Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2011
Игорь Михайлов
Игорь Михайлович Михайлов родился в 1963 году в Ленинграде. В 1989 окончил филфак МГПИ имени Ленина. Работал журналистом в местной газете “Современник”. Затем — в подмосковной газете “Домашнее чтение”, в “Московской правде”. С 2004 по 2008 год зам.главного редактора журнала “Литературная учеба”. Ныне — редактор отдела “Проза” журнала “Юность”. Лауреат премии журнала “Литературная учеба” в номинации “Проза” за 2002 год. Лауреат премии Валентина Катаева в номинации “Проза” за 2006 год.
Убиение писателя
Существенный прирост поголовья отечественного писателя произошел в конце 20-х — начале 30-х годов XX века. Хотя нельзя сказать, что до революции у нас совсем не было писателей. Были. Но как отметил когда-то на одном из писательских съездов председатель Тульской областной писательской организации, и это позже вошло в анналы: “До революции в Тульской области был только один писатель, зато теперь…”
Этим одним писателем, заметим в скобках, был Лев Толстой.
Ориентиры роста и основные количественные показатели экстенсивного развития отечественного писателеводства были заданы еще буревестником нашей литературы Максимом Горьким на I Всесоюзном съезде советских писателей 17 августа 1934 года.
Обрушившись всею недюжинною мощью своего пролетарского разума на буржуазную литературу, “героями которой являются плуты, воры, убийцы и агенты уголовной полиции”, а также попеняв на “творческое слабосилье церковной литературы”, которое создало единственный “положительный” тип — Христа, и обозвав Достоевского “средневековым инквизитором”, Горький указал на то, что “государство пролетариев должно воспитать тысячи отличных “мастеров культуры”, “инженеров душ”. Уже тогда Союз советских литераторов насчитывал 1500 писателей. То есть один писатель на 100 000 читателей. “Это — не много, ибо жители Скандинавского полуострова в начале этого столетия имели одного литератора на 230 читателей”, — сетовал Горький. Но унывать не стоит, поскольку “население Союза Социалистических Республик непрерывно и почти ежедневно демонстрирует свою талантливость, однако не следует думать, что мы скоро будем иметь 1500 гениальных писателей. Будем мечтать о 50. А чтобы не обмануться — наметим 5 гениальных и 45 очень талантливых. Я думаю, для начала хватит и этого количества”. А потом и прочий несознательный элемент, который покуда выпадает в остаток из-за того, что “все еще недостаточно внимательно относится к действительности, плохо организует свой материал и небрежно обрабатывает его”, освещенный “учением Маркса–Ленина– Сталина” свыше и подталкиваемый волей и разумом “пролетариата Союза Социалистических Республик” снизу, сможет пополнить дружные ряды писательских гениев.
Выражаясь языком новых русских экономических отношений, партия включила писателям “счетчик”. Производить писателей совхозно-племенным методом — таково было веяние времени. Но кто его знает, не вселился ли в буревестника этот бес математики с легкой руки Серебряного века в лице Андрея Белого, сына математика, профессора Московского университета, двумя годами раньше, когда тот выступал на I пленуме оргкомитета Союза Советских писателей? Пленум состоялся 30 октября 1932 года. До I съезда советских писателей Андрей Белый не дожил. Он умер в начале 1934-го. Но, как говорится, все же, “в гроб сходя, благословил”.
Полубольной, полубезумный Белый, однако, бисером цифр перед собравшимися не метал, но и в его речи слышались эхо железного марша социалистического командора и несокрушимая вера в демиургические способности диктатуры пролетариата: “Поворот партии к широким писательским кругам, вышедшим из интеллигенции, знаменует, что литература выходит в полосу строительства, подобного строительству Днепростроя”. Труд писателя Белый уподобил работе за станком: “Что извлекает из меня энтузиазм? Факт, что обращение партии и ко мне, обобществляет мой станок. Раз это так, я должен его передать государству во всех особенностях его тонкой структуры; я должен бороться за то, чтобы мой станок был в исправности, потому что испорченный станок есть вредительство…”
Вообще речь Белого в перерывах между станками, бетономешалками и социалистическим строительством была полна тумана: “Марксист-философ дан в конкрете тенденции; в лучшем случае он лишь доходит до краски, не проницая ее; главное наше знание в том, что тенденция в литературе состоит в претворении самой краски в тенденцию”.
Представляю, в какой штопор закрутил гениальный автор “Петербурга” мозговые извилины рабоче-крестьянской прослойки пленума Союза советских писателей!
Конечно, экстенсивные методы производства писателя: способы его откормки, воспитания и забоя — в конце концов не могли не привести нас к тому, что талантливых писателей стало намного меньше, чем планировалось, гениев — раз, два и обчелся, а вот на писательский олимп как раз и взошел тот самый остаток, который “плохо организует свой материал и небрежно обрабатывает его”.
Но зато в своей неустанной борьбе за место под солнцем писатель закалил характер, оградил себя от остального обывательского мира большим частоколом из разного рода льгот и привилегий и выковал свои жизненные скрижали, в рамки которых легко умещались дачи, санатории, путевки, больницы, продовольственные пайки, загранкомандировки и прочая и прочая. Словом, все, кроме литературы.
Это была могучая порода крупнолицых, с густой седой, каурой и черной как смоль шевелюрами или абсолютно лысых, как бильярдный шар, с мохнатыми, как у Вия, бровями, густым басом, мощным крупом, багровыми выями, мясистыми носами и непрестанным малорусским гэканьем (особенно в пору застоя, зоологи назвали бы это мимикрией) людей. Удивительно плодовитая, писучая и склочная порода. Производственный процесс в основном заключался в писании доносов друг на друга и сживанием конкурентов со света, так как увеличивающееся из года в год поголовье грозило расширить круг избранных, которых позвали сильные мира сего собеседниками на пир до размеров всей страны.
Она (порода) хорошо размножалась, как естественным половым путем, так и почкованием. По средствам всевозможных родственников, собутыльников и любовниц. И к концу 80-х по количественным показателям мы вроде начали обгонять Европу, а возможно, и Штаты. В “Справочнике Союза писателей СССР”, выпущенном в 1986 году, насчитывается уже около 10 000 фамилий. Стало быть, естественный прирост писателей за годы советской власти составил почти 8500 единиц.
Но все хорошее рано или поздно кончается. Таковы неумолимые законы рока. После пьяной бронетанковой революции 1991 года, начавшейся, как это ни странно, на день позже первого писательского съезда, но тоже в августе, Союз нерушимый писателей свободных распался на несколько мелких озлобленных стаек со своими вожаками и средой обитания.
Нынче, как и давеча, они по инерции занимаются сведением старых счетов. Про литературу многие из них уже забыли. Да и о самом писателе, как правило, вспоминают все больше в круглую дату его юбилея или смерти. Из властителя дум он превратился в обузу. Никому, за малым исключением, он больше не нужен. Ни читателю, ни государству — до очередных выборов.
Зато союзов писателей у нас стало как грибов после дождя, около восьми, а возможно, и больше.
Недавно к общему списку прибавился еще один, который тут же поделился надвое. Вроде бы с каждым годом увеличивается и число членов различных союзов писателей. Руководители писательских организаций заинтересованы в неуклонном пополнении своих рядов. Так как особливо в предвыборные моменты жизни нашей страны можно легко стать коллективным членом какой-нибудь партии или движения и урвать у него какую-нибудь денежку или грант. Поэтому в писатели сейчас принимают целыми косяками. Причем необязательно писать, как это было раньше, две книжки. Достаточно пару хилых публикаций в периодической печати и две рекомендации от уже членов. И все: ты — писатель.
Но неузнаваемо изменился и сам тип писателя. Это уже не прежние богатыри. Писатель пошел мелкий и корыстный, словно грызун. Скрытый, нервный и озлобленный на все. Нет и в помине уже былой авантажности, того, что собаководы называют экстерьером, фигуристости. Маститость уступила место беспородности. Львиный рык — комариному писку. Нету того былого настоящего густого баса, от которого лопается посуда, и огненного взгляда, от которого барышни беременеют на расстоянии. Нету этого в помине и больше не будет.
Усиление хищнических и животных инстинктов в противовес убывающей интеллектуальной деятельности у писателя сопровождается удивительной прожорливостью.
По-прежнему, впрочем, даже, возможно, и больше, с какой-то пронзительностью и тоской любит писатель банкеты, презентации и водку. Что можно вживую понаблюдать на многочисленных премиальных тусовках.
Не замечая наведенных на него телекамер и фотоаппаратов, он, внешне уподобляясь ненасытному кролику, долго, тщательно и тупо пережевывает пищу. В этот момент наблюдателя этого скорбного зрелища, если он не совсем еще очерствел душой, посещает жалость. А вслед за ним и тревожащая сознание мысль: писатель пошел не тот, что раньше. Нет, совсем не тот. Писатель вырождается как класс. Писатель у нас теперь — звучит горько! А если так и дальше пойдет — он совсем исчезнет.
Спасите писателя!