Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2012
Михаил КУРАЕВ
Михаил Николаевич Кураев родился в 1939 году. Окончил театроведческий факультет ЛГТИ им. А. Островского. С 1961-го по 1988 год работал в сценарном отделе киностудии “Ленфильм”. Автор 20 книг прозы. Произведения переведены на 12 языков. Лауреат Государственной премии Российской Федерации 1998 года. Живет в Санкт-Петербурге.
Тревожащий совесть луч…
Наш календарь так богат важными датами и юбилеями, что, отметив с надлежащей торжественностью и обстоятельностью одно знаменательное событие, без оглядки спешим к следующему. А может быть есть смысл, оглянуться на только что минувший юбилей и, отдав должное прозвучавшим на празднике словам, позволить заметить и слова непрозвучавшие.
19 октября — дата в нашем календаре совершенно особенная. В этот день мы чувствуем себя в кругу тех, кто с детских лет был нам близок, каждому из нас на особицу, но праздник этот был для всех общим.
День лицея! Он вошел в нашу душу, в наше сознание, конечно, вместе со стихами Пушкина: “Роняет лес багряный свой убор, сребрит мороз увянувшее поле…” Он вошел в нашу память именами тех, кто был рядом с Пушкиным, кто на долгие шесть лет “неволи мирной” заменил ему семью и стал его семьей. В этот день мы все тоже чувствуем себя причастными к этой семье. Для кого “родня” ограничена Пушкиным, Кюхельбекером, Дельвигом… Кто-то помнит и Пущина, и Данзаса, и Корфа с Горчаковым, и, конечно, “первейшего стихотворца” Илличевского, и “Суворчика” Ольховского… “В морях твои дороги…” — слова, адресованные Матюшкину, сохранили для нас и это имя. А за этими именами встают имена наставников, учредителей, основателей лицея. Этот праздник, как щедрая душа поэта, обнимает всех, от царя — “Так выпьем за царя!” — и до Якова, лицейского дядьки, “что запер дверь оплошно”, как же его забыть…
Но вот 19 октября миновало, миновало в 200-й раз. Конечно, это был Пушкинский праздник, и прибывший на него премьер-министр держал речь не в актовом зале пред бюстом Сперанского, инициатора создания лицея, и не у портрета Александра I, а у памятника Пушкину-лицеисту в лицейском садике под мелким холодным дождем. В этот день, разумеется, вспоминали и о том, что лицей был задуман и осуществлен для подготовки государственных чиновников на важные должности.
Подготовка юношества к будущей службе почиталась делом столь ответственным, что десяти-двенадцатилетние дети были переведены, как мы сказали бы сегодня, “на казарменное положение”. Принятые в 1811 году лицеисты будут отпущены домой на рождественские праздники лишь в 1816 году, за год до выпуска. И, может быть, совершено не случайно, даже вполне логично, из Министерства просвещения Императорский Царскосельский лицей всего через пять лет после первого выпуска будет передан в военное ведомство.
Не помню, чтобы на юбилейном лицейском празднике говорили о военизированном характере подготовки юношей к отправлению должностей важных чиновников.
А еще не говорилось, надо думать, только от скромности, от нежелания задеть алчных мира сего, о том, насколько актуальна, насколько болезненна и пока еще трагически неразрешимо стоит сегодня проблема чиновничества в нашей стране.
Официально признается, что государственный аппарат за последние двадцать лет изменился количественно, страна стала меньше, чиновников стало больше. Отмечается и качественное изменение этого разрастающегося монстра.
Проблема борьбы с коррупцией на самых высоких государственных уровнях признается актуальнейшей. Да и на других уровнях тоже. Глава аппарата президента заявляет о том, что коррупция в Москве (это рядом, хорошо видно!) достигла “запредельного” уровня. Жена обиженного этим заявлением бывшего градоначальника готова подать в суд именно за это слово: “запредельный”! Надо думать, истица полагает, что суд определит, какой уровень взяточничества считать “нормой”, что считать превышением “нормы”, какой “уровень” мздоимства считать “предельным” и какой уже “запредельным”. Все это можно было бы посчитать гоголевским, свифтовским, кафкианским сюжетом, если бы реальный оборот так называемых “коррупционных” денег не ошеломлял своим масштабом. Вот и президент с экрана телевизора буднично замечает: “На строительстве дорог у нас только ленивый не ворует!” Рост, скажем деликатно, благосостояния — всего лишь благосостояния! — отправляющих важные государственные должности чиновников, несоизмерим с ростом их зарплат. Современный русский язык пополнился криминальными, в сущности, понятиями, звучащими уже вполне обыденно: “откат”, “отмыв”, “распил”, “обналичка”, “увод”… Это ли не свидетельство того, что криминалитет завоевывает государственные позиции?
Сомневаетесь? Но в современной России создана Всероссийская! антикоррупционная! общественная приемная “Чистые руки”. На основании материалов, предоставленных этой очень своевременной общественной организацией, подготовлен доклад, приводящий к неутешительному выводу: “Коррупция в нашей стране сегодня достигла критической черты, за которой может последовать смерть всего ее национального устройства”.
Вот так!
Стало быть, вопрос о том, где найти порядочных людей, коим можно доверить важные части государственной службы, актуальнейший, животрепещущий! Казалось бы, сам Бог велел, отмечая столетний опыт подготовки государственных служащих, осмыслить этот опыт именно в связи с чрезвычайной его востребованностью.
Традиционно звучали на празднике стихи “Брожу ли я вдоль улиц шумных…”, “В пустыне мрачной я влачился…”, а вот строки “Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…” почему-то не звучали. И правильно. Не созвучны они времени беспощадного практицизма, когда “только ленивый…” и т. д.
Из лицея вышли будущие декабристы. “По убеждениям, вынесенным из лицея”, вчерашние лицеисты вступали в тайные общества, или как Пушкин и Горчаков, искренне сочувствовали первым революционерам. Но и эта тема на торжествах 200-летия не звучала на этот раз тоже по причине своей неактуальности. Из высоких официальных уст неоднократно мы слышали то, что было еще и многократно с энтузиазмом повторено людьми полуофициальными: “Лимит революций Россией исчерпан”. Так что люди самоотверженные, не личного блага искавшие, в современном понимании “ленивые”, нынче не в фаворе.
Так что же мы чествовали?
Удивительное, невероятное явление — Императорский Царскосельский лицей…
В начале XIX века в высших кругах государственной администрации поняли, какими издержками оборачивается невежество, необразованность государственных чиновников, особенно верхнего разбора. На смену высиживания чинов и должностей по “выслуге лет” пришли экзамены на чин от VIII до V класса.
Удовлетворить потребность в образованном чиновнике, пригодном для высоких должностей, как раз и был призван задуманный М. М. Сперанским в конце 1808 года “особенный лицей”. Проект организации лицея разрабатывался и согласовывался с министром просвещения А. К. Разумовским, и наконец в январе 1811 года был утвержден Александром I, а уже 19 октября того же года лицей было торжественно открыт.
Мы давно не удивляемся тому, что дата открытия Царскосельского лицея стала соборной для нашего Отечества.
Как же случилось, что “кузница” чиновных кадров стала духовной Меккой, местом паломничества отнюдь не жаждущих преуспеть в карьере? Даже напротив, скорее сюда влечет идеалистов, романтиков, почитателей высокого и прекрасного в жизни, а вовсе не мечтающих о соблазнительных прелестях государственной службы.
Пушкин, Александр Сергеевич и Корф, Модест Андреевич, этими именами “первозванных” лицеистов обозначились два пути лицея один в народную память, другой в историю подготовки квалифицированных кадров для госслужбы.
В Модесте Андреевиче Корфе основополагающая идея лицея, подготовка юношества к занятию “важных частей государственной службы”, нашла блистательное воплощение. Прилежный. Благонравный. Даровитый. Усердный. Аккуратный. С любовью к порядку во всем. Достаточно осторожный. В меру упрямый. Несколько боязливый, что мешало ему быть “совершенно открытым и свободным”. С развитым соревновательным чувством. “Не совершенно открытое”, но вполне наблюдаемое чувство превосходства. Самонадеянный. Вот главные черты его портрета, сохраненные нам современниками. Да, еще. Тщеславен. “Тщеславие он обнаруживает даже в положении тела, которое он выставляет напоказ в различных позах”, — писал о семнадцатилетнем лицеисте директор лицея Егор Антонович Энгельгардт в 1816 году. Вот и с фотографии П. Ф. Бореля, уже в 60-е годы, Модест Андреевич Корф смотрит на нас, скрестив на груди руки, с нескрываемым презрением, смотрит как на просящих незаслуженной милости. Так и должен смотреть настоящий государственный чиновник большого полета на попавшуюся ему на глаза мелюзгу, отвлекающую от важных дел. Судя не только по его стремительной карьере, но и по строгим и недоброжелательным отзывам о своих однокашниках, не мечтавших о чиновном поприще, да, именно в Корфе нашла воплощение “генеральная линия” Царскосельского, а впоследствии и Александровского лицея.
А что же Пушкин? Его портрет у всех перед глазами и в душе.
Но не для того затевался лицей, чтобы его выпускники так небрежно относились к государственной службе!
И тем не менее имя Корфа, и даже еще более преуспевшего в карьере Горчакова не вызывают тех чувств, что влекут нас к лицею. И не случайно, надо думать, нет такого национального праздника, как день открытия Пажеского корпуса или Академии народного хозяйства при ЦК КПСС. А ведь и эти закрытые и весьма привилегированные учебные заведения дали немало выпускников, послуживших к славе отечества.
Так что, если судить по служебной биографии Пушкина, Пущина, Кюхельбекера, Дельвига, даже Данзаса, надо признать, что их пребывание в лицее не оправдало надежд учредителей.
А может быть, здесь кроется какая-то глубоко скрытая ошибка, которую не смогли предусмотреть основатели и организаторы Императорского Царскосельского лицея?
Наверное, так и есть.
Лев Толстой, положивший, как известно, немало труда на изучение педагогики и применения ее на практике, в статье “Воспитание и образование” пристально вглядывается в смысл привычных слов: “воспитание”, “образование”, “преподавание”, “обучение”. Толстой замечает, что во французском, к примеру, нет слова, соответствующего понятию “образование”. Из немецкого же Bildung следует: “Воспитание есть образование наилучших людей, сообразно с выработанной известной эпохой идеалом человеческого совершенства”. Bilden — это не только воспитывать, просвещать, но и формировать!
Именно так, как формирование личности, понималась воспитательная и образовательная программа лицея.
И здесь, быть может, уместно вспомнить предшествующий опыт, речь идет о Пажеском корпусе. Предназначение Пажеского корпуса уже при государыне Елизавете было определено вполне сходно с тем, как будет названо назначение лицея: воспитание и подготовка к военной и государственной службе детей высшей дворянской знати.
В самом регламенте Пажеского корпуса сказано как раз о формировании личности, сказано в духе времени, несколько витиевато, но, по сути, ясно: “Дабы те, пажи через то к постоянному и пристойному разуму и благородным поступкам наивяще преуспевали и от того учтивыми, приятными и во всем совершенными себя показать могли, как христианский закон и честная их природа повелевает”. Лучом эпохи Просвещения написаны слова о повелениях христианского закона и “честной природы”. Стало быть, и здесь речь идет как раз про “образование наилучших людей, сообразно с выработанной известной эпохой идеалом человеческого совершенства”.
Таким образом, в контексте развития учебно-воспитательных учреждений в России появление лицея не было чем-то совершенно особым, не имеющим аналогов.
И еще одно чрезвычайно важное обстоятельство. С детства, бывая в г. Пушкине, обозревая с особым почтением и трепетом здание Царскосельского лицея, еще не ставшего музеем, как-то не задавался вопросом о его дальнейшей судьбе. Судьба Пушкина и его товарищей-лицеистов была куда важней, чем история лицея. О том, что лицей был переведен в Санкт-Петербург, на Петроградскую сторону, вообще узнал уже в 60-е годы почти случайно. Поинтересовался, что было в здании, где разместился отдел милиции Петроградской стороны. Ответ был неожиданным: это здание церковного причта лицейской церкви. “Какого лицея?” — “Да вот же, Петербургского Александровского, что на Кировском проспекте, по старому Каменноостровском”. Я знал, что в этом здании с высокими окнами, разместившемся в глубине просторного сквера, напротив дома, где жил Киров, после революции был устроен приемник для беспризорных детей, потом техническое училище, потом Радиополитехникум… Даже знал, что в этом здании великолепный актовый зал, где еще до войны любили выступать именитые музыканты. Но Александровский лицей не стал для горожан местом сколько-нибудь памятным. Мало ли в столице империи было крупных учебных заведений! Вот Инженерный замок, как военно-инженерное училище, помнили, главным образом потому, что там учился Достоевский, а до того безжалостно, но исключительно из благих соображений, убили государя-императора Павла I. Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров на Лермонтовском проспекте помнили, потому что она связана с именем Лермонтова. Александровский лицей на Каменноостровском проспекте за более чем полувековое существование выпустил около тысячи юношей, подготовленных к государственной и военной службе, но кроме Салтыкова, писавшего под псевдонимом Щедрин, даже горожанин, осведомленный выше среднего, едва ли мог назвать еще хотя бы одного-двух лицеистов. А вот из выпускников лицея Царскосельского даже прилежный школьник, могу говорить лишь о прежних временах, мог назвать семь-восемь имен, а если с преподавателями, так и того больше. И с детских лет там у многих из нас были свои друзья, у кого Кюхля, у кого Пущин, у кого Дельвиг, и, конечно, у всех Пушкин! Мы с детства знали их любовные тайны, обиды, прозвища, успехи и поражения, рисунки, самодельные журналы, стихотворные опыты… Какой еще кадетский, какой пажеский корпус стал таким близким, знакомым, родным, как пушкинский лицей!
Значит, в 2011 году мы торжественно отметили событие, ставшее куда более значительным, чем учреждение 200 лет назад еще одного привилегированного учебно-воспитательного заведения для отпрысков дворянских семей.
Еще раз можно повторить, что имя Пушкина и Царскому Селу, и лицею сообщило особую судьбу. И есть смысл вглядеться в эту судьбу и увидеть событие почти невероятное. Одни и те же условия, строгие правила, общая программа преподавания и воспитания, одни и те же наставники и преподаватели сформировали совершенно разного рода выпускников, разных по духу, по осознанию своего места в жизни.
Более того. Есть как бы если не два лицея, то две не равных по протяженности истории лицея, одна — история пушкинского курса, выпуск 1817 года, это одна история, а потом еще сто лет, до закрытия лицея в 1917 году после отмены сословных привилегий. И какая из этих двух неравных частей история важней, кажется, не подлежит сомнению.
Тут же на ум приходит сравнение… с театром! При одном режиссере и составе труппы это один театр, но вот прошло время, пришли другие лица, осталась та же сцена, занавес, тот же зрительный зал и репетиционные те же, и в старых стенах, как заклинание, постоянно звучат слова о “верности славным традициям”, сохраняется репертуар, но это уже — другой театр…
Итак, Императорский Царскосельский лицей был учрежден Министерством просвещения. В его организации, выработке устава, наконец, приеме воспитанников участвовал сам министр образования граф Разумовский. Более того, приемные экзамены происходили в его усадьбе на берегу Фонтанки, стоявшей там, где в 1887 году проложили новую улицу, поименовав ее Бородинской.
Надо думать, что как раз первые выпускники заставили задуматься высшую власть, исполняет ли лицей свое предназначение.
Подумали и в 1822 году, всего через одиннадцать лет своего существования из Министерства образования лицей был отдан в военное ведомство, а главноначальствующим над учебными военными учебно-воспитательными заведениями стал великий князь Константин Павлович. О репутации второго сына императора Павла многое говорит требование его старшего брата, Александра I, на случай своей смерти загодя настоятельно просить Константина Павловича подписать отречение от притязаний на престол. И такое отречение, неразглашаемое, в 1823 году состоялось. Одно дело управляться с Польшей, где Константин Павлович был наместником, ее, видно, Александру I было не больно жалко, иное дело — Россия! Такого правителя он ей, многострадальной, не желал. А вот для начальствования над военно-учебными заведениями великий князь Константин Павлович подходил, надо думать, как нельзя лучше.
В свое время великий князь Константин Павлович даже присутствовал при гторжественном открытии Царскосельского лицея, но в пору своего главноначальствования был более занят делами в Польше и ни разу лицей не посетил. Да и зачем? По плодам узнаете о делах их! Именно письмо великого князя Константина Павловича государю, теперь уже Николаю I, позволяет многое понять в судьбе лицея.
Главноначальствующий, составив свое мнение об Императорском Царскосельском лицее на расстоянии, предостерегает своего венценосного брата, опасаясь, “чтобы нам не довелось со временем оплакивать лицейского воспитания, которое мы видим в Пушкине, Кюхельбекере, Гурьеве и прочих”.
Для великого князя что воспитание, что формирование одним лыком вязаны, но заметим, что понятие “воспитание” по отношению к понятию “формирование” носит внешний характер. Можно быть сколь угодно воспитанным “сукиным сыном” и даже палачом. Воспитанный негодяй от невоспитанного негодяя отличается не тем, что они делают, а как. Можно орать: “Запорю!”, а можно, шлифуя ногти, спокойно произнести: “Насчет Федора распорядитесь…”
лицейское воспитание — вот источник будущих монарших слез! Хотели в условиях максимальной изоляции от внешнего мира, даже от родителей, растить этаких чиновных янычар, а уже в 1829 году, когда главноначальствующий писал миропомазанному брату, стало ясно, что лицей-то хорош, да вот лицеисты что-то не удались и “к важным частям государственной службы” как-то не очень тяготеют.
История Царскосельского лицея, история, главным образом, лицеистов первого призыва, прежде всего позволяет нам, увидеть самое главное. Эти дети, потом юноши, раскрывшие свои душевные склонности, сами того не ожидая, заставили потомков совершенно по-новому осмыслить понятие “важных частей государственной службы”. В тексте устава слова о “важных частях” несут вполне утилитарный смысл, лицей должен готовить государственных чиновников. Сама формула наводит на мысль о том, что лицей призван готовить недостающие детали к “важному” механизму. Такой подход вступал в очевиднейшее противоречие с нравственной программой лицея, направленной на формирование прежде всего свободной личности, сообразно идеалам своей эпохи. Раскрытие в юном существе заложенных природой способностей — это ли не самая важная задача гуманистической педагогики во все времена. Вот слова Куницына из отчета конференции Императорского Царскосельского лицея: “Усилия наставников не могли и не должны были победить самую природу, которая неравно плоды свои каждому дает”. Эти слова говорят лишь об устранении насилия в процессе воспитания, но вовсе не о буколическом доверии “природе” воспитанников.
Как же были недальновидны сочинители устава и правил лицея, постоянно исправлявшихся!
Какого чиновника можно вырастить, если даже в “Правилах гувернерам” сказано, что им, наблюдающим лицеистов в быту, вне учебного времени, надлежит печься “о приучении юношества к вниманию к голосу совести и благородного честолюбия”. Совесть и благородное честолюбие — это по какому департаменту!? Куда мог завести своих воспитанников сын дьячка, адъюнкт-профессор Куницын, если предметом его занятий были “нравственные науки”? Нынче само это понятие, надо думать, для сохранения “стабильности” в обществе, вычеркнуто и забыто. “Нравственные науки” в лицее не только изучали, “проходили”, они были средством формирования юных душ. И с полным основанием двадцативосьмилетний профессор Александр Петрович Куницын на торжественном акте первого лицейского выпуска мог уверить императора: “В наших воспитанниках нет ни грана раболепия”.
Да разве без раболепия устоит чиновничья система?! Да разве раболепие, пусть по-разному именуемое, не служит цементом самодержавной власти, также по-разному именуемой? Если не сделать вовремя прививку “раболепия”, такие могут и на Сенатскую площадь войска привести!
Что же произошло, если через десять лет после первого выпуска главноначальствующий опасается, не придется ли “оплакивать лицейского воспитания”? И в качестве примера приводит три в высшей степени знаменательные образца. Плодом “лицейского воспитания” стал первый поэт России! А готовили чиновника! Вторым по счету идет революционер поневоле. А готовили чиновника! И третьим назван опять же лицеист первого призыва Гурьев, кстати, “крестник” великого князя Константина Павловича, отчисленный из лицея в 1813 году за несносное поведение. А у чиновника дух и повадка должны быть исполнены благонравия. См. портрет М. А. Корфа.
Оплошали даже с воспитанием Александра Михайловича Горчакова. Будущий канцлер пренебрег присягой ради верности христианскому долгу и повелению “честной природы”. Немало рискуя, он принял участие в попытке спасения И. И. Пущина, активнейшего участника Декабрьского восстания. После подавления восстания Горчаков привез Пущину заграничный паспорт и деньги и умолял о немедленном отъезде за границу. К сожалению, безуспешно.
Но обратимся к именам менее известным, попробуем увидеть в их чертах следы “опасного” лицейского воспитания.
Вот Яков Тимофеевич Спешнев, лицеист последнего, 1842 года выпуска Царскосельского лицея. Уже в 1843 году лицей переедет в Петербург. Как и Пушкин, он окончил курс с чином IX класса, но не пошел на министерскую службу, а остался в лицее воспитателем. Лицеисты недолюбливали Спешнева: уж очень умел “совать нос не в свои дела”, подслушивал разговоры лицеистов, следил за тем, что читают его подопечные, даже рылся в конторках лицеистов в поисках запрещенного чтения. Вот, казалось бы, образцово подготовлен к “важной части государственной службы”. Ан нет! Никто из лицеистов не мог пожаловаться, что малопочтенные качества воспитателя обернулись бы для кого-то дурными последствиями. Более того, именно Стрешнев первым устроил у себя на дому празднование 19 октября для лицеистов младших классов! Так ли служат царю-отечеству?!
Так почему же, отпраздновав 200-летие Императорского Царскосельского лицея, “кузницы государственных кадров”, мы вновь и вновь говорим о Пушкине, выпущенном коллежским секретарем и карьеры не сделавшем. Почему нам памятны и дороги несчастливые на чиновном поприще Дельвиг, Пущин, Кюхельбекер, Илличевский…
Но вот преуспел же на военно-морском поприще Федор Федорович Матюшкин, только кто же хранит в памяти его адмиральские заслуги? Блистательную и скорую карьеру совершил Модест Андреевич Корф, но не по созвездиям образцовых бюрократов ориентируются в жизни соотечественники. Даже достигший предельных административных высот светлейший князь Александр Михайлович Горчаков, министр иностранных дел и канцлер, памятен нам в первую очередь как лицеист “первого призыва”, верный заветам юности. И если славен Горчаков — преуспевший дипломат, то памятен пушкинским венцом:
…Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой
назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Встретились за месяц-полтора до очередной лицейской годовщины в 1825 году и за четыре до восстания декабристов, в семидесяти верстах от Михайловского. Сохранился отзыв Горчакова о встрече со своим лицейским товарищем: “Невзирая на противоположность наших убеждений, которые мы исповедуем, я не могу не испытывать к Пушкину большой симпатии, основанной на воспоминаниях молодости…”
Это случайное свидание по-разному отразилось в восхитительных стихах “19 октября 1825” и в частном отзыве о холодности со стороны Пушкина при этой встрече. Так что ж, в стихах неправда? Ответ прост. Есть правда бытовая, и есть служение идеалу. В частной переписке, в застольном разговоре одна правда, но когда потребует “поэта к священной жертве Аполлон”, в свои права вступает истинное бытие, и к этому понятию в связи с судьбой лицея еще вернемся.
Итак, мы отметили 200-летний юбилей специального учебно-воспитательного заведения, предназначенного готовить недостающие детали “к важным частям государственной службы”, а чествовали главным образом устроителей лицея и… неудачников в государственной службе. Надо думать, были учреждения, чьи выпускники больше преуспели на государственной службе, но не вызвали к себе трепетного, любовного отношения потомства.
Что вспоминалось в дни юбилея? Конечно, едва ли не в первую очередь, обширнейшая литература, научная, мемуарная и художественная, посвященная Царскосельскому лицею. И можно с уверенностью сказать, что львиная доля этой литературы посвящена “начальным дням” лицея, его первозванным лицеистам. “Чем больше входишь в эпоху, изучая ее, — заметил Д. С. Лихачев, — тем меньше она кажется прошлым”. Именно обилие доступных и разнообразных свидетельств сделало нам “пушкинский лицей” таким близким. Отдельный поклон и душевная благодарность создателям “Лицейской энциклопедии”, сделавшей Императорский Царскосельский лицей нам еще ближе во всей возможной полноте.
К юбилею подготовлен и выпущен великолепный и, надо думать, очень дорогой альбом рисунков первых лицеистов, но отнюдь не списки преуспевших на карьерном поприще, издать которые было бы и проще и дешевле!
Особо среди литературы о лицеистах, быть может, следует отметить книгу-исследование Сергея Некрасова “Куда бы нас ни бросила судьбина…”. Посвященная лицеистам поздних времен, эта книга как бы восстанавливает историческое единство России. Рассказывая о лицеистах, оказавшихся после революции в эмиграции, С. Некрасов повествует о сохранении лицейских традиций, товарищеской поддержки, верности идеалам, сплотившим людей, осененных именем лицея. И дело лицейского единства, пронесенное через испытания, как раз и оказалось служением важнейшей части, духовной части отечественного жизнеустройства.
И вот что удивительно: в истории Царскосельского лицея для нас дорого и важно именно то, что не входило в учебно-воспитательный процесс, но было самой жизнью лицеистов: их безудержное фантазерство, творчество, даже проказы, дух братства, верность в дружбе, выдержавшая все испытания, именно “души прекрасные порывы” перешли в поколения, стали национальным духовным богатством. Те, кого мы с благодарностью вспоминаем сегодня, не были ангельского чина. В памяти сохранились и “картежная эпидемия”, и курение, в детском возрасте никогда не поощряемое, и детская жестокость, вдруг являвшаяся во всей неприглядности, вроде бы “дети как дети”, и все-таки нет. Их детство, ставшее для нас недосягаемо прекрасным, запало в душу молодым людям, жаждущим искренней дружбы, братства, солидарности с талантливыми и вольнолюбивыми сверстниками.
Вот на какое сравнение наводит история Царскосельского лицея. Известно, что айсберги, плавающие в полярных морях, накапливают на своей открытой всем ветрам надводной части снег, превращающийся в лед, постоянно с годами нарастающий, и вот наступает момент, когда вершина, непомерно отяжелевшая, уходит под воду, а то, что скрывалось под водой, оказывается над поверхностью вод.
Сравнение не хитрое, но именно оно, на мой взгляд, и не только на мой, но и на взгляд, как полагаю, главноначальствующего великого князя Константина Павловича, позволяет увидеть то, что заставит-таки “наплакаться” за лицейское воспитание не только учредителей Императорского Царскосельского лицея, но и их наследников.
Вот так, со временем опрокинувшись, “кузница чиновных кадров” явила свое истинное бытие и состояло оно вовсе не в предуготовлении юношей к госслужбе!
Сегодня мы чтим лицей вовсе не как “кузницу кадров”, мы чтим и славим лицей, приобщивший общество к высшим началам нравственной педагогики, Лицей, породивший по недогляду высшей администрации личность свободную, готовую постоять за свои убеждения, почитающую нравственный долг выше “служебных обязанностей” даже высшего чиновничества.
Выпущенный “девятым классом” по Табели о рангах в чине коллежского секретаря лицеист, уже на следующий год после выпуска воскликнет: “Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!” И этим словам не умолкнуть, их эхо до сих пор живет в стенах Царскосельского лицея как молитва и клятва. И никому не будет дела, преуспел или нет, автор этих строк на государственной службе. И к лицейскому порогу идут не те, кому не повезло, или повезло в чинах, а те, для кого товарищество, братство, свобода, талант и человеческое достоинство составляют высшую жизненную ценность.
Итак, к чему эта резекция, один лицей, другой лицей, до 1817 года, после 1817 года?..
Столь подробное и обстоятельное разделение было бы почти бессмысленным, если бы не одно существенное обстоятельство. Вклад в национальную историю “пушкинского лицея” и “лицея правоверного Корфа” оказался несоизмерим. А разве могут быть соразмерны духовные ценности и гражданская служба? Не попытка ли это пуды измерить аршинами? Увы, все не так просто, как казалось бы. Та страна, что была до 1817 года, и после 1843 года, и после 1917-го в конце-то концов осталась страной объединенной общей историей, общей культурой при всех гражданских потрясениях и идеологических борениях.
Оказывается, сегодня, если мы храним в памяти и чествуем лицей, он по-прежнему служит “важным частям государственной службы”, только понимание того, что считать “важным” судьба лицеистов заставила осмыслить иначе, чем предполагалось.
Заслуги на государственной службе и заслуги во вкладе в духовную историю Отечества, сопоставимы ли они? Вам судить, дорогой читатель. Впрочем, сама история лицея ответила на этот вопрос. И надо этот ответ услышать и намотать именно на государственный ус, не почитая культуру, духовную составляющую национальной жизни, чем-то менее важным, чем подготовку чиновников к госслужбе.
Царскосельский лицей — это опыт гуманизации государственного аппарата, предположительно верхнего его слоя. Первые же результаты этого опыта ярко продемонстрировали преобладание гуманистического начала над “аппаратным”.
Проблема “государство и человек” сохраняет свою актуальность во все времена. Не умение найти верные ответы на вопросы взаимоотношений, взаимообязанностей государства и человека приводит к деградации гражданского общества и в конечном счете к разрушению государственного устройства, замену его иным. В этой связи надо заметить, что никакие всероссийские антикоррупционные приемные, гостиные, спальни не помогут одолеть зло. Разложение чиновничества, госаппарата — прямое следствие дегуманизации нашей современной жизни. И первый и ярчайший симптом этого — ползучее сокращение гуманитарных наук в школе… А еще это и расплата за циничное и, увы, небескорыстное шельмование идеализма предыдущих поколений.
Кто знает, если бы столь очевидные ответы на важнейшие вопросы государственного жизнеустройства, которые нам дает история Императорского Царскосельского лицея, были услышаны, поняты и приняты руководством к действию, может быть, и не дошло бы до взрыва в 1917 году, а сегодня не стояла бы первоочередной задачей борьба с коррупцией и проблема сращивания госаппарата с криминалом не была бы головной болью нации.
Празднование 200-летия Императорского Царскосельского лицея в высшей степени поучительно, и было бы неразумно этим уроком пренебречь.
Без какого-либо предумышления, а по доверию своим чувствам устроители торжеств и большинство участников, по своему нравственному чутью, в чествовании отдали предпочтение гуманистическому, духовному, культурному значению лицея для истории нашего отечества. И политические спекуляции были едва ли уместны, если помнить, что Царскосельский лицей как историко-мемориальный комплекс был воссоздан в советское время. История же самого лицея говорит о том, что именно гуманитарная культура оказывается важнейшим воспитывающим, если угодно, формирующим и взращивающим фактором не только в судьбе отдельной личности, но и государства, нации. Празднование 200-летия лицея продемонстрировало, вовсе не преднамеренно, превосходство непреходящего гуманитарного начала в истории нации над преходящим политическим. Мы еще раз вспомнили, что лицей превзошел в первые же годы своего существования изначальное свое предназначение, тем и славен, тем и дорог, за то и чтим.
Честь и слава мальчикам, первозванным лицеистам, чьи души были открыты для проповеди добра и справедливости, свободы и равенства, чести и благородства, внесенные в стены лицея его славными душеводителями.
На склоне лет Лев Толстой порицал современных художников за то, что они не будят ум, лишь раздражают чувство и “не забрасывают в душу никакого тревожащего совесть луча”.
Не потому ли мы чтим лицей, помним не сделавших карьеры лицеистов, что и по сей день одно только это слово, лицей, источает тревожащий совесть луч. А пока совесть способна отзываться тревогой, пока “сердца для чести живы”, Бог не выдаст, свинья не съест!
P. S. Этим оптимистическим восклицанием можно было бы и закончить рассказ о знаменательных торжествах, если бы в Выборгском районе Санкт-Петербурга, на улице имени снайпера Феодосия Смолячкова, на бывшей школе № 105, которую я закончил еще в Ленинграде, несколько лет назад у входа не появилась новая вывеска: “Лицей гостинично-ресторанного обслуживания”. Это был едва ли не первый “лицей” в городе после Царскосельского и Александровского. Россия — возрождается!
Известны способы борьбы с несправедливостью, есть средства борьбы с невежеством, есть средства против многих болезней, в том числе захватывающих общественное сознание и ведущих к нравственной патологии.
А как бороться с пошлостью, царственно утверждающей нынче свои права да еще и рядящейся в чужие одежды?
Просто.
Лишь показать разницу между Императорским Царскосельским лицеем и Санкт-Петербургским лицеем гостинично-ресторанного обслуживания.