Рождественские стихи Иосифа Бродского
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2012
Елена Айзенштейн
Елена Оскаровна Айзенштейн родилась в г. Андижане (Узбекская ССР). Окончила Андижанский государственный педагогический институт языков. Автор книг о творчестве М. Цветаевой: Построен на созвучьях мир…: Звуковая стихия Марины Цветаевой. СПб., 2000; Борису Пастернаку навстречу! О книге Марины Цветаевой “После России” (1928). СПб., 2000; Сны Марины Цветаевой. СПб., 2003.
“Колокол с эхом в сгустившейся сини”
Рождественские стихи Иосифа Бродского
Поэзия Иосифа Бродского, как мир всякого большого поэта, слагается из разных русл и течений. Среди всего этого многообразия выделяются стихи на рождественскую тему. В Москве отдельной книжечкой рождественские стихи были изданы в 1993 году, по инициативе П. Л. Вайля. Даря книжку знакомым, Бродский подписывал ее: “От христианина-заочника”. “Независимо от степени и характера религиозности в стихах Бродского, одно несомненно — именно он возвратил в русскую поэзию исчезнувший было из нее метафизический дискурс”, — отмечал Л. Лосев1. “Юный Бродский, не принадлежа ни к какой религии и не имея даже начатков религиозного воспитания, оперирует понятиями └душа” и └Бог”, принимая религиозное мировоззрение, так сказать, └от противного”, поскольку атеизм для него неотделим от советского политического режима”, — писал Лосев здесь же. Для читателя неважно, к какой христианской церкви относит себя Бродский и относит ли; гораздо важнее духовная, метафизическая и творческая глубина, в которую погружается читатель рождественских стихов.
Бродский писал рождественские стихи на протяжении всей жизни, но с перерывами. Например, стихов, посвященных Рождеству, не было с 1972 года по декабрь 1980-го, с 1980-го по 1987 год. Затем рождественские стихи поэт пишет ежегодно: в 1988, в 1989, в 1990, в 1991, в 1993, 1994 и 1995. Можно заметить, что к концу жизни Бродский чаще возвращается к рождественской теме. Любопытно отметить, что стихи рождественской тематики начинают появляться с 1961 года, в роковые времена, предшествовавшие заключению и ссылке. Вероятно, вера в Бога, в свое предназначение помогала Бродскому переносить испытания, которые выпадали на его долю. Наверное, помимо христианского импульса к созданию рождественских стихотворений, Бродским руководил и художественный импульс, оказывали влияние иконопись и живопись, соборы, в которых он бывал, работы старинных итальянских мастеров, поездки в Рим, Венецию и Флоренцию. Бродский много бывал в Италии, особенно часто на Рождество. Его первая поездка осуществилась в 1972 году2.
К 1961 году Бродский должен был знать “Рождественскую звезду” Пастернака3. Одно из своих стихотворений он назовет так же. Кажется, после Пастернака и его Евангелия в стихах писать о Рождестве уже невозможно. Бродский рисует свои рождественские картинки и делает это каждый раз по-новому. У Пастернака в стихотворении “Рождественская звезда” два плана: мир Рождества и мир грядущего — “все елки на свете, все сны детворы”, “все будущее галерей и музеев”. Рождество — торжество рождения Сына и влияние этого события на духовную, художественную жизнь человечества, грядущий суд столетий. В творчестве Бродского Рождество дано в трех измерениях: Тогда, Теперь, Там, в царстве Бога-отца. Его интересует не только историческая роль Рождества, но и космическая его роль, поэтому он все время смотрит на это событие с трех сторон: из колыбели христианства, из нынешнего дня и из Космоса4.
Бродскому был 21 год, когда был написан “Рождественский романс”, посвященный “Евгению Рейну, с любовью”. “Пловец в несчастие случайный” — так называет себя Бродский в стихах, датированных 28 декабря 1961 года. Осенью 1960 года Бродского впервые вызвали в КГБ и ненадолго задержали в связи с участием в самиздатском журнале Александра Гинзбурга “Синтаксис” (№ 3). Вероятно, поэт уже тогда предчувствовал, какие тучи сгустятся над его головой. Надо сказать, что “Рождественский романс” Бродский написал в Москве. Четырежды, рефреном повторяется стихи о необъяснимой тоске. Эта тоска окутывает весь текст, за исключением, пожалуй, последней строфы. Любопытно, что среди грядущих счастливых событий жизни Бродский называет свет и славу: 21-летний поэт мечтал об успехе, признании. Эти рождественские стихи завершаются мыслью о переменчивости судьбы, надеждой на то, что тоска сменится новой, лучшей жизнью:
Твой Новый год по темно-синей
волне средь шума городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево (1, 150)5 (“Рождественский романс”)
В 1963 году 23-летний Бродский впервые читает Библию и “Божественную комедию” Данте6, вероятно, это чтение скажется на формировании мировоззрения и художественного видения поэта. В стихах 1963 года поражает, как живописно, ярко, как очевидец событий, поэт изображает Рождество, верблюдов с лохматыми ногами, бушевавший, выматывавший душу буран, бедных царей, живую огнеокую вифлеемскую звезду, пещеру с младенцем, словно все это он видел своими глазами:
Спаситель родился
в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер.
Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи (1, 298).
(“Рождество 1963 года”) (1963–1964)
Поэт смотрит на происходящее таинство сначала снизу, из пустыни, где пылали разожженные пастухами костры, затем — сверху, уже с высоты вифлеемской звезды, символизирующий космическую важность события, когда дороги караванов отождествляются с лучами звезды, чье бытие дано как одушевленное (“Звезда… смотрела”). Замечательная концовка стихотворения, передающая единство земли и неба.
Каждое рождественское стихотворение Бродского прекрасно по-своему. Как на картинах старинных итальянских мастеров, Бродский пишет новую вариацию Рождества, “Рождество 1963”, неизвестный читателю рождественский пейзаж: мы словно слышим шуршание песка и треск костра, видим, как “дым шел свечой”, “огонь вился крючком”. Этот пейзажный мотив соединяется с мыслью о начале новой эры в истории человечества, о том, что “жизни счет начнется с этой ночи”. В стихотворении “Волхвы пришли. Младенец крепко спал…” Бродский, кажется, использует предельно простые в синтаксическом отношении предложения, чтобы показать бесхитростность земной картины:
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода…
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа (1, 314).
(“Рождество 1963”)
Почти каждое предложение начинает существительное: волхвы, младенец, звезда, костер, дым, огонь. Этой назывной повествовательности противопоставлены предложения, начинающиеся с глаголов. Их всего четыре, отметивших состояние природы и младенца, сопоставивших Природу и Младенца, равенство важности их бытия. Всемирную значимость события, эпохального для всех людей земли, Бродский подчеркивает употреблением слов, связанных с мотивом круга, кружения: “крутые своды ясли окружали”, “кружился снег”, “клубился белый пар”. Вместе с младенцем человечеству дарится любовь Бога. Именно это говорит Бродский в заключительной строке, соотнося ребенка и дары, принесенные волхвами: “Лежал младенец, и дары лежали”. Эти стихи Бродский написал в 1963 году7, накануне суда над ним, ссылки и всей последующей трудной и славной своей биографии. Он не мог знать, какими драматичными окажутся 1964 и 1965 годы его жизни. Новый год 1964 года Бродский провел в психиатрической больнице в Москве: 27 декабря 1963 состоялся “военный совет” у Ардовых с участием Ахматовой. Решено, что Бродскому можно избежать ареста, если лечь с помощью знакомых психиатров в психбольницу им. Кащенко и получить свидетельство о “психической неустойчивости”. 8 января 1964 года, на следующий день после православного Рождества, “Вечерний Ленинград” публикует подборку возмущенных “писем читателей”, требующих расправы над “тунеядцем Бродским”8. В январе Бродским было написано стихотворение “Новый год на Канатчиковой даче”. Эти стихи окрашены в мрачные тона. Поэт отмечает отсутствие основных образов Рождества в качестве примет несчастливого года и своих бедствий:
Ни волхвов, ни осла,
ни звезды, ни пурги,
что младенца от смерти спасла,
расходясь, как круги
от удара весла (1, 304).
(январь 1964. “Новый год на Канатчиковой даче”)
Стихотворение, построенное на мотив колыбельной для самого себя, — из палаты шестой — это чеховская “Палата № 6”, и палата страшного постоя, “край, где царь инсулин”, в которой оказался Бродский “в облаках простыни”, вместо неба свободной мысли. Поэт видит себя съедаемым властью государства рождественским гусем. Колыбельная помогает лирическому герою не бояться своей участи: “Спи, рождественский гусь. / Засыпай поскорей”. Еще один образ лирического героя — поющий в плинтусе сверчок (вспоминал ли Бродский о прозвище Пушкина?), чье пение соотносится с пением большого смычка, как бы вопреки институту насилия:
Эта песня сверчка
в красном плинтусе тут,
словно пенье большого смычка,
ибо звуки растут,
как сверканье зрачка
сквозь большой институт (1, 304).
(январь 1964)
Рождественский мотив дан в СССР отсутствующим, как “двойная зима”, длящаяся две тысячи лет: только пурга и зимний пейзаж напоминают о Рождестве. Текст намеренно строится автором как не совсем “нормальный”, больничный: актуализирована в стихах тема страха, белого цвета как аналога больницы, безжизненности, смерти, несвободы. Но присутствует в стихотворении печально-иронический взгляд автора на происходящее: “ночь белеет ключом / пополам с главврачом”. Стихотворение завершается трехстишием, в котором рифмующимися оказываются больницы, глазницы и птицы, образы существования автора в психиатрической больнице, его ощущение жути переживаемого момента:
ужас тел — от больниц,
облаков — от глазниц,
насекомых — от птиц (1, 305).
Стихотворение “Волхвы забудут адрес твой…” написано 1 января 1965 года в деревне Норенской Архангельской области, где Бродский находился в ссылке с апреля 1964 года по сентябрь 1965 года9. В стихах “Волхвы забудут адрес твой…” Бродский борется с ожесточением души, не желающей смиряться с забывчивостью Бога, с отсутствием праздника. Одинокая встреча Нового года вызывает грусть и благодарность Богу:
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звезд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу пред тем, как лечь.
Поскольку больше дней, чем свеч,
сулит нам календарь (1, 414).
(“1 января 1965 года)
Это стихотворение проникнуто верой в то, что все не случайно, что у поэта есть своя миссия на земле. Конечно, он печалится, но все-таки верит в будущее, смотрит в даль судьбы с благодарностью. Бог не послал подарка, потому что “слишком стар” и “поздно верить чудесам”. “Явно пуст чулок”, но это недарение — тоже присутствие Бога, считает Бродский. Сам поэт и есть — “чистосердечный дар” человечеству, сын, который должен пройти свой путь, отпущенный ему Отцом. В этих стихах мы ощущаем не только веру в Рождество, в Бога, а настоящую веру в себя и свое назначение:
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам —
чистосердечный дар (1, 414).
Стихи “Волхвы забудут адрес твой…” написаны как будто от лица Христа, которого забыли поздравить. Мог ли Бродский тогда, глядя вдаль, знать, какие подарки готовит ему Бог в виде Америк, Венеций, Стокгольмов, Нобелевской премии? Бродский сам был великим, избранным сыном, пришедшим в мир со своим Словом. Выдающийся поэт своего времени, он оказался подарком человечеству, с которого начался некий новый, лирический счет жизни, но такое понимание собственной роли сменялось переживанием человеческого изгойства, злой иронией.
14 января 1967 года, в Старый Новый год, написано стихотворение “Речь о пролитом молоке” (“Я пришел к Рождеству с пустым карманом…”). “(Я, вероятно, терзаю Музу)” (2, 30), — констатирует Бродский в скобках. Действительно, эти стихи довольно длинные, иронические и грустные. Антиобщественные стихи, в которых поэт отстаивает “скорость внутреннего прогресса”, которая “больше, чем скорость мира” (2, 32). “Я делаю из эпохи сальто. / Извините меня за резвость!” — сообщает Бродский, утверждая свое несоответствие Времени. Поэту не хватает кислорода, недостает понимания в мире, где людей объединяет не христианская вера, а экономика, не любовь к личности, а массовость этил-морали. Поэт ощущает себя “мишенью в тире”, но не собирается сдаваться: “Зло существует, чтоб с ним бороться” (2, 37). Но вот в стихотворении января 1971 года, написанном в Ялте, “Второе Рождество на берегу …”, саркастическом, горьком, безысходном по своему настроению, читатель ощущает неверие в Рождество, в будущее. Стихотворение обращено к Э. Р. Тема Рождества дана как отсутствие, как временная дата, с которой поэт соотносит превратности своей человеческой судьбы:
Второе Рождество на берегу
незамерзающего Понта.
Звезда Царей над изгородью порта.
И не могу сказать, что не могу
жить без тебя — поскольку я живу.
Как видно из бумаги. Существую;
глотаю пиво, пачкаю листву и
топчу траву (2, 264).
(1971)
Поэт-беглец, уехавший в Ялту под натиском обстоятельств, рисует свое существование как переносимое, но лишенное гармонии и любви: “скрипач выходит, музыка не длится, и море все морщинистей”.
Как и все сборники Бродского, за исключением “Новых стансов к Августе”, “Часть речи” открывается рождественским стихотворением “24 декабря 1971 года”, одним из лучших на тему Рождества, — “В Рождество все немного волхвы…”. Это удивительные стихи, которые сочинены с двух точек зрения: в них очень живо переданы и мгновения неверия, страха, отсутствия божественной помощи — и вдруг пространство озаряет “свет ниоткуда”, знаменующий неизбежность чуда, постоянство волшебного воздействия “механизма Рождества”. Употребив столь несвойственное христианскому событию слово — механизм, Бродский говорит на языке своего автоматического, атомного века, считая Рождество событием повторяющимся, неизбежным, подчиняющимся математическому, физическому закону. “В Рождество все немного волхвы” (2, 281) — первый стих определяет тональность всего стихотворения, утверждая всечеловеческую суть праздника: “каждый сам себе царь и верблюд”. Первые три шестистишия рисуют предпраздничные, предновогодние хлопоты, несмотря на то, что в СССР давно умы и души граждан далеки от Христа, “не видно тропы / В Вифлеем из-за снежной крупы”, Бродский высказывает парадоксальную мысль, близкую концовке “Двенадцати” Блока: тропы к Христу не видно, но это не значит, что ее нет, “даже зная, что пусто в пещере”, неверующие жители города снуют по магазинам, торопятся куда-то с подарками, как древние волхвы. Самое потрясающее: как, изображая внешние приготовления к празднику тех, для кого пещера пуста, Бродский, усугубляя обстоятельства, уточняет не просто несуществование для неверующих пещеры, но и всего рождественского мифа. Само перечисление того, чего для обывателей нет, но что для Бродского истина и чудо, превращает перечисление образов Рождества в свидетельство о вере поэта, о горечи безверия и отсутствия любви Богоматери: “ни животных, ни яслей, ни той, / над Которою — нимб золотой”. То есть нимб золотой над Марией есть в иной реальности, где нет всех этих спешащих по магазинам людей. Надо сказать, глядя на происходящее немного сверху, с улыбкой, автор совсем не судит их за жадность, потому что “разносчики скромных даров” заботятся о любимых близких, которых они накормят и одарят. Обаяние повествования Бродского в двух взглядах на Рождество: обывательском и авторском. Авторская отделенность от неверующей толпы дана в следующем стихе, в назывном предложении, обозначившем небо как отсутствие Бога: “Пустота”. Пустота так страшна для поэта, он так не верит в возможность отсутствия Бога и его Сына, что тут же добавляет: “Но при мысли о ней / видишь вдруг как бы свет ниоткуда”. Не случайно после этого следует воспоминание об Ироде и его злодействах: “Знал бы Ирод, что чем он сильней, / тем верней, неизбежнее чудо”. “В человеках видна издали” благая воля к торжеству праздника, потребность в любви к ближнему. “Не потребность в звезде”, — уточняет Бродский. Это поэтам нужно, чтобы на небе загоралась хоть одна звезда (Маяковский). В этом “человеки” усмешка не высокомерного Бродского, а Бога, глядящего вниз, на свое подобие. И поэт смотрит на своих сограждан “издали”, с высоты вифлеемской звезды: “Не потребность в звезде пусть еще, но уж воля благая / в человеках видна издали, / и костры пастухи разожгли”. Вот это добавление о разложенных кострах так необходимо читателю, потому что тут же возникает надежда на счастье и рождественская история, рождественская картинка, заслоняющая продовольственные магазины, давку и суету. Костер здесь — костер земной любви. До любви небесной придется дорасти. “Человеки” еще не смотрят в небо, занятые земными, дольними делами, но “костры пастухи разожгли”. Чудо неотменимо. Рождество состоится. Это событие дается Бродским как вечно длящаяся сказка.
В предпоследней строфе Бродский воссоздает ощущение тревожной ночи, когда матери боялись за детей, боялись нашествия слуг царя Ирода. “Валит снег; не дымят, но трубят / трубы кровель. Все лица, как пятна. Ирод пьет. Бабы прячут ребят”. Возникает ощущение, что Бродский рисует картинку не из иудейской, а из русской жизни, где царь Ирод очень напоминает пьяного русского мужика. А простонародное “бабы прячут ребят” как будто о России написано. Придет ли мессия? Узнают ли его люди? Как не ошибиться и не принять Ирода за Христа и наоборот: “…мы не знаем примет, и сердца / могут вдруг не признать пришлеца”. Выбирать надо сердцем. И вот финал с появлением Богоматери, Младенца и Духа Святого, спасительный, потому что вместе с поэтом читатель тоже боится, что Рождество не наступит:
Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного, густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь — звезда (2, 282).
(январь 1972)
Последняя строфа отмечает происходящее не на земле, а в воздухе, на метафизическом сквозняке, когда Богоматерь (“фигура в платке”) появляется из тумана. Финальное слово стихотворения — “звезда” — обозначает удаление автора от земли, его радостное сознание единства с Небом. Таким образом, финальное четверостишие объясняет, что переживание Рождества душевное и духовное, на физическом уровне выраженное рождественскими дарами: “В Рождество все немного волхвы”. Последнее слово “звезда” возвращает читателя к началу текста. Подобно волхвам, Бродский видит в Звезде символ Рождества, символ христианской веры и любви к Богу.
Стихотворение о Рождестве 1980 года проникнуто сознанием отверженности поэта, который видит себя отщепенцом, личностью вне закона, поэтому в этих стихах нет рождественского уюта. Теме несчастливого настоящего, ощущения сиротства противопоставлена праздничная тема Рождества:
Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.
В эту пору — разгул Пинкертонам,
и себя настигаешь в любом естестве
по небрежности оттиска в оном.
За такие открытья не требуют мзды;
тишина по всему околотку.
Сколько света набилось в осколок звезды,
на ночь глядя! Как беженцев в лодку.
Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,
отщепенец, стервец, вне закона.
За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта —
пар клубами, как профиль дракона (3, 8).
Вместо царя Ирода — современные Пинкертоны: чувствовал ли Бродский в это время слежку за собой? Вспоминал прошлое? В это время Бродский уже получил американское гражданство, но в стихах возникает образ светящегося осколка звезды, который Бродский уподобляет беженцам: Мария с Иосифом, бегущие из Египта, соотносятся с самим поэтом, в своей судьбе ощущающим сходство с судьбой мальчика Христа10, с судьбой мученика и святого Георгия, сражавшегося с драконом (“Изо рта — / пар клубами, как профиль дракона”). Рождественской фактически оказывается только концовка, последние четыре строки:
Помолись лучше вслух, как другой Назарей,
за бредущих с дарами в обеих
половинок земли самозванных царей
и за всех детей в колыбелях (3, 8).
(1980)
С концовкой соотносится первый снежный стих: “Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве”. Кажется, снежный мотив отмечает и вечную, и христианскую тему. И только в финале появляется спасительная тема молитвы за царей и детей, за настоящее и будущее человечества. Интересно отметить, что земля дается Бродским как две половинки (обыгрывается созвучие: земной шар — как ни шарь), как будто он смотрит на нее из космоса, с высоты Бога, для которого половинки земли должны быть похожи на две половинки яблока, например. Что касается образа самозваных царей, здесь, нам представляется, Бродский с улыбкой говорит о себе и таких, как он, царях-поэтах, которые по своей воле славят Рождество стихами (“и себя настигаешь в любом естестве”).
13 декабря 1987 года состоялась первая после эмиграции встреча Бродского с поэтом А. С. Кушнером, а 24 декабря написано стихотворение “Рождественская звезда”. Начало стихотворения “Рождественская звезда” рисует картину “сверху”: это общее впечатления автора от Рождества. Во многих рождественских стихах Бродский очерчивает картину ветреного дня. Этот ветер — символ стихий, преображения пространства, символ Судьбы:
В холодную пору, в местности, привычной скорее к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести (3, 127).
(“Рождественская звезда”)
“Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар / из воловьих ноздрей, волхвы — Балтазар, Гаспар, / Мельхиор; их подарки, втащенные сюда”, — отмечает Бродский, глядя на происходящее глазами Сына. “Он был всего лишь точкой”,— пишет Бродский о Сыне Господнем, соотнося точечность маленького человека с маленькой вифлеемской звездой. Для него в понятии точки заключен философский, метафизический смысл: младенец — точка, по отношению к Земле и землянам и — с высоты Вселенной:
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца (3, 127).
Бродский представляет звезду и младенца понятиями одного уровня, воспринимает звезду взором Отца. Над младенцем склоняется не только мать, кажущаяся ему огромной, но и звезда, то есть Отец, который не может казаться таким, как мать, оттого что ребенок вообще не видит Отца из-за разности иерархии. Сын и Отец — даны в стихах Бродского как два устремленных друг к другу духовных мира.
В 1988 году Бродский написал стихотворение, которое получило название, как и живописные полотна на подобную тему, “Бегство в Египет”. Любопытно, что Бродский начинает его не с начала, а как бы с середины, с многоточия, отчего возникает ощущение достоверности картины, как бы вырезанной из евангельской истории:
…погонщик возник неизвестно откуда.
В пустыне, подобранной небом для чуда
по принципу сходства, случившись ночлегом,
они жгли костер. В заметаемой снегом
пещере, своей не предчувствуя роли,
младенец дремал в золотом ореоле
волос, обретавших стремительно навык
свеченья — не только в державе чернявых,
сейчас, — но и вправду подобно звезде,
покуда земля существует: везде (3, 161).
(“Бегство в Египет”, 25 декабря 1988)
Необходимо отметить и то, что стихотворение катится, как снежный шар, потому что каждое последующее предложение (их всего три, и занимают они десять стихов) оказывается длиннее предыдущего. Такое иконическое построение строфы объясняется желанием автора передать грядущее колоссальное влияние на жизнь человечества рождения мальчика. Каждое новое стихотворение на рождественскую тему добавляет свежие штрихи к портрету Рождества: “в пустыне, подобранной небом для чуда”, — пишет поэт о топографии события. Младенец, которому готовится всемирная роль, изображен “в золотом ореоле волос, обретавших стремительно навык свеченья”. Всемирное значение Христа, его святость показаны через образ свечения его волос, как на иконе. Иконографическое навык свеченья рифмуется со словом “чернявых”, выражающим несколько сниженную характеристику иноверцев, египтян, словно передает чужой голос. Последним в стихотворении стало слово везде, обозначившее мировое значение Рождества, связанного не с Временем, а с Пространством и Вечностью.
22 декабря 1989 года Бродский представляет Ольгу Седакову на ее вечере в палаццо Кверини Стампалла в Венеции, а 25 декабря там же, в Италии, где каждый камень дышит искусством древних мастеров, создает стихотворение “Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…”. Бродский выступает посредником между читателем и Христом, помогает читателю увидеть событие тысячелетней давности так, как будто оно случилось на его глазах. Неоднократно поэт начинает строфу со слова “представь”: “Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере”, “Представь трех царей”. Это обращение к читателю делает стихотворение подобным беседе поэта с неким собеседником. И здесь события внизу, среди землян, даются в двух планах: на земле и в космосе.
Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,
используй, чтоб холод почувствовать, щели
в полу, чтоб почувствовать голод — посуду,
а что до пустыни, пустыня повсюду (3, 190).
Всемирность события Рождества передана словом “всюду”, относящимся к пустыне. Не только пустыня — повсюду, Рождество длится, потому что переживается, вспоминается ежегодно. Описание Рождества поражает авторским вниманием к деталям: например, о родившемся Спасителе Бродский пишет: “сверток с младенцем”. Младенца запеленали, но в слове сверток какой-то нечеловеческий, милый смысл: Бродский дает понять, что в этом Младенце еще не видно того, что будет явлено человечеству потом. Младенец плюс еще что-то. Этому свертку с младенцем, родственному Небу, и несут волхвы свои дары:
(Младенец покамест не заработал
на колокол с эхом в сгустившейся сини).
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном (3, 190).
(1989)
Звучание пространства дается Бродским как “скрип поклажи, бренчание ботал”: младенец еще не может претендовать на звуки колокола, шутливо пишет Бродский, говоря о будущей славе Христа, о любви к нему христиан на земле, о любви Бога “в сгустившейся сини”. И опять стихотворение заканчивается мыслью о необыкновенном расстоянии, на котором находятся Отец и Сын, трагически-бездомные, как бездомен поэт.
11 января 1990 года Бродский выступил в Париже в колледже Ecole Normale Superieure; там он познакомился со своей будущей женой, полурусской-полуитальянкой Марией Соццани (по матери Берсенева-Трубецкая). 1 сентября 1990 года в Стокгольме состоялось бракосочетание Бродского с Марией11. Впервые за долгие годы Бродский обретает тот семейный уют, которого он был лишен долгие годы. Рождественские стихи 1990 года как будто предсказывали Иосифу Бродскому его недолгое грядущее счастье:
Не важно, что было вокруг, и не важно
о чем там пурга завывала протяжно,
что тесно им было в пастушьей квартире,
что места другого им не было в мире.
Во-первых, они были вместе. Второе,
и главное, было, что их было трое,
и все, что творилось, варилось, дарилось
отныне, как минимум, на три делилось12 (3, 196).
(25 декабря 1990)
Неожиданно современно звучит определение пещеры Рождества как пастушьей квартиры. Рождественская тема оказалась для Бродского сбывшимся чудом, когда Мария вошла в его жизнь. Способностью “дальнего смешивать с ближним”, способностью объединять людей любовью обладает не только религия. Поэзия тоже наделена этим даром. Гудение ветра автор передает в самой мелодии стиха, его 16 строк (ж–ж–р–р–р–р–л––л–л–л–дь–дь–ч–ч–ш–ж). Взгляд младенца на сияющую звезду и взгляд звезды, несшей человечеству божественную любовь, сопоставляет автор, воспринимая звезду Вифлеема посланницей Бога, его нового завета людям.
Следующее рождественское стихотворение с итальянским названием “Presepio”, создано в 1991 году. Бродскому кажется, что евангельская история в интерпретации человечества стала игрушечной, микроскопической:
Младенец, Мария, Иосиф, цари,
скотина, верблюды, их поводыри,
в овчине до пят пастухи-исполины —
все стало набором игрушек из глины (3,205).
Людям нравится по-детски играть в Рождество. Фигурками из глины видятся Бродскому не только Христос, Мария, верблюды и волхвы, но и все человечество, на которое Бог смотрит из своего небесного мира. “Тогда в Вифлееме все было крупней”, — убежден поэт, пытающийся вернуть человечеству истинные размеры рождественского события. Вторая часть стихотворения противопоставлена первой:
Тогда в Вифлееме все было крупней.
Но глине приятно с фольгою над ней
и ватой, разбросанной тут как попало,
играть роль того, что из виду пропало.
Теперь ты огромней, чем все они. Ты
теперь с недоступной для них высоты —
полночным прохожим в окошко конурки —
из космоса смотришь на эти фигурки (3, 205).
Христос превратился в того, кто из космоса наблюдает за людскими играми, за их маленькими, земными домиками, названные несколько по-звериному, иронично “конурками”, Его жизнь продолжается там, в заоблачной дали, в космической пустыне Вечности, где уменьшаются одни и делаются огромными другие, где людские дела проверяются Страшным судом Христа. В космосе продолжается рождественская история, история Христа, шагающего, может быть, в другую галактику:
Там жизнь продолжается, так как века
одних уменьшают в объеме, пока
другие растут — как случилось с тобою.
Там бьются фигурки со снежной крупою,
и самая меньшая пробует грудь.
И тянет зажмуриться, либо — шагнуть
в другую галактику, в гулкой пустыне
которой светил — как песку в Палестине (3,205).
(“Presepio”, декабрь 1991)
Прелесть стихов Бродского в человечности, в его взгляде на рождественскую историю простого землянина и христианина, в том, что читатель оказывается в духовном, метафизическом измерении, в вифлеемском небе Христа. Бродский помогает читателю увидеть евангельскую историю в новых красках, с метафизической высоты. Читатель благодаря Бродскому может “потрогать фольгу звезды пальцем”, прикоснуться к мифу, проникнуться абсолютным уютом земного праздника, почувствовать непугающую высоту того подлинного Бога, которого Бродский видит над обывательским, простонародным, глиняным Христом. В своем стихотворении Бродский расширяет царство Бога до колоссальных, галактических, вселенских размеров. Как на иконе, которая соединяет фигурку Младенца Христа и Христа выросшего, так и в стихотворении представление человечества о мальчике Христе соседствует с авторским взглядом на Христа, шагающего в соседнюю галактику, в гулкую космическую пустыню. Название стихотворения символично. Оно указывает на итальянский художественный, живописный или иконографический источник, побудивший поэта к созданию текста: “Presepio” — ясли (итал.) человечества, колыбель христианства.
В 1993 году Бродский написал рождественские стихи, которые в собрании его сочинений приведены как стихи Марине Басмановой, с инициалами М. Б. В указателе В. Полухиной и Лосева они даны как стихи, обращенные к Маше Воробьевой. Эти стихи — напоминание о чуде, чуде неизменности любви. Композитор Борис Тищенко познакомил Бродского с Мариной Басмановой 2 января 1962 года, в Новый год, может быть, поэтому Бродский соотносит прожитые годы жизни с этой любовью, прошедшей через всю его жизнь:
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
Щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.
И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.
А если ты дом покидаешь — включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена (4,16).
(“25 декабря 1993”)
Чудо — в сохранности чувства, в сбереженности памяти о пережитом душевном опыте. Для чуда нужно совсем немного, пишет Бродский, намеренно используя простые слова, обозначившие “крохи”, “пригоршни”, из которых складывается его человеческая жизнь и история христианства. Его чудо бытия складывается из памяти о прошедшем, из связи настоящего, прошлого и будущего, ему для чуда нужны Пространство и Небо, слова лирики и душа той, кого он вспоминает как адрес чудо-стихотворений. Сохраненный адрес — связь между Прошлым и Будущим. В упоминании адреса нам видится отклик на строки Мандельштама “Я вернулся в мой город, знакомый до слез…” (“Петербург, у меня еще есть адреса, / По которым найду мертвецов голоса”). В стихотворении Бродского 12 стихов, и это символично. Оно представляет собой как бы модель года и должно длится, как год, до нового Рождества. Стихотворение магически действует на читателя. Сам трехсложный амфибрахий вызывает ощущение кружения: кружения метели? кружения мысли? И вопрос, которым начинает Бродский, представляет собой импульс, благодаря которому стихотворение движется вперед. “Что нужно для чуда?” — в первой строфе. “И чудо свершится” — во второй как бы отвечает на вопрос, утешая адресата. Стихотворение читается как бы в двух направлениях: в устремленности к той, к кому обращается Бродский, и как рассказ о поэте. Его героиня — жилец в пустыне, которого ищет чудо Рождества, и автор — странник-поэт, который испытывает ощущение чуда в пустыне американского многолюдного бытия. Слово “пустыня”, кочующее из стихотворения в стихотворение, обозначает пустыню земного пути поэта. Бродский не был в тот момент пустынно одинок, но в стихах все-таки говорит об одиночестве. Даже в конце жизни поэт ощущал эту пустыню вокруг себя, был сиротлив, как всякий поэт, как одинок Творец Вселенной, создавший человека — свое подобие. Чудеса, считает Бродский, тяготеют к земле. По мысли Бродского, мы сами создаем чудеса своей верой и любовью. Звезда на прощание, о которой пишет Бродский в этих стихах, — чудесная звезда Вифлеема, электрическая звезда лирики, звезда поэзии, которую он включил для всех нас навечно…
В декабре 1994 года Бродский написал еще одно рождественское стихотворение, не отмеченное датой Рождества, но по настроению именно рождественское, обращенное к замечательной пианистке Елизавете Леонской, с которой Бродский познакомился в июне 1986-го во Франции. “В воздухе — сильный мороз и хвоя…” — полушутливые, ироничные стихи, призыв не падать духом, напоминание о вере в Бога и в себя; очень русские стихи, которые открываются картиной русского мороза, ватных, меховых одежд, упоминанием северного оленя и сугробов:
В воздухе — сильный мороз и хвоя.
Наденем ватное и меховое.
Чтоб маяться в наших сугробах с торбой —
лучше олень, чем верблюд двугорбый (4, 21).
“Жизнь под открытым небом” — жизнь тех, кто живет вдали от родины и чувствует свою отверженность. Вера Бродского в Бога — вера вне страха, не такая, как “на севере”, где Бог — нечто вроде острожного коменданта. И не такая, как на юге, где вера в Христа — вера в свободного, беглого Бога, который воспринимается нарушителем, взрывателем общественных законов. Для Бродского Бог — возможность жить “под открытым небом” Искусства, сила, позволяющая быть по-настоящему свободным от государственных, территориальных, идейных догм. Эта вера помогает Бродскому оставаться между Севером и Югом, на своей территории — территории Неба, территории Поэзии:
На севере если и верят в Бога,
то как в коменданта того острога,
где всем нам вроде бока намяло,
но только и слышно, что дали мало.
На юге, где в редкость осадок белый,
верят в Христа, так как сам он — беглый;
родился в пустыне, песок-солома,
и умер тоже, слыхать, не дома.
Помянем ныне вином и хлебом
жизнь, прожитую под открытым небом,
чтоб в нем и потом избежать ареста
земли — поскольку там больше места (4, 21).
(декабрь 1994)
Последнее рождественское стихотворение Бродского, “Бегство в Египет” (2), созданное в 1995 году, существенно отличается от первого “Бегства в Египет”, написанного в 1988 году, где основным мотивом был мотив чуда. Еще одно отличие: в первом стихотворении младенец не ведает о своей роли, во втором — знает, но молчит. Эти рождественские стихи написаны как будто о себе, о своей Марии, о своем втроем: 9 июня 1993 года родилась дочь Бродского, Анна Мария Александра. В 1995-м ей два с половиной года. И опять, рисуя вечную картинку, Бродский пишет ее как бы с натуры: “пахло соломою и тряпьем”, “Мария молилась; костер гудел”, “Младенец, будучи слишком мал, чтоб делать что-то еще, дремал”. И опять, как бы поверх земной жизни, “звезда глядела через порог”. Бытие младенца дано, как в иконописи, в двух ракурсах: это и младенец, и взрослый, молчащий Христос:
Звезда глядела через порог.
Единственным среди них, кто мог
знать, что взгляд ее означал,
был младенец; но он молчал.
(декабрь 1995)
Наверное, важна для Бродского тема говорения-молчания, как тождество речи Поэта. Говорение как сотворение мира, говорение как ответ этому миру, объяснение его. Младенец как молчащий стих Отца. Так же символична в стихотворении тема рождественской песочной метели (“Молола песок метель”), аналог будущего хлеба Господня. И рядом — тема Ирода, мотив вечности зла, вечной угрозы расправы, но, вопреки всем лихам, тревогам и страхам, защита Господня передана в образе дыма, устремляющегося не в пещеру, а в дверной проем, чтоб не тревожить святое семейство. В стихотворении Бродского все действующие лица именно лица, живые вещи: и пещера, и дым, и мул, и вол, и звезда. Вся картинка пронизана уютом и ощущением защиты. Наверное, когда Бродский писал эти стихи, он чувствовал домашний уют своего дома, и ему хотелось, чтобы это ощущение осталось навсегда:
Спокойно им было в ту ночь втроем.
Дым устремлялся в дверной проем,
чтоб не тревожить их. Только мул
во сне (или вол) тяжело вздохнул.
Стихами о Христе-младенце он писал картину своего — и всечеловеческого семейного счастья. Это было его последнее Рождество.
1 Лосев Л. Иосиф Бродский. Жизнь замечательных людей, 2008. ЖЗЛ.
2 Лосев в своей книге о Бродском предполагает, что “общение с Басмановой, которая, как это принято у художников, не расставалась с орудиями ремесла и постоянно тренировала руку и глаз эскизами, повлияло и на поэтическую практику Бродского”. ЖЗЛ.
3 6 июня 1962 года, в день рождения Пушкина, Бродский написал стихотворение “Диалог” (“Там он лежит, на склоне…”), памяти Пастернака.
4 Предположительно известно, что Бродский был окрещен в раннем детстве чужой женщиной. В апреле 1942 года Мария Моисеевна Бродская вместе с сыном уехала в эвакуацию в Череповец. По рассказам Натальи Грудининой, в передаче Виктора Кривулина, Мария Моисеевна сообщила ей, что женщина, которая присматривала за маленьким Иосифом в Череповце, крестила его. Лосев Л. ЖЗЛ.
5 Стихи Бродского приведены по кн.: Сочинения иосифа Бродского. СПб., 1995.
6 Лосев Л. ЖЗЛ.
7 Все даты приводим по биографическому указателю из книги Л. Лосева. ЖЗЛ.
8 Лосев Л.. ЖЗЛ.
9 23 сентября 1965 года Бродский был официально освобожден.
10 Лосев сообщает, что во время войны, в эвакуации, “Иосиф с матерью провели всего около года. К череповецким впечатлениям, запомнившимся на всю жизнь, относятся и страшные. Мать, благодаря знанию немецкого, устроилась работать в лагерь для военнопленных. └Несколько раз она брала меня с собой в лагерь. Мы садились с мамой в переполненную лодку, и какой-то старик в плаще греб. Вода была вровень с бортами, народу было очень много. Помню, в первый раз я даже спросил: “Мама, а скоро мы будем тонуть?”””. Лосев. ЖЗЛ. “Беженцы в лодке — в конце семидесятых, в начале восьмидесятых годов их едва ли не ежедневно можно было увидеть в телевизионных новостях или прочитать о них в газете: вьетнамцы и кубинцы, пытающиеся в утлых, иногда самодельных суденышках бежать от коммунистических тиранов”. Лосев Л. Там же. См. об этом также в эссе “Состояние, которое мы называем изгнанием” (СИБ-2. Т. 6).
11 Лосев Л. ЖЗЛ.
12 Автоперевод стихотворения “Не важно, что было вокруг, и не важно…” опубликован в “A Garland for Stephen” (Edinburgh: Tragata Press, 1991). Лосев Л. ЖЗЛ.