Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2011
Дом Зингера
Александр Кушнер. По эту сторону таинственной черты: Стихотворения, статьи о поэзии. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011. — 544 с.
“Поэта надо судить по его лучшим стихам”, — такое мнение высказал Александр Кушнер в одном из своих литературных эссе. А что значит — лучшие? И вообще, чем отличаются хорошие стихи от плохих? “Научных критериев нет, — полагает поэт, чье имя уже вошло в золотой фонд русской поэзии. — Ни оригинальная мысль, ни “образность”, ни “искренность” тоже сами по себе ничего не значат. Остается один критерий, “домашний”, приспособленный для “частного пользования”: стихи, доставляющие нам радость, — хорошие. Все остальные — плохие”. Стихи Александра Кушнера радость доставляют: они дают почувствовать, осознать прелесть бытия в этом, быть может, единственно данном нам мире. “Поэзия – не выдумка поэтов, она разлита в этом мире, ею пропитана жизнь с ее любовью, радостью, страданием, отчаянием и надеждой. …Поэт ничего не выдумывает, он только тем и занят, что, вопреки горю и злу, пытающимися нас разубедить в поэтическом смысле бытия, напоминает нам о нем в стихах (и самых мрачных — тоже)”. “Луч света в темном помещении, // Осколок солнца на стене, // Его прямое обращение // К душе, с тобой наедине. // Как лучезарно сужен фокус, // Как будто, пылью окаймлен, // Тебе вручен волшебный пропуск // В заветный смысл и глубь времен”. “Но живут духовные плоды // По другим законам, – Этот слог, // Признаюсь, в виду земной тщеты // Ни к чему мне: слишком он высок. // Скажем так: в стихи заглянешь ты // И увидишь, что не одинок”. В эту книгу, изданную в юбилейный год поэта, вошли избранные стихотворения Александра Кушнера, лучшие из тех, что были созданы им за пятьдесят лет непрерывного творческого труда и статьи о поэзии. Среди статей и те, что публиковались в сборнике “Аполлон в траве” (2005), и новые работы. В предисловии к книге А. Кушнер пишет: “Надеюсь, читатель убедится, что два эти плана, два вида литературного труда, представленные под одной обложкой, не противостоят в данном случае, а дополняют друг друга. Вот и название для книги — ведь чудо жизни, ее загадочность, ее таинственность — это, возможно, главное чувство, диктующее стихи. И таинственность окружающей жизни, возможно, ничем не уступает тайне, скрытой от нас за последней чертой; поэзия, во всяком случае, только и делает, что всматривается в чудо жизни и в то же время пробует заглянуть за ее пределы. А статьи о поэзии, говоря о стихах, тоже всматриваются и прислушиваются к этому чуду”. Размышления А. Кушнера о великих поэтах — Афанасии Фете, Федоре Тютчеве, Евгении Баратынском, Иннокентии Анненском, Осипе Мандельштаме, Анне Ахматовой, Николае Гумилеве, Борисе Пастернаке и многих, многих других — это взгляд поэта. Это знание изнутри, которое, по справедливому утверждению издателей, всегда значительнее и точнее литературоведческих и критических соображений извне, взгляд человека, который находится “…внутри смысла всех вещей”. Поэты в стихах и в жизни, поэт и время, поэт в оценках современников, поэт в его отношениях с современниками-литераторами, судьба поэта, целостность и своеобразие столь различных поэтических миров, — таков приблизительный круг тем литературных эссе. Это “наша привычка, предвзятость, сложившаяся “репутация” поэта, душевная лень, скольжение по поверхности стихов мешают проникнуть в их подлинный смысл: и чем “проще” стихи, чем откровенней в них сказано всё, тем они неприступней для нас”, — считает А. Кушнер. Проникая в подлинные смыслы стихов, повествуя о сложных коллизиях, в которых оказывались поэты в личной и общественной жизни, он тем не менее полагает, что отнюдь не всегда следует “проникать за стихи”. И констатирует: “…у нас уже давно стихам предпочитают поэтические биографии, — что из этого получается, мы с горечью можем наблюдать на печальном примере и Пушкина, и Цветаевой, и Маяковского, и других жертв жадного любопытства”. Сдержанность, уравновешенность, строгость мысли — не это ли типично петербургские черты, которые в полной мере свойственны и самому “петербургскому поэту” второй половины ХХ века — Александру Кушнеру? Особое место в книге занимают воспоминания об Иосифе Бродском, с которым А. Кушнер был хорошо знаком в ленинградский период жизни нобелевского лауреата, а потом переписывался, встречался с ним в Нью-Йорке. Эти воспоминания — история отношений двух поэтов, перекрестье двух судеб, диалог с Бродским, продолжавшийся с юных лет до смерти Бродского, и, может быть, этот диалог продолжается и сейчас. И здесь А. Кушнер остается предельно деликатным. Пожалуй, резкость он проявляет лишь единожды, по отношению к Эмме Герштейн, зашедшей далеко за черту дозволенного в воспоминаниях об Осипе Мандельштаме: “Зачем Эмме Григорьевне понадобилось преследовать “родную тень” и уничтожать ее во второй раз?” Несмотря на всю сдержанность А. Кушнера в оценках “текущей поэтической ситуации”, заметно, что вопрос об этой самой “текущей ситуации” — наболевший, ибо идет подмена ценностей: высокая поэзия, поэтические смыслы бытия вытесняются погоней за мнимыми “пикантностями из жизни поэтов”. Книга А. Кушнера, его стихи и проза — поэтические смыслы бытия возвращают. Читать бы и перечитывать ее молодым — как незаменимую в воспитании литературного вкуса, любви к отеческой поэзии и к поэзии вообще.
Гурген Ханджян. Письма с дороги. Повести и рассказы. Пер. с армян. Ереван: Аполлон, 2010. — 208 с.
“Я могу залезть в невообразимые дебри: мысли мои своенравны, их трудно обуздать, и если дать им волю, то за короткое время они унесут меня в такие дали, откуда не скоро вернешься. Кроме того, эти дали болезненны: возникает ощущение, будто мысли волочат меня голым по колючкам”, — предается рефлексии герой рассказа “Страж полуразвалившегося дома”. Вот и читателя своего Г. Ханджян погружает на дно жизни и души человека, да так, что тот в какой-то момент почувствует, что его самого голым волочат по колючкам. Герои рассказов и одной из повестей, включенных в сборник “Тени улицы марионеток”, асоциальны, и асоциальны сознательно. Они не хотят иметь ничего общего с цивилизацией, где основной закон человеческой жизни: “Поймай и сожри другого раньше, чем поймали и сожрали тебя… и так без конца — в небе, в воде, под землей, в кронах деревьев, в полях, в горах, на равнинах…” (“Терпения тебе, человек”). Аллегорическое изображение этого самого человеческого сообщества, социума представлено в фантастическом рассказе “Эскалатор”: обитатели эскалатора из кожи вон лезут, чтобы достичь предела своих мечтаний и стремлений — туда, где “наверху, в самом конце эскалатора, где редеет и тает серая толпа, сияет притягивающий всех нас заманчивый Розовый Венец”. Одним удается продвинуться вперед, другие, наоборот, откатываются назад, а наиболее невезучие падают в пропасть. Тут и родному брату доверять нельзя. Могут толкнуть, сбросить вниз, к Стене безвестности, откуда практически не выбраться. А если и выберешься, то во второй раз падать много больнее. Герои рассказов Г. Ханджяна, рассказов порой с фантастическими, мистическими элементами, пребывая в пограничном состоянии между явью и бредом, кружат по жизни, пытаясь понять: “Кто я? Зачем?” Они постоянно бегут — от себя, от близких людей, от спокойной упорядоченной жизни. Скульптор, потерявший после аварии память, уходит из дома, не приемля ставшими чужими детства, прошлого, семейных связей (“Записки, найденные на берегу пустынного озера”). Бежит от любимой жены герой рассказа “Письмо с дороги”: неподвижный мир вызывает у него протест. “Большое, трудное, но чарующее и, самое главное, честное искусство — просто жить” он познает в бесконечном движении, в пересадках с поезда на поезд, в случайных дорожных встречах. Как незаметно человек скатывается в пропасть, как невероятно трудно, если упал, вновь встать на ноги вполне осознает герой рассказа “Страж полуразвалившегося дома”, бездомный бродяга с незаконченным высшим образованием, получающий тайное удовольствие от мучений, которые измышляет полицейский, муштрующий его, бедолагу-бомжа, в пустом доме. И бесполезны попытки повернуть прошлое вспять, даже если ты имеешь возможность инсценировать его в мельчайших деталях (“Пароходы, поезда”). Среди оценок творчества Г. Ханджяна можно найти и такую: писатель уловил характерные черты современной жизни, его героем стал человек, отвергнувший общество, человек из подполья, который именно из психологического подполья смотрел на все то, что творилось в жизни, в которой идеалы и лозунги стали пустыми оболочками, лишенными содержания. “Герои Ханджяна выступают против этой пустоты. Это бунт отчаявшихся людей. Бунт без определенных целей, который больше разрушает, чем созидает. Но эти отчаяние и бунт — реальность нашего времени. Показывая эту реальность, Ханджян отказывается от того, что мы раньше называли эстетическим идеалом, — потому что реальная жизнь разрушила все идеалы”. Больное общество, больное время порождают больные фантазии и у писателей. И все-таки гнетуще-мрачным, безысходным творчество Ханджяна считать неверно. Попытки уйти от реальной жизни или подстроиться под законы, отрицающие идеалы добра и света, иллюзорны, а порой и чреваты непредвиденными трагедиями. Об этом рассказано в жестокой повести “Тени улицы марионеток”. Рождение долгожданного позднего ребенка унесло жизнь его матери. Кроткий и терпеливый молчун Каро, углубленный в собственные мысли, один воспитывает сына. Воспитывает в желании не сделать его себе подобным, таким же безропотным, безответным, как сам Каро. “Каро был готов ко всему: его устраивало быть самым ненавистным для сына, лишь бы тот стал сильным, научился бороться, драться, выживать”. Восставая против собственного “я”, мечась от веры к безверию, отец приучает сына к жестокости — и ломает детскую психику. Нежный, восприимчивый ребенок становится садистом. Последствия бегства в психологическое подполье показаны в рассказе “Крыса”: одинокий человеконенавистник, страдающий манией величия, превращается в мерзкую крысу, единственное существо, с которым нашел общий язык. “Одному трудно. Даже такому человеку, как я. Нужны единомышленники. Но откуда их взять? Кругом одни завистливые и трусливые слюнтяи…” “В конце концов, счастье в маленьких радостях, большого и продолжительного счастья не бывает… И здесь важно не потерять свое лицо, не растерять человеческие качества”, — приходит к выводу оказавшийся у Стены безвестности, маленький человек нашего времени, безымянный герой “Эскалатора” (как безымянны практически все герои Ханджяна — люди, отринувшие реальный мир). На первый взгляд завершающая сборник повесть “Убить спасителя” кажется чужеродной в сборнике. Царь неназванной страны отправляет посольство в Иудею в надежде, что его посланцы привезут Спасителя, способного излечить его от мучительной болезни. В составе посольства и младший жрец Чунак, но его задача — убить Спасителя, ведь в случае выздоровления царь отвернется от родной религии и от жрецов. Отколовшийся от посольства Чунак идет по следам спасителя, наведывается к его матери и брату, пользуется услугами Марии из Магдалы, встречается на своем пути с воскресшим Лазарем, с Иоанном Крестителем, с Петром, Фомой, Иудой. Со слов простых иудейцев знакомится с проповедями Спасителя. “Возлюби врага своего”, “Скорее верблюд пролезет в игольное ушко”, “Блаженны нищие духом”… Голос простонародья. “А этот дурак говорит, что мы, мол, превратили дом бога в дом торговли”. Идет Чунак по следам Спасителя, но тот словно ускользает от него. И даже на распятие Чунак опоздал. Ироничная, изящная повесть звучит как многозначительный, в чем-то контрастный аккорд в композиции из причудливо-фантазийных произведений Ханджяна: не проглядеть бы главного в абсурде жизни, а главное — это все-таки заповеди Спасителя, зовущие человека к свету и любви.
“Русская беседа”: История славянофильского журнала: исследования. Материалы. Постатейная роспись / Под ред. Б. Ф. Егорова, А. М. Пентковского и О. Л. Фетисенко. СПб.: Издательство “Пушкинский Дом”, 2011. — 568 с. (Славянофильский архив; Кн. 1)
Журнал “Русская беседа” издавался недолго: с 1856-го по 1860 год вышло всего двадцать книг, по четыре в год. Тем не менее он оказался самым долговременным из всех славянофильских изданий и вошел в историю русской литературы и общественной мысли прежде всего как славянофильский орган, возникший в период наиболее пышного цветения “старого” славянофильства, и как один из лучших литературных журналов середины XIX века. Вокруг журнала объединились самые яркие представители славянофильского направления: А. С. Хомяков, К. С. и И. С. Аксаковы, И. В. и П. В. Киреевские, А. И. Кошелев. В журнале печатались поэты, которые могли быть украшением любого издания: А. Хомяков, Ф. Тютчев, П. Вяземский, Я. Полонский, А. К. Толстой, И. Аксаков, Т. Шевченко, Ап. Григорьев. На страницах журнала регулярно публиковались фольклорные материалы, исторические изыскания и записки путешественников о венграх, сербах и болгарах, о славянских странах. Впервые в истории русской периодики здесь так широко печатались поэты, писатели, публицисты – южные и западные славяне. Журнал и поныне является ценным научным источником для фольклористики и славяноведения. Славянофилы, представители одного из направлений русской общественной мысли 40–50-х годов XIX века, выступали с обоснованием отличного, особого пути исторического развития России, усматривая ее самобытность в отсутствии борьбы социальных групп, в крестьянской общине, православии как единственно истинном христианстве. Между славянофильским журналом и западническими изданиями — “Русский вестник” и “Московские ведомости” — шли бесконечные споры, порой отношения предельно обострялись. Страсти кипели с обеих сторон. Например, вокруг вопроса: может ли русский человек лучше западного понимать собственную историю и культуру и поймет ли лучше историю и культуру Запада, поскольку будет судить о них объективно? Сопоставлялись две просветительские позиции: западно-римская и кирилло-мефодиевская. Заветная мысль А. Хомякова — о мощном влиянии нравственной сферы личности на процесс познания — была высказана им в предисловии к первому выпуску журнала: “Вопросы нравственные должны присутствовать при разрешении почти всех умственных вопросов”. Славянофилы отнюдь не были ретроградами, они выступали за отмену крепостного права, смертной казни, за свободу печати. Бессменный издатель журнала А. Кошелев проблему свободы печати знал как никто другой, ему приходилось лавировать между Министерством народного просвещения, цензурой, типографией, сотрудниками, соредакторами, проходить “благополучно и успешно через все стремнины и между всех утесов”. В процессе подготовки реформы 1861 года многие славянофилы сблизились с западниками на почве либерализма. Настоящая книга — и это впервые — дает цельное впечатление о “Русской беседе”, о том, что происходило внутри и вокруг уникального издания, выходившего в Москве. Первую часть книги составили статьи об истории журнала, его издателе, редакторах и основных авторах. В раздел “Материалы” вошли непереиздававшиеся, за редким исключением, редакционные статьи, а также ряд публикаций архивных документов. Один из них связан с историей перевода наиболее важных статей “Русской беседы” на немецкий язык Фр. фон Боденштедтом. Здесь же помещены письма И. и К. Аксаковых, неизвестные отзывы о “Русской беседе” из писем М. Семевского к Г. Е. Благосветову, носивших дневниковый характер. Новое обращение к архивным источникам позволило выявить до сих пор не введенные до этого в научный оборот материалы. Впервые установлено авторство многих произведений, опубликованных в “Русской беседе” без подписи или под псевдонимами. Завершают книгу полная роспись содержания журнала, аннотированный указатель “Авторы “Русской беседы”” и указатель имен.
Андрей Белый. Собрание сочинений. Символизм. Книга статей / Общ. ред. В. М. Пискунова. М.: Культурная революция; Республика, 2010. — 527 с.
В том вошла книга одного из ведущих теоретиков символизма Андрея Белого (1880–1934), вышедшая в издательстве “Мусагет” в 1910 году и с тех пор не публиковавшаяся. Она составлена из статей 1902–1909 годов, в ней обстоятельно излагаются взгляды автора на проблемы эстетики символизма, философии культуры и стиховедения. Формулируя в статье “Символизм и современное русское искусство” (1908) программу журнала “Весы”, Белый писал: “…группа собственно символистов с центральной фигурой Валерия Брюсова… сознает огромную ответственность, лежащую на теоретиках символизма. Она признает, что теория символизма — есть вывод многообразной работы всей культуры и что всякая теория символизма, появляющаяся в наши дни, в лучшем случае есть лишь набросок плана, по которому надлежит выстроить здание”. Давняя мечта по возможности полно изложить “систему символизма” на бумаге побудила его в 1909 году постараться привести написанные им ранее разрозненные статьи к общему теоретическому знаменателю, придать им взаимосвязь и логическую согласованность. С этой целью он пишет наиболее значительные работы по теории символизма во главе с “Эмблематикой смысла”, самым темным и знаменитым своим трудом. Сам Андрей Белый свою задачу видел так: “…выдвинуть некоторые из вопросов, тесно связанные с искусством, в частности с искусством современным; здесь в общих чертах намечается ход обоснования тех тезисов, которые, по моему убеждению, должны лечь в основу эстетики будущего; такая эстетика связана с теорией символизма как миропонимания. Краткий очерк такого миропонимания предложен в статье “Эмблематика смысла””. Подводя под книгу общий философско-эстетический фундамент, он не намеревался оглашать свое религиозное кредо, но счел нужным сказать, что символизм есть для него некоторое религиозное исповедание, имеющее свои догматы. “Теория символизма”, которую пытался сформулировать Белый, в итоге станет не теорией вовсе, а новым религиозно-философским учением, предопределенным “всем ходом развития западноевропейской мысли”, учением тем более существенным, что лишь на его базе могут быть сформулированы основные принципы символистской эстетики. Для новой книги он создает также ряд статей, посвященных экспериментальному изучению ритма, утверждая в них содержательность художественной формы и закладывая основы эстетики как точной (количественной) науки. Наконец, составляет обширный комментарий, призванный дополнить статьи прежних лет новыми сведениями и соображениями, “срифмовать” их и поставить в общий контекст книги. Настоящее издание снабжено обширными примечаниями, указателем имен. Вступительная статья “Символизм как миропонимание Андрея Белого” С. И. Пискуновой и В. М. Пискунова поможет разобраться в непростой проблематике эстетики А. Белого.
Яков Гордин. Герои поражения: Исторические эссе. Проза. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011. — 480 с.
В настоящее издание включены крупные фрагменты из книг Я. Гордина, вышедших ранее, в 90–2000-е годы, и посвященных ключевым моментам российской истории XIX–XX веков. Есть три роковые вопроса, на которые много лет ищет ответ Яков Гордин, историк, писатель, журналист: “Что определяло в каждый из поворотных моментов драматический выбор России? Возможны ли были иные варианты пути? Что двигало людьми, мощно влиявшими на этот выбор?” Скрупулезно исследуя историю романовской России, он констатирует: “Удивительным образом в роковые моменты своего бытия, оказавшись на историческом распутье, Россия неизменно выбирала катастрофическое направление”. (В 2001-м он счел, что в 1991 и 1993 годах эта мрачная традиция оказалась наконец сломанной.) Историю романовской России автор рассматривает как неостановимое и убыстряющееся движение к катастрофе 1917 года — к краху российской государственности. Всякий раз попытки прорыва в качественно новое политическое и экономическое бытие в России оказывались обреченными на неудачу: слишком велик был разрыв между частным и общим, между интересами социально-политических группировок и интересами “общенародия”. Свою негативную роль играли и характерное для русской жизни внеправовое государственное сознание, и неготовность государственных и общественных деятелей к компромиссам в социальных отношениях, политике и общественной культуре. Этот “исторический комплекс” России ярко проявился в событиях 1730 года и года 1917-го, когда Россия решала и не смогла решить принципиально схожую задачу — замену самодержавия конституционной представительной системой. Автор прослеживает принципиальное сходство имевших место конфликтов, а также принципиальное сходство политических практик “роковых” участников событий — князя Д. Голицына и лидера кадетов П. Милюкова (глава “О единстве истории”). В конечном счете, напоминает автор, “история — это люди, и ничто больше”, и “нет никакого исторического процесса вне поступков конкретных людей”. Благими намерениями были исполнены поколения потенциальных российских реформаторов. И все-таки их усилия пропали втуне. XIX век стал веком упущенных возможностей, а потенциальные реформаторы — “героями поражений”. Включенный в сборник цикл исторических очерков — “Герои поражения” – дал название и всей книге. Судьбы очень разных личностей, которые в значительной степени определили и судьбу России XIX–XX веков, — важнейшая составляющая всех очерков. Среди “героев поражения” российские императоры и их ближний круг, лидеры декабризма и победители Наполеона, “генеральская группа” — А. Ермолов, М. Орлов, П. Киселев, высшая российская бюрократия и мыслители либерально-гуманитарного толка. Я. Гордин обращается к мало изученной в нашей истории проблеме: взаимоотношения либеральной и имперской идей. Так, среди лидеров декабризма были крупные идеологи имперской идеи, органично сочетавшие ее с либеральными устремлениями, рассматривавшие Кавказ и Польшу как неотъемлемые части России. Восторженно относились многие русские либералы и к фигуре безжалостного покорителя Кавказа, убежденного строителя империи А. Ермолова. В своих исследованиях Я. Гордин опирается прежде всего на источники, долгое время бывшие либо выведенными из исторического оборота, либо основательно урезанными — в соответствии с идеологическими установками советской исторической науки. Так, на роковые события 1917 года и последующих годов (в том числе разгон Учредительного собрания — еще одна провалившаяся попытка установления демократии в России, террор, крах этических основ жизни) он взглянул глазами великих поэтов и философов: Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Бердяева, Георгия Федотова, Федора Степуна. Чутью поэтов, всматривающихся в политику, искавших разгадку происшедшего в сознании и душах своих предшественников и современников, Я. Гордин с полным основанием доверяет больше, чем логике историков (“Распад, или Перекличка во мраке”). Концентрация истории поражений на страницах одной книги не может не оставить горького чувства: некоего комплекса исторической неполноценности и недоумения по поводу беспросветного исторического мазохизма. Но, увы, исторический процесс действительно “в реальности куда многообразнее, чем нам бы хотелось”. “Надо только понять — в чем ущербность и изувеченность, а в чем величие истории, российской, советской. Реальная наша история не противоположна официальному советскому варианту — она просто другая. Эта другая история — история невиданного расслоения человеческой общности и сознания каждого человека. И величие нашей истории — и прошлых веков, и в особенности века двадцатого — в подвиге выживания народа. Не в громе побед, достававшихся всегда ужасающей ценой и ввергавших страну — за редкими исключениями — в экономические и политические кризисы, а в этой духовной неистребимости”. Недооценивать ошибки прошлого, игнорировать их нельзя. Для автора несомненно единство исторического процесса, условность его расчленения на автономные эпохи. И историческая ответственность за ошибки, как минимум, предшествующих трех столетий, так или иначе, хотим мы того или отрицаем, лежит на нас, ныне живущих. Так, в наследство нам остались тяжкие последствия дилетантского подхода высшей власти века XIX к сложнейшему узлу российско-кавказских проблем, превратившегося “из проблемы тяжелой, но периферийной в одну из центральных проблем новой российской государственности” (“Кавказ и царь”). Я. Гордин рассматривает свои исторические исследования как своего рода предостережение от повторения роковых ошибок прошлого, он призывает разорвать наконец порочный круг и выбрать эволюцию, реформу в противовес грядущей революции. Что ж, перефразируя принца Гамлета, заметим, что “история наша, верно, не плохая или хорошая, а только в нашей оценке”. Нельзя и не согласиться: если уж и делать исторический рывок, то через реальные реформы, без революций.
Человек на Балканах глазами русских: сборник статей / Ответ. ред. Р. П. Гришина, А. Л. Шемякин. СПб.: Алетейя, 2011. — 344 с.
В сборник вошли 16 статей. Ученые Института славяноведения РАН, Московского государственного университета, Московского государственного института международных отношений МИД РФ, Нижегородского государственного университета, ученые из Сербии анализируют наблюдения русских путешественников, донесения и отчеты дипломатических агентов и военспецов, воспоминания и размышления писателей и журналистов, письма и заметки общественных и других деятелей о балканских политических и социокультурных реалиях. Свидетельства тех, кто длительное время находился в гуще событий, лично наблюдал за происходящим на Балканах, этой извечной европейской “пороховой бочкой”, вступал в тесные контакты с местным населением. Хронологические рамки привлеченных к анализу материалов — между серединой XIX века и концом 90-х годов века ХХ. Основной корпус материалов относится к концу XIX — началу ХХ века: после завершения великого восточного кризиса 1875–1878 годов балканские народы в большинстве своем восстановили свою государственность и поддерживали тесные дипломатические связи с могучей Российской империей. Специфика исследований заключается в том, что эксклюзивные, в массе своей ранее не публиковавшиеся архивные документы рассматриваются с позиций имагологии, сравнительно новой отрасли гуманитарного знания. Предметом изучения в этой науке являются проблемы взаимного видения народов, выявление истинных и ложных представлений о жизни других народов, характер и типология стереотипов, мифов и предубеждений, существующих в общественном сознании. В данном случае в сложившемся в русском сознании в образе “другого” выступают сербы, болгары, македонцы, черногорцы, албанцы, греки… На восприятие этих народов русскими влияли господствующие в то или иное время в обществе идейные и художественные направления: просветительство, сентиментализм, романтизм, сказывалась и общая принадлежность (в большинстве своем исключение составляли албанцы) к единой восточнохристианской цивилизации. Сложившиеся в русском обществе — не без участия, порой самого активного, прессы — стереотипы в отношении балканцев заметно модифицировались при непосредственном соприкосновении с другой культурой, бытом, с другим отношением к детям и женщинам, религиозными особенностями, даже с иным пространством. Русские наблюдатели оставили любопытнейшие заметки о национальных особенностях балканских народов, об их природных наклонностях, укладе жизни, поведении в мирной жизни и в чрезвычайных обстоятельствах. В этих заметках отражены и опыт контактов между русскими и балканцами на рубеже XIX–XX веков (специфика политических процессов в независимых Сербии и Черногории, албанские сюжеты внешней политики, образы греков в письмах королевы эллинов Ольги Константиновны); и балканская действительность в восприятии русских беженцев (1920–1940); и анализ взаимоотношений военнослужащих Красной армии и населения Сербии в 1945 году; и Румыния конца 1950–1960-х годов, увиденная глазами Б. Полевого и С. Дангулова; и роль балканских политиков и военных в региональных конфликтах 1990-х годов в оценках русского участника войн. Независимое имагологическое исследование весьма поучительно. Хотя бы потому, что оно разрушает до сих пор существующие ложные стереотипы и имеет прикладной интерес для построения отношений с балканскими народами и государствами с учетом не мифических представлений, идущих из XIX века, а реалий, ярко проявившихся уже в том же XIX веке и имеющих вполне определенную базу. Приходится задуматься: а не фантом ли этнорелигиозное славянское братство, идея которого зародилась в умах русских славянофилов и теплится еще и сегодня? Была ли вообще у балканских народов “идея славянской солидарности”? Ярким примером разрушения стереотипов является история российско-черногорского диалога: одни рассчитывали на безусловную покорность, другие — на суверенитет за чужой счет. “Правящие круги Российской империи убедили себя сами в том, что славяне будут вечно признательны за помощь в деле освобождения от османского ига и станут послушно выполнять распоряжения Петербурга. Руководители балканских стран на первый план ставили свои собственные интересы, часто путая династические интересы с национальными” (В. Хлебникова). Представления о вечной благодарности славян освободителям-русским оказались сильно преувеличенными. Усилия России по взращиванию верных союзников, способных помочь в нужный момент, пропали втуне. Имагологическое исследование позволяет по-новому взглянуть и на причины нестабильности Балканского региона: не только географическое положение “ворот трех континентов”, что неоднократно вело к столкновению интересов великих держав, противоречия народов, Балканы населяющих, но и особенности менталитета балканских народов, конфронтационное сознание, сформированное в ходе многовековых конфликтов с Турцией. А вообще, Восток или Запад Балканские государства, можно ли ставить эти страны, десятилетиями сохранявшие традиционные навыки правления, отличные от гражданских обществ Запада, в один ряд с “западными демократиями”? И как давно и каким образом лавируют эти страны между Россией и Западом? Когда балканские народы, традиционно рассматривая Россию в качестве своей главной союзницы, научившиеся использовать “большого покровителя” и манипулировать им, приступили к поиску внешнеполитических ориентиров в изменившихся условиях? Анализируя опыт общения разных народов на конкретных материалах, авторы сборника показывают, какие сложные, противоречивые, богатые фактами и событиями отношения, драматические притяжения и отталкивания связывают Россию и Балканы. И если — во имя будущего — исторический опыт взаимоотношений русских и балканских народов нуждается в новом осмыслении, свободном как от декларативных утверждений о вечной дружбе народов, так и от преувеличенно негативной оценки, — то свою задачу авторы сборника выполнили.
Письма А. П. Ермолова М. С. Воронцову. Предисловие Я. Гордина. Комментарии, указатель Б. Л. Миловидова. СПб.: ЗАО “Журнал “Звезда””, 2011. — 376 с.
Алексей Петрович Ермолов (1772–1861) для русского общественного сознания XIX века был одной из крупнейших и значимых личностей. И по сию пору этот популярный в русской армии военачальник, человек противоречивый и многообразный в своей деятельности и характере, вызывает живой интерес и является предметом самых разнообразных оценок. В 1816 году он занял пост командира Отдельного Грузинского (с 1820 года — Кавказского) корпуса. Обладал практически неограниченной властью, за что его прозвали проконсулом Кавказа. В ходе кавказской войны проводил жесткую колониальную политику. В 1820 году он подавил выступления в Имеретии, Мингрелии и Гурии, присоединил к России Карабахское ханство. Само имя его стало грозою горцев, еще в 1855 году именем Ермолова на Кавказе пугали детей. Но он же и уделял большое внимание созданию местного законодательства и устройству новой системы управления краем, поддерживал промышленность и разработку полезных ископаемых, содействовал развитию сельского хозяйства и транспортной системы. В 1818 году он основал Грозный, построил Тифлисский военный госпиталь. Честолюбивый и независимый А. Ермолов рассматривал Кавказ как сферу деятельности, в которой он мог бы проявить свои военные дарования, решать вопросы войны и мира по своему усмотрению. В марте 1827 года он был уволен от должности: во времена междуцарствия в 1825 году он занимал выжидательную позицию, медлил с принесением Кавказским корпусом присяги императору Николаю I. Свою отставку глубоко переживал. Эпистолярное наследие Ермолова является одним из важных источников по истории российско-кавказских отношений первой половины XIX века, этот яркий эпистолярный материал — в первую очередь письма с Кавказа и о Кавказе — отнюдь не утратил своей актуальности и сегодня и объясняет многое в драматических отношениях России и Кавказа. Ценность переписки увеличивается тем, что в ней генерал мог позволить себе весьма высокую степень откровенности, не стесняясь цензурными условиями: письма доставляли, минуя цензурные барьеры, фельдъегеря, выезжавшие с Кавказа и на Кавказ офицеры. Вместе с тем Ермолов учитывал, что его письма, кроме специально оговоренных случаев — а его друзья далеко не всегда и в этих случаях соблюдали секретность, — читает широкий круг, и каждая группа писем имела свои смыслы. Так, письма Воронцову были рассчитаны на либеральные генеральские и офицерские круги. Князь Михаил Сергеевич Воронцов (1782–1856) — один из основных адресатов Ермолова. Нам М. С. Воронцов известен более всего тем, что, будучи генерал-губернатором Новороссии, покровительствовал сосланному на юг Пушкину (1823–1824), пока их отношения не испортились из-за увлечения Пушкина женой Воронцова. Это о нем Пушкин писал в своей эпиграмме: “Полумилорд, полукупец…”, что вряд ли соответствует действительности. Царедворец и карьерист, Воронцов вместе с тем был человеком образованным, бескорыстным, отзывчивым, известным своим либерализмом, так, свое жалованье наместника Кавказа он распределял среди служащих своей канцелярии. Ермолова и Воронцова объединяло многое: оба с юношеских лет участвовали в многочисленных военных кампаниях, оба достойно сражались в Отечественной войне 1812 года, оба были награждены всеми высшими орденами Российской империи. В 1844–1854 годах М. С. Воронцов — одновременно наместник и главнокомандующий войсками на Кавказе. В кавказской войне следовал тактике Ермолова: принимал энергичные меры к успокоению мятежных горских племен, проводил политику слияния областей Кавказа с империей. В письмах к М. Воронцову Ермолов формулирует свою стратегию и тактику кавказской деятельности, четко выражает свое отношение к кавказским народам, как аристократии, так и простолюдинам, обсуждают они и такую ключевую в определенное время фигуру для Кавказа, как Шамиль. Было и нечто личное: в бытность Воронцова наместником Кавказа там служили незаконнорожденные сыновья Ермолова, получившие права законных от Александра II. Их судьба не могла не волновать Ермолова. “Кавказские письма” А. П. Ермолова далеко превосходят по своей значимости его же “Записки”. Впервые они публикуются в максимальном количестве, без купюр. Публикуемые по автографам письма выстроены в хронологическом порядке. Необходимые подробные комментарии занимают почти треть книги. Обширный и сложный мир ермоловского эпистолярного наследия еще ждет тщательного изучения.
Юрий Голиков, Николай Сапронов. Попечитель Императорского Института экспериментальной медицины принц Александр Петрович Ольденбургский. СПб.: ООО “Издательство “Росток””, 2010. — 239 с.: ил.
В 1891 году журнал “Всемирная иллюстрация” так откликнулся на учреждение в Санкт-Петербурге Императорского Института экспериментальной медицины, первого в мире комплексного центра университетского типа в области теоретической медицины и биологии: “На долю России выпала честь открытия у себя первого в свете по времени основания учреждения, охватывающего все отрасли научно-медицинской работы. Подобного рода учреждения существуют и в Европе, но они преследуют либо специальные цели, либо ограничивают круг своей деятельности тесными рамками учебного пособия, предназначенного для слушателей учебных заведений”. За более чем 120-летнюю историю в стенах этого института работало более 70 академиков и членов-корреспондентов различных академий наук. С деятельностью института неразрывно связано имя выдающегося физиолога И. Павлова, ставшего в 1913 году почетным директором ИИЭМ. Выдержав испытание временем, ИЭМ дал путевку в жизнь нескольким десяткам новых институтов, кафедр и лабораторий в нашей стране и за рубежом. ИЭМ стал достоянием страны. А вот имя инициатора создания института, из названия которого после 17 года исчезло слово “Императорский”, имя фактического создателя этого уникального учреждения надолго стерлось из нашей исторической памяти. Словно канули в небытие и многочисленные образовательные, воспитательные и медицинские учреждения, которые создали и опекали сам Александр Петрович Ольденбургский (1844–1932), его отец, жена, дед… После революции часть из этих учреждений ликвидировали, часть перепрофилировали и, конечно, перестали упоминать имена их основателей и попечителей – принцев Ольденбургских. А в начале 30-х годов ХХ века снесли и родовую усыпальницу принцев на кладбище Приморской Троице-Сергиевой пустыни в Стрельне: на месте старого кладбища разместился плац средней школы милиции. Сегодня трудно воскресить во всей полноте культурные и исторические традиции учебных и лечебных заведений, научных организаций и других учреждений, связанных с именами Ольденбургских. Но процесс восстановления исторической памяти идет. В основу очерков, составивших эту книгу, легли архивные и литературные материалы. Воспроизведена история одного из древнейших родов Европы, своими корнями уходящего в раннее Средневековье. Представители младшей, Голштейн-Готторпской линии с конца XIV века до середины ХХ занимали королевские престолы Норвегии, Швеции, Дании, самыми тесными родственными узами были связаны с царским домом Романовых. С конца XVIII века выходцы из Ольденбурга, расположенного на побережье Северного моря, неподалеку от Гамбурга, прочно обосновались в России. Имена “русских Ольденбургских” были отражены в топографии Санкт-Петербурга. Особенно густо они были представлены на Петроградской стороне, территория которой активно осваивалась в начале ХХ века: Народный дом Николая II в Александровском парке, Александровский (бывший Царскосельский) лицей, Институт принцессы Т. Ольденбургской, Институт экспериментальной медицины. Все это детища семьи Ольденбургских. В книге перечислены все основные владения семьи принцев Ольденбургских, не только столичные, но и расположенные в разных уголках Российской империи (Воронежская губерния, Гагра): даны краткие характеристики, описания. (Увы, в настоящее время многое находится в разной степени запустения.) Подробно рассказывается в книге о жизни и созидательной деятельности как самого принца А. П. Ольденбургского, так и его ближайших родственников, активно проявивших себя на поприще благотворительности и попечительства. Воссоздается история многочисленных учреждений, своим существованием обязанных инициативам и финансовой и организационной поддержке Ольденбургских. Круг интересов самого А. П. Ольденбургского, принявшего после кончины отца почти все его попечительские обязанности, был весьма широк. Достаточно сказать, что именно он способствовал созданию в 1908 году “Российского общества поощрения применения собак в полицейской и сторожевой службе”. Он же организовал и питомник для старых полицейских собак. Но приоритет он отдавал медицинской науке, в развитие которой внес большой вклад. Императорский Институт экспериментальной медицины он считал главным делом своей жизни. Ольденбургские летом 1917 года уехали на свою дачу в Финляндии, а когда стало очевидным, что прежняя Россия исчезла, они перебрались во Францию. Русская ветвь семьи герцогов Голштейн-Готторпских пресеклась со смертью Петра Александровича (1868–1925), сына Е. М. и А. П. Ольденбургских. В настоящее время можно говорить о возвращении Ольденбургских в Россию: медленно, но имя их восстанавливается: появляются мемориальные доски на основанных когда-то ими учреждениях, памятный знак установлен на кладбище возвращенной церкви Свято-Троицкой лавры, в 2001 году по инициативе герцога Гуно фон Ольденбурга в городе Ольденбурге было основано Ольденбургско-русское общество, поставившее целью помощь тем учреждениям России, и прежде всего Петербурга, которые были основаны членами этой семьи. И, наконец, появляются серьезные и доброжелательные исследования, посвященные Ольденбургским.
Елена Жерихина. Усадьбы устья Мойки. Научно-популярное издание. СПб.: Алаборг, 2011. — 204 с. — (Серия “Северная Пальмира”) — 264 ил.
Петербургская усадьба зародилась еще в петровское время, и к первой половине XIX века сложилась в своеобразный архитектурный и культурный феномен. С середины XIX века городские усадьбы, единый архитектурный комплекс жилых и хозяйственных построек и садов, утратили свое значение, начали разрушаться и исчезать. Тем, что сохранились к началу ХХ века, предстояло выдержать революцию, войны, сознательное уничтожение “памяти эпохи”. Тем более удивительно, что в центре города, в самом устье знаменитой петербургской речки сохранились во всей красе четыре замечательных усадебных комплекса. Каждая из этих усадеб представляет определенную стилевую и культурную эпоху конца XVIII — начала ХХ веков: родовая усадьба графов Бобринских иллюстрирует период расцвета русского классицизма; усадьба Воронцовых — историзм, преобразованный для великой княгини Ксении Александровны в эпоху раннего модерна; усадьба великого князя Алексея Александровича демонстрирует достижения позднего историзма в его переходе к протомодерну; особняк голландского консула Г. ван дер Пальса — высочайшую строительную и художественную культуру модерна, к которой подошла Россия в начале ХХ века. Е. Жерихова и рассказывает об этих замечательных памятниках архитектуры и культуры, об их создателях и владельцах. Она прослеживает историю каждой усадьбы от петровских времен, от начала строительства города до наших дней. Автор проведет своего читателя по парадным залам и жилым комнатам, заглянет на женскую и мужскую половины, в детские комнаты и комнаты для прислуги. Кажется, нет ни одного обойденного вниманием строения, ни одной детали декоративного убранства, упущенной при этом осмотре. Это тем более ценно, что до сих пор подробные описания этих усадеб не публиковались. В поле зрения автора находятся не только постройки и интерьеры, появившиеся при последних владельцах, но и те, что, сменяя друг друга, предшествовали им на протяжении почти двух столетий. Исследовательница показывает, как в убранстве комнат отражались вкусы и мировоззрение заказчика и архитектора, поступательное движение времени — технического прогресса, моды. Детальное описание сохранившихся — и несохранившихся — памятников материальной культуры, предметов ушедшего быта — только одна часть огромной исследовательской работы, предпринятой автором. Другая часть исследования посвящена владельцам усадеб, чьи судьбы неразрывно связаны с историей нашего города, нашей страны. С 1797-го по 1917-й владели усадьбой в устье Мойки графы Бобринские, родоначальником которых был внебрачный сын Екатерины II и Г. Орлова, сводный брат Павла I, граф Алексей Григорьевич. Графы Бобринские очень ценили свой семейный дом, хранили и не перестраивали на протяжении более ста лет, благодаря чему он и сохранился как один из лучших образцов зодчества эпохи классицизма. В XIX веке салон графинь Бобринских стал одним из центров светской и культурной жизни Петербурга, а на балах танцевала “вся столица”. Частым гостем бывал у Бобринских и Пушкин. Дворец великой княгини Ксении (1875–1960) был подарен ей отцом, императором Александром III по случаю ее бракосочетания с великим князем Александром Михайловичем, внуком Николая I и другом последнего императора и его семьи. Сюда запросто наведывались император и императрица, члены императорской фамилии. Алексей Александрович (1850–1908), четвертый сын императора Александра II, стал владельцем усадьбы на Мойке в 1885 году. Генерал-адмирал, длительное время руководивший русским флотом, ушел в отставку в 1905 году, после поражения русского флота в битве при Цусиме, первом поражении России на флоте за его 200-летнюю историю. Современники этого знаменитейшего бонвивана Европы конца XIX века обвиняли его в казнокрадстве. Его историческая роль, считает Е. Жерихова, ложно оценена отечественными историками, требует вдумчивых исследований. Удивительна судьба Генриха ван дер Пальса: сирота из голландской купеческой семьи, в 18 лет переехал в Россию, где стал преуспевающим предпринимателем, членом совета директоров “Российско-американской резиновой мануфактуры”, голландским консулом. Прослеживая судьбы многочисленных, сменяющих друг друга владельцев усадеб, их домочадцев, быт и нравы обитателей усадеб, автор воссоздает целые пласты отечественной культуры разных эпох. Среди владельцев были государственные деятели и военные, благотворители и благотворительницы, мужчины, посвящавшие свое время земледелию, археологии, инженерии, строительству, спорту, авиации, и женщины, являвшие собою образцы благородства и совершенства. Для них работали замечательные архитекторы. И среди них такие мастера петербургского протомодерна и модерна, как М. Месмахер, Н. де Рошфор, В. Иогансен. Судьбы уникальных памятников прошлого, в силу известных событий покинутых своими владельцами, складывались и складываются по-разному. Планировка и интерьеры дворца Алексея Александровича практически полностью сохранились, реставрация дворца закончена в 2008 году. С 1938 году особняк Г. ван дер Пальса занимает Городской военный комиссариат, в 1988 году там была произведена тщательная реставрация, и это единственное здание, сохранившее до нашего времени декоративное убранство начала эпохи модерна. Во время Великой Отечественной войны в парадную половину дворца Ксении Александровны попала бомба, интерьеры оказались полностью уничтожены. В 1993 году усадьбу признали “памятником архитектуры”, исторических интерьеров там сохранилось мало, но и они не исследуются и не охраняются. Медленно восстанавливается и усадьба Бобринских, занятая филологическим факультетом СПбГУ. Сегодня подобных памятников остались единицы. Выдержат ли они новое испытание — начавшийся передел старинных зданий?