Подготовка текста, вступительная заметка и примечания Норы БУКС и Игоря ЛОЩИЛОВА
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2011
Петр Потемкин
Из записок «фланера»
В настоящее время в истории литературы обозначился острый интерес к творчеству поэта и драматурга эпохи Серебряного века Петра Петровича Потемкина (1886–1926)1. Признанный мастер и новатор стиха, чей талант ценили поэты-современники (И. Анненский, В. Брюсов, В. Маяковский) и исследователи литературы его времени (такие, как Н. И. Харджиев, Л. Я. Гинзбург и З. Г. Минц), автор пьес для театров-миниатюр, с успехом шедших на столичных и провинциальных сценах России, а в 1920-х в эмиграции — в Париже и Риме, переводчик, фельетонист, театральный критик, Потемкин был одной из звезд в блестящей плеяде сатириконовцев. Его поэтические сборники “Смешная любовь” (1908) и “Герань” (1912) сделали его популярным массовым автором. Тем не менее после смерти Потемкина в 1926 году в Париже его творческое наследие долгое время оставалось почти забытым: поэтические тексты его переизданы весьма выборочно2, а проза и драматургия, до сих пор не собранные и не переизданные, почти вовсе не известны сегодняшнему читателю.
Особое место в прозаическом наследии поэта занимает серия публикаций в газете “День”. В этом либерально-демократическом ежедневном издании, задуманном Ионой Кугелем3 (первый номер “Дня”4 вышел на исходе 1912 года), сотрудничали многие сатириконовцы: фельетонисты Д’Ор, А. Бухов, В. Азов, поэты Василий Князев5, Петр Потемкин и др. В 1913 году в “Дне” появилась серия коротких очерков Потемкина. Печатались они то под рубрикой “Записки фланера”, которая, собственно, и появилась в газете с его приходом, то под рубрикой “Маленький фельетон”, а порой и вовсе вне рубрик. Их насчитывается около двух десятков. Один из очерков подписан псевдонимом Фланер, остальные — настоящим именем поэта или его инициалами: Потемкинъ, П. П., П. П. П.
С известной долей условности публикации в “Дне” можно считать несобранным циклом очерков, объединенных восходящей к европейской (французской в первую очередь) культуре фигурой фланера и мотивом фланирования, прогулки.
Л. А. Евстигнеева (Спиридонова) квалифицировала эту линию в творчестве поэта как “стихотворения в прозе, лирические миниатюры”, отмечала переклички с Аверченко и предвосхищение в потемкинском фланере (“прохожем с палочкой в сереньких брючках”) фигуры “интеллигентного” обывателя в прозе Зощенко6.
Фигура эта, “проявляется”, делается видимой лишь в нескольких очерках из “Дня”. “Стержнем” цикла следует считать, кажется, не образ фланера, а жанр физиологического очерка — в старом, “петербургском”, некрасовско-белинском смысле — возрождаемый, однако, в новом качестве: на стадии культуры и художественного языка Серебряного века.
Проблематика Потемкина-газетчика чаще всего оказывается связанной не только и не столько с “реальной тенденцией — общественно-политической, моральной, бытовой”7, но с решением некоторой чисто поэтической задачи. Сквозь “гущу” жизненного материала, требующую иной раз обстоятельного комментария, просвечивает художественная структура, изощренность которой далеко выходит за пределы газетной прагматики.
Важнейшую роль играют здесь обрамляющие конструкции, в организации которых Потемкин проявлял присущую ему изощренность, парадоксально сочетающуюся с газетной “прямотой”, почти грубостью обнажения приема8.
На первый взгляд рамки, в том или ином виде присутствующие почти во всех потемкинских корреспонденциях из газеты “День”, относятся к сфере простейших “литературных построений”, они “рассчитываются на немедленного и массового читателя”9 — покупателя и потребителя ежедневной газетной продукции, “глотателя пустот”, по известному цветаевскому определению.
В организации фельетонных рамок Потемкин, однако, остается поэтом: он демонстрирует здесь немалую изобретательность и присущую ему “легкость пера”. “Литературное построение”, оставаясь простейшим, обретает семиотическую перспективу и выходящий за пределы газетной прагматики смысловой объем: согласно Ю. М. Лотману, “стоит ввести рамку в текст, как центр внимания аудитории перемещается с сообщения на код”10.
Читатель очерка “От Летнего сада на Острова”, несомненно, обратит внимание на перекличку начала и конца, связанную с непроизвольным движением главного “органа” прогулки и фланирования — ног: “…и поневоле ноги сами несут вас в Летний сад…” и “…а поэт пойдет пешком в город, сочиняя стихи и печалясь влюбчивым сердцем, пока новая любовь <…> не потянет его усталые ноги куда-нибудь на Охту, провожать”. Даже “проглатывающий” газету на бегу или за столиком кафе поймет, “схватит” здесь композиционное кольцо на лету. В меньшей степени заметно, что упоминанию нижних конечностей в обоих случаях предшествуют упоминания головных уборов, как бы обозначающие верхнюю и нижнюю границы человеческого тела, “антропологической единицы”: глаз соглядатая-штукатура “все время смотрит из-под замызганного картуза”, а поэт — “с красноватым лицом в матерчатой панаме”. Герой как бы дважды рождается, дважды “катапультируется” в городское пространство в тексте непритязательного очерка: один раз в качестве фланера, другой — поэта. Первое рождение сопровождают туманные голубовато-белые колористические характеристики, второе происходит на подчеркнуто красном фоне.
Легкий стиль и самый “звук” очерков Фланера, словно бы опробованный в устной речи, хранят след еще одной традиции, презираемой или не замеченной литераторами следующего призыва — но не Потемкиным. В одном из очерков отнюдь не случайно появляется отсылка к артистической прозе Ивана Федоровича Горбунова (1831–1896)11, мастера устного рассказа, скетча “из мещанского быта”, построенного на имитации социально окрашенного “диалекта”, фактически — основоположника русской литературной эстрады.
Очерки Потемкина, хоть и написаны зачастую на традиционные для фельетонистики той поры сюжеты (такие, как поиски квартиры или описание рынков), отличаются свежестью художественной манеры, достигаемой благодаря их драматургичности, создаваемому эффекту многоголосия, воспроизведению уличной устной речи, минималистской карикатурной зарисовке характеров. В них ощущается сценический изобразительный потенциал, а в их авторе — драматург, создатель комических пьесок для театров-миниатюр.
Предлагаемые вниманию читателя шесть очерков Потемкина образуют произвольно складывающийся маршрут современного фланера: из пограничных районов, где город представлен дремлющей, застывшей декорацией, на фоне которой разыгрывается банальная повторяющаяся сценка (“Ларек на канале”), к его динамичному торговому центру, пространству рынков, описанных в натуралистической манере Золя (“Чрево Петербурга”).
Этот текст — яркий литературно оживленный натюрморт, где переливу красок соответствует звуковой аккомпанемент: стон, кряхтенье, грохот, треск, эканье, визг, щелчки, хлопки… — все то, что составляет звуковой фон городского быта. В очерке “По квартиру” внешнее пространство Петербурга (названного, впрочем, как внутреннее — “чрево”) продлевается в пространстве интимном, пространстве жилищ. Юмористическое описание пустых квартир предстает как чередование возможных интерьеров для будущих сюжетов. Это сочетание двух категорий пространств в образе города в жанре очерков фланера у Потемкина восходит к французской традиции. Вальтер Бенжамин отмечал что фланеру Париж поначалу “открывается как пейзаж, а потом замыкается как комната”12 . Этот художественный принцип, освоенный Потемкиным в петербургских очерках, особенно ярко проявился в его стихотворных текстах о Париже, написанных в том же 1913 году и объединенных им в сборник “Париж”, оставшийся тогда неизданным13. Настоящую публикацию завершают два очерка ( “От Летнего сада на Острова” и “День в Павловске”), представляющие образцы типичной летней развлекательной журналистики.
Цикл очерков Петра Потемкина в целостном своем виде представляет опыт литературной физиологии Петербурга Серебряного века.
Подготовка текста, вступительная заметка и примечания
Норы БУКС и Игоря ЛОЩИЛОВА
1 Следует отметить два номера журнала, целиком посященных публикации неизвестных и забытых пьес, стихов, рассказов, очерков П. Потемкина: Slavic Almanac. The South African Journal for Slavic Central and Eastern European Studies. Vol.16, №2. 2010, p. 184, vol. 7, № 1. 2011, p. 200.
2 Заслуживает упоминания посвященный Потемкину раздел в книге: Поэты “Сатирикона” / Предисл. Г. Е. Рыклина. Вступ. ст. Л. А. Евстигнеевой, М.–Л.: Советский писатель, 1966 (Библиотека поэта. Большая серия). С. 51–120. Из трех прижизненных поэтических книг целиком переиздана лишь одна: Потемкин П. П. Герань: Книга стихов. СПб.: Герань, 2005.
3 И. Кугель. Журнал Ленинград/ 1940.
4 О политической платформе газеты, атмосфере и составе редакции см.: Старый ;урналист [д’Ор О. Л. (Оршер И. Л.)] Литературный путь дореволюционного журналиста. М.–Л.: Государственное издательство, 1930. С. 130–142. О жанре рассказа-фельетона, как он виделся изнутри “сатириконского” периода (очерки Князева, Потемкина и Д’Ора в “Дне” во многом наследуют именно этой традиции), см.: Там же. С. 96–100.
5 О сотрудничестве В.В. Князева в газете “День” и судьбе учрежденной им рубрики “Щелчок” см.: Эвентов И. С. Сатирическая поэзия предоктябрьских лет // Русская стихотворная сатира 1908–1917 годов / 2-е изд. Л.: Советский писатель, 1974 (Библиотека поэта. Большая серия). С. 14–15. Годом ранее два поэта написали и издали книжку для детей: [Князев В. В., Потемкин П. П.] Боба Сквозняков (Премия журнала “Галчонок” на 1912 год). СПб.: Издательство М. Г. Корнфельда, 1912. Радикальный большевизм Князева в одном из очерков раннего, “бессарабско-румынского”, периода эмиграции Потемкин объяснял своеобразно: “Искренен Василий Князев, красный звонарь, всегда бывший несколько сумасшедшим” (Потемкин. Братья-писатели в Совдепии: 1. Москва // Звезда. 1921. 13 апреля [Кишинев]).
6 Евстигнеева Л. А. Журнал “Сатирикон” и поэты-сатириконцы. М.: Наука, 1968. С. 248–249.
7 Тынянов Ю. Н., Казанский Б. В. От редакции // Фельетон: Сборник статьей. Л.: Academia, 1927. С. 7.
8 Рецензируя в “Весах” (1908. № 3) первую книгу Потемкина “Смешная любовь”, В.Я. Брюсов писал: “…стих почти лубочный и в то же время утончtнный, язык грубый и изысканный одновременно” (Цит. по: Кушлина О. Б. Петр Потемкин (1886–1926) [Биогр. справка] // Русская поэзия “серебряного века”, 1890 – 1917: Антология. М.: Наука, 1993. С. 665).
9 Тынянов Ю. Н., Казанский Б. В. Указ. соч. С. 7.
10 Лотман Ю. М. Текст в тексте // Лотман Ю. М. Избр. соч.: В 3 т. Т. 1. Таллинн: Искусство, 1992. С. 159.
11 “…Dкус к американским развлечениям у нас все больше и больше прививается. Мне кажется, действительно дожили до того Горбуновского моста, которым господа американе соединят Россию с Америкой” (Потемкин П. П. Записки фланера // День. 1913. № 218, 15 августа. С. 4). Импровизация Горбунова о “господах американах” упоминается в воспоминаниях А.Ф. Кони.
12 Walter Benjamin . Paris , Capital du XIXe siиcle. Les livres des Passages .3 e edition. es editions du CERF, Paris, 2000, p. 435.
13 Неизданная книга стихов Петра Потемкина “Париж”. Публикация, подготовка текста, вступительная заметка и примечания Норы Букс и Игоря Лощилова. Новый мир.№9, 2009, с.130–150.
Нора Букс — профессор славистики, представитель Центра славянских исследований Сорбонны.
Игорь Евгеньевич Лощилов родился в 1965 году в городе Новосибирске. Автор двух поэтических сборников: “Шалаш” (Новосибирск, 1995) и “Царь в голове” (Новосибирск, 1995), двух книжек прозы: “Глубокомысленный” (Новосибирск, 2000) и “Генерал Шлиповка” (Новосибирск, 2001) и монографии “Феномен Николая Заболоцкого” (Хельсинки, 1997). Обладатель Отметины имени Отца русского футуризма Давида Бурлюка (1998), ежегодно присуждаемой Международной академией зауми (АЗ).
Ларек на канале1
Есть в Петербурге каналы, старые, прихотливо извивающиеся, неизвестно куда текущие и откуда начинающиеся, старые каналы Екатерининских времен2.
Вокруг них все умерло и возродилось снова, новые дома в декадентском стиле сменили старые, новые мостовые покрылись новыми окурками папирос, и новые деревья кое-где в железных футлярах растут, постриженные вроде отбивных котлет, но сами они все те же.
Та же серая масса гранитных набережных с тяжелыми железными кольцами для причала уже не причаливающих лодок, то же чугунная решетка буквами О и та же серая, холодная густая вода.
Осенью иной раз разыграется наводнение; подступает вода к решетке, тихая, грозная, прикрытая пестрым ковром опавших листьев.
Дико свистит ветер, пригиная деревья, но вода не колышется, тихая и спокойная, она скрыта от ветра громадами домами и гранитом набережной. Только неумолимо подымается, ширится, пухнет она, точно громадный удав.
____________________________________
У одного из поворотов канала, там, где перебросился через него на железных веревочках пешеходный мостик, где, может быть, стояла когда-нибудь будка усатого, сизоносого будочника, вечно спавшего, опершись на алебарду, стоит теперь ларек.
Стоит он, точно одну ногу поджал, взгромоздившись одним боком на высокий тротуар, а другим упершись в мостовую, но под грязным зонтиком его полотняного навеса чего только нет!
Конфеты, карамели, леденцы, пряники, шоколад, мармелад, лимонад, оршад, виноград, папиросы, спички, почтовые марки, огурцы, апельсины, арбузы, стрючки, семячки, и всем этим правит и заведует хозяин ларька, белобородый ларешник3.
Давно торгует он в этом ларьке.
Раньше торговал один целый день до поздней ночи, теперь торгует только по вечерам, днем заменяет его приучающийся к делу внучек Ванютка.
Ванютке лет двенадцать-четырнадцать, под носом у него усы из грязных потоков, которые осушает он то рукавом, то передником по очереди, хитрые серые глаза и громадные сапоги под фартуком.
Окрестные горничные называют его охальником и негодяем за то, что он обмеривает и обсчитывает их, а тех, кто посмазливее и пощипывает в упругие бока, и даже дерется иногда, а уж ругается и издевается не дай Бог как, но все-таки по привычке идут к нему, и даже скучают, не поругавшись с ним два дня.
Пробовали они было жаловаться на Ванютку деду, да бросили, потому что хоть и хмурился ларешник, и даже рвал Ванютке уши, но по серым, как и у внука, глазам его было видно, что он доволен поведением мальчишки: “на том стоит”, и “это нашему делу подходит”.
По вечерам старик зажигает в ларьке лампу с жестяным рефлектором, прячет руки под передник и поджидает посетителей.
И на призывный свет лампы выползают они, вечерние, особые.
Первой приходит рыжая Сонька.
В зеленом плюшевом дипломате4, окаймив распухшее лицо вязаным платком, выходит она, заспанная с похмелья, на работу, и, проходя в соседний трактир, покупает у ларешника десяток “Амура”5.
И ларешник разговаривает с ней:
— А здравствуй! Жива еще?
— Жива!
— А топиться скоро будешь?
— Ужо не задержимся!
— Приходи тогда к нам — полюбуемся.
— Ладно! Держи карман шире!
Ларешник хохочет, а рыжая Сонька, дернув задом для пущего эффекта, уходит в трактир.
Дождик усиливается. По зеленым, рябым от дождевых капель лужам шагает к ларьку городовой, подняв воротник шинели. Мокрыми пальцами долго закуривает он папиросу, гостеприимно предложенную ему ларешником, и закурив, курит в рукав, чтобы кто не заметил.
Увидев городового, из-под ворот, в тулупе, уже собравшись дежурить, выходит дворник.
Втроем ютятся они под полотном ларька и ведут разговоры на злобу дня.
Нютку, товарку Сони, зашедшую было переждать дождь, выгнали.
— Иди, иди, твое дело панель обивать, неча тебе тут стоять.
Нютка выругалась.
Дворник грузными шагами направился было к ней, но, обдав его крепким словом, Нютка пустилась наутек.
А за стеной ларька, между устоем мостика и решеткой канала, в темном углу, собралась уже другая компания.
Четыре пальто в спортсменских фуражках с испитыми лицами, покуривая и поплевывая, поджидают подруг. Зайти в ларек они не решаются.
Все они отлично знают городового, как и он их, и с дворником имели дело, и в мирное время не раз беседовали, но все-таки пока что находят для себя рискованным очутиться в непосредственной близости с начальством, так как расположение духа начальства еще не выяснено.
Для выяснения командируется подруга.
Купив десяток “Амура”, подруга кокетливо задевает дворника локтем и притворно зевает:
— Ох, спать хочется, а не с кем!
Если дворник и городовой настроены скверно, то на это следует ответ: “Ничего! Ужо в участке выспишься!”, или что-нибудь в этом роде.
Но, если дворник настроен радужно, он не замедлит в свою очередь ударить ее по спине, расхохотавшись и ласково обозвать ругательным словом.
Кавалеры приближаются тогда, и заседание клуба уже открывается легально.
Горе прохожим! Не пройти им мимо ларька спокойно — пристанут к ним, предлагая свои ласки, гнусавые подруги, обругают их кавалеры, усмехнется городовой, хихикнет дворник, а пуще всех, хоть и не покажет это, будет доволен ларешник.
В двенадцать часов ларек запирается.
Ларешник ушел, подруги пристроились, кавалеры сидят в трактире, дворник спит.
Но вот часа в три, когда весною уж совсем светло, из трактира выбегает рыжая Сонька.
Торопливо застегивает она зеленый свой дипломат, поправляет сбившийся платок, пьяная орет что-то на ходу, и бегут за ней кавалеры и подруги, и кричат “Держи, держи!”
А Сонька подбегает к чугунной решетке канала, упирается в нее животом, и, дрыгнув в воздухе ногами в черных чулках (одна без туфли), падает в канал.
Режет воздух полицейский свисток, галдит собравшаяся толпа, воют подруги.
Только канал невозмутим. Старый канал екатерининских времен с тихой спокойной водой, тот самый, в который когда-то Пушкин бросал золотые червонцы, и радовался погибельному их блеску…
Примечания
1 День. 1913. № 6, 7 января. С. 3. Подпись: П. Потемкин. С содержанием очерка перекликается стихотворение “Ларечник” — один из характерных образцов ролевой лирики Потемкина:
Мой ларек у самого канала,
У мосточка (пеший переход).
Я торгую в нем уже без мала
Двадцать первый год.
(Потемкин П. Отцветшая герань: То, чего не будет. Берлин: Изд-во З. И. Гржебина, 1923. С. 85).
2 старые каналы Екатерининских времен – Правление Екатерины II Великой (Екатерина Алексеевна; при рождении София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская; 1729 – 1796) приходится на 1762 – 1796 годы. Екатерининская эпоха, которую принято считать “золотым веком” Российской империи, связана с “личным мифом” Петра Потемкина, благодаря совпадению с фамилией знаменитого фаворита императрицы и государственного деятеля Григория Александровича Потемкина-Таврического (1739–1791), часто обыгрывавшегося современниками. Ранние петербургские каналы — каналы Галерного двора — были построены еще до Екатерины, в начале XVIII столетия (см. об этом в кн.: Исаченко В.Г. По малым рекам и каналам Санкт-Петербурга. СПб., 2001). В годы правления Екатерины были сооружены Бумажный, Крюков, Морской (Гутуевский), а также засыпанные впоследствии Лиговский, Введенский, Лебяжий и Сельдяной каналы. К тому же времени (1769 – 1776 гг.) относится закладка самого протяженного из каналов Петербурга — Обводного.
3 Ср. в стихотв. “Ларечник”:
Сливы, арбузы,
Дыни кургузы,
Шоколад, мармелад,
Оршад, лимонад,
Яблочки, стручочки
В каждом уголочке,
Семечки, разный квас,
Все, что хочешь, есть у нас!
(Там же.)
4 в зеленом плюшевом дипломате — Дипломат — особого покроя длинное пальто или дамская накидка. В журнале “Сатирикон” (1912. № 16) было напечатано стихотворение Потемкина “Дипломат”, где обыгрывалось созвучие с исходным значением слова (“посланник в иностранном государстве”).
5 десяток “Амура” — “Амур” — название дешевых папирос; упоминаются также в пьесе “Дом в переулке (Происшествие в одном действии П. Потемкина)”, дозволенной к представлению 10 сентября 1913 г., и в поэтическом монологе хозяина ларька:
По вечерам ко мне девицы ходят
Купить за пятачок десяток папирос.
Покурят, да кого-нибудь захороводят,
Да и уйдут под липкий стук колес
(Потемкин П. Отцветшая герань. С. 85).
Название обыграно и в знаменитом в свое время стихотворении “Ночью”, вошедшем в сборник “Смешная любовь” (1908): “Папироска моя не курится / не знаю сама / с кем мне сегодня амуриться”.
Чрево Петербурга1
На много верст раскинулся Петербург своими многоэтажными каменными громадами, сырыми, грязными от хмурого неба, от потной болотной грязи мостовой, от угольной пыли, которой плюются и харкают фабрики, удушал прозрачные закаты белых зорь.
И в каждой из этих громад, начиная с мансард и чердаков и кончая зеркальными стеклами магазинов, тысячи людей требуют ежедневной пищи. Надо есть, чтобы жить! Надо жить, чтобы есть!2 Эта прописная истина нигде так не избита, нигде не испошлена, как в Петербурге, этой громадной коробке, которую Рок, как мальчишка, набил тараканами-людьми.
И тараканы шуршат, и шумят, и ездят на автомобилях, и занимаются искусствами, страдают и любят, но все же они тараканы, и раньше всего и прежде всего им нужно насытить себя.
Рок набил тараканов в коробку, и они свыклись с ней, они связаны с ней, как младенец с утробой матери — они одно с ней. В Петербурге нет людей и зданий. Петербург — это смесь, винегрет из камня и человеческих тел, это один организм, где элементы безудержного и оживленного соединились химически. Петербург — это жалкое животное с каменной кожей!
Тупоглазая корова широковыйная и толстобрюхая, жующая бесконечную жвачку, и ночью смотрящая тупыми глазами на мир. Ее радость еда, много еды, чем вкуснее, тем лучше, но лишь бы соки ее разливались по жилкам и порам, лишь бы теплая жвачка согрела ее многочисленные желудки своей мягкой теплотой. И если будет это, будет все, и кожа ее будет лосниться, и будут ею любоваться, и будет она так эстетична! И будут ее кожу, ее каменную кожу прославлять, и будут называть ее архитектурно-художественной. Но лишь бы были набиты желудки.
____________________________________
У обыкновенной коровы четыре желудка, у Петербурга их больше.
Желудки Петербурга называются рынками, странно немного, но ведь и жилы его называются улицами, и клетки его тела называются зданиями!
Андреевский3, Сенной4, Сытный5, Круглый6, Литовский7, Никольский8 и др. рынки ежедневно набиваются едой сытной и несытной, вкусной и невкусной, мясной, зеленной, ягодной и фруктовой.
Целый день тянутся к ним возы кровавого мяса с боен, покрытые грязным брезентом или рогожей, целый день моют руки в крови мясники, кряхтя под лиловатыми тушами, нелепо выпятившими обрубки ног. Стон стоит от ржанья громадных битюгов, запряженных в красные телеги, от ругани сцепившихся колесами кучеров, от тяжелого грохота тяжелых железных подков и шин, пробивающих крепкий булыжник мостовых светлыми искрами, летящими, как брызги воды, от каждого их шага. Длинные железные навесы галерей рядов дрожат, как бутафорский гром от ударов мясницкого топора, с треском и эканьем дробящего кости и жилы на дубовых колодках темных лавок. Резко визжат, торгуясь, кухарки, эти капли желудочного сока, разносящие пищу кровеносным тельцам и клеткам Петербурга — людям.
Громко считает число птиц и рыбы торговец, щелкая счетами, и гулко хлопают куски мяса и рыбы, брошенные на прилавок. Все это называется рынком Андреевским, Сенным, каким хотите, но вернее Сенным, ибо этот рынок самый большой. Число голов скота, поступающего ежедневно в желудки Петербурга, исчисляется тысячами, не считая птицы, рыбы и дичи. Зимой, когда идешь по Горсткиной улице9, чувствуешь пар, вырывающийся из дверей мясных лавок, от еще не остывшей крови свежих туш.
Сенной рынок! Громадные застекленные корпусы, где, несмотря на тысячи стекол, темно и колотно, где все кажется грязным, — как непохож он на уютные рынки за границей! Отчего он так грязен? Не от того ли, что вокруг него лежит грязный до зелени, истоптанный лошадьми снег, тающий для того, чтобы залить зеленой жижицей искромсанную подковами площадь? Или от того, что он только желудок коровы с каменной кожей, а желудок всегда грязен? Или от того, что в нем много мяса, много крови, липкой и неопрятной?
От того, что из поглощаемых за год Петербургом 3.591.000 пудов убоины и 266.000 голов рогатого скота и 60.000 телят, и 40.000 свиней, больше всего приходится на Сенной рынок?
Летом, когда наступает сезон овощей и ягод, он делается веселей, опрятней и чище. Меньше крови течет из красных телег и цельных туш, и улицы вокруг него по утрам запруживают веселые возы с зеленью. Еще с ночи тянутся с огородов, поясом раскинувшихся вокруг Петербурга, по светлым утренним светом улицам обозы с зеленью, направляясь на рынки. Копны петрушки, точно свежескошенное сено, укропу, душистого экстрагону, бесстыдной оранжевой наготой бьет сваленная в кучи морковка, и точно слоновая кость белеет редька. Бастионами стоят, еле выдерживающие напор зелени, сваленные мешки картофеля и хрустящей капусты. Проворные руки торговца в белых фартуках сортируют и копаются в этой лавине зелени, перенося в нутро корпусов и лавок, чтобы продать ее сегодня же, когда вставшее солнце поднимет ленивых кухарок. 7.395.000 пудов овощей съедает за год Петербург. 8.000.000 пудов молока выпивает он! Прямо на земле стоят, как безногие солдаты, мешки с огурцами, под открытым небом, распространяя запах гряд, и мерами отсыпают их продавцы покупателям. Жарко от летнего дня, согревшего камни и крыши, пыльно от сотни топчущихся ног, но торговля идет: надо же разместить пищу по самым отдаленным от желудков клеткам петербургского тела.
____________________________________
Самый аристократический желудок Петербурга это Щукин двор10. Он сыт только фруктами. И зимой, и летом белеют сосновые ящики с апельсинами, привезенными с Юга, австралийские яблоки смешивают запах свой с яблоками крымскими, кавказскими и местными. Владимирские вишни чернеют в решетах, как кучки богемских гранат, и туркестанские желтобокие дыни мешаются с зелеными бомбами арбузов. Пыльца персиков, румянеющих и сочных, раздражают нос своим нежным ароматом, и бочки винограда сеют пробку и опилки.
Щукин двор — это самый красивый желудок. Но он тоже жадный: одних яблок исчезает в нем 2.082.000 пудов. И все же, как хорошо в нем! Как приятно зимой, холодной и сырой, зайти в его лавки и вдруг почувствовать себя на далеком юге, где также пахнут и абрикосы, и груши, и апельсины, и ядреный виноград.
Отчего, отчего корова с каменной кожей не может питаться только фруктами? Отчего нужно ей это мясо с тупым трупным запахом? Или она станет менее эстетичной с виду? Или Анатоль Франс11 перестанет называть Петербург августейшим? Увы, все это невозможно, невозможно потому, что Петербург хочет есть, чтобы жить и жить, чтобы есть, и сытнее всего набивает желудки мясо. И когда тупое чувство сытого и тяжелого чрева согреет его, тогда уже будет он думать об эстетике пищи.
Примечания
1 День. 1913. № 198, 26 июля. С. 4. Подпись: Потемкин.
Очерк написан вскоре после возвращения Потемкина из поездки в Париж (см.: Неизданная книга стихов Петра Потемкина “Париж” (1913) / Подгот. текста, предисл. и примеч. Н. Букс и И. Лощилова // Новый мир. 2009. № 9. С. 130–150). Название — аллюзия на роман Э. Золя “Чрево Парижа” (“Le ventre de Paris”, 1873) и на знаменитый рынок, который с начала XIX в. до середины XX в. размещался в центре французской столицы. В составлении примечаний о рынках Санкт-Петербурга использованы материалы из кн.: Процай Л. А. Рынки Петербурга. Конец 19-го — начало 20-го века. СПб., 2005.
2 Парафраз латинского выражения “Non ut edam vivo, sed ut vivam edo” (“Ем, чтобы жить, а не живу, чтобы есть”), смысл которого по традиции приписывается Сократу.
3 Андреевский рынок — Первый рынок на Васильевском острове получил свое название от церкви Андрея Первозванного, построенной напротив. Он появился в начале XVIII века, но в 1763 г. сгорел дотла. В 1789–1790 гг. возвели новое двухэтажное здание рынка с галереями. В 1891–1892 гг. рынок реконструировали, взяв за основу план корпусов Сенного рынка.
4 Сенной рынок был расположен на одноименной площади, где возвышался храм Успения Пресвятой Богородицы (Спас на Сенной), построенный в 1753 г.; на площади был сенной ряд, где окрестные крестьяне торговали сеном. В августе 1879 г. Городской управой был объявлен конкурс на разработку проекта нового Сенного рынка. Его выиграл архитектор И. С. Китнер, и к 1886 г. строительство крытого рынка было завершено. На рынке снаружи торговали мелким галантерейным товаром, а внутри — мясом, птицей, дичью, рыбой, зеленью.
5 Сытный рынок – один из старейших, появился в 1711 г. на Петербургском острове. Около 150 лет площадь этого рынка служила местом публичных казней. В 1910 г. по проекту архитектора М. С. Лялевича было возведено кирпичное здание рынка. К 1913 г. рынок насчитывал 120 торговых заведений.
6 Круглый рынок — относился к числу небольших рынков, располагался он на набережной реки Мойки, д. 11, и был рассчитан на состоятельных покупателей. Его лавки (всего их было 20) принадлежали купцам Рогушиным, Крыловым и Соколовым. Круглый рынок открывался в 6–7 утра и закрывался в 10 часов вечера.
7 Литовский рынок — Первоначально носил название Харчевый, этот продовольственный рынок был построен на Крюковом канале в 1789 г. Название закрепилось из-за расположенного напротив рынка Литовского замка. К началу XX века он имел 42 лавки. В двухэтажном здании велась торговля рыбой и зеленью, располагалась здесь и Филипповская булочная. Здание было возведено по проекту Джакомо Кваренги.
8 Никольский рынок располагался на пересечении Екатерининского и Крюкова канала. Строительство его началось в 1788 г. Места эти были заболочены, и рынок строился на сваях..
9 Горсткина улица — носила это название с 7 марта 1880. 15 декабря 1952 была переименована в честь летчика М. А. Ефимова, летчика. Первое название улица получила от одноименного моста, который был построен там через Фонтанку, а название моста идет от фамилии домовладельца С. П. Горсткина, который в 70-х годах XIX века построил ряд торговых помещений близ Сенной площади.
10 Щукин двор — знаменитый петербургский базар располагался между Апраксиным двором и Чернышевым переулком (ныне улица Ломоносова). Территорию под рынок приобрел в 1730 г. купец Иван Щукин, благодаря чему это торговое место стало называться Щукиным двором. В 1833 г. по указу Николая I Апраксин и Щукин дворы были объединены в общий базар. Долгое время этот базар по популярности торговли потребительскими товарами занимал второе место после Сенного рынка; особое место в Петербурге конца ХIХ в. Щукин двор занимал по оптовой торговле фруктами. Эта тема занимает центральное место в очерке Потемкина “На выставке плодоводства” (День. 1913. № 272, 8 октября. С. 4).
11 Анатоль Франс — Потемкин упоминает Франса в связи с его недавним посещением Москвы и Петербурга летом 1913 года. Слова взяты, по-видимому, из какой-то приветственной речи французского писателя. Объявление о приезде Франса было размещено в “Русском слове” (1913, 16 июля); Франс был и в редакции “Русского богатства”, где оставил для В. Г. Короленко свою визитную карточку с надписью (Летопись литературных событий в России конца XIX – начала XX в. [1891 – октябрь 1917]. Вып. 3. М., 1995. С. 243).
По квартиру1
Каждую осень миллионы еще неисследованных бацилл наполняют воздух Петербурга. Каковы они собой на самом деле, никто не знает — палочки, или запятые, или крестики — неизвестно. Я думаю, что они имеют вид розового кусочка бумаги, и, по большей части, ютятся или на стекле парадной двери или на доске у ворот. Называются они в общежитии квартирными билетиками, и действие их на организм очень сильно и ярко выражено.
Человек теряет способность свободного мышления и начинает метаться. Мозг его сдавлен точно тисками и весь наполнен только квартирными билетиками. Если у него есть любовница, он забывает ее, он кружит по городу, как живец на удочке бессердечного рыболова, и все больше и больше поглощает этих квартирных бацилл, пока, наконец, не наступит кризис и не успокоится он, сорвав со стекла или доски нужный ему билетик. Это значит, что он нанял квартиру.
Правда, это еще не все, еще придется переезжать, но это уже период шелушения. Конечно, не один раз придется с пеной у рта набрасываться на ломовиков, на дворников за то, что ни одно окно не запирается, придется утешать жену, горько рыдающую над сломанной при переезде шляпной шпилькой, и говорить, что это смешно, т. е. ломиться в открытую дверь, так как жена и сама это сознает, но не может удержаться, ибо шпилька — это последняя капля, придется успокаивать кухарку, которая в самый неудобный момент придет жаловаться на то, что в духовке листа нету, но все это, повторяю, период восстановления.
Осенью квартиры дорожают, несмотря на сотни новых домов каждый год, все выше и выше забирающихся в небо. О, эти новые дома с зеркальными окнами, газовыми плитами и ваннами, с потолками, отделанными в стиле ампир2, с блестящими паркетами и ковровыми лестницами! Они имеют право дорожиться, они, как шикарная кокотка, должны оправдать свой туалет!
Они его и оправдают, но беда в том, что, оправдывая туалет, они вызывают зависть старых домов, и вводят их в соблазн, а те, как белены объевшись, нелепо, ни с чем не сообразуясь, тянутся изо всех сил за ними, но не в туалетах, а только в цене.
Другие берут, и мы брать будем, тоже не лыком шиты! И вот растут цены на квартиры, как грибы после дождя, смущенный, заболевший квартирной горячкой обыватель ничего не может поделать со своей болезнью, принимающей все более и более тяжелые формы.
Тихий, заговаривающийся, издерганный, вздрагивающий от каждого громкого слова, ходит он из дома в дом, уже потеряв чутье, уже не разбираясь, хороша или нет квартира, уже веря льстивым уговорам старших дворников, уже путая первый этаж с шестым, пока не зажмурит глаза и не кинется очертя голову в первую подвернувшуюся квартиру. Все зависит от рока.
Какое кому пошлет Господь Бог счастье!
____________________________________
Есть несколько типов петербургских квартир. Самый распространенный — это квартира во дворе. Вход один, лестница изъедена грязью, истоптана и исшаркана так, что ступеньки похожи на валики, и пахнет, до безумия пахнет кошками. Передняя рядом с кухней, и свет в нее проникает через грязное, непременно с треснувшим уголком, стекло жиденькой двери. Обои когда-то были белые под изразец. Из передней идет совершенно темный узкий коридор с протоптанной в краске пола тропинкой, почти такой, по какой Орфей спускался в Аид за Эвридикой, а из коридора, смотря по количеству комнат, три или четыре двери. Комнаты низкие, со следами копоти на потолке, и из пяти окон квартиры одно непременно влюблено в близстоящую стену и не может оторваться от нее. Если квартира во втором этаже, то над ней каретные сараи, из которых некоторые носят дворянскую кличку гараж. Одна из половинок ворот сарая открыта, и видно, как кучер в черном, длинном спинжаке, с красным подбритым затылком, и с копной волос, выбивающихся из-под будничного картуза, и очень похожих на грязную мочальную швабру, поплевав на тряпку, чистит сбрую и моет экипаж. Среди дров, ручных тележек, старых ведер у помойной ямы (патентованной, с железной крышкой с противовесом) копаются малолетние рахитики и кухарка — одна прислуга из номера девяностого в четвертом этаже что-то кричит дворнику, стоящему внизу в позе колосса родосского3.
В этом году цена такой квартиры 50–60 рублей с дровами, если она в три комнаты; если она в четыре, то цена повышается до 70–80 руб. второй тип квартиры “по парадной” с двумя ходами. В ней почти всегда тоже коридорная система, но комнаты распланированы не по одну сторону, а по обеим. Они, так сказать, нанизаны на коридор, как шашлык на вертел. В ней по большей части есть железная коричневая лучшая внутри маленькая ванна и кухня уже не вначале, а в конце коридора. Это тип более или менее приличных квартир в домах, не совсем старых. В этой квартире пахнет кошками только черный ход, и плата за все рублей 100, с дровами, за четыре-пять комнат.
Третий тип квартир — “барская квартира” обыкновенно не меньше, чем из пяти-шести комнат. В старых домах она высока и просторна, с кладовушками и нишами. Правда, комнаты расположены нелепо, и непременно в центре есть одна темная слепая, потому что окно в ней заложено при постройке соседнего дома, правда, ванна поставлена почему-то непременно на деревянный пьедестал в самой большой комнате, но, тем не менее, квартира барская уже потому, что когда-то, лет сорок назад, в ней действительно жили баре. Цена ей 120 руб. четвертый тип — это современная шикарная квартира, похожая на кокотку. Она со всеми удобствами и стоит около 200 рублей в месяц.
Наконец, есть еще один тип петербургских квартир, теперь вымирающий. Это квартиры в стареньких подслеповатых, как богомолки, деревянных домиках с мезонином. Домиков этих не много осталось, да и то большинство из них заняты извозчичьими трактирами с двором “на столько-то колод”. Лестницы в них покосившиеся, деревянные, прикрепленные зачастую к наружной стене с “галдарейкой”4. Окошки почти квадратные, не одинаковой величины, и половицы скрипучие, непомерной ширины. Обои с птицами и кораблями. Это квартиры специально для маленьких портных и сапожников. Изредка для чиновников и чиновниц на пенсии. Умрут эти чиновники или чиновницы, умрет вместе с ними и хозяйка дома, весь свой век проходившая в ближайшую церковь к отцу Николаю, и если не завещает она дома на богоугодные дела, наследники выстроят на его месте современную Вавилонскую башню. А при перестройке где-нибудь рабочие найдут либо высохшие кости, либо кубышку с медяками.
____________________________________
Вчера я сам искал себе квартиру. Часов в 10 вышел я из дому, поставив себе целью отыскать хорошую и дешевую квартиру.
Я обошел последовательно всю Коломну5, перекинулся по трамваю на Васильевский остров, затем на Петербургскую, и оттуда по трамваю в Литейную часть.
Первая из подходивших по цене квартир показалась мне темной, вторая сырой, третья высокой, а дальше я уже ничего не понимал. На Васильевском острове квартир было много только в дальней половине его, около Малого проспекта, и они были хороши и дешевы в новых домах, как и на Петербургской стороне. Но я уже забыл о том, что мне нужно, я увлекся осмотром квартир точно спортом, вошел в роль. Пот лил с меня градом, глаза слипались и нестерпимо зудел лоб под краешком котелка. Я очумел.
В конце Шпалерной6, метнувшись к бросившемуся мне в глаза с другой стороны улицы красному билетику, я наткнулся на мирно дремавшего на тротуаре пьяного. Над телом его мы столкнулись с заметившим непорядок дворником. Посмотрев соболезнующим оком на рваные, точно их корова три дня жевала, ботинки, на грязную синюю куртку, разорвавшуюся от напора грязной, но сильной груди, дворник схватил пьяного под мышки и начал трясти, стараясь поставить на ноги. Ласковый, добрый попался дворник.
— Эй, молодец! — слегка басил он очень убедительным тоном. — Милый! Вставай! Аль на бесплатную квартиру пришел. Ноне, брат, бесплатных-то нету. Обуй боты-то! Видишь, свалились.
И пока пьяный бормотал что-то о том, что он где-то кого-то не раздевал и не пил с ним лимонаду, я понял, остро и убедительно понял, что ведь и я такой же пьяный, мечтающий о бесплатной квартире, и, испугавшись самого себя, торопливо пошел домой, посмотрев инстинктивно, не развязались ли шнурки моих туфель.
Примечания
1 День. 1913. № 225, 22 августа. С. 3. Подпись: П. П. Потемкин.
2 Эстетической исчерпанности стиля “ампир” посвящен один из “Маленьких фельетонов” Потемкина-“Фланера”: “Удивительное дело, точно все вдруг заболели одной болезнью — новой чумой какой-то, ампироманией. Вывески ампир, кабаки в стиле ампир, открытки, мебель, книги, шрифт — все это наполнено ампирными бациллами различных сортов” (День. 1913. № 222, 19 августа. С. 3).
3 Колосс Родосский — гигантская статуя древнегреческого бога Солнца Гелиоса, считавшаяся одним из семи чудес света. В контексте фельетона перекликается с отсылкой к “орфическому мифу” и упоминанием Вавилонской башни.
4 Галдарейка — просторечное название “балкона, узкой галереи, опоясывающей стены жилой части дома на уровне второго этажа, снабженная перилами из выпиленных досок” (Словарь русских народных говоров. Вып. 6. Л., 1970. С. 197).
5 Коломна (Коломенский остров) — район Петербурга на левом берегу Невы, ограничен речками Мойка, Пряжка, Фонтанка и Крюковым каналом. До середины XIX в. — окраинный район, заселенный мелкими чиновниками, торговцами, ремесленниками, мастеровыми. Во второй половине XIX — начале XX вв. Коломна застраивалась доходными домами.
6 Шпалерная — улица в Санкт-Петербурге, между Гагаринской улицей и площадью Растрелли.
На петербергских кладбищах1
Когда я бываю на Смоленском кладбище2, то прежде всего сталкиваюсь с вереницею нищих.
Вот и сегодня, по случаю храмового праздника, привлекшего тысячи богомольцев, отправлюсь туда и встречу знакомые фигуры нищих, странников и калек.
Попадаются степенные старики и старицы. Вот, например, хромой Яков, четверть века аккуратно собирающий даяния.
Недавно он похоронил жену, с которой жил душа в душу. Покойная сдавала углы в своей квартире и попрошайничеством не занималась.
Яков всегда жалуется на дороговизну жизни.
В течение четверти века Яков простаивает на Смоленском кладбище ежедневно, от 10 утра до 2 часов пополудни, после чего ковыляет домой. На нищенский промысел Яков отправляется как на службу.
К посетителям кладбища Яков не пристает и тоном наставника удерживает от приставаний товарищей.
— Добрая барынька сама подает убогому, сама она видит болящих, а приставанием только рассердишь благодетельницу.
Якову на вид, пожалуй, лет за 70, имеет хорошие сбережения. Давно, давно мог бы бросить свой промысел, но привычка – вторая натура.
Другие нищие много денег пропивают, а Яков ведет трезвый образ жизни и может рассказать немало интересного из своей и чужой жизни.
Старицы и нищенствующие странники, опытные в попрошайничестве, нередко вступают в компании, обмениваясь синодиками с адресами богатых благотворительниц. Иные синодики ценятся высоко и едва ли не котируются на нищенской бирже. Синодики попадают в руки бродяжничающих по Руси лжемонахов, попадают в руки заграничных, преимущественно константинопольских, тунеядцев – греков, армян, персиян. От таких и других, выдающих себя за афонских иноков, иерусалимских “батюшек” и пр., благотворители получают “благословения” с предложением жертвовать на монастырь, но с непременным условием адресовать деньги на имя такого-то иеромонаха, в Константинополе.
Тунеядцы-странники, прибывающие в Петербург, пользуясь синодиками3, как адрес-календарем, непосредственно направляются к благодетелям, в лице обезумевших богатых старушек и стариков, вдов и др., помешанных на религиозной почве, и обирают их до нитки.
Странники приучают благодетельниц к “вкушению церковного вина”, и затем просто опаивают водкой.
Это далеко не выдумка. И сейчас в Петербурге пользуется такой известностью обираемая “странниками” старушка, владеющая миллионным состоянием и день-деньской заливающая тоску водкой.
____________________________________
Не так давно умерла 85-летняя девица, Анна Васильевна Мохначева, смолянка, внучка небезызвестного в начале 19-го столетия художника Воинова4.
Похоронив отца, старушка-барышня переселилась в комнату-квартиру в д. № 52 по Среднему проспекту Васильевского острова. Проживали там всякие другие старушки и “барышни”, больше пенсионеры.
Так как старушка нередко жертвовала крупные суммы на разные монастыри, то всякие “блаженненькие”, лжемонахи, странники и др. проведали о крупных капиталах, доставшихся Анне Васильевне от скряги-отца.
Редкий день не навещали старушку “монахи”, будто бы из Киева, Афона, Валаама и разных скитов.
Должно быть, капиталов у старушки было немало, так как проходимец Феодорит, наичаще бывавший у старушки и чаще выманивавший по несколько сот рублей на разные монастыри, однажды застал старушку за пересчитыванием кучи государственных бумаг.
Увидев 25-тысячную ренту, которую старушка не успела спрятать, Феодорит вдруг распростерся у ног благодетельницы, и, обливаясь слезами и указывая на свой крест на груди, восклицал:
— Благодетельница! Ради этого Христа, пожертвуй сию ренту на наш монастырь! Спаси свою душу! И будет тебе в царствии небесном хорошо! А мы Бога повсечасно молить станем и за упокой твоей души вечно молиться, ибо скоро оставишь земную юдоль сию!
— Ах, это ведь папенькины деньги! — взмолилась полубезумная старушка, упросив Феодорита ограничиться пока лишь тысячью руб.
Но Феодорит перехитрил старушку. Он заметил, как она сунула пачку процентных бумаг под подушку. Там было десять штук, на какую сумму старушка не помнила, на 100 или на 250 тысяч рублей.
И Феодорит украл все эти десять листов. Долго он не приходил к старушке, рассказавшей соседям о случившемся. Служанка поплелась к Феодориту, поселившемуся вблизи “общежития”.
— Батюшка, или ты украли десять листов, лучше по добру отдай деньги, пока до полиции не дошло.
Феодорит пришел к Анне Васильевне:
— Голубушка моя! Это ворожок5 над тобой подшутил. Давай облобызаемся, и я помолюсь Господу Богу.
Феодорит помолился, и, еще раз облобызавшись со старушкой, незаметно сунул десять рент под подушку на диване, и ушел.
Каждая рента была лишь в 100 руб.
А все же много еще тысяч осталось после смерти Анны Васильевны, умершей на 86 году и похороненной на Смоленском кладбище, в семейном склепе.
Покойная была последней в роду. Скончалась на чужих руках, и ее десятки тысяч перешли каким-то путем в руки чуждые, да еще – по доверенности покойной.
— А сколько этих самых пьяных странников, бывало, валяется на линиях, после того, как унесут от благодетельницы, сотни, да тысячи за проданные крестики, образки, древа от гроба св. Давида и пр. Всего не расскажешь из того, что слышишь.
Примечания
1 День. 1913. № 200, 28 июля. С. 4. Подпись: Фланер.
2 на Смоленском кладбище… Есть два Смоленских кладбища — лютеранское и православное. Смоленское лютеранское кладбище расположено в южной части острова Голодай (с 1926 г. — остров Декабристов), на правом берегу Смоленки. Автор несомненно имеет в виду Смоленское православное кладбище; оно расположено в северо-западной части Васильевского острова, на левом берегу реки Смоленка. Впервые упомянуто в указе 1738 г. В 1760 г. там построена деревянная церковь Смоленской иконы Божьей матери, в 1786–1790 гг. на ее месте возведена одноименная каменная церковь. Близ входа расположена каменная церковь Воскресения Христова (1901–1904), на территории – каменная часовня (1901–1902) над могилой блаженной Ксении Петербургской. Место захоронения ученых Академии наук, Горного института, служащих военно-учебных заведений.
3 Синодик — книга, в которую вписывают имена умерших для поминовения во время богослужения. Синодики бывают подневные (на каждый день), подстенные (они читались в углу или притворе церкви во время богослужения) и литийные, прилагающиеся к литие (молитве, которая читается вне храма и притвора).
4 Михаил Федорович Воинов (1759–1826) — исторический живописец и рисовальщик, воспитанник Академии художеств, учился в классе исторической живописи у Д.Г. Левицкого. В 1792 году получил Золотую медаль за картину “Авраам изгоняет Агарь”. В 1789–1790 гг. — пансионер Академии в Риме. Оставил многочисленние зарисовки античных памятников. В 1810 году получил звание академика за образ Рождества Христова, написанный для Казанского собора в Петербурге. Расписывал также Адмиралтейство и Александро-Невскую Лавру.
5 Ворожок (ворог, враг) – здесь: слово, позволяющее избежать прямого упоминания черта.
От Летнего сада на острова 1
____________________________________
Когда надоедят вам штукатуры, что, беззастенчиво закапав окно ваше белой краской, не дадут вам ни минуты вздохнуть одному без постороннего зрителя, потому что глаз их, серый и тусклый, все время смотрит из-под замызганного картуза и подмигивает вам, дескать “А, я знаю!”, когда обойдете вы все углы комнаты своей, прячась от воздушного соглядатая, и нигде не найдете успокоения мятущейся душе вашей, тогда идите на улицу и делайте то, что делают все петербуржцы в это время года.
Еще рано. Еще день. Еще жарко. Дома все в люльках и веревках, троттуары в рогатках, и идти приходится посреди улицы по развороченной мостовой, а солнце, подцепив на лучи свои всю пыль и грязь города, жжет вашу спину, точно утюг. Хочется тени, милой тени деревьев, старых, развесистых, настоящих, не тех, что, точно спички, воткнуты кое-где по Фонтанке, и поневоле ноги сами несут вас в Летний сад2.
Еще рано. Еще вечерний ледоход гуляющих не начался: тихо на главной аллее; проходят по ней только деловые люди да няньки с детьми к дедушке Крылову3. И садитесь вы на скамеечку возле статуи, и, прочитав на ней надпись “Архитектура”, думаете “Странно! Архитектура, а голая! Разве Архитектура голая бывает?”
____________________________________
Часов с восьми начинается гулянье; уйдут дети и няньки, унося свои обручи, успокоится девочка, уронившая мячик в пруд, потому что сторож за гривенник вытащил его метлой из воды, и появятся на аллеях подружки.
Шляпки, отделанные модным тюлем-малин4, растопырившиеся, точно нахохлившаяся птица, с розами на боку, пышные плерезы5 и кичливые эспри6 запестрят вперемешку с чиновничьими фуражками, и под аккомпанемент оркестра и мечниковского лактобациллина7 начнется флирт и знакомство.
Если вам надоело думать, почему Архитектура голая, перемигнитесь вот с теми двумя подружками, что тоскливо сидят на скамеечке, познакомьтесь с ними. Та вон, что блондинка, очень хорошенькая и очень нравственная; она ужасно не любит гулять в Летнем саду; она это считает развратом, и делает это только потому, что подруга затащила. Я с ней разговаривал. Она оказалась пермячкой, женой какого-то чиновника, каждый год приезжает на лето в Петербург шить себе платья и ужасно возмущается здешним развратом. В Летний сад она ходит только из-за подруги, а то бы — ни за что, потому что в нем голые каменные женщины — это очень неприлично! — и она так подмигнула глазом, что я уже не сомневался, и предложил ей стакан чаю.
____________________________________
Когда белая ночь станет серой, и опустеет Летний сад, на пристани финляндских пароходиков, что идут на Острова, появится длинный хвост пассажиров.
Быстро потрескивает счетчик у кассы, звенят монеты о медную выемку кассы, и, толкаясь, пробираются пассажиры по крутым ступенькам на качающийся на вечерних волнах пароходик.
Вечерние волны похожи на серый жемчуг, на серый опал. Тихие, едва заметные вдали, около поплавка, они увеличиваются и расцветают, загораются искрами, украденными у электрических лампочек буфета. Если долго смотреть на них, — не оторвешься, они гипнотизируют, успокаивая, убаюкивая, как глаза святого.
____________________________________
Мимо голубого с белым громадного дома в петровском стиле, мимо сонных барж под громыхающими на мосту трамваями плывет белый пароходик, топоча своей машиной, точно ногами. Все пассажиры столпились на носу на открытом воздухе: никому не хочется задыхаться в низкой и тесной каюте. Все здесь. И влюбленная парочка, и папаша с сыном и дочкой, чахлой, как засохшая липа, и молодой поэт с лицом таким красноватым и полным, таким не идущим к его чахоточной поэзии, и веселая компания случайно встретившихся юмористов, и старик — отставной генерал. Нет здесь различия классов и каст, все смешались в одну кучу, убаюканные тихим вздрагиванием топотливого пароходика и молочным небом белой ночи.
Разговоры такие же тихие и бесцветные, как ночь, все говорят полушепотом, чуть не на ухо, говорят о своих делах так, чтобы другим не помешать, только на самом носу суетились два режиссера театра и кричали о кризисе театра и грядущем хаме — кинематографе (режиссеры не могут не спорить между собой где бы то ни было)8, да два молодых репортера играют на номера встречных пароходов, и поэтому излишне возвышают голоса, вглядываясь в сгущающийся туман. Та самая нравственная блондинка, что сидела в Летнем саду, сидит рядом с жуликоватым брюнетом и что-то шепчет на ухо, судя по улыбке, что-то очень пикантное, а брюнет грызет семячки.
Проехали Ботанический сад, проехали Черную речку, Новую Деревню, Славянку, и пристали на Крестовском возле последнего моста, за которым уже блестит недалекий Финский залив.
____________________________________
На самой Стрелке стоит павильон с цветами; всю ночь торгует там девица в красной кофточке, следя глазами за проходящим народом и соображая, кто сколько заплатит за розу.
Покуда нет еще торговли, еще тихий народ на Стрелке, еще не закрылись сады и рестораны, еще нет загулявших господ на автомобилях, и не с кем еще заводить разговоры угрюмому городовому в кителе цвета навоза, и не с кого еще получать ему на чай.
У яхт-клуба, на той стороне, на Крестовском, белеют косые паруса яхт, готовых отплыть. Вот одна накренилась, повернулась носом в залив и заскользила бесшумно, как белая дама, навстречу зашедшему солнцу, где уже ждут ее товарки, такие же, как она, тихие, неслышные, лениво купающиеся в белесоватой дымке летней ночи. С какой-то далекой лодки слышится пение. Поют, конечно, “Вниз по матушке по Волге”, поют безголосые, но самодовольные дачники в одних рубахах, гребущие неумело и не вместе, но искренне наслаждающиеся катаньем. На далеких тонях мелькнул огонек — зажгли костер, и визгливая гармошка терзает ухо фальшивыми переборами “барыни”.
____________________________________
На балконе Славянки с двумя прихлебателями сидит загулявший купец-банкир. Он в говорливом настроении, котелок его сдвинулся на затылок, рукав коричневой визитки закапан соусом, русая бородка обмокла и пахнет пивом, и ведет он такие разговоры с лакеем:
— Я социал-демократ! Меня по 129 судить будут9. Ну, и пускай судят! Да, так и надо! Я всегда за свободу и равенство. Я вот банкир, а ты кто? Ты оффициант? Да? Ты оффициант? Представитель народа! Да? Я люблю представителей народа! Дай пожать твою руку! Хочу пожать твою руку! У нас Дума какая сегодня? Седьмая! Ага! Я в десятой буду, в самой оппозиции. Оффициант, руку! Ты как смеешь на меня смотреть? Ты кто? Хам! Позови управляющего! Распустились, черти! Поди узнай, что мой извощик, здесь? Здесь? Поди узнай, свезет он меня на Елагин! А? Узнал? Поди отпусти его. Сколько ему надо? Шесть гривен? Дорого! Нет-нет разоришься! Полтинник! Скажи полтинник! Оффициант! Зачем мой нарез убрал? Деньги за него получил? А я его съел? Нет, не весь съел, кусочек колбаски еще остался! Давай мой нарез! Только и умеет, что деньги драть! Представитель народа! Подумаешь… Я сам социал-демократ!
Часа через два прихлебатели, заняв у него некоторую сумму, увезут его на моторе на Елагин, и закупит он там в цветочном павильоне все розы вместе с барышней в красной кофте, сядет она с ним в мотор, и уедет, и будет ее провожать городовой да поэт с красноватым лицом в матерчатой панаме. Городовой ухмыльнется про себя, а поэт пойдет пешком в город, сочиняя стихи и печалясь влюбчивым сердцем, пока новая любовь, встреченная где-нибудь на Петербургской, не исцелит раны, нанесенной неверностью красной кофточки, не потянет его усталые ноги куда-нибудь на Охту, провожать.
____________________________________
Примечания
1 День. 1913. № 170, 28 июня. С. 3. Подпись: Потемкин.
2 Летний сад — парковый ансамбль в центре Санкт-Петербурга в стиле голландского барокко, памятник садово-паркового искусства первой трети XVIII века; был заложен по повелению Петра I в 1704 г.
3 к дедушке Крылову — Памятник И. А. Крылову работы скульптора П. К. Клодта был установлен в Летнем саду в 1855 г. Пьедестал из тёмно-серого сердобольского гранита украшен горельефными композициями, исполненными Клодтом по рисункам А. А. Агина на сюжеты крыловских басен.
4 тюлем-малин — Тюль-малин — разновидность тюля, на основе брабантского кружева.
5 Плерезы (от фр. pleureuses, букв. плачущие) — украшения из страусовых перьев на женских шляпах.
6 Эспри — украшение из перьев на шляпе или в волосах. (от латин. Spiritus и франц. esprit дух, ум, остроумие) вошло в моду во Франции после революции 1789 года. Название украшения не без оттенка юмора акцентирует в единой системе костюма две противопоставляемые категории “духа и тела”. Увлечение стилем ампир, возникшее в 1900–1910 гг., снова ввело в моду украшения из перьев на шляпках.
7 и мечниковского лактобациллина — Мечниковский лактобациллин — разновидность простокваши, способ приготовления которой был предложен знаменитым физиологом и микробиологом И.И. Мечниковым, в лечебных и профилактических целях; для закваски молока применялись особые виды молочнокислых бактерий.
8 кричали о кризисе театра и грядущем хаме — кинематографе — Название статьи Д. С. Мережковского “Грядущий хам” и одноименной публицистической книги (1906) к 1913 году сделалось нарицательным. Дискуссии о кинематографе, который вытесняет “высокое искусство” театра, посвящен отдельный очерк цикла “Записки фланера” (“И сейчас вечера еще пустые…” (День. 1913. № 221, 18 августа. С. 4. Подпись: П. П. Потемкин).
9 по 129 судить будут — Статья 129 Уголовного Уложения 1903 г. предполагала наказание (ссылку или заключение в исправительный дом) за произнесение речей, а также составление и хранение сочинений, возбуждающих к “учинению бунтовщического или изменнического деяния”, “ниспровержению существующего в государстве общественного строя”, неповиновению власти и подобным действиям.
День в Павловске 1
Отшептались ночные приведения…
Тонкие фрейлины в кисейно-легких платьях, зябкие и хрупкие, как стебли северных цветов, все такие похожие на мадам Рекамье или императрицу Марию Феодоровну2, расплылись вместе с туманом белой ночи. Серая ночная зелень позеленела, посвежела, омытая блестящими каплями сгустившегося на листках тумана, улыбнувшись друг другу девять мраморных муз, порозовело небо над долиной, и Розовый павильон3 стал красным от восходящего солнца.
Отшептались ночные приведения… Исчезли вместе с ночью в неведомые миры, унося с собою милую старину, невинною своей стариной, прощенную нами, как прощаем мы засушенной розе, сувениру первой, давно прошедший любви, случайные уколы ее еще цепких шипов.
Там, около муз, взвилось легкое маленькое облачко не промокшей от росы пыли под свежей шелестящей метлой полукругами легли поперек дорожки следы ее прутьев и каемкой по бокам приютился чуть-чуть влажный темный сор — подметают парк.
Еще пусто в нем, еще некому сменить его приведений, еще некому перочинными ножами вырезать на скамейках пронзенные ножкой сердца, еще некому увековечивать Пусю или Марусю на пьедесталах статуй и тревожить листья деревьев высоко подкинутым диаболо. Но нет уже святыни в нем, нет уже прошлого, оно ушло вместе с отшептавшими свои комплименты ночными приведениями.
Покашливая и хрипя старческим дыханием, выползают на дорожку старички-сторожа, и уж из Тярлева4 пробирается малый в ситцевой рубахе, полуприкрытой черной жилеткой. Серебряная двойная цепь бьется об его, еще по утреннему холодку непотную грудь, и загорелая шея силится оторвать пуговицы ворота, придавленная двухпудовой корзиной с зеленью.
В городе, проходя мимо чахлых палисадничков и балконов, прикрытых парусиновыми занавесками, заорет разносчик не своим лошадиным голосом: “Огурцы свежие, огурчики! Спаржа, капуста цветная, шпинат, салат! Клубника, вишня владимирская!”, и барышни еще в утренних капотах, на босу ногу, либо кухарки, начнут с ним торговаться и называть его мошенником.
Уже давно засвистели на станции паровозы, вспоминая где-то слышанную берестяную дуду, собираются на их свист мужья с портфелями и саквояжами.
Девственную чистоту только что подметенных дорог портят колеса извозчиков, и окурки, измусоленные невыспавшимися, зевающими ртами, уже белеют кое-где возле придорожной травы. А по длинным и ровным доскам платформы степенно шагают газетчики, предлагая в окна вагонов газеты.
Попозднее, когда уж повыше солнце, появляются на вокзале провожающие жены и дочери в белых платьях и кокетливых шарфах, и начинают опираться на барьер платформы в независимых позах молодые люди в соломенных шляпах и гимназисты в кителях, с тросточками.
Полдень. Ярко зеленеет плесень и тина на черных прудах в минуту разрыва облаков и контрабандного солнца. На лавочках, в парке, появились свежевставшие дачницы с зонтиками, усиленно пугающиеся при каждом шорохе и шелесте. Почему? Кого пугаются они? Знакомого ли Ивана Ивановича, в сереньких брючках и желтых башмаках5, или угрюмого босяка, неизвестно откуда доставшего кавалерийскую галошу с медным задком на левую ногу? Если босяк и попросит свирепым голосом у них гривенник интеллигентному труженику, так ведь оне все равно не дадут и привычно хладнокровно выслушают его прощальную брань (если нет свидетелей), а Иван Иванович?.. Иван Иванович носит модные галстухи и, цитируя Брюсова, тоже ищет “ключей счастья”6.
Промелькнули между деревьев два велосипеда — дамский и мужской, унося подростка в настоящей дамской прическе и франтоватого кадета, на ходу издевающегося и роняющего в глазах возлюбленной отставшего гимназиста, тоже на велосипеде.
А в самой глуши, около памятника — храма, который не всякий павловец отыщет, мечтает на скамеечке эстет пожилых лет, наслаждаясь отпуском и предвкушая гулянье на музыке, где так много молоденьких и хорошеньких. Он знает все статуи парка, знает все памятники и павильоны, интересуется художественными изданиями и даже выработал себе особый способ наслаждаться природой из окошка вагона-ресторана курьерского заграничного поезда. Сидит он в Павловске потому, что, во-первых, нет денег на поездку заграницу, а, во-вторых, потому, что русский ампир теперь в моде, и, значит, надо восторгаться всяким кусочком его, а в Павловске так много этих кусочков.
И вот сидит он у храма, смотря на колонны и статуи, пока не спугнет его экскурсия приехавших из города учительниц в разнокалиберных шляпах с громко объясняющим достопримечательности господином, у которого морской бинокль в футляре и сквозные сандалии на белых пыльных носках. И неестественный вид их прогонит его на ферму пить молоко и кормить густо рассыпанных кур, где встретится он с такими же эстетами, либо с эстетками-дамами.
На коричнево-желтой песчаной площадке у вокзала в это время снуют няньки и дети, сидят на лавочках гувернантки и пестрые серсо7 летают с палки на палку и пестрые мячики играющих в школу девочек подпрыгивают, шелестя гравием. Музыканты репетируют из-за закрытых дверей доносятся до пруда и тонут там звуки оркестра.
Часов с пяти, с шести начинается съезд сперва мужей, а потом и музыкальных посетителей.
Вдруг разрывается плотина извозчиков. Свищут кнуты, ругань и треск столкнувшихся пролеток, стук мягких колес и голос городового, – все это мешается с топотом поспешных ног, отягченных покупками, и только громадное облако пыли да вдруг наступившая тишина дают возможность понять, поразмысливши, что это не штурм неприятеля, а мужья.
Так подходит поезд за поездом и все меньше приезжает мужей и все больше народу остается на вокзале, и если не обедает в буфете, то растерянно бродит по площадке около вокзала, точно боясь перейти мостик и заблудиться в парке. Из сотни тысяч петербуржцев, ездящих летом в Павловск, дай Бог, чтобы сороковая часть хоть немного знала парк; в лучшем случае, дойдет петербуржец до Розового павильона и торопится поскорей обратно на музыку, на народ. И чужие, несвойственные Павловску дневному типы наполняют собой, точно тараканы в тазу, площадку вокзала.
За проволочной решеткой молодая девушка, мальчик и студент с кадетом играют в теннис. Точно в зоологическом саду перед клеткой обезьян, собирается перед решеткой публика и смотрит, дивясь, как на заморское чудо. Играют средне. Но и при средней игре быстро летят мячи и звонко гудят ракеты…
К теннису подходит юнкер в шинели внакидку и нафабренным усом, а рядом с юнкером идет, играя зонтиком и вертя головой во все стороны, девица. На первый взгляд она очень прилично и даже шикарно одета, но розовые чулки при желтых туфлях и бордовом жакете несколько понижают ее социальное положение отсутствием вкуса. Она кокетничает, она флиртует и поэтому, как вообще большинство русских недалеких барышень, она засыпает своего кавалера вопросами, касающимися только того, куда глаза ее глядят, а глаза у нее бегают с быстротой молнии и приправляет она свои реплики бесконечными “что”:
— Слушайте, вы в теннис играете? Что? Слушайте, так играете? Что? Что вы все сочиняете, то играете, то не играете? Что? Вы мороженое любите? Что? А Надсона стихи знаете8? Что? Так в Сестрорецк поедете? Что? Что вы все сочиняете, то едете, то не едете? Что?..
____________________________________
Вчера в Павловском театре Н.В. Плевицкая9 давала концерт и толпа на музыке сильно поредела, отвлеченная ею.
В театре, в самом настоящем, не дачном театре было полным полно.
Сидят все в шляпах и с палками и зонтиками; только один какой-то плотный, довольно высокого роста мужчина, хоть и не жарко, прицепив свое канотье к пуговице раздувшегося жилета, протискивается вслед за хорошенькой дамочкой, утирая красный лоб измятым платком. Я видел его раньше; целый день он так бегал за своей дамой, принадлежащей к разряду двужильных, и утомился.
Долго не начинают. Публика верхов, не стесняясь, кричит “пора” и стучит палками и кулаками. За занавесью с видом руин Павловского парка раздаются звонки. Занавес поднимается, наконец, и выходит Доброхотов10 с балалайкой. На лицо его направляют два прожектора с боков, он гримасничает, но игра его, даже принимая во внимание эту неприятность, очень и очень посредственна. Если лавры Трояновского11 ему не дают спать, то он еще долго, вероятно, до самой смерти, будет страдать бессонницей.
Ермилов12, сменивший его, рассказывал, страшно волнуясь, путаясь и торопясь, отрывок из Успенского “Старушки-странницы”13 и затем ряд негодных собственных рассказов.
Когда вышла Плевицкая, публика прямо застонала от удовольствия, так наскучили ей предшествовавшие исполнители.
Вчера Плевицкая была особенно в ударе. Ее лицо, оттененное ярко-красным под сарафаном платьем, мимировало на редкость. Я говорю о платье и лице Плевицкой потому, что нельзя только слушать Плевицкую, — ее надо смотреть. Очарование ее исполнения, сила ее таланта не в одном только голосе, во всем — и в лице, и в руках, и платье. Поэтому так неудачны все ее подражательницы. Ее самородный талант настолько велик, прост и естественен, что подражание невозможно.
Вчера она спела несколько новых вещей, очень хороша была “Лучинушка”14.
Зачем только Плевицкая подбирает такой плохой антураж15?
____________________________________
Кончилась музыка, кончился концерт, разошлась гудящая толпа, опустела площадка у вокзала, замер парк. Изредка только взвизгнет в нем от избытка чувств горничная, да свистят уходящие переполненные поезда.
На террасе буфета ужинают кавалеры и дамы в шляпках с эспри, при зажженных канделябрах снуют лакеи, а из темноты за барьером следят за несколькими приехавшими знаменитостями жадные глаза поклонников и поклонниц.
Но вот с последним поездом, веселым и пьяным, уехали все, опустел буфет, мелькают только белые салфетки лакеев в погоне за крошками хлеба.
Кончился Павловский день. Вокзал потух, ушла из парка последняя горничная, и старые деревья, покрывшись ночным туманом, ждут своих ночных гостей, тех, к которым они привыкли в детстве — фрейлин, похожих на Рекамье, и кавалеров их, тонных и учтивых в любовных комплиментах.
Примечания
1 День. 1913. № 165, 23 июня. С. 4. Подпись: Потемкин.
2 Мадам Рекамье — (урожд. Жюли Бернар; 1777–1849) одна из блестящих светских женщин, приятельница мадам де Сталь, многолетняя возлюбленная Шатобриана, хозяйка салона в Аббеи-о Буа. Мария Феодоровна (1759–1828), до перехода в православие — София-Мария-Доротея-Августа-Луиза (Sophia Marie Dorothea Augusta Luisa von Wurttemberg) — российская императрица (с 1796, с 1801 вдовствующая), вторая супруга императора Павла I, мать Александра I и Николая I. Умерла в Павловске.
3 Розовый павильон — одно из самых известных сооружений Павловского садово-паркового комплекса; строительство Розового павильона началось в 1807 году по проекту А.Н. Воронихина вблизи Парадного поля.
4 из Тярлева – деревня, служившая дачным поселком; расположена на берегах Тярлевского ручья и реки Славянки, на юге примыкает к Павловскому парку.
5 Собирательному образу обывателя, “Ивана Ивановича Иванова”, был посвящен специальный выпуск журнала “Сатирикон” за 1913 г. (№ 34).
6 “Ключи счастья” — имеется в виду сочинение писательницы Анастасии Николаевны Вербицкой (урожд. Зябловой; 1861–1928) “Ключи счастья. Современный роман” (Кн. 1–6, 1909–1913) пользовавшееся огромным успехом у широкой публики. Это был образец пошловатой второсортной беллетристики. В 1913 г. В. Гардин и Я. Протазанов поставили двухсерийный фильм по роману и сценарию Вербицкой. Одним из рецензентов первого фильма серии был и П. Потемкин. Его статья “Покаяние Вербицкой” была опубликована в газете “День” (№279, 15 октября 1913, стр.6).
Упоминание имени Брюсова в связи с названием романа Вербицкой, позволяет Потемкину бегло обрисовать образ героя: цитируя Брюсова, он хочет показать себя адептом идеи “чистого искусства”, а сам ищет “ключи счастья” — т. е. земной, плотской любви.
7 и пестрые серсо — Серсо (от фр. cerceau) — обруч.
8 А Надсона стихи знаете? — Семен Яковлевич Надсон (1862–1887) — русский поэт, стихи которого были чрезвычайно популярны и служили знаком принадлежности к “массовой культуре” своего времени.
9 Надежда Васильевна Плевицкая (урожд. Винникова; 1884–1940) — знаменитая русская певица (меццо-сопрано), исполнительница популярных русских и цыганских народных песен, романсов.
10 Александр Дмитриевич Доброхотов (1888–1938) — балалаечник-виртуоз; см. о нем в кн.: Близнюк М. И. Прекрасная Маруся Сава: Русская эмиграция на концертных площадках и в ресторанах Америки. М.: Русский путь, 2007. С. 37–39.
11 Борис Сергеевич Трояновский (1883–1951) — музыкант-самородок, благодаря игре не балалайке прозванныый “русским Паганини”. В 1904–1911 был солистом Великорусского оркестра В. В. Андреева.
12 Владимир Евграфович Ермилов (1859–1918) – эстрадный чтец, актер, литератор, редактор еженедельника “Народное благо”, педагог; участник народнического движения.
13 отрывок из Успенского “Старушки-странницы” — Вероятно, имеется в виду приспособленная для исполнения со сцены редакция рассказа Глеба Ивановича Успенского (1843–1902) ““Бес вселился” (Рассказ богомолки)” (1873), в издании 1891 г. объединенный автором вместе с рассказом “Скоромная щука” (1878) под общим заглавием “Богомолка”; возможно, поэтому Потемкин называет рассказ “отрывком”.
14 Песня “Лучинушка” (слова Н. А. Панова) входила также в репертуар Ф.И. Шаляпина.
15 Псевдонародный антураж выступлений Плевицкой (Славской) стал предметом иронического изображения в рассказе В. В. Набокова “The Assistant Producer” (“Помощник режиссера”, 1943).