те, кто будет жить после. Есть ли связь поколений? Боюсь, ее искусственно обрывают. Например, был прекрасный исторический романист Валентин Пикуль — его книгами до сих пор зачитываются, они пробуждают у молодежи интерес к российской истории. И вот недавно слышу ржанье и хохот по спортивному радио: молодой придурок, называемый своим окружением писателем, вещает, что Пикуль плохо знал историю, а Борис Акунин — очень хорошо знает и клёво пишет! При этом молодое дарование не может правильно разместить ударение в фамилии русского классика… Если изучать историю собственной страны по Акунину и фильмам Парфенова, по тирадам Познера и Сванидзе, то получится, что у нас истории никакой и не было, а так — одно недоразумение. Какая может быть история у народа-неудачника? Известно какая — самая печальная… Игры с историей — самые опасные. Фундамент под страной задним числом не построишь. Но и не сломаешь.
Андрей Лазарчук, писатель (Санкт-Петербург)
1. Думаю, нет. Но ведь и историки далеко не единодушны в описании и интерпретации тех событий. Подозреваю, что создать всеобъемлющую картину Смуты принципиально невозможно: слишком много было центров силы и слишком разные интересы они преследовали. В этом смысле со Смутой можно сравнить разве что гражданскую войну 1918–1921 годов.
2. В данный момент нет, поскольку я изучаю другую эпоху, хотя события I–II веков нашей эры весьма напоминают события русской Смуты. Что касается “правильного осмысления”… Попахивает “единственно верным”, а оно, как я уже сказал, представляется мне принципиально невозможным.
3. Пожалуй, единственный урок Смуты можно уложить в строчку старой песни: “Раньше думай о Родине, а потом — о себе”. И да, в ретроспективе мы видим примеры как усвоения этого урока, так и неусвоения.
4. В абсолютной. Смута необъятна, и из нее всегда можно извлечь сюжет, иллюстрирующий любую идеологему. Чем и власти, и общество не устают пользоваться.
5. Мне кажется, франкофилия началась значительно раньше 1812 года, а то, что война ее практически не поколебала, объясняется обыкновенным для русских снисхождением к разбитому врагу. С Наполеоном сложнее: романтизировали его немногие фрондирующие дворяне, для основной массы народа он оставался “супостатом”.
Если для описания ситуации 1812 года можно применить известную цитату: “…впереди враг, рядом свои, и наше дело правое”, то Смута как конгломерат предательств, поражений и ловли рыбы в мутной воде как-то не очень располагает к ее художественному осмыслению; хотя есть, конечно, великий “Борис Годунов”, “Повесть смутного времени” А. Н. Толстого, “Юрий Милославский, или Русские в 1612 году” М. Н. Загоскина, “Козьма Захарьич Минин, Сухорук” А. Н. Островского, некоторые другие — но корпус произведений, посвященных Смуте, все же исчезающе мал в сравнении с самим событием.
6. Смута, разумеется, изменила цивилизационное состояние России, но говорить об улучшении или ухудшении этого состояния — значит впадать в оценочный субъективизм. Как оценить, со знаком плюс или минус, падение влияния церкви — что в конечном итоге привело к расколу? Отсрочку на век с лишним наметившейся было при Грозном вестернизации? Усиление традиционализма и консерватизма в общественном сознании, тяга государства к изоляционизму? Все это углубляло
своеобразие, но снижало конкурентный потенциал страны.
С другой стороны, во времена Смуты ослаб центр, но усилились “украины”: Поморская, Уральская, Сибирская. Что сильно повлияло на цивилизационное своеобразие России явно не в худшую сторону.
Елена Иваницкая, критик (Москва)
1. 3. 5. На мой взгляд, в общественном сознании не существует не то что объективного, а никакого представления о событиях Смуты вообще и 1612 года в частности. И простите, что такое “интервенция 1612 года”? Кто были интервенты? Если подразумеваются польские или шведские войска, то они появились на территории России гораздо раньше. А если вспухшее весной 1612 года войско очередного Лжедмитрия, “псковского вора”, то оно было в основном казачьим, а казаков как-то трудно назвать интервентами.
Многолетняя мучительная гражданская война. Всех со всеми. Чем и кем могла бы вдохновиться художественная мысль?
Она вдохновилась фигурой легендарной — Иваном Сусаниным. Я провела маленькое расследование и выяснила, что Ивана Сусанина знают все. Кто он был и что совершил? Он был народный герой, старик патриот, который завел оккупантов в непроходимую чащу (вариант — в болото). Сам погиб, но и злодеи не выбрались. А куда он их вел, куда они шли? На эти вопросы либо нет ответа, либо ответ почерпнут не из начала XVII века, а из 40-х годов XX. Оккупанты требовали показать им путь… к партизанской базе! Вольно или невольно отвечавшие представляли себе фашистских карателей, а не кого-то иного. Иван Сусанин отдал жизнь за братьев-партизан. Да, вот это герой. При чем тут царь? Какой еще царь? Михаила Романова никто и близко не вспомнил.
А если бы вспомнили, то как бы не бросилась в память совершенная жуть: смерть на виселице четырехлетнего ребенка, “воренка”, “Маринкина сына”, который тоже был выдвинут кандидатом на престол вместе с Михаилом, но отвергнут Земским собором.
Не бывает такой художественной мысли, которая вдохновилась бы повешенным младенцем. Думаю, что и в принципе гражданской войной.
Владимир Елистратов, доктор культурологии (Москва)
1. В общественном сознании не бывает верного и объективного представления ни о чем и никогда. Самое необъективное и неверное представление в общественном сознании всегда бывает именно о ключевых моментах истории данного общества. Выскажу крамольную мысль: самое благополучное общество всегда создает самые тенденциозные мифы о своей истории “в свою сторону”. Попробуйте найти хоть одно (общественно значимое!) “негативное” исследование о Наполеоне во французской историографии. Нет таких “негативов”. Или о Черчилле — в британской. Черчилль — гений, и точка. А то, что Черчилль, самым гениальным органом которого являлась его стальная печень, сидя в ванне и посасывая армянский коньяк, наборматывал свои “гениальные” литературные тексты двум десяткам оксфордских и кембриджских профессоров словесности, которые потом превращали их в литературоподобные, — это не считается, это не для общественного сознания. Русская Смута начала XVII века — это кошмар и позор тогдашней власти. И — как всегда — подвиг “низов”. У нас есть постоянная иллюзия, продолжающая традицию так называемого русского правдоискательства, что это самое общественное сознание способно адекватно воспринять историческую правду. Это всего лишь иллюзия. Историки — это патологоанатомы, а общественное сознание — это что-то вроде общественно-исторической эргономики. Или — фэн-шуя. Людям либо уютно, комфортно — и тогда люди говорят: “Моя Страна”, либо им неуютно — и они говорят: “эта страна”. И очень хотят быть оппозицией. Или “свалить”. (Как правило, эти опции удачно совмещаются.) Потому что в морге жить не хочется. А реальная история — всегда подлость, низость и кошмар. Любая история. Наша в этом смысле не самая лучшая и не самая худшая. Например, мы, бия себе пяткой в грудь, везде кричим о нашем голодоморе, а то, что в США в те же годы тоже был голодомор (по иным, разумеется, причинам), американские историки прекрасно знают, но не спешат кричать об этом на всех углах. Общественным сознанием нужно манипулировать. Но не топорно. Смута с Мининым и Пожарским — прекрасный исторический “позитивный бренд”. С ним надо работать. Пушкинский текст есть. Памятник на Красной площади есть. “Жизнь за царя” есть. Но все это было наработано давно. Надо работать дальше.
2. Есть, но для историков. Информацию нужно тщательно изучать, но не вываливать в СМИ сразу же любую эффектную информационную “муху”, любой фрагментарный негатив, из которого тут же раздуют страшного “слона”. Как, помнится, одно время упрямо мусолили тот факт, что Минин был вынужден собирать деньги на ополчение насильно, потому что нижегородским купцам, всем до одного, было “по фигу” освобождение России от поляков. Пусть это и было так. Ну и что это меняет? Историческая наука — страшное оружие массового поражения. Это строгие факты, почти всегда неприглядные, которые тут же превращаются в эмоции обывателя. История — объект национальной безопасности. Как, кстати, и национальный язык.
3. Банально, но урок всегда один: сначала — раздолбайство зажравшихся “верхов”, затем — безвластие и кровавая баня, и — самоотверженный подвиг “низов”, начинающий новый исторический цикл. Другое дело, что мы не научились еще делать историю орудием своей реальной внешней политики. Я помню одну дискуссию начала 90-х в польской аудитории. Поляки полностью доминировали: русские оккупанты, Катынь и т. д. Наши сидят, поддакивают. Я не выдержал и говорю: ребята, хотите честно? Говорят: хотим. Я говорю: были несколько веков назад две великие восточноевропейские державы, ваша и наша. Мы долго воевали. А потом вы нас оккупировали, заняли Москву. Вы были первыми оккупантами, а не мы. Но мы вас выгнали, а еще через век дожали окончательно. Разделили вас совместно с нашими западноевропейскими коллегами. И вы перестали быть великой державой. Вы проиграли. Такое в истории случается. А великой державой стали мы. Это нормально. Кто-то всегда оказывается сильней. Да и кончилось все для вас довольно хорошо. Мы теперь совершенно равные партнеры. Глядишь, лет через двести поменяемся ролями. А может, великой державой станет какая-нибудь Албания или, скажем, Венесуэла. Нормальный ход поршня. Я думал, поляки меня порвут. Нет. Сидят, улыбаются. Подходили даже, руки жали. Это я все к тому, что Смута учит нас более масштабному и спокойному мышлению. Мы все топчемся на нашем столетнем историческом пятачке, волнуемся: Ленин, Сталин, перестройка, Белый дом, Путин, Болотная, Навальный какой-то… Да вы перечитайте у Пушкина про Шуйского, Лжедмитрия и проч. Это же все про нас. Только мы — жалкая пародия. А если рассуждать, так сказать, историософски, то 1612-й — это рождение России именно как мировой державы. Из регионального игрока Россия стала мировым. Грозный долго выяснял отношения на Востоке, с Казанью. И выяснил. А на Западе не смог. А
1612-й стал началом конца главного российского восточноевропейского конкурента. В 1612-м мы геополитически начали быть тем, чем с переменным успехом являемся до сих пор. Как выразился наш милейший американско-польский друг Збигнев Бжезинский, “Великой Шахматной Доской”, Евразией, геополитическим двуликим Янусом, синтетически-соборной цивилизацией. Для кого-то — историческим Колобком, который и от дедушки-Азии ушел, и от бабушки-Европы. Но это уж дело вкуса и убеждений.
4. К счастью, политическая конъюнктура больше озабочена тем столетним пятачком, о котором я уже говорил. А “Борис Годунов” между тем — самая-пресамая “своевременная книжица” (хотя, строго говоря, она — про “лихие девяностые”). С первых же строк (разговор Шуйского с Воротынским в Кремлевских палатах) — типичнейший разговор современных представителей так называемых высших эшелонов власти. А дальше — “народ”: “Все плачут. Заплачем, брат, и мы. — Я силюсь, брат, да не могу. — Я также. Нет ли луку? Потрем глаза. — Нет, я слюней помажу. Что там еще? — Да кто их разберет?..” Изумительно! Все это надо учить наизусть и всем этим функционерам-андроидам, и прочим человекообразным оппозиционерам.
5. Потому что французская культура все-таки была, мягко говоря, повлиятельней и пообаятельней польской. Конечно, в начале XVII века Кремль говорил по-польски. Но очень быстро перестал. К тому же Наполеон хоть и был самовлюбленным мерзавцем с “трясущимися жирными ляжками” ( Л. Н. Толстой), но личность была все же мирового масштаба. Поляки ничего подобного миру не предложили. Кроме того, французы умеют делать из себя бренд, а поляки (как и мы) — нет. К тому же 1812-й — это вообще время сентиментализма и романтизма. И Наполеон четко уложился в тогдашний культурный “формат”.
6. Как я уже сказал, условно говоря, с 1612 года Россия начинает выходить из “местечкового” режима, из некой региональной “вещи в себе”, занимающейся самоутверждением в “субконтинентальной коммуналке”, и переходить в статус самостоятельной цивилизации. Россия постепенно перестает смотреть на Европу сквозь польскую призму, призму мутную и тенденциозную, и переходит к непосредственным контактам с европейскими культурами первого эшелона. Это будет очень долгий процесс, но начался он с воцарением Романовых. Петр окончательно утвердит имперский статус страны. И Россия продолжает быть мировой державой и отдельной цивилизацией и в наши дни. Кому-то это нравится, кому-то нет. Но это факт. В этом смысле мы — потомки 1612 года.
Валерий Столов, историк, Санкт-Петербург
1. Конечно же, нет. Общественному сознанию нет дела до таких абстрактных и далеких от насущных проблем вещей, как верное и объективное представление о событиях четырехсотлетней давности. Главное, чтобы такое представление формировалось в рамках исторической науки. А для этого, в свою очередь, необходимо, чтобы существовали нормальные условия для развития этой науки, отсутствовали цензурные и идеологические ограничения, ученые были свободны в выборе методологии своих исследований. Тогда те носители общественного сознания, которых интересует эта проблема, смогут с ней знакомиться, будучи уверенными, что им открывается именно верное и объективное представление о ней.
2. В принципе я не могу сказать, что очень интересуюсь этим историческим сюжетом. Но безусловно, тот исторический период, который сейчас переживает Российское государство, не может не вызывать ассоциаций с той эпохой. Поэтому, наверное, можно говорить о том, что потребность присутствует.
3. Я бы был осторожен в употреблении этого выражения, про “невыученные уроки”. Что под ним обычно понимается? Мне представляется, в рамках парадигмы Просвещения это понимание сводится к тому, что надо правильно понимать, в каком направлении должны происходить те или иные общественные перемены, и, соответственно, меняться в этом самом направлении. Сегодня, когда эпоха Просвещения все чаще объявляется “закрытой”, возрастает понимание того, что в действительности возможности перемен всегда очень ограниченны, а сила традиции, напротив, велика. И перемены все чаще воспринимаются как бедствие, а не как приветствуемое проявление “прогресса”. Знаменитые слова из знаменитой четверть века назад песни Виктора Цоя “Перемен, мы ждем перемен!” сегодня едва ли способны вызвать все общий восторг.
4. Пожалуй, за минувшее столетие эти события оказывались в центре общественного внимания всего два раза. Первый — во время празднования 300-летия царствования дома Романовых и второй – когда несколько лет назад был введен государственный праздник 4 ноября. Во все прочие моменты эти исторические события по большому счету оставались в тени.
С другой стороны, мы двадцать лет назад пережили свою “смуту” в виде распада союзного государства, память о которой очень свежа. Некоторая часть общества (весьма небольшая, по моим наблюдениям) оценивает ее в целом позитивно, у большинства же она оставила тяжелые, драматические воспоминания. Не уверен, что это обстоятельство можно рассматривать как влияние политической конъюнктуры, но оно определенно оказывает влияние на наше сегодняшнее восприятие 1612 года.
5. Наполеон, как известно, был первый завоеватель, который уделял огромное значение своему пиару. Недаром, будучи побежденным, он все равно воспринимается массовым сознанием как победитель. Возможно, в этом — одна из причин.
6. На мой взгляд, повлияли в гораздо меньшей степени, чем петровская эпоха столетие спустя.
Борис Миронов, доктор исторических наук
1. Верное и объективное представление о каких-либо событиях в принципе невозможно даже в науке, не говоря уже о массовом сознании. Историческая наука в лучшем случае (при наличии источников) может достаточно верно установить факт наступления события или последовательность событий. Но представление об исторических событиях в общественном сознании всегда связано с оценками, а они всегда субъективны, так как находятся в зависимости от системы ценностей данной культуры, геополитических интересов страны, от политической конъюнктуры, от господствующей идеологии и традиций, а также от других факторов. Историки конструируют историческую реальность, в то время как государство, политический класс и церковь — массовое сознание и историческую память. Таким образом, верное и объективное представление о событиях 1612 года не существовало, не существует и существовать не будет. В современной эпистемологии (гносеологии по-старому) считается, что даже постановка такого вопроса не корректна.
2. Сведений о далеких эпохах всегда кажется мало, но база наших сведений о Смуте едва ли может существенно расшириться. В то же время главная проблема не в количестве данных, а в их интерпретации и осмыслении. Именно поэтому события Смуты оценивались в течение трехсот лет по-разному: как всеобщее моральное разложение, за которым последовала кара (церковная историография XVII века); как смутное время, то есть общее неповиновение, раздор между народом и властью (историография XVIII — первой половины XIX века); как борьба дружинных (общинных) и государственных начал (С. М. Соловьев); как религиозная война (Н. И. Костомаров, Дж. Биллингтон); как династический и политический кризис (В. О. Ключевский); как социальный кризис (С. Ф. Платонов); как крестьянская война (советская историография); как гражданская война (Р. Г. Скрынников). И это, несомненно, не последнее слово науки.
3. На мой взгляд, заблуждение думать, что история никого и ничему не учит. Даже насекомые, рыбы, птицы и все вообще животные извлекают уроки из своей истории, то есть учатся, а кто не учится, тот погибает. В человеческом обществе история тоже учит тех, кто хочет учиться, а кто не хочет, тех наказывает. Россияне — в подавляющем большинстве, разумеется — в настоящее время не хотят видеть большевиков у власти, не хотят революции, не хотят государственного произвола и террора, не хотят советского варианта социализма и т. п. Но хотят социального порядка, справедливости, свободы, плюрализма и т. п. Оба ряда — чего не хотим и чего хотим —легко продолжить, и это результат того, что уроки прошлого усвоены. Однако как невозможно научить математике человека, который не хочет ее изучать, так нельзя его научить истории, если он не хочет изучать исторический опыт и его уроки. Таким образом, учится тот, кто умеет и хочет учиться. А поскольку таких, по моему мнению, подавляющее большинство, то история учит людей. Уроки 1612 года были усвоены, что проявилось в укреплении обороны на западных рубежах, в политике ослабления Польши, в ослаблении крепостного права, в усилении социального контроля, в развитии правомерного управления через закон и т. д. Смута оказала большое влияние на развитие армии: были проведены военные реформы с целью увеличить численность, улучшить организацию и повысить боевую подготовку русского войска. При решении государственных проблем новая династия постоянно оглядывалась на события Смуты и учитывала ее уроки.
4. Политическая конъюнктура влияла и будет влиять на восприятие событий 1612 года. Главный метод прогноза относительно будущего состоит в том, чтобы выявить тенденцию изменения явления, а потом продолжить ее во времени. Изменялось ли отношение к 1612 году в зависимости от конъюнктуры? Вскоре после Смуты Русская православная церковь учредила “празднование Казанской иконе Божией Матери в память избавления Москвы и России от иноземных захватчиков” в день сдачи поляками Москвы — 22 октября (по юлианскому календарю) 1612 года. Как свидетельствуют некоторые источники, при взятии Китай-города вместе с ополчением, освободившим Москву, находилась икона Казанской Божьей Матери, списанная по указанию Д. Пожарского с Казанской иконы Богоматери, которая с того времени стала почитаться как символ борьбы за независимость. В 1649 году по указу царя Алексея Михайловича этот день был объявлен также и государственным праздником и в таком статусе просуществовал до 1917 года. События 1612 года официально трактовались как религиозная война, в которой победил православный русский народ.
C приходом советской власти этот праздник как “старорежимный” и “церковный” подлежал полному забвению, а события 1612 года стали трактоваться как крестьянская классовая война. В 1930-е годы в связи с переменами во внешней политике и ухудшением советско-польских отношений интерпретация Смуты вновь изменилась: действия народного ополчения стали рассматриваться как освобождение России от “засилья польской шляхты”. Новый образ народного ополчения как освободителей Русской земли от врагов-интервентов утверждался в новых учебниках истории и произведениях искусства, театра и кино. Например, была переосмыслена опера Глинки “Жизнь за царя”, в советской интерпретации “Иван Сусанин” (1939), создан кинофильм “Минин и Пожарский” (1939). На момент вступления в 1939 году Красной армии в Западную Белоруссию и Украину (контролируемыми польскими властями) события Смутного времени особенно широко освещались в советской пропаганде. Введение войск подавалось как “историческая расплата” и освобождение братских народов от “пановской власти”. События 1612 года вновь превратились в патриотический героический эпос, хотя специального государственного праздника учреждено не было.
В 2004 году старый государственный праздник, учрежденный 355 лет назад, воскрес как День народного единства, заменив День примирения и согласия (7 ноября). Президиум Межрелигиозного совета России, выступивший с этой инициативой, в обращении в Государственную Думу так мотивировал необходимость его введения: “День трагического разделения России — 7 ноября — не стал днем примирения и согласия. Последовавшие за ним события привели к гибели миллионов наших сограждан, в то время как освобождение Москвы от иноземных захватчиков в 1612 году объединило народ и прекратило братоубийственное кровопролитие”. При голосовании в Думе 107 представителей КПРФ были против.
Таким образом, можно с большой вероятностью предположить, что если политическая конъюнктура изменится, то и отношение к событиям 1612 года также изменится, по крайней мере на официальном уровне.
5. Во-первых, потому что настоящая художественная мысль — светская живопись, театр, беллетристика в полном смысле — появилась с петровских времен, в начале XVIII века. Во-вторых, романтизация Франции и Наполеона — это общеевропейское явление, а Россия, став неотъемлемой частью европейской культуры, не могла остаться от этого в стороне, и пока романтизация Франции и Наполеона будет продолжаться в Европе, она будет иметь место и в России. В-третьих, 1612 год — сугубо национальное, а 1812 год — и национальное, и всемирно-историческое событие, то есть несравненно более значимое. Наконец, 1612 год и 1812 год — это события из разных эпох. 1612 год относится к московскому “средневековому” периоду российской истории, ушедшему, как полагают многие, навсегда и безвозвратно, а 1812 год относится к новому периоду, который продолжается до сих пор. 1612 год утратил к настоящему моменту свою актуальность, а 1812 год ее сохранил. В массовом сознании Наполеон еще является нашим современником, а польский королевич Владислав, Д. Пожарский и К. Минин уже являются героями легендарного прошлого. Предполагается, что событие теряет актуальность тогда, когда умирает последний человек, знавший современника этого события. Если принять, что современник достопамятного события проживет сто лет и знавший его человек также сто лет, то получается: прямая живая связь времен исчезает примерно через двести лет.
6. Слово “цивилизация” — многозначно. Согласно классической цивилизационной парадигме (Н. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби), отдельные цивилизации уникальны и существуют в значительной степени изолированно друг от друга, в соответствии с внутренне присущими им ритмами. Фундаментальные структуры и ценности, выступающие в качестве ядра цивилизаций, обнаруживают вневременную устойчивость. Динамика цивилизаций имеет циклический характер: зарождение, рост и расцвет, затем надлом и распад. Другими словами, они развиваются как живые организмы — рождаются и умирают. Мне кажется, что подобный взгляд не находит подтверждения в истории.
Можно говорить о цивилизации как об отдельном обществе или группе обществ, обладающих специфическими чертами в области религии, морали, системы ценностей, образа жизни, организации управления и социальной жизни (китайская, западная, индийская цивилизации). Сторонники такого подхода предлагают пять вариантов цивилизационной идентичности России: 1) европейская; 2) дочерняя цивилизация по отношению к западной цивилизации; 3) восточная цивилизация;
4) своеобразный симбиоз цивилизаций и этнокультурных анклавов; 5) уникальная евразийская цивилизация, отличная от Европы и от Азии, от Запада и от Востока. На мой взгляд, Россия принадлежала и принадлежит к европейской цивилизации и потому не имела и не имеет в настоящее время цивилизационного своеобразия сравнительно с другими европейскими странами.
В третьем варианте термин “цивилизация” понимается как национальное своеобразие. В этом смысле Россия имела и имеет национальные особенности в своем развитии, как имеет их любая другая страна, в том числе и любая европейская страна.
Шестой вопрос анкеты, наверное, имеет в виду последствия от утверждения на русском престоле польского королевича Владислава, который в 1610–1613 годах формально числился русским царем, а в 1632 году стал польским королем. Тогда вопрос можно переформулировать так: могла ли вестернизация России начаться на девяносто лет раньше, чем это фактически случилось, если бы на русском престоле закрепился Владислав? Как известно, модернизация при Петре проходила с огромными трудностями и опасностями срыва; россияне едва-едва переносили деспотизм природного русского царя. Отсюда предполагаю: вестернизация в XVII веке под руководством польского королевича и, значит, польских советников вряд ли могла увенчаться успехом. Скорее всего, дело закончилось бы свержением Владислава и изгнанием иностранцев из России, как это в действительности и произошло.
Суммируя все изложенное, сомневаюсь, что Смутное время могло существенно повлиять на национальное (“цивилизационное”) своеобразие России, причем во всех смыслах термина “цивилизация”. Однако конфликты и войны с западными соседями — Польшей и Швецией — способствовали проникновению в Россию западной культуры и тем подспудно готовили вестернизацию.
Евгений Ермолин, критик (Ярославль)
1. Боюсь, что нет. Историческая память о той эпохе рассеялась, и недавние потрясения схожего характера ее не реанимировали. Стремятся помнить и знать немногие.
2. Я довольно тщательно вникал в тогдашние перипетии, когда писал о роли Яро-
славля в событиях, а для трудных вопросов у меня есть консультант-историк — специалист по эпохе Смуты Вячеслав Козляков.
3. Главный урок — это то, что, если история дает шанс, нужно им дорожить, нужно рационально и ответственно распорядиться отпущенной поколению свободой для того, чтобы личностно самореализоваться и построить приличное общество.
Но Смута не бывает социально продуктивной. В ее пределах не созревают, не становятся предметом обсуждения и проверки на практике социально ценные и креативные альтернативные идеи, помимо элементарной идеи порядка. Это отличает русскую Смуту от Английской революции XVII века, которая дала стране основы гражданского строя. Мне уже приходилось говорить, что Россия, увы, политически бездарна. Где наши Локк и Гоббс, где наши Джефферсон или Аденауэр? Даже русские политические негодяи примитивны, исключая, может быть, Ивана Грозного, который поэтому и притягивает к себе, как магнит, социальный мусор любой эпохи.
В России некоторые все же вынесли из Смуты начала XVII века продуктивный личный опыт. У меня есть мысль, что в преодолении Смуты решающую роль сыграли горожане Верхневолжья — торговый класс, ремесленники, слобожане. К сожалению, они не смогли реализовать политически плоды своей победы, отдав ее гниловатой тогдашней аристократии, прошедшей отрицательную селекцию при Иване Грозном, и малодаровитым первым Романовым. У них и не было своей внятно артикулированной политической программы. Так что ярославцам и нижегородцам достались лишь некоторые и временные экономические преференции.
Также важно помнить, что причины Смуты — внутренние. Она не может стать следствием провокаций извне, а приходит как расплата по внутренним историче-
ским и моральным долгам. Эта мысль вообще-то банальна, но она постоянно предается забвению, когда снова и снова ради мелкой политической корысти возникает соблазн разоблачить агентов не то Моссада, не то госдепа.
4. По-моему, не влияет никак. То есть она есть. На это тратят деньги. Но это ничего никому не дает.
5. У Наполеона были идеи об устройстве мира. Была социальная миссия. Он — бастард Просвещения. Войну на поле боя Наполеон проиграл, а войну в умах выиграл. Хотя пользовались его новациями по-разному. Обратим, к примеру, внимание на чрезвычайное разнообразие бонапартистских режимов в XX веке, да и в наше время. У них разное политическое качество.
А лжедмитрии если и имели какие-то идеи, то не смогли их убедительно предъявить и реализовать, победить Смуту. Они выглядят скорее как рефлексы самой Смуты. Хотя я все же не сказал бы, что Смута не имела художественных откликов. Довольно одного пушкинского “Бориса Годунова”, в котором как раз финальным молчанием народа, я б сказал, обнажен тогдашний дефицит полезных социальных идей и нулевой градус общественной дискуссии.
Из новейших художественных реплик я бы назвал отличную новеллу Герберта Кемоклидзе о Марине Мнишек “Письмо Марины”, из его книги “…Тысяча…”
(2010).
6. Хорошо ли, что Русь тогда не стала восточной периферией европейской цивилизации, а имела свою собственную перспективу и явилась спустя сто лет Российской империей? Предположим, например, что столицей невероятно гипертрофированной Речи Посполитой, включающей в себя не только Западную, но и Московскую Русь, была бы Варшава (а не Петербург). Чем бы это обернулось? Русские никуда бы не делись, и вера их, и культура. Россия избежала бы многих катаклизмов (например, церковного раскола). Но наверняка случились бы другие испытания. А путь на Запад был, выходит, неизбежен. Просто исторические формы его могли быть разными.
Вот так и теперь мы входим в постиндустриальный информационный плюралистический толерантный мир субкультур. Могли бы это сделать во многих отношениях успешнее. Но делаем, как умеем. А некоторые вообще считают, что нам там нечего делать и что КНДР — это круче.