Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2011
Борис Коркмазов
Борис Долгатович Коркмазов родился в 1958 году в г. Карачаевске Карачаево-Черкесской автономной области Ставропольского края, в 1989 году окончил Московский полиграфический институт по специальности “Книговедение и книжная торговля”. Литературным творчеством стал заниматься в начале 2000-х годов. Главный редактор издательства “Институт тюркологии”. Зам. главного редактора научного журнала “Вопросы тюркологии”. Член Союза писателей России.
голова героя
Заканчивался ноябрь 1943 года. Поезд, в котором ехал Канамат, подъезжал к Армавиру. Он вышел в тамбур покурить. Держать папиросу в левой руке было непривычно, и он вынул из перевязи раненую правую. Рука сразу заныла, но курить стало удобнее. Стараясь не делать резких движений, Канамат подносил папиросу к губам и с наслаждением вдыхал ароматный дым. Пачку “Казбека” ему подарил на прощание сосед по палате в госпитале.
Канамат был тяжело ранен на правом берегу реки Сож. Его рота одной из первых высадилась из утлых лодчонок и захватила плацдарм на противоположном берегу. Ураганный огонь пулеметной точки фашистов не давал его бойцам двигаться вперед. Сам капитан оказался ближе всех к вражескому пулемету и вполне мог бы добросить до него гранату, только для этого необходимо было привстать, но десятки пуль, проносившихся буквально в сантиметрах над головой, в доли секунды изрешетили бы Канамата, вздумай он это сделать.
Кипя злостью от беспомощности, капитан яростно скреб ногтями мокрую землю. Дома, в родном селе Хурзук, он дальше всех сверстников толкал кол-таш — тяжелый округлый камень, бросание которого являлось старинной народной забавой, доставшейся в наследство карачаевскому народу от его мифических предков – нартов.
“Попробую бросить лежа, без замаха, от плеча, как толкают кол-таш”, — решил Канамат.
Выждав момент, когда пулеметчик перенес огонь чуть в сторону, капитан очень медленно, чтобы не заметил враг, перевернулся на спину. Так же медленно снял чеку с гранаты, отвел руку назад, к плечу, затем резко повернулся на левый бок и изо всех сил выбросил ее вперед. Пока граната летела в сторону врага, Канамат приготовил еще две. Дождавшись разрыва первой “лимонки”, он мгновенно вскочил и одну за другой бросил остальные. В тот же миг Канамат почувствовал сильнейший удар в плечо, который отбросил его назад. Как узнал он потом от своих бойцов, первая граната не долетела до цели, но испуганные фашисты на мгновение прекратили огонь, и он успел бросить еще две, которые попали в цель. Немецкий пулеметчик все же успел выпустить одну короткую очередь, и все четыре пули попали в капитана. Одна задела бедро, вторая скользнула по ребру, третья перебила предплечье, а четвертая прошла навылет под ключицей.
За тот бой Канамат был представлен к очередной награде, которых у него уже было больше десятка: четыре ордена и семь медалей. Добровольцем уйдя на фронт на пятый день после начала войны, Канамат за два года и четыре месяца войны прошел путь от рядового до капитана. Его отчаянная отвага и бесстрашие много раз удивляли не только сослуживцев, но даже врагов. В чинах за это время он мог достигнуть и большего, но особо к этому не стремился. Солдаты обожали его за безрассудную удаль и постоянное желание самому лезть очертя голову в любое пекло, а командиры уважали и наград не жалели.
Почти месяц пролежал Канамат в госпитале, где ему чуть не ампутировали руку. На его счастье, лечащий врач решил пожалеть молодого горца, и руку все же спасли. Через две недели Канамат уже мог шевелить пальцами. Но вернуть подвижность руки в полной мере было невозможно, поскольку был перебит нерв.
— Поднять руку выше плеча ты уже не сможешь, — пояснил врач перед выпиской.
— Вот и хорошо, — засмеялся Канамат. — Сдаться врагу я теперь никак не смогу.
— Больше так не шути, капитан, — сказал врач и опасливо посмотрел по сторонам, хотя в кабинете, кроме них, никого не было.
— А чего вы так боитесь, Николай Иванович? — удивился Канамат.
— Был тут уже такой шутник, как и ты, в прошлом году. Ляпнул как-то, что лучше живым в плен сдаться, если нет другого выхода, а потом сбежать. Кто-то, видимо, донес, и на следующий день его чекисты забрали. До сих пор никто не знает, где он теперь. То ли в штрафбат отправили, то ли сразу расстреляли за пораженческие настроения.
— Горцы в плен не сдаются, — усмехнулся Канамат и вышел из кабинета.
— Тебе это не грозит, — крикнул вдогонку врач. — С такой рукой на передовую тебя уже не пошлют.
“Это мы еще посмотрим”, — подумал Канамат.
Поскольку ему дали двухнедельный отпуск, он решил съездить домой, в Карачай1 . Два с половиной года он не видел родителей и младших братьев и сестер. Он знал, что территория Карачая была захвачена фашистами и через несколько месяцев, в январе 1943 года, освобождена. Из письма от родных он узнал, что все они живы и здоровы и что от немцев никто из них не пострадал.
В Невинномысске Канамат сошел с поезда и стал искать попутный транспорт до Черкесска, чтобы потом оттуда добраться до Микоян-Шахара, новой столицы Карачая, построенной в 1927 году и названной в честь известного революционного деятеля Анастаса Микояна, якобы заложившего первый камень при строительстве города.
На вокзале к Канамату подошел военный патруль. Старший патруля в звании старшего лейтенанта козырнул и попросил предъявить документы. Он долго изучал офицерское удостоверение личности и наконец, как-то странно поглядев на самого Канамата, спросил:
— Извините, товарищ капитан, я так понимаю, что вы на родину собрались?
— Именно так, товарищ старший лейтенант.
Канамата несколько удивило выражение лица начальника патруля.
— Не стоит вам туда ехать, — вдруг заявил старший лейтенант.
— Как это? — удивился Канамат.
— Трудно мне вам об этом говорить, товарищ капитан, только нет ведь там никого.
Нехорошее предчувствие вдруг овладело Канаматом от слов старшего лейтенанта.
— Уже три недели как всех увезли, — добавил тот, — почему-то виновато опустив глаза.
Только теперь Канамат обратил внимание, что у собеседника нет левой кисти.
— Под Сталинградом, — пояснил старший лейтенант.
— Кого увезли? Куда увезли? — недоумевал Канамат. — Что-то не пойму я тебя, лейтенант…
В сердце капитана, никогда не знавшем страха, появилось ощущение какой-то неясной и от этой неясности тяжелой, будто свинец, тревоги.
— Идите дальше, сейчас догоню, — сказал вдруг начальник патруля солдатам.
Когда те отошли метров на двадцать, лейтенант быстро заговорил, понизив голос почти до шепота:
— Послушай, капитан, твой народ весь целиком отправлен в Среднюю Азию в наказание за сотрудничество с фашистами. Я не знаю, в чем там дело на самом деле, но есть приказ отлавливать тех карачаевцев, которые еще остались в горах или возвращаются с фронта, и также отправлять в Азию, куда выслали остальных. Я прекрасно вижу, что ты боевой командир. Настоящего фронтовика я сразу отличу от тыловой крысы, только лучше будет, если ты сам пойдешь в комендатуру в Черкесске и попросишь, чтобы тебя тоже отправили туда, где сейчас твой народ. А еще лучше — уезжай отсюда по-быстрому в свою часть, может, хоть там, на войне, тебя оставят в покое. Я сейчас очень рискую, если кто из солдат донесет, что я отпустил карачаевца, мне несдобровать, могут под трибунал отдать. Только вот там, под Сталинградом, мне спас жизнь один твой земляк, фамилию я его не запомнил, а звали его Далхат. Он вытащил меня из-под огня, когда мне оторвало руку, и успел сдать санитарам до того, как я истек кровью. Иначе я не стоял бы сейчас перед тобой. Я не совсем понимаю, за что выслали твой народ, потому что не бывает так, что весь народ виноват, а предатели бывают у любого народа, только советую тебе немедленно уехать отсюда.
Лейтенант резко развернулся и быстро зашагал вдогонку за солдатами.
Канамат все пытался что-то сказать вслед уже ушедшему начальнику патруля, но так и не смог выдавить из себя и слова. Язык ему не повиновался, а в ушах все звучали слова “…твой народ весь целиком отправлен в Среднюю Азию в наказание за сотрудничество с фашистами”.
— Милок, что с тобой, белый ты весь какой-то, рана заболела? — участливо спросила проходившая мимо пожилая женщина.
Поскольку Канамат не отвечал, она взяла его за здоровую руку и повлекла за собой.
— Пойдем, покормлю чем-нибудь, может, тогда лучше тебе станет. Мой тоже на фронте вместе с сыновьями, только нет от них весточки уже больше года. Може, убили их уже, а може… — женщина опасливо оглянулась по сторонам. — Може, не дай бог, в плену они… Трудно мне, милок, очень трудно и страшно, живу, а не знаю, где они, родимые мои…
Все еще потрясенный словами лейтенанта, Канамат продолжал молчать и, не сопротивляясь, медленно пошел за женщиной. Вскоре они дошли до небольшого деревянного дома, стены которого первоначально имели, по всей видимости, ярко-синий цвет, но с годами приобрели грязно-бурый оттенок. Его спутница открыла калитку, завела его во двор. Вошли в дом. Женщина усадила его за прямоугольный стол, покрытый выцветшей скатертью, а сама ушла на кухню.
Вскоре она вернулась с большой пиалой.
— Вот, милок, попей, это арьян2 , очень полезная штука. Его карачaи делают… Это народ такой тут в горах живет, недалеко. Меня научила его делать подруга моя, Халимат ее зовут, только я ее по-нашему, по-украински, Галей кличу. Она тоже карачaйка. Мы давно тут, на базаре, познакомились, они с мужем баранину сюда привозили, на продажу. Один раз они у меня переночевали, а потом я их всегда к себе зазывала… Хорошие люди, добрые… Галя мне и закваску для арьяна как-то привезла, и научила его делать. Только нет их таперича тута, карачaев-то, выслали их куда-то далеко, говорят, они за фашистов были, бандитов у них много было. Вот так-то, милок, цалый народ тут был, а таперича и нет его. Землю их и дома, говорят, таперича всем раздают. Вон соседям моим тоже дом карачaйский, скотину их да земли хорошей там, в Карачaе, давали, да только они не захотели. Силантьич-то, сосед мой, его тут горлопаны наши кулацким отродьем недобитым обзывают, так и сказал: как можно в чужой хате жить, которую хозяин себе строил, землю чужую пахать да скотину чужую себе брать. Не по-людски это, а бог все видит и накажет за дела такие… Только Силантьич это все мне гутарил, а колхозному председателю сказал, что старый уже и нету сил на новое хозяйство… Сам-то ты, сынок, откуда? Здешний или по службе приехал? — спросила женщина.
Канамат отрешенно смотрел на пиалу с айраном, который все русские и казаки, уже много лет жившие рядом с карачаевцами, почему-то всегда называли арьян. Капитан все пытался объяснить себе странные слова лейтенанта. Вот и эта украинская женщина, угощавшая его, карачаевца, традиционным напитком его народа, тоже говорила о том, что соплеменники его куда-то высланы.
Вскоре хозяйка принесла тарелку с дымящейся картошкой и деревянную ложку.
— На, поешь, милок, и арьяном запивай, а больше у меня сегодня нет ничего. Хлеба не пекла, мука давно кончилась…
Канамат зачерпнул ложкой из пиалы и с трудом сделал глоток душистого, хорошо заквашенного айрана. Однако ему было совсем не до еды. Капитан встал из-за стола, тепло поблагодарил хозяйку, весьма удивленную его отказом от еды, попрощался и ушел.
Промозглый ноябрьский день вновь принял Канамата в свои крепкие сырые объятия, и капитан почувствовал некоторое облегчение, глубоко вдохнув влажного холодного воздуха, неизменного спутника последних дней осени. Хотя слова сердобольной женщины подтверждали то, о чем говорил лейтенант, Канамат все никак не мог поверить, что его народ могли куда-то выслать, да еще и за сотрудничество с фашистами. “Что-то тут не так, — думал он. — Доеду до Черкесска, зайду к кому-нибудь из знакомых, разузнаю…”
Вскоре он уже трясся в кузове разбитой полуторки с несколькими попутчиками. Люди расспрашивали его о делах на фронте, но он ограничивался односложными ответами. Поскольку у него сроду не было акцента, когда он говорил по-русски, а внешне он был похож на жителя какого-нибудь среднерусского городка, никто вокруг не принимал его за карачаевца. Через час с небольшим он уже шел по Черкесску к дому своего давнего друга Джанибека. Холодный порывистый ветер, предвестник наступающей зимы, обжигал лицо капитана, но тот ничего не чувствовал, продолжая размышлять о том, что случилось с его народом и с его семьей. Редкие прохожие с любопытством посматривали на него. Канамат обратил внимание на то, что среди них за весь путь до жилища друга не повстречалось ни одного карачаевца, которого он мог бы расспросить о том, что все-таки произошло на родине. Капитан подошел к дому Джанибека, вошел во двор, поднялся на деревянное скрипучее крыльцо и постучал в дверь. Послышался знакомый стук костылей: Джанибек был инвалидом с детства, дверь распахнулась, и Канамат увидел неестественно бледное лицо друга. Тот долго щурился, вглядываясь близорукими глазами в незнакомого военного, потом ахнул, оперся на захлопнувшуюся дверь и, забыв о костыле, нерешительно протянул правую руку. Костыль с грохотом упал на крыльцо. Канамат поднял его и лишь потом крепко пожал протянутую ладонь друга и обнял его. Джанибек во все глаза смотрел на него и по-прежнему не говорил ни слова.
— Что это с тобой? — невольно улыбнулся Канамат. — Ты будто пятиголового эмегена3 увидел, а не старого друга.
Джанибек машинально взял свой костыль, как-то трудно вздохнул и еле слышно пролепетал:
— Канамат, ты откуда здесь взялся?
— В отпуске я, после госпиталя. Домой еду родных навестить, а тут мне люди странные вещи рассказывают, будто карачаевцев всех в Среднюю Азию выслали.
— А ты правда ничего не знаешь? — все так же тихо спросил Джанибек.
– Я последнее письмо из дома два месяца назад получил, еще до ранения. Отец писал, что все хорошо, совхоз восстанавливают, будет где работать…
— Ваших действительно всех выслали, — неожиданно прервал Канамата Джанибек и быстро заговорил, будто боялся, что не успеет все рассказать: — Объявили бандитами и пособниками фашистов и выслали почти всех, а тех, кто еще здесь в лесах остался, объявили вне закона. Любому, кто принесет голову бандита-карачаевца в местное отделение НКВД, выдают деньги, кажется, пятьдесят тысяч рублей за одну голову. Сейчас в горах и НКВД, и добровольцы из других народов ищут ваших, кого не смогли сразу забрать, когда выселяли. Многие хотят на этом заработать. Я видел тут одного, на соседней улице живет, он хвалился, что уже пять голов сдал в НКВД и хорошо заработал. Когда я у него спросил, где он взял эти головы, он мне сказал, что три из них были чабанские. Эти чабаны пасли овец высоко в горах, и энкавэдэшники их просто не нашли, когда выселяли карачаевцев, не добрались до них. А я, говорит, знал об этой кошаре4 давно. Когда-то его друзья-карачаевцы брали этого подлеца с собой на охоту и там, на кошаре этой, угощали бараниной и айраном. Вот он сразу и вспомнил, что есть высоко над ущельем кошара, до которой вряд ли до-
брались войска НКВД. Собрал друзей, таких же негодяев, и пошел туда. Эти пастухи даже не знали, что всех остальных из их села уже погрузили на “студебеккеры”5 и увезли на железнодорожную станцию. Они очень обрадовались, когда мы пришли, сказал этот подонок, собирались нас угостить, а мы их тут же шлепнули. Отрезали головы, а лошадей с баранами вниз, в ущелье, погнали и по пути осетинам продали. Эти пастухи были из твоего села, Канамат.
Джанибек замолк, переводя дух, затем вновь зачастил:
— Еще две головы он отрезал у вернувшихся с фронта инвалидов, которые домой приехали, не зная, что карачаевцев уже выслали. Представляешь, у таких же, как ты, фронтовиков. Выследил их, убил и отрезал головы. Он так мне и сказал, сволочь…
Джанибек всхлипнул, как ребенок, и по его лицу покатились крупные слезы. А Канамату казалось, что все это снится ему в ночном кошмаре. Они так и стояли на крыльце, и, судя по всему, Джанибек вовсе не собирался пригласить его домой, как раньше, в старые добрые довоенные времена.
— Сейчас такое время, что люди совсем потеряли совесть и стыд, много таких, которые ездят в ваши села и мародерствуют, — вновь продолжил Джанибек. — Ты не представляешь, Канамат, сколько добра везли из карачаевских сел все кому не лень. Вашим ведь двадцать минут всего давали на сборы. Все так и осталось в домах, а скотина в сараях. Я никогда не думал, что такое могут творить люди, которые столько лет с вами рядом жили и были добрыми соседями. А тут все словно с ума посходили. Многие сразу ринулись мародерствовать. Тащили все без разбору, даже заборы, говорят, рушили и грузили на брички. Говорят, там, наверху, в ваших ущельях теперь сваны и мингрелы будут жить. Их в ваши села переселяют, а территорию уже к Грузии присоединили. Всю остальную землю Карачаевской области между Ставропольским краем и Черкесской областью поделили. Так что нет теперь ни народа твоего здесь, ни земель ваших…
Джанибек грустно смотрел на потрясенного друга, а Канамата шатало из стороны в сторону, словно пьяного, от всего того, что он услышал. Сердце стучало в грудной клетке так сильно, что его стук, как казалось Канамату, был слышен далеко вокруг. Гнев, боль, бессилие поочередно овладевали им, сотрясая его тело, а голова готова была расколоться на части от урагана мыслей, сумасшедшим вихрем крутившихся внутри нее.
— Ты извини, Канамат, но я не могу сейчас тебя домой пригласить. Могут донести, что я укрывал у себя дома карачаевского бандита. За себя я не боюсь, за родителей только беспокоюсь. Они и так всю жизнь считают, что бог их наказал, дав им сына-инвалида. Спят они сейчас, и я не хочу, чтобы они проснулись и тебя увидели. Для них гостеприимство — святой обычай, и они позовут тебя домой. Пусть лучше я возьму грех на себя и нарушу этот обычай… Сейчас я пойду в дом, соберу тебе еды в дорогу, а ты зайди за сарай и там подожди, чтобы не видели тебя соседи, а то станут расспрашивать…
Джанибек отворил дверь и, тяжело опираясь на костыли, пошел по коридору внутрь дома. Канамат не пошел за сарай и не стал дожидаться друга. Он быстро вышел за калитку и зашагал прочь от дома, где он уже не мог быть гостем. Он долго бесцельно бродил по улочкам Черкесска, пока не наткнулся на патруль НКВД.
— Товарищ капитан, попрошу предъявить документы, — тонким визгливым голосом пропищал бочкообразный субъект в погонах младшего лейтенанта.
Канамат молча протянул офицерское удостоверение и остальные бумаги. Тот внимательно просмотрел их и буквально впился глазами в Канамата.
— Так ты, значит, карачаевец, ну-ну, придется пройти в комендатуру и выяснять, как ты сюда попал, а то тут много таких было из ваших, которые фронтовиками прикидываются, а сами бандитами были, фашистам прислуживали…
Больше он ничего сказать не успел. Сокрушительный удар капитана отбросил младшего лейтенанта прямо на подчиненных, стоявших позади него. Солдаты едва успели подхватить своего начальника, столь неожиданно свалившегося им на руки, но удержать не сумели. Бесчувственное тело начальника патруля сползло на землю. Испуганные солдаты оторопело смотрели то на капитана, потиравшего кулаком левой руки свой подбородок, то на своего начальника, лежавшего без сознания перед ними.
— Далеко комендатура? — спокойно поинтересовался Канамат.
— Да нет, тут метров двести будет, вон туда, — ответил один из солдат, показывая рукой назад.
Канамат поднял свои документы и неторопливо пошел в указанном направлении.
— Товарищ капитан, а нам что делать? — крикнул вслед второй солдат.
— Приводите в чувство лейтенанта и продолжайте патрулирование, — не оглядываясь, ответил Канамат.
В комендатуре очкастый майор долго смотрел его документы, потом куда-то долго звонил, потом опять смотрел документы. Часа через два майор вернул документы и сказал:
— Переночуешь здесь, капитан, а завтра решим, что с тобой делать. Вероятнее всего, отправишься ты далеко на юг, к своим.
— Вообще-то я назад, на фронт собирался, после отпуска, — заметил Канамат.
— Да нет, капитан, отвоевался ты, да и в бумагах у тебя написано, что негоден ты к строевой службе. Вот и поедешь к своим, к карачаевцам. Там как раз нужны такие, как ты, капитан, сознательные элементы, чтобы учить уму-разуму соплеменников. А то ведь они, наверное, думают, что с ними поступили не по справедливости, только вот товарищ Сталин и партия наша иначе как по справедливости ничего не делают. А среди твоих сородичей действительно очень много было предателей, иначе бы не выслали твой народ. И не надо так на меня смотреть…
— Слушай, майор, я больше двух лет на фронте и не знаю, что тут было, только не может мой народ целиком состоять из предателей. Большинство мужчин в первые же дни войны на фронт ушли… Ты сам-то, майор, хоть один день был на передовой?
— Мой фронт здесь, капитан, и я занимаюсь выявлением скрытых врагов нашего государства, а это гораздо сложнее, чем на передовой. Там враг перед тобой, а тут никогда не знаешь, от кого получишь пулю в спину…
— Интересно, майор, кто из наших стариков, женщин и детей, оставшихся здесь, собирался на тебя нападать? А младенцы, которые еще в колыбелях лежали, хочешь сказать, что они тоже замышляли тебе в спину стрелять?..
— Вот только не надо тут на жалость давить. Много я в этом кабинете от ваших наслушался за последнее время. Прямо-таки агнцы Божии все твои сородичи, а кто с фашистами якшался, кто им коня белого дарил для Гитлера, кто коммунистов выдавал гестапо… Знаешь, капитан, я немного знаю историю, вы, горцы, всегда будете волками. Сколько Россия еще при царе с вами цацкалась, только не можете вы жить спокойно, как только отпустишь вожжи, так вы сразу наглеть начинаете… Скажи спасибо, что не посадили, не расстреляли всех ваших предателей и изменников, а отправили на новое место жительства, может, там утихомиритесь, а если нет, так утихомирят. А тебе, между прочим, честь была оказана воевать за нашу советскую Родину, так что благодарить должен товарища Сталина и коммунистическую партию, а не морочить тут мне голову рассказами о ваших младенцах. Из них все равно волки вырастут…
— Дерьмо ты, майор, мразь и дерьмо, на фронте тебя свои же прибили бы, — тихо сказал Канамат, задыхаясь от гнева.
— Это ты зря сказал, капитан, я такое не прощаю, — майор нехорошо посмотрел на Канамата, затем снял запотевшие очки и стал протирать их мятым носовым платком.
Канамат смотрел на блестящую лысину энкавэдэшника и поймал себя на мысли, что с удовольствием всадил бы в нее пару пуль из своего именного пистолета.
— Кстати, оружие придется сдать, – сказал майор, будто прочитав его мысли.
После того, как он отдал пистолет, его отвели в большую, плохо освещенную камеру, где находилось около двадцати человек, среди которых были и женщины. Несколько человек были в военной форме. Когда Канамат вошел в камеру, все встали. По обычаю он стал здороваться со всеми за руку.
— Карачаймыса?6 — спросил человек, который был на вид старше остальных, одетый в военную форму, но без погон. Одной ноги у него не было, и он опирался на костыли.
После утвердительного ответа Канамата люди разом заговорили на родном языке. Все они оказались его соплеменниками из разных мест Карачая. Как оказалось, здесь собирали всех тех, кто по разным причинам оказался вне дома в день высылки карачаевцев. Кто-то уехал по делам, кто-то был в гостях, кто высоко в горах пас скот. Теперь их всех свозили сюда и готовили к отправке в Среднюю Азию. Здесь же находились несколько фронтовиков-инвалидов. К сожалению, из родного села Канамата здесь никого не было, и никто не мог сказать, что случилось с его родными.
Человека без ноги, который первым заговорил с Канаматом, звали Сосланбек, он вернулся на родину из госпиталя полгода назад. Родом он был из Ташкёпюра, карачаевского села неподалеку от Микоян-Шахара. Сосланбек был по делам в Ростове-на-Дону, когда народ выселяли. По дороге домой его забрал патруль, и он уже две недели находился в этой камере. Не помогло и то, что он инвалид войны и член коммунистической партии.
— Меня назначили старшим по камере и велели проводить разъяснительную работу среди находившихся здесь карачаевцев, чтобы они понимали свою вину перед товарищем Сталиным и советским народом, а не роптали, требуя справедливости, — рассказал Сосланбек.
— Ну да, что-то такое мне уже тот майор говорил, — скептически усмехнулся Канамат. – Все, что произошло с нашим народом, оказывается, и есть проявление справедливости… Интересно, что же тогда можно называть несправедливостью? Чем виноваты наши дети, жены и старики? Чем виноваты наши фронтовики? Они-то как могли сотрудничать с фашистами?
— Знаешь, сейчас лучше не искать ответы на такие вопросы, — тихо сказал Сосланбек. — До добра это не доведет. Руководство партии знает, что делает…
— Ты мне вот что скажи, Сосланбек, — прервал его Канамат. — Почему нас обвиняют в сотрудничестве с фашистами и в предательстве? Предатели во время войны везде бывают, но как может быть предателем весь народ? У фашистов есть целая русская армия, которой командует бывший советский генерал Власов, но никто же не говорит из-за этого, что весь русский народ является предателем. Да и как народ может быть предателем? Нет, Сосланбек, тут что-то другое, тут, конечно, предательство, но предательство другого рода. Я тут вижу предательство в отношении моего народа, только я пока не понимаю, с чьей стороны совершенo это предательство. Могу только сказать, что мой народ, вот так, весь целиком, не может быть предателем, такого не бывает. Предателями могут быть отдельные люди или группы из народа, иногда правители предают свой народ, но сам народ не бывает предателем, это бессмыслица…
Сосланбек вдруг приложил палец к губам и зашептал:
— Тише, капитан, могут услышать твои слова, и попадешь под трибунал. Наша нация сейчас фактически вне закона, и если что, ничего не поможет: ни твое звание, ни твои награды. Этот майор сразу мне все разъяснил, когда я стал возмущаться. Ходят слухи, что государство объявило денежное вознаграждение за головы оставшихся в горах пособников фашистов из числа карачаевцев. А под эту марку сейчас можно кого угодно подвести…
— Это не слухи, это, похоже, правда.
Канамат уже шепотом пересказал собеседнику услышанное от Джанибека.
Кто-то из женщин заплакал.
— Может, товарищ Сталин действительно не информирован о том, что здесь происходит, — неуверенно сказал Сосланбек.
— Я уже думал об этом, — покачал головой Канамат. — Хорошо, если так, есть надежда, что разберутся, в конце концов, хотя бы после войны.
— Вот ты тут говорил о предательстве по отношению к нам, карачаевцам, — зашептал Сосланбек. — И я вспомнил слова одного своего знакомого. Он тоже коммунист, из Ставрополя, и терпеть не может Суслова7 , считает его трусом. Он мне сказал, что Суслова хотели арестовать и отдать под суд за то, что не сумел организовать партизанское движение в нашем регионе. Ходят слухи, сказал мне этот человек, будто Суслов, чтобы снять с себя обвинения, свалил все на карачаевцев, которые, по его словам, все поголовно сотрудничали с фашистами и помешали организации партизанских отрядов в Карачае. Вот теперь я думаю: неужели в Москве поверили в это и решили нас выслать?..
В ту ночь Канамат с Сосланбеком проговорили до рассвета. Только не знал капитан, что это была последняя ночь в его жизни.
Майор НКВД был в бешенстве от слов Канамата, хотя и не показал этого. Он долго сидел в своем кабинете, раздумывая, как отомстить дерзкому фронтовику-карачаевцу. Наконец он решил послать солдата за Джамботом, работником НКВД из местных. Тот был отъявленным негодяем, от которого, как слышал майор, отказались даже его родители. После освобождения области от фашистов он донес на своих соседей, обвинив их в сотрудничестве с врагом, а после того, как эти соседи сразу же куда-то пропали, стал жить в их доме. Все были уверены, что Джамботу просто нравился дом соседей и он таким образом избавился от его владельцев, чтобы завладеть им. А кое-кто говорил, что это его месть за то, что эта семья отказала ему, когда он посватался к дочери владельца дома. Доказательств, что во время оккупации члены этой семьи, где были и малолетние дети, каким-то образом сотрудничали с немцами, не было, но разбираться с этим никто не стал. Вся семья из семи человек просто исчезла.
Около часу ночи Джамбот пришел в кабинет майора. Небольшого росточка, смуглый, с покрытой какими-то бордовыми пятнами плешью, с маленькими, бегающими глазками болотного цвета и тонкогубым большим ртом под несоразмерно маленьким носом, этот человек сразу внушал по отношению к себе непреодолимую антипатию и чувство гадливости.
— Где тебя носило, я уже два часа тебя жду, — недовольно буркнул майор.
— Служба такая у меня, товарищ майор, сами же знаете, ищу и выявляю врагов народа, вам служу…
— Не мне, а нашей партии и государству, идиот, — кусая ноготь большого пальца, поправил майор подчиненного. — Хотя сдается мне, что ты больше себе служишь, а не НКВД.
— Ну как вы можете такое говорить, товарищ майор, — искренне возмутился Джамбот. — Я, между прочим, ночами не сплю, работаю…
— Слушай меня, лейтенант, — бесцеремонно прервал майор подчиненного. — Тут у меня в камере сидит вместе с остальными один ретивый капитан, из этих предателей, карачаевцев. Так вот, завтра я пошлю тебя вместе с ним в Микоян-Шахар. Там, в городской комендатуре, сидят несколько человек, которых надо сюда перевезти. Капитан этот из Хурзука. Я дам вам машину на весь день. Когда приедете в Микоян-Шахар, ты как бы между прочим предложи капитану съездить в родное село. Вряд ли он устоит против такого предложения. Так вот, я думаю, что этот капитан назад не вернется…
Джамбот наклонил свою плешивую голову куда-то вбок и искоса посмотрел на майора.
— Я так понимаю… — начал было он, но майор сразу прервал его.
— Понимать тут нечего, просто выполняй приказ. Утром в семь придешь сюда, возьмешь двух солдат и капитана и поедешь в Микоян-Шахар.
Джамбот ушел, а майор так и сидел всю ночь в кабинете, шуршал бумагами и беспокойно ерзал в старом кресле. Уже много лет его мучила бессонница.
Утром Канамата вывели из камеры и привели в кабинет к майору.
— Знаешь, капитан, я не держу на тебя зла за вчерашнее. Тяжелое время, нервы у нас у всех ни к черту, так что забудем нашу перепалку, тем более что у меня к тебе просьба есть.
Канамат молчал, еле сдерживая себя. Он начал понимать, что имеет сейчас дело с врагом, который был гораздо опаснее немцев на фронте. Как далеко теперь все
это: передовая, фронтовые друзья, атаки, наступления, ежесекундная игра со смертью… Здесь, на родине, все было гораздо страшнее. Все, что здесь происходило, было за гранью человеческих понятий добра и зла. Канамату в образе этого гнусного майора НКВД противостояло абсолютное зло, то самое, о существовании которого всегда писали Божьи люди – пророки, как о том ему в детстве рассказывала бабушка. Капитану, родившемуся уже в СССР и считавшему религию необходимым заблуждением для непросвещенных людей, за то недолгое время, которое он провел на поруганной родине, вдруг стало ясно, что бабушка-то была права. Да и непросвещенной ее нельзя было назвать, поскольку она знала несколько языков.
— Значит, так, капитан, — продолжал между тем майор, — в комендатуре Микоян-Шахара собрали около десятка твоих соплеменников, и надо их переправить сюда, в Черкесск. Я думаю, им будет приятнее, если ты за ними поедешь. Я даю тебе машину и нескольких человек, чтобы их перевезти. Скоро всех вас погрузят в вагоны и отправят в Среднюю Азию, к своим. Я тебе доверяю, ты все-таки фронтовик, человек дисциплинированный, так что можешь идти, машина и люди на улице, во дворе.
Ни слова не говоря, Канамат пошел к двери.
“Сволочь, даже честь не отдал”, — думал майор, с ненавистью глядя вслед капитану.
– Эй, капитан, тут мне рассказали, что один младший лейтенант в госпиталь попал со сломанной челюстью. Он был в патруле, и какой-то карачаевец в форме капитана его ударил, когда он документы проверял. Случайно, не ты его?..
— А ты у него самого спроси, майор, — невозмутимо ответил Канамат и вышел из кабинета.
Во дворе Канамат увидел солдат и Джамбота в форме лейтенанта НКВД, который ему показался еще более отвратительным, чем майор. Капитан сел в кузов вместе с солдатами, побрезговав ехать с Джамботом в кабине. Тот прекрасно понял, почему Канамат не захотел ехать с ним рядом, и криво усмехнулся.
Машина тронулась, а Канамат с тоской смотрел на дорогу, думая о том, где сейчас его семья, где весь его народ, в какой неведомой дали все его родственники и знакомые, живы ли они…
— Товарищ капитан! — прервал его невеселые мысли один из солдат. — А вы с фронта?
Канамат кивнул.
— А как там сейчас?
Канамат взглянул на солдата и увидел, что тот совсем еще молод, лет девятнадцать, не больше. Хотя самому капитану было двадцать четыре, он казался себе уже немолодым, умудренным опытом человеком. На войне люди быстро стареют. Когда человек вынужден убивать себе подобных, его возраст уже невозможно определять числом прожитых лет. “Годы жизни каждого убитого тобой человека надо прибавлять к своей жизни, это и будет твоим истинным возрастом”, — сказал как-то Канамату командир батальона, бывший до войны преподавателем философии.
— Нормально, побеждаем, — ответил Канамат солдату.
— Товарищ капитан, а вы тоже кара… карачaй?
— Тоже, — усмехнулся Канамат.
Солдат почему-то тяжело вздохнул.
Канамат удивленно глянул на парня.
— Два месяца уже я здесь, в ваших горах. Ничего красивее в жизни не видел.
— Сам откуда? — спросил Канамат.
— Из Оренбурга.
Канамату показалось, что солдат что-то хочет спросить, но не решается.
— Мы тут целый месяц жили до того, как ваших высылать стали, — вдруг выпалил он.
Канамат заметил, что второй солдат толкнул товарища локтем.
— Ваши нас хорошо принимали, бараниной кормили, поили этим вашим ара… ай-ра-ном, — по слогам произнес солдат, не обращая внимания на тычки сослуживца.
— А командир наш, тоже капитан, в одной семье жил, они его в отдельной комнате поселили. Это село Хурузук вроде называется…
Канамата словно ударили. Он схватил солдата за плечо.
— Хурзук?!
— Точно, Хурзук. А вы откуда знаете?
— Да я оттуда родом, — почти кричал Канамат. — Расскажи, расскажи все, что знаешь, расскажи…
Канамат так сильно сжал плечо солдата, что тот вскрикнул от боли.
— Извини, дорогой, не хотел, — Канамат, опомнившись, разжал пальцы.
— Да что там рассказывать, целый месяц как на курорте были. Мы в палатках жили, а наших командиров по домам расселили. А потом нам отдали приказ выводить всех из домов и сажать в машины. Сказали, что в оккупацию среди ваших было много предателей и бандитов. Только вот когда я к командиру в комнату заходил, там на стене фотографии были, с фронта. Я слышал, как хозяин дома рассказывал, что это его сыновья, у него их четверо или пятеро было, двое уже погибли, а остальные продолжают воевать. Я видел, как наш командир плакал в тот день, когда выводил этого старика, хозяина дома, на улицу. Старик тоже плакал и кричал, что его сыновья на фронте воюют, а его выселяют… Командир наш после того дня места себе не находит, каждый день рапорты пишет, чтобы его на фронт отправили. Я вот тоже не пойму, за что всех подряд выслали, того старика можно было оставить, раз у него сыновья воюют…
— Хватит, Серега, — прикрикнул солдат на товарища, который все это время исподтишка толкал его. — Не видишь, что капитан — хороший человек, фронтовик, не то что этот, который в кабину сел. Если бы тот сел с нами, я вообще всю дорогу молчал бы, а капитан не из таких, сразу видно.
— Еще расскажи, — теперь уже Канамат стал толкать солдата. — Может, помнишь, там с краю села дом, большой такой, с плоской крышей?
— Нет, товарищ капитан, дом, где наш командир жил, ближе к середине был, а имя хозяина я не припомню, то ли Хайса, то ли Хейса…
— Хыйса, — поправил Канамат рассказчика, сразу поняв, о ком речь. — Еще рассказывай, все рассказывай, все, что помнишь.
Капитан все надеялся извлечь из воспоминаний солдата хоть что-то, касающееся его семьи, но тщетно. За те полтора часа, которые они ехали до Микоян-Шахара, ему так и не удалось ничего узнать о своих, и он страшно злился на безвинного парня, оказавшегося, по его мнению, столь ненаблюдательным. Месяц жить около небольшого по российским меркам села и не запомнить всех его обитателей.
Когда они въехали во двор комендатуры в Микоян-Шахаре, Канамат первым спрыгнул с машины и быстро пошел к зданию, где находился отдел НКВД. Он надеялся хоть здесь встретить кого-нибудь из знакомых или родственников. Но среди девяти человек, находившихся в камере, шестеро были местные, а трое из Теберды.
Джамбот тем временем переговорил со своими местными коллегами и подошел к Канамату.
— Товарищ капитан, не хотите в родное село съездить? Пока тут бумаги подготовят, часа четыре, а то и пять пройдет, успеем туда и назад. Только, сами понимаете, нет там никого сейчас…
Канамата удивило неожиданное предложение. Он внимательно посмотрел на ухмыляющуюся физиономию энкавэдэшника.
“Что может стоять за этим предложением, какую подлость можно ожидать от этого человека?” — думал капитан, но желание попасть в родное село и увидеть отцовский дом пересилило все его сомнения, и он согласно кивнул.
Они пошли к машине.
— Товарищ капитан, можно и мне с вами? — попросился тот самый солдат, который так и не смог ничего толком рассказать капитану в ответ на его расспросы.
— Прыгай в кузов, думаю, и лейтенант не против, — ответил Канамат, пытливо вглядываясь в лицо Джамбота.
Того появление еще одного попутчика никак не устраивало, но, чтобы не возбудить подозрений у Канамата, он вынужден был согласиться.
“Идиот проклятый, навязался, сволочь, твою мать…” — мысленно ругался энкавэдэшник, но ничего не мог поделать.
Канамат вместе с солдатом вновь полезли в кузов, Джамбот сел за руль, и вскоре они уже ехали вверх по течению Кубани к старинному карачаевскому селу Хурзук. В верховьях Кубани издавна располагались три карачаевских села, первое из которых, Карт-Джурт, что означает — Древняя Отчизна, было основано несколько сотен лет назад легендарным предводителем карачаевского народа по имени Карча. Следующим был Учкулан, а за ним — Хурзук. До двуглавого Эльбруса от родного села Канамата было рукой подать.
Хотя горы вокруг почти до подножий уже были одеты в традиционный зимний наряд, на самом дне ущелья, где текла Кубань, по берегу которой и петляла грунтовая дорога, снега не было. Джамбот гнал машину на пределе, не жалея пассажиров, сидевших в кузове, которых бросало из стороны в сторону на многочисленных камнях, попадавшихся на дороге. Через полтора часа, проехав Карт-Джурт и Учкулан, они въехали в Хурзук. Машина замедлила ход и остановилась. Канамат спрыгнул на дорогу и медленно пошел вперед по улице разоренного и опустевшего села. Он был потрясен тем, что увидел. Когда он дошел до своего дома, заметил, что какой-то человек выбежал из распахнутых настежь дверей и скрылся, перепрыгнув через забор. Канамат с тяжелым сердцем медленно ходил по комнатам, не узнавая их. Мародеры перевернули все верх дном в поисках ценностей. Везде валялись обрывки бумаг, осколки посуды и прочий мусор.
Тем временем Джамбот размышлял о том, как лучше выполнить поручение майора. Главной помехой для задуманного им плана был увязавшийся с ними солдат. “Придется его тоже прикончить”, — решил энкавэдэшник. Он вспомнил, что майор дал ему на всякий случай пистолет Канамата, и это было очень кстати.
Солдат стоял перед домом, не решаясь войти внутрь. Недолго думая, Джамбот трижды выстрелил в него из пистолета капитана и спрятался за углом дома. Выскочивший на крыльцо Канамат увидел лежащего навзничь солдата и побежал к нему. Джамбот немного подождал, затем вышел из-за дома.
Канамат, осматривавший солдата, резко обернулся, услышав его шаги.
— Оттуда стреляли, — Джамбот показал рукой в сторону леса за домом.
Канамат вновь нагнулся над убитым, а подошедший Джамбот, вынув из кобуры уже собственный пистолет, в упор разрядил всю обойму ему в спину. Канамат ничком упал на солдата.
— Вот и все, капитан, — усмехнулся Джамбот. — Бесславный конец такого славного воина… Зря ты сюда вернулся…
Сзади послышался какой-то шум. Джамбот метнулся в сторону, выхватил из кармана шинели пистолет Канамата, в котором оставалось еще несколько патронов, и выстрелил поверх кустов, где, как он заприметил ранее, спрятался выскочивший из дома человек.
— Эй, начальник, не надо стрелять, — крикнули из кустов.
— Выходи с поднятыми руками, — приказал Джамбот.
Человек, прятавшийся в кустах, вышел из своего укрытия и, подняв руки, стал приближаться к Джамботу.
— Ты еще кто такой, твою мать? — спросил энкавэдэшник.
— Я тут живу, я сван, нас жить сюда прислали, — ответил человек. — Я пока без жена и дети приехал, посмотреть…
По-русски он говорил с сильным акцентом.
— Жить прислали, значит, — повторил Джамбот, ухмыляясь.
— Товарищ начальник, зачем ты их убил? — человек показал на два лежавших перед энкавэдэшником тела.
— Один из них враг народа, бандит и предатель. Между прочим, он бывший хозяин дома, в котором ты теперь живешь… Вот этот, который сверху, — Джамбот пнул ногой труп капитана.
Человек отшатнулся.
— Чего испугался, мертвый он уже, ничего тебе не сделает. Между прочим, мне твоя помощь нужна. Нож у тебя есть, острый чтоб был да побольше?
Человек вопросительно посмотрел на Джамбота, хотел было что-то сказать, но тут же передумал. Он перевел взгляд на трупы солдата и капитана, затем снова посмотрел на энкавэдэшника, и глаза его наполнились ужасом.
— Голова будешь резать? — охрипшим голосом спросил он.
— Резать как раз будешь ты, — Джамбот зло взглянул на свана. — И запомни, этот солдат геройски погиб от руки бандита, защищая своего начальника, то есть меня…
— Ты НКВД? — спросил человек, судорожно глотая слюну. — Меня убивать не будешь?
— Нужен ты мне, придурок. Прислали тебя сюда жить, вот и живи. Будешь все правильно понимать, долго проживешь, а нет, так и дня не протянешь, — осклабился, показывая свои кривые желтые зубы, Джамбот. — Ладно, хватит болтать, неси нож.
— Зачем неси, я сван, у меня всегда с собой, — человек вытащил из-за пазухи кинжал.
Быстрыми движениями он отсек голову Канамата, подержал ее, чтобы стекла уже застывающая кровь, затем протянул Джамботу. Загорелое лицо свана стало белее снега, а руки сильно тряслись.
— Там, в машине, есть мешок, положи голову туда, — брезгливо сказал Джамбот.
Потом они вдвоем положили труп солдата в кузов, и Джамбот уехал.
Сван подошел к обезглавленному телу, долго с ужасом смотрел на него, потом пошел в сарай и вернулся с лопатой.
Тут же, в огороде, закопав Канамата, он достал из кармана тулупа небольшую бутылку и, залпом осушив ее, бросил на землю. Внезапно он бухнулся на колени и стал молиться. Лицо его было обращено в сторону Эльбруса, словно он выпрашивал прощения у великой двуглавой горы за кровавое злодеяние, в котором был вынужден принять участие.
Вечером того же дня Джамбот пришел к майору и положил ему на стол мешок с головой. Майор заглянул в мешок, удовлетворенно усмехнулся, затем пошел к сейфу, стоявшему в углу комнаты. Джамбот расписался в толстом гроссбухе и в квитанции, взял деньги, молча козырнул и удалился.
“Вот негодяй, — думал майор, после ухода подчиненного. — Такой и родную мать зарежет, если понадобится, и бровью не поведет…”
Сам майор несколько лет в конце тридцатых годов служил в “расстрельной команде” своего ведомства, и с тех пор ему часто снились лица убитых им людей. Потому он боялся спать и страдал бессонницей. И смерти он боялся не потому, что она означала конец жизни, а потому, что его часто подспудно преследовала мысль о существовании посмертной жизни, где могли находиться живые души тех, кого он загубил.
* * *
Прошло пятнадцать лет. Карачаевцы уже год как вернулись в родные края по разрешению Хрущева. Из большой семьи Канамата уцелели только трое. Отец, мать, две сестры и самый младший брат остались лежать в земле Казахстана. Они умерли от болезней и голода в течение полугода после того, как карачаевцев привезли в среднеазиатские степи. Домой возвратились одна сестра, самая младшая в семье, и два брата. Им даже удалось вселиться в собственный дом, потому что сваны, которые жили в Хурзуке, узнав о возвращении карачаевцев, быстро собрались и уехали к себе на родину. Перед возвращением на родину карачаевцев заставляли подписывать бумаги, в которых было написано, что они не будут требовать назад свои дома и имущество, поэтому многим не удалось даже посмотреть на свои бывшие жилища: новые хозяева их просто прогоняли. Некоторые сумели договориться и выкупить собственные дома у людей, которые в них проживали. Большинству же пришлось заново строиться в тех местах, где власть выделяла им земельные участки.
Братья и сестра Канамата отремонтировали и обновили родительский дом. О старшем брате они ничего так и не узнали, хотя предпринимали бесчисленные попытки выяснить его судьбу. Как-то сестра попросила братьев выкопать в огороде погреб для хранения овощей и фруктов. Когда братья решили передохнуть и ушли в дом, Айшат, так звали девушку, решила им помочь и взялась за лопату. Вскоре острие лопаты уперлось во что-то мягкое, но неподатливое. Айшат пальцами нащупала край предмета и потянула вверх. Находка оказалась офицерской сумкой времен войны. Айшат продолжала осторожно разгребать землю руками. Вначале показались кусочки истлевшей ткани, затем человеческие кости. Детство Айшат прошло в высылке, где смерть и все, что с нею связано, было обыденным явлением, поэтому девушка ничуть не испугалась и продолжала раскапывать останки человека, который был, как она поняла, когда-то похоронен в их огороде. Ее удивило, что у скелета отсутствует череп. Наконец она решила посмотреть содержимое сумки. Первое, что ей попалось в руки, оказалось частью фотографии. Разглядывая полувыцветшие лица, Айшат вдруг поняла, что они ей знакомы. Странное волнение охватило ее. Где-то в глубине сознания уже родилась страшная догадка, но никак не могла оформиться в мысль. “Мама, это же мама! — поняла девушка. — Но кто же это рядом, кто? Так похож на папу, только молодой…”
Громкий крик сестры переполошил отдыхавших братьев. Они бросились в огород и увидели, что Айшат стоит по пояс в яме, которую они копали, и что-то держит в руке. Когда братья подбежали к сестре, Айшат перевела на них взгляд своих огромных карих глаз, как-то странно всхлипнула и упала на дно ямы, где лежали останки старшего брата, которого они искали столько лет.
Айшат так и не смогла оправиться от страшного потрясения, испытанного ею в тот день. Ее сознание как бы навсегда отгородилось от внешнего мира, и она с того дня уже никого не узнавала и прожила все оставшиеся двадцать три года своей жизни в состоянии тихого помешательства, как определил врач.
1
Название высокогорного края, распложенного на Западном Кавказе, вблизи величайшей горы Европы — Эльбрус, и народа, проживающего на той же территории.2 Искаженное “айран”, традиционный кисломолочный напиток карачаевского народа, в Европе он называется йогурт.
3 Эмегены – одноголовые и многоголовые человекоподобные великаны с одним глазом, персонажи карачаевского эпоса “Нарты”.
4 Кошара (от карачаевского “кош”) – русское название одноэтажного деревянного строения около пастбища, жилье для пастухов и укрытие для скота в случае непогоды.
5 Американские грузовики, полученные Советским Союзом по лендлизу от США.
6 Ты карачаевец?
7 Первый секретарь Ставропольского крайкома ВКП(б) в годы войны действительно был настроен против карачаевцев и был одним из инициаторов их депортации.