Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2012
Виталий Грушко
Виталий Грушко родился в 1979 году в Ленинграде. В 2004 году окончил филфак РГПУ им. Герцена (магистратура). Преподавал русский язык и литературу в школе. Играл на гитаре в панк-группе “Факубичи”. В настоящее время книжный обозреватель. Публиковался в изданиях “Санкт-Петербургские ведомости”, “Прочтение”, “Нева” и др. Живет в Санкт-Петербурге.
В ТИХОМ ОМУТЕ
Like a bird,
You know she would fly.
Lou Reed
Прежде чем приступить к изложению чего бы то ни было, я расскажу вам об одной детской (пятнадцать лет — это ведь детство?) фантазии. Я был влюблен. Более того, я считал себя хиппи и хотел сжечь паспорт. 9-й класс, 1994 год — сложно не попасть под обаяние голых женщин и музыки Doors. Я любил отвратительную девочку, первую красавицу класса. Отвратительную потому, что она сочетала в себе (и продолжает сочетать по сей день) качества дурной торговки семечками и вздорной нимфетки, со всеми вытекающими (и невеселыми для обойденных вниманием сверстников) последствиями. Ее смазливое личико временами сильно смахивало на кобылью физиономию, а бешеная сексуальная притягательность делала меня совершенно беспомощным. Не подумайте, ради бога, что у нас были какие-то отношения: за всё время ее пребывания в моей школе я лишь раз танцевал с ней медленный танец, а в другой раз она танцевать со мной отказалась, потому что я наступил ей на ногу (впоследствии над этой историей смеялся весь класс). Но ближе к делу. Помимо прочего, я очень любил группу “Velvet Underground”. Одна песня заводила меня более других — “There She Goes Again”. Может быть, кто-то думает, что на фоне несомненных шедевров с дебютного альбома группы, таких, как “Venus In Furs” или “Heroin”, эта песня смотрится чересчур легкомысленной, чуть ли не детской безделкой, но это, конечно, не так. Это великая песня, и мне очень жаль, что в юности руки так и не дошли разучить ее на гитаре; теперь я вряд ли этим займусь, хотя чем черт не шутит. Но главный риф я играть умею. Ему меня научил Антофель, который сам его и подобрал. В общем, не в этом суть. Я слушал “Velvets”, считал себя хиппи и восхищался той девочкой. Про песню “There She Goes Again” я говорил Антофелю так: “Это же гимн хиппи! Вообрази Соню. (Давайте для удобства назовем девочку Соней; в нашем классе никогда не было Сони.) Она ведь королева хиппи! Она идет по улице, а все хиппи ей кланяются! И играют “Velvets”! Это шестидесятые, чувак!” Про то, что хиппи кому-то кланяются, я прочел у Корнея Чуковского. Есть у него строчка: “Козлы бородою дорогу метут”; хиппи, разумеется, не козлы, но, как говорится в анекдоте, ход ваших мыслей мне понятен. Что сказать еще? Стоит обратить внимание на два момента. Во-первых, однажды мы с Соней поднимались по школьной лестнице, я шел сзади, смотрел на ее попку и про себя напевал: “There she goes…” Во-вторых, въедливый Антофель и сейчас называет меня идиотом за то, что я мог допустить, будто такой дуре, как Соня, кланяются хиппи, да еще под столь замечательную песню. Сама Соня, кстати, про “Velvet Underground” и знать не знала, а слушала популярных в то время “Ace оf Base”, если вообще что-то слушала.
Между прочим, я хочу заявить, что ради одной обнадеживающей улыбки к ногам красивой женщины не жалко бросить весь мир; Антофель этого так и не понял.
А тут еще Шиш. Но про Шиша расскажу другую историю. Он умел писать длинные сочинения. Для хорошей оценки (например, тройки) нужно было заполнить своими мыслями два тетрадных листа — я это дело ненавидел. Шиш же легко писал сочинения на восемь и девять листов, неизменно получая пятерки. У него вообще котелок варит, надо сказать. Только ручки своей у него никогда не было. Перед тем как приступить к сочинению, он стрелял у той же Сони запасную. И исписывал весь шарик. Тем и знаменит.
Впрочем, хватит трепаться. Сейчас почти шесть утра, я валяюсь с ноутбуком в кровати, слушаю “Dave Clark Five” образца 1966 года и искренне удивляюсь тому, что молодые ребята, о которых, собственно, здесь и пойдет речь, отправляясь на всё лето блудить на дачу (поселок Большая Ижора), не взяли с собой гитару. Ребята собирались зажить коммуной. Три парня и три девушки отнюдь не хотели делиться на пары. Скажу больше: девушка Джейн вообще давно отчаялась найти себе пару в силу крайней непривлекательности. Она рассчитывала урвать свой оргазм посредством свального греха, а в том, что свальный грех не заставит себя ждать, никто не сомневался. Правда, Джейн внесла больше всех денег… Постойте, о чем бишь я? О гитаре, блин; ладно, сейчас перекурю и продолжу.
Так вот, гитару они не взяли, зато у Снусмумрика была… угадайте, что за штука? Правильно, губная гармошка; он умел хорошо играть. Но и с гармошкой получилась фигня, потому что в нее частенько норовил подудеть немузыкальный Кит, у которого, что называется, глаза были завидущие, а руки загребущие. Снусмумрик же, парень скромный и вежливый, не в силах был противостоять агрессивной наглости Кита1 с его шилом в заднице; при этом Снусмумрик отчаянно переживал за свою гармошку — он даже не переживал так за свою девушку Пруденс, когда она совокуплялась с Китом во время свального греха, — но вот за гармошку переживал. Третий же парень, Кустодио, поначалу к гармошке отнесся спокойно, однако вскоре, заразившись дурным примером, тоже начал хватать ее без спросу. В общем, Снусмумрику было из-за чего переживать.
Друзья и их подруги (третью звали Соней: она отродясь со скотиной не вставала) занимали большой удобный дом, рядом с которым находилось множество пристроек, в том числе и маленькая банька. В баньке одновременно могли мыться только два человека, и тут уж бездельникам пришлось разделиться на пары, причем Снусмумрику по жребию выпало париться с Джейн. Как водится, все они курили траву и пили много разного алкоголя, а насчет еды совсем не заморачивались: жрали консервы, макароны и ржаной хлеб; заваривали крепкий чай.
Накурившись, слушали музыку на старом магнитофоне; кассета была всего одна: с альбомом Марвина Гея “That Stubborn Kinda’ Fellow” на первой стороне и альбомом Егора Летова “Прыг-Скок” на второй.
В солнечную погоду, разумеется, расхаживали по участку голыми, на что соседи, бездетные супруги Тышкевич, реагировали по-разному. Мадам Тышкевич порывалась устроить скандал и грозилась принять меры, а ее муж, подполковник в отставке, нет-нет да и забегал на участок стрельнуть сигаретку. Мадам до поры терпела, пребывая в бессильной ярости.
В один прекрасный солнечный день обнаженная Соня спросила у безмятежно валявшегося на лужайке перед домом Кустодио:
— Ну что, ты все-таки меня нарисуешь, или так и будем конца лета ждать?
— Соня, не ломай кайф, — капризно протянул Кустодио.
— А чего ты разлегся, как барин? Может, тебе еще пятки для полного счастья почесать?
— Он меня тоже обещал нарисовать, — подала голос Пруденс.
— Меня первую, — обиженно сказала Соня.
— Вас двоих легче драть, чем рисовать! — прорычал с крыши Кит. (Кит любил загорать на крыше.)
— Не смешно, — надула губки Соня.
— Снусмумрик, сходи в магаз! — непонятно откуда крикнула Джейн.
— А ты где? — тоже непонятно откуда крикнул Снусмумрик.
— Я здесь.
— А-а… Не, в магазин не пойду.
— А кто же тогда пойдет? — возмутился Кит.
— Ты и пойдешь.
— Ни хрена себе! Давай тогда уж вместе пойдем. Только вот вопрос: где мои штаны?
— Твои штаны, — сказала Пруденс, — никто, кроме тебя, искать не станет.
— Соня, — нашелся Кит, — посмотри, пожалуйста, где мои штаны.
— Щас, блин, разбежалась.
Кустодио поднял голову, выгнулся, озадаченно посмотрел на Соню и перевернулся на живот.
— Хватит лежать! — приказала ему Соня. — Принеси краски.
— Снусмумрик, так ты идешь? — снова крикнула Джейн.
— Идет, — вместо Снусмумрика ответил Кит.
— А что надо взять? — сдался Снусмумрик.
— Крупу и консервы, — сказала Пруденс, — еще папиросы.
— Ладно, — вздохнул Снусмумрик, — я пошел.
Он вылез из сарая, заглянул в дом, нашарил на полке деньги, спустился с крыльца и нехотя поплелся в сторону дороги, на ходу приглаживая длинные непослушные волосы.
— Кустодио, — между тем продолжала канючить Соня, — ну давай же!
— Ну, допустим, — пробурчал Кустодио. — А в какой позе тебя писать?
— Около бани, как будто я только что помылась.
— Дура. Я говорю, в какой позе.
— Ну стоя, наверное.
— А я хочу сидя с журналом, — вклинилась Пруденс.
— А я хочу срать, но мне лень слезать с крыши, — подытожил Кит. — Что делать?
Джейн, которая и так пребывала в скверном настроении, не на шутку разозлилась, услышав последнее замечание Кита. Она, словно чертик из табакерки, выскочила на лужайку и что было мочи заорала:
— Ну ты, придурок! Совсем чокнулся? Думаешь, всем тут интересно об этом слушать?
— Да ты чё? — не понял Кит.
— Рот закрой — вот чего, — отрезала Джейн; из всех пятерых лишь одна она была одета.
Кит молча слез с крыши и спросил:
— Книжку про физиков никто не видел?
— Штаны свои вначале найди, придурок! — никак не унималась Джейн.
Тут в перепалку включилась Пруденс.
— Красавица, что это ты так разошлась? Тебя кто-то обидел?
— Не твое дело!
Кит скрылся в туалете.
— Ах, не мое дело? А с какой это радости ты Снусмумрика в магазин услала? Могла бы, между прочим, и сама сходить.
— Он захотел, он и пошел.
— Да? А почему, интересно, другие не захотели? Я, например, или Кустодио. А может, ты думаешь, что если больше других денег дала, то теперь ты здесь командир?
— На что это ты намекаешь?
— Ну хватит уже! — взмолилась Соня, но Пруденс ее не услышала.
— Я скажу тебе, кто тебя обидел: тебя природа обидела, вот ты и бесишься с жиру.
— Ах ты, сучка! — взвизгнула Джейн и вцепилась Пруденс в волосы.
Та не осталась в долгу; Кустодио кинулся их разнимать, но тут же получил в нос, и у него потекли из глаз слезы.
— Ну, дуры, — всхлипнул он, отходя в сторону.
Соня молча наблюдала за происходящим.
— Нет, ну это же отвратительно, — раздался чей-то голос за спиной у Сони.
Соня обернулась и увидела Шиша, который, не теряя времени даром, подошел к дерущимся девушкам и встал между ними с грозным видом, не допускающим никаких возражений.
— Хватит, — сказал он, — не маленькие уже.
Джейн и Пруденс зло глядели друг на друга, а Шиш, появившийся здесь исключительно по прихоти автора, который вообще-то и не планировал много о нем писать, разразился длинной тирадой, из коей следовало, что он бесконечно рад видеть перед собой столь обворожительных голых девчонок, но все же драться — это нехорошо, ибо нет ничего отвратительнее (он любил это слово) представительниц слабого пола, если они не умеют держать себя в руках.
— Вы только подумайте, что скажет Груша, — сокрушенно произнес Шиш, — а ведь он собирается тут с вами пожить.
— Какой еще Груша? — спросила Пруденс.
— А вот он, — Шиш указал на мужика лет тридцати, который вылезал из машины, припаркованной к краю участка.
— Это ты его привез? — поинтересовалась Джейн.
— Ну да, — бесцветным голосом ответил Шиш, отвернулся и принялся дуть в кулак.
Подошел Груша с рюкзаком и полиэтиленовым пакетом.
— Всем привет, — сказал он. — Вот я тут взял копченых сосисок и пива. Еще горчицу и помидоры. Ну а деньги внесу, сколько скажете. Мне нужно какое-то время где-то перекантоваться. Вы не против?
— Да ради бога, — сказала Соня. — А Шиш останется?
— Нет, нет, — подмигнул ей Шиш, — я немедленно уезжаю.
— Ну, блин, жалко.
— Что, в историю какую-то вляпался? — спросила Джейн у Груши.
— Нет, просто люблю медитировать, — любезно ответил тот.
— У нас тут коммуна, — похвастался Кустодио.
— Ага, — кивнул Груша, — понимаю. Наследие шестидесятых.
— Отличные все ребята, — бодро сказал Шиш.
— Да уж какие бы ни были, зато здесь полные хозяева, — не преминула вставить Джейн.
Из туалета вышел Кит и протянул невымытую руку Груше и Шишу.
— Умойся, — посоветовала ему Пруденс.
Кит поплелся к рукомойнику.
— Ну ладно, — сказал Шиш, — я поехал. Гостя в баньке попарьте, накормите, и как там?.. В общем, действуйте, а я удаляюсь.
— Останься, — жалобно протянула Соня.
— Пообедай хоть, — поддакнула Пруденс.
— Нет, нет. Всё. — Шиш закурил сигарету и пошел к машине.
Груша между тем тряхнул своим пакетом со снедью, поинтересовался, кто тут заведует деньгами, ответа не получил и вступил по этому поводу в переговоры с Пруденс. Переговоры прошли успешно, и они скрылись в доме; там Груша и всучил Пруденс некую сумму денег.
Вернулся с продуктами Снусмумрик; Джейн между тем повела Грушу в баню, где он первым порядком вычистил зубы и побрился (необходимые аксессуары он, предвидя долгое путешествие в страну хиппи, захватил с собой).
Забегая вперед, скажем, что молодые люди, успевшие, быть может, приглянуться взыскательному читателю, на деле никакими хиппи не были. Обычные воображалы. Их не оправдывает даже любовь к Марвину Гею. Груша выяснил это за обедом, где пиво лилось рекой, а сосиски зловеще шипели на сковородке. Но прежде всего ему нужно было вымыться в баньке. И вымыться именно вместе с Джейн — она сама вызвалась, а посему сейчас мы покажем, как там у них всё происходило.
Джейн выждала, пока Груша намылит свое дряблое тело и окатится из шайки, а потом, ничтоже сумняшеся, спросила:
— Хочешь перепихнуться?
Груша смерил ее пристальным взглядом.
— Извини, что-то настроения нет.
— Ты мужик или как? — спросила Джейн, сердито потирая мочалкой груди.
— Можешь считать, что не мужик. Я не обижусь.
— Ну ладно, — вздохнула Джейн. — А кому из наших девчонок ты бы не отказал?
Груша хотел было сказать, что прошло то время, когда он кидался на первую попавшуюся юбку, и что теперь он ценит отнюдь не бессмысленный секс, но и все те мелочи, которые ему сопутствуют, однако понял, что солжет, потому что Пруденс и Соня ему вполне приглянулись. Он сказал так:
— Да все вы ничего, просто не за этим я сюда приехал.
— Не ври, — сказала Джейн, — тебе, наверное Пруденс понравилась. Она сучка порядочная — имей в виду. Кроме того, у нее жопа не слишком-то красивая. Продолговатая у нее жопа.
Груша, который успел детально рассмотреть все изгибы прекрасных тел Сони и Пруденс, промолчал. И то верно — стоило ли объяснять этой дурочке, что продолговатые ягодицы в некоторых случаях превращают женщину из просто милого создания в создание неземной красоты, чуть ли не в богиню.
— А живем мы тут нормально, — разговорилась Джейн. — Ты привыкнешь. Только уж изволь играть по нашим правилам, усек?
— Это какие же правила? — поинтересовался Груша.
— Ну… — Джейн тщетно силилась сформулировать нечто вразумительное.
— Разгуливать голышом, курить траву, так?
— И это тоже.
— Траву курить я не собираюсь. Голышом походить могу, не убудет. Что тут у вас еще интересного?
— Вообще тут скукота. Надоели они мне все. Ну, в лес можно сходить, на речку, на залив. А так — лежи себе с книжкой и отдыхай.
— Вот, — сказал Груша. — Именно. Лежать с книжкой и отдыхать. Лучше этого ничего не бывает, учитесь это ценить. Подлей-ка мне холодненькой, нужно холодненькой окатиться.
— Ну ты тоже не слишком-то нас поучай.
— Зачем мне вас поучать? Ребята вы симпатичные. Мы поладим, вот увидишь.
— Ну и ладьте, только без меня. Мне в друзья навязываться нечего, здесь и без тебя идиотов хватает; достали, козлы!
— Но это же прекрасно! Ты лишний раз доказываешь, что даже среди хиппи бабы друг с другом не споются.
— То есть? Почему бабы?
— Ладно, забудь. Не мне тебя учить жизни, ведь так?
— Естественно.
Груша обтерся полотенцем, оделся (хотя и обещал ходить голышом) и вышел из баньки. По лицам лежащих на траве ребят он понял, что они успели как следует помыть ему косточки.
— Пошли сосиски жарить! — крикнул он, и все последовали за ним.
Честное слово, копченые сосиски с пивом — штука во всех отношениях замечательная. Однако не будем спешить радоваться за глупого Грушу — мало ли что подстерегает этого балбеса впереди.
Сосиски пришлись очень кстати. Их смазали горчицей, попробовали на вкус и запили пивом. Обедали в доме, потому что Кит и Кустодио поленились вытаскивать большой стол на улицу. Кроме того, никто не хотел таскать взад-вперед пиво, ножи, стаканы и прочее. Патологическая лень — одна из характернейших черт хиппи, будь на дворе шестидесятые или нулевые. Курили тоже не выходя на улицу; вскоре можно было вешать топор. Сосисок хватило с избытком, часть следовало бы оставить на завтра, но Кустодио приволок откуда-то две бутылки водки, и молодые люди совсем потеряли над собой контроль: пили, закусывали, закуривали, стряхивали пепел в пустую консервную банку и много разговаривали. Нужно сказать, что Пруденс и Соня к обеду приоделись в длинные футболки, доходящие им до колен; Кит и Кустодио соизволили нацепить шорты; разговор же состоялся примерно такой.
— Скажи мне, Груша, для начала, — строго спросила Пруденс, — откуда ты вообще взялся и сколько тебе лет?
— Вообще я семьдесят девятого года, — дружелюбно отвечал Груша.
— Старик. А сохранился вполне, — пробубнила Соня.
— Не увиливай, — не унималась Пруденс. — Кто ты есть? По жизни, по паспорту, по призванию.
— Постой, — осадил ее Кустодио. — Что за фигня? Он же сосиски привез. Пришел без камня за пазухой.
— Что с того? Я ведь из любопытства.
— Нет, Пруденс, ты хочешь его подъебать.
— А вот мне тоже интересно… — начал Снусмумрик.
— Да подожди ты! — рассердилась Пруденс. — Просто если мы узнаем, кто он по жизни, нам легче будет представить себя в будущем; ну, когда нам по тридцаку стукнет.
— А чего не наливают-то! — всполошилась Соня. — Кит, ты ближе всех сидишь, давай сюда!
— Ваше будущее прекрасно, — сказал Груша и отхлебнул пива, — можете быть уверены.
— Подожди, не пей пиво, сейчас водка будет, — Соня шутливо хлопнула Грушу по руке.
— По-моему, он просто парень, — вставила Джейн.
— А, блин, пролил! — выругался Кит.
— Давайте выпьем, — сказал Груша и не без удовольствия чокнулся с Соней. — Ну, чего вы?
Все выпили и закурили.
— Хорошо, скажи тогда, — снова взялась за свое Пруденс, — не стыдно взрослому дядьке с детьми водку хлестать? Ты же из нас алкашей сделаешь.
— Ну чего ты к нему прицепилась? — встал на защиту Кустодио. — Тоже мне маленькая! Тебе самой-то уже…
— Помолчи, художник, — сказала Пруденс.
Джейн, памятуя о недавней ссоре, вставила:
— Сосиски-то, между прочим, отличные. Куда нам спиваться, мы же хиппи; нужно жить быстро и умереть молодыми.
— Ага! А Груша? Что же он молодым не умер? — начала горячиться Пруденс.
— Ты что! Не дай Бог! — испугался Груша.
Этот испуг никому не показался наигранным, поэтому все немного удивились: похоже, никто, кроме Груши, здесь не боялся смерти.
— А что? — после короткой паузы спросил Груша. — Почему картошку не сажаете, козу не заводите? Было бы у вас натуральное хозяйство, всё как у заправских хиппарей…
— Еще чего! — фыркнул Снусмумрик. — А кто бы, по-твоему, картошку окучивал? Тут один я всё и делаю, а эти, — он обвел стол рукой, — только и знают, что на мне ездить.
— Успокойся, — сказала Пруденс. — Никто на тебе не ездит.
— Ну да! Нашли, блин, себе шестерку!
Злость, с которой Снусмумрик произнес эту фразу, также немало удивила окружающих. Хиппи словно опомнились и принялись сосредоточенно уплетать сосиски. Наконец Кустодио сказал:
— А мы вчера летающую тарелку видели.
— Ну уж! — усомнился Груша.
— Да, — подтвердила Соня, — за нами следят инопланетяне. Они хотят сделать из нас сексуальных рабов.
— Латентных геев, — поддакнул Кит, не вполне понимая, что означает выражение “латентный гей”.
— А сколько вы травы перед этим выкурили?
— Да нет, это не глюк был! Ну скажи, Соня!
— Ага, — зевнула Соня.
— Фигня, — озорно заявил Груша. — Хотите, докажу?
— Давай, — подначила его Пруденс.
— Это очень просто. Вы сами-то, друзья, пораскиньте мозгами. Наличие летающей тарелки подразумевает инопланетян, которые путешествуют по космосу подобно людям, то есть внутри какой-то хреновины. Люди почему-то думают, что гуманоиды похожи на них, только техника у инопланетян гораздо круче. Ну, тарелки вот эти и пушки с лазерами; дальше воображение не работает. Но почему, объясните мне, представители высшего разума должны обязательно летать в тарелках и стрелять в нас из пушек? Может, им вообще не нужно летать! Сколько у человека органов чувств? Знаете? А у инопланетян их, может, миллион. Может, у них вместо мозгов вообще хрен знает что делается. Если они в тысячу раз умнее, им не то что в космосе, им и по своим планетам передвигаться не надо. Это же совсем другой уровень существования. Они небось застыли себе, как каша в холодильнике, и только глазами хлопают. И почему им обязательно желать нам зла? Да они на нас давно с прибором положили; какие уж там тарелки!
— Ага, — сказал Снусмумрик, — или они, наоборот, еще тупее нас — примитивные инфузории.
— Ну уж нет, — возразил Кустодио, — то, что мы вчера видели, были как раз инопланетяне.
— Ну, если тебе так нравится, то пускай. Но вообще инопланетяне — это самый большой баян, который придумало человечество.
— Человечество еще Бога придумало, — осторожно заметила Джейн.
— Здесь всё немного сложнее, — отрезал Груша.
— А по мне, — сказал Кустодио, — инопланетяне и Бог одно и то же.
— Да, интересно, — протянула Соня.
Кит под шумок выпил стопарь водки.
— А что, у вас и телека нет? — Груша решил сменить тему.
— Ни Интернета, ни телека, — вздохнула Пруденс. — Я скучаю.
— Мы сами, — заметил Снусмумрик, — от всего отказались. Чтобы к природе ближе быть. Мобилы вообще не заряжаем.
— Ну и правильно.
— Да уж! — фыркнула Джейн. — Попробуй поживи здесь без “контакта”.
— Ха! — неожиданно развеселился Кит. — Раньше и без электричества жили.
— Задолбал “контакт”! — сердито сказал Кустодио. — Вот у меня знакомая в Питере. Уже и к телефону не подходит. Принципиально. Только через “контакт” общается. Прикиньте, какая тварь.
— Фанат прогресса, — объяснил Груша. — Здесь всё ясно. Представьте времена, когда телефон только изобрели. Не мобильный, обычный. И вот один чувак в котелке и с тросточкой говорит другому: “Встретимся завтра, пару вопросов решим”. А тот ему: “На фига встречаться? Теперь же телефон изобретен, по телефону обсудим”. — “Но как? Разве эта штука может заменить радость живого общения?” — “А прогресс? Мы должны идти в ногу”. Это просто.
— Убивал бы таких энтузиастов, — пробурчал Кустодио.
Груша взял сигарету.
— А вот убивать не в традициях хиппи.
— Да? — ласково мурлыкнула Соня. — Пусть и не в традициях… я знаю, как минимум, пятерых, которых вот этими вот руками бы задушила. И это не считая разных козлов из телевизора.
— Ага, — поддержал ее Кит, — дали бы мне автомат, я бы не раздумывая кое-кого на тот свет отправил.
— А ты, Груша, у нас, наверное, святой, — сказала Пруденс. — Что-то нимба не видно.
Груша улыбнулся.
— Отнюдь. Просто я грешу по другому ведомству.
— А мы по всем, — процедила сквозь зубы Джейн.
— Правильно, крошка. Славно ведь порой из ящика узнать, что какой-то хмырь лежит парализованный и думает о том, как было здорово, когда он по улицам ходил и на девок пялился. Мелочь, а приятно, — подытожила Пруденс; ей водка в голову ударила.
И тут Грушу накрыло.
Грушу накрыло внезапно, но этого стоило ожидать. Не будем делать из столь тривиального события тайны мадридского двора и, минуя хитрые подводные камни, с помощью которых любой уважающий себя литератор исподволь вводит читателя в курс дела, расскажем всё как есть — прямо и без обиняков.
Груша приехал в Большую Ижору с одной-единственной целью: на свежем воздухе соскочить… нет, не с наркотиков, а, скажем так, с лекарств — с антидепрессантов вкупе с нейролептиками и транквилизаторами. В общем-то, все эти препараты вполне логично было бы также причислить к наркотикам, но Грушу оправдывало то, что пил он их исключительно по совету врача-психиатра и покупал в аптеке по выписанному рецепту. Прожив таким манером много более пяти лет, Груша подумал, что пора бы с химией завязывать, и занялся самолечением. Он в одночасье перестал употреблять таблетки (не предупредив врача) и первые две недели чувствовал себя просто прекрасно. Потом начались беды. Начались такие панические атаки, о которых Груша за все те пять лет давно успел позабыть. Наш упрямый герой вообразил, что это состояние можно перетерпеть подобно наркотической ломке, а потому упросил Шиша, чтобы тот отвез его куда-нибудь, где тепло и тихо и где есть хорошая компания. Ну, Шиш и отвез Грушу в коммуну наркоманов и алкоголиков, которые полагали, что депрессия — это всего лишь плохое настроение и что спасение от нее можно найти на дне стакана.
Итак, Грушу накрыло. Реальность перестала быть реальностью. Он понял, что теперь лучше всего пойти куда-нибудь, где есть кровать, и отлежаться. Дело шло к вечеру, и Груша, борясь с подступающими приступами страха, спросил у Пруденс:
— Я бы прилег с дороги. Найдется койка?
— Ты что! — сказал Кустодио. — Сейчас нужно как следует дунуть. Чего время терять?
Соня лукаво взглянула на Грушу.
— Пусть спит, — решила Пруденс. — Пойдем, покажу.
— Ага, только в сортир забегу.
Через минуту Груша уже лежал на матрасе (кровати не было) в маленькой комнатушке. Пруденс безрезультатно шарила по полкам в поисках пододеяльника.
— Здесь ведь не курят? — спросил Груша.
— Почему? Кури. Подожди, принесу тебе банку.
— А это что? — Груша указал на магнитофон.
— Сам не видишь?
— Я имею в виду — какая музыка?
— Включи и узнаешь.
В комнату ворвался нежный голос Марвина Гея.
— Хорошо, — сказал про себя Груша и уткнулся носом в подушку.
— Вот банка, — Пруденс вернулась в комнату, — кури, сколько влезет. Нас не ищи. Мы дунем и на речку пойдем. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Dear Prudence2.
Пруденс засмеялась и вышла.
Груша, естественно, ни фига не уснул, и чтобы хоть как-то заглушить прогрессирующую паническую атаку, решил сосредоточиться на музыке. Груша пребывал в сильном напряжении — так случалось всегда, когда он ждал, что с каждой новой минутой состояние будет ухудшаться. Музыка не помогала расслабиться, сигареты тоже; но мысли покамест можно было унять, размышляя о разных музыкальных нюансах: о партии бас-гитары, о ритмическом рисунке ударных и т. п. Марвин Гей вскоре закончил пение, и тогда Груша перевернул кассету, надеясь услышать что-нибудь не менее приятное на другой стороне. Обнаружив там Егора Летова, он решил, что станет анализировать тексты и сделает наконец-то вывод относительно поэтического дарования прославленного сибирского нонконформиста. Но энергия, которая шла от Летова, оказалась настолько негативной, что Груша почувствовал себя совсем хреново. Он все еще пытался отвлечься, пытался думать о том, кому в жизни довелось хлебнуть больше горя — Летову или Марвину Гею, но и это не помогло. Груша выключил магнитофон, и страхи, те самые навязчивые страхи, против которых по уму он должен бы был пить лекарства, всецело завладели его больным сознанием. Страшно было даже пошевелиться, даже поднять голову от подушки.
Почему, почему самые тривиальные мысли, с которыми так или иначе сталкивается каждый человек, одних подкашивают под корень, а другим не причиняют никакого вреда? Взять, например, мысль о смерти. Кто-то сказал, что все навязчивые страхи можно легко свести к страху смерти. Груша знает, что это не так. Груша изобретателен; он напридумывал себе такого, что Смерть нервно курит у форточки. Ни один психиатр — а их было много — не сумел переубедить его в том, что страхи могут реализоваться. Был среди врачей некто, любивший блеснуть неожиданным парадоксом. “Если с вами случится то, чего вы так боитесь, то вы узнаете об этом первым!” — сказал он. Да еще и присовокупил: “С человеком ничего плохого произойти не может, любое состояние нельзя сводить к уровню хорошо-плохо, нужно принимать всё как есть”. Просто обезоружил своим тезисом! И ведь давал клятву Гиппократа, сволочь… Что толку от его слов, когда Груша знает, что такое хорошо и что такое плохо. Недаром же ему так страшно. Недаром же он снова грызет край простыни. Да… после того знатока человеческих душ появились другие. Они долго изучали Грушу и наконец дали ему эти пресловутые таблетки. Вот когда Груше стало хорошо. Вот когда простые человеческие радости вновь обрели какой-то смысл. А потом пришла девочка, вчерашняя студентка, и заменила антидепрессант на то самое лекарство, с помощью которого в андроповские времена из диссидентов делали овощи. Груша не стал овощем, но как следует уяснил: система здравоохранения — она система и есть. А любая система — говно. Она равнодушна к индивидууму. Она способна только на пару строк в истории болезни. В значение этих строк никто не вдумывается, человек уподобляется детали, которую нужно обточить, ошкурить, а там уж что Бог даст. Бог… а ведь достаточно просто набраться духу и сказать или прошептать тихо: “Господи, я приму от Тебя всё, что Ты ниспошлешь. Я всецело доверяю Тебе свое тело и душу”. Но до чего трудно произнести эти слова. Всё из-за того, что Груша боится Бога. У него с Ним непростые отношения. Груша совсем не готов к страданиям. Он не может просто плюнуть на всё и, к примеру, уехать наслаждаться жизнью в Чехию. Он знает, что именно там его и подстерегает нечто ужасное. У других это получается. Но другие не знают того, что знает Груша, хотя и делают вид. Другие горазды на советы. А советы помогают только тем, кто их дает. Тем, кому их дают, советы никогда не помогают. Но вот странно: сами советчики зачастую ни в каких советах не нуждаются. Но черт с ними, с советчиками. Теперь Груша совсем не уверен, что сможет обходиться без таблеток. С таблетками, кстати, жизнь была тоже не сахар. Проклятые страхи держали Грушу взаперти. Он почти никуда не выходил из квартиры. А выйти очень хотелось. Неужели теперь всё кончено? И рассказ про черта никогда не будет написан? С этим рассказом тоже отдельная история. Груша задумал написать рассказ о черте, в котором черт, как это и полагается в литературе, будет унижен и посрамлен. Он спросил совета у батюшки (опять совет!), а батюшка нахмурился и сказал, что черт на самом деле очень силен и опасен. Самый ничтожный из иерархии чертей способен когтем подцепить Землю и своротить ее напрочь. С чертом лучше не связываться. Один монах демонстративно плюнул в черта, и его скрутило так, что двадцать лет он не мог прийти в себя. Гоголь, который чертей высмеивал, плохо кончил. А Бог добрый, но не добренький. Поэтому писать о том, как черт терпит фиаско, лучше не стоит. Это всего лишь совет знающего человека. И Груша поверил батюшке. Но он решил написать о черте из противоречия. Загвоздка заключалась в том, что по сюжету черта должен был унизить Шиш. Это придало бы рассказу особый колорит. А подставлять под удар Шиша совсем не хотелось. Груша было завел с ним разговор на эту тему, но внятного ответа так и не получил. Да, Шиш — он себе на уме. В его жизни случилось столько всякого дерьма, а он выстоял, и теперь он Грушин антипод. Об остальных не стоит и говорить, остальные Шишу и в подметки не годятся. Впрочем, к чему об этом думать? Сейчас уже можно закурить, сейчас уже стало немного полегче.
В комнату вошла голая Пруденс. От нее пахло рекой.
— Ты не против, если я к тебе прилягу? — спросила она Грушу и тут же юркнула под одеяло.
Не то! Опять не то!
Груша сказал Пруденс слова, которые женщинам лучше ни при каких обстоятельствах не говорить:
— Извини, я сегодня не могу.
Пруденс ответила, совсем как эпизодическая героиня из романа Хемингуэя “Фиеста”:
— Ты болен?
— Нет, Пруденс, не то, просто я очень устал. Я восемь лет ничего не делал, а теперь устал, как китаец. Но ты полежи со мной. Просто полежи. Для меня это важно, понимаешь?
— Могу и полежать, — равнодушно сказала Пруденс. Она ничего не поняла.
Эх ты, Пруденс. Думаешь, Груша не знает, что ты лакомый кусочек? Женщине трудно понять мужчину; вернее, так: женщина не находит нужным снисходить до глупых мужских проблем. А бывают и такие мужики, с которыми ни одна женщина ни за что не ляжет. Их трудно встретить на улице или увидеть по телевизору, но они есть, и они очень хотят секса. Интересно, Пруденс об этом когда-нибудь думает?
— Не сопи мне в плечо, — буркнула Пруденс. — Что с тобой?
— Я, пожалуй, включу свет, — сказал Груша и потянулся к лампочке.
Рядом с лампочкой на полке он заметил книгу “Физики шутят”. Такие книги хорошо читать после стресса.
— Ну ты совсем ополоумел! — рассердилась Пруденс. — Если ты предпочитаешь книги бабам, то хотя бы не показывай этого.
Встала и вышла из комнаты. Чертовски неловкая ситуация. Груша вздохнул, закурил и принялся за чтение.
Жизнь в коммуне текла без изменений. На Грушу почти никто не обращал внимания, да он и не давал к этому повода. Большую часть времени Груша проводил в доме; изредка выходил на участок. Молодые люди сошлись на том, что он малость не в себе, и оставили его в покое. Они продолжали вести нездоровый образ жизни. Кустодио между тем наконец-то взялся за Сонин портрет; Соня охотно ему позировала. Джейн в свою очередь настаивала, чтобы Кустодио писал Соню вместе с ней и Пруденс — на манер трех граций, а Пруденс возражала: дескать, пусть Кустодио сначала напишет Соню, потом ее, а потом и Джейн. Джейн понимала, что с такими темпами работы ей придется ждать в лучшем случае года три — Кустодио успел сделать лишь несколько карандашных набросков. Самый удачный он повесил на стенку на веранде, чтобы все им любовались. Но любовались не все. Джейн, например, каждый раз, проходя мимо, боролась с искушением пририсовать Соне пышные усы. Это искушение было в ней настолько велико, что ее останавливало только врожденное чувство такта, которым она очень гордилась и которое, по ее мнению, напрочь отсутствовало у других девиц.
Кит тоже не терял времени даром. В один из вечеров он прицепился к Снусмумрику с просьбой научить его играть на гармошке классический двенадцатитактовый блюз. Снусмумрик, который к тому времени перестал бросать гармошку где попало, чтобы всякая сволочь, по его меткому выражению, не пускала в нее слюни, сдержанно объяснил Киту, что с ходу двенадцатитактовый блюз выучить сложно; у него у самого ушло на это больше недели.
— Кроме того, — сказал он, — тебе лучше приобрести свою гармошку.
— Где же я ее здесь возьму? — развел руками Кит.
— Ничего, подождешь до осени, — резко сказал Снусмумрик. Он давно готовился к подобной фразе.
— Да нет же! — горячо возразил Кит. — У меня ведь слух абсолютный, я это в два счета освою.
— Слух? — вскипел Снусмумрик. — А ну-ка! — Он вытащил гармошку из кармана шорт. — Повтори.
Снусмумрик сыграл несложную мелодию, Кит пропел ее, и стоящие рядом Кустодио и Пруденс расхохотались.
— Кит, ты не Элвис, — весело сказал Кустодио.
— Это ерунда! — выпалил Кит. — Слух можно развить!
— Снусмумрик, — попросила подошедшая к ребятам Соня, — сыграй что-нибудь ритмичное. Как ты умеешь.
Снусмумрик пожал плечами и заиграл. Это было действительно здорово. Из дома вышел Груша и закурил сигарету. Кустодио притащил откуда-то бутылку вина и пустил ее по кругу. Лишь Джейн нигде не было видно.
Соня сделала свой глоток, передала бутылку Киту и пустилась в пляс. По ходу танца она скинула с себя всю одежду. Только теперь Груша понял, как она красива. А музыка лилась и разлеталась далеко-далеко, уходя в небытие. Снусмумрик хорошо знал свое дело.
Соня нутром чувствовала музыку. Ее светлые волосы рассыпались по плечам. От нее шла совершенно нечеловеческая энергия. В ее танце не было ни одного лишнего движения, Соня просто крутила бедрами, покачивала в такт головой и плавно перебирала своими стройными ножками.
Завороженный Груша во все глаза смотрел на Соню. Он думал о том, что раз на свете есть такая красота и раз он это увидел, то, возможно, и жизнь прожита не зря, и страдания были не напрасны.
Снусмумрик сыграл несколько синкоп, и Соня интуитивно подхватила их в своем танце. Груше казалось, что это танцует уже не Соня, а нечто сродни ветру или дождю кружится совсем рядом, обещая не холод или мор, но ласку и любовь.
Из окна соседнего дома за Соней наблюдал подполковник Тышкевич. Мадам Тышкевич тоже подошла к окну, заскрипела зубами и спросила у мужа:
— Толя, ты не видел мой телефон?
Зеленый лист клена упал Соне на голову и застрял в волосах, но она тут же стряхнула его и закружила с новой силой.
Теперь, подумал Груша, я уеду отсюда. Я сяду на электричку, а потом спущусь в метро. У метро я съем шаверму. И пешком дойду до своего дома. Я так долго был лишен всего этого. Я слишком часто ездил в машинах. Быть может, в своем спальном районе я встречу хорошую девушку и познакомлюсь с ней. А здесь… здесь пусть продолжается праздник.
В маленькой комнатушке Груша быстро покидал свои вещи в рюкзак, затем вышел на веранду, воровато оглянулся, снял со стены Сонин портрет, сложил его вчетверо и сунул в задний карман джинсов. Через двадцать минут он уже пил пиво на станции, дожидаясь электрички.
…Менты приехали на рассвете. Они нашли ровно столько наркотиков, сколько требовалось, чтобы дать ребятам серьезные срока. Не успевших продрать глаза ото сна ребят затолкали в “воронок” и увезли в Ломоносов, оттуда в Питер — в “Кресты”. Отец Джейн, бизнесмен, водивший дружбу с большим милицейским чином, пытался уладить дело. Чин объяснил ему, что всех отмазать в этот раз не удастся. Он берется освободить двоих. Поэтому Джейн и Снусмумрик (он рос с Джейн в одном дворе и ходил с ней в одну школу) были отпущены. Соня, Пруденс, Кит и Кустодио сели крепко и надолго.