Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2011
Лев Бердников
Лев Иосифович Бердников родился в 1956 году в Москве. Окончил литературный факультет Московского областного педагогического института. Во время учебы сотрудничал с “Учительской газетой”, где опубликовал десять очерков. После окончания института работал в Музее книги Российской государственной библиотеки, где с 1987–1990 годов заведовал научно-исследовательской группой русских старопечатных изданий. В 1985 году защитил кандидатскую диссертацию “Становление сонета в русской поэзии XVIII века (1715–1770 гг.)”. С 1990 года живет в Лос-Анджелесе. Автор трех книг и более 350 публикаций в России, США и Израиле. Лауреат Горьковской литературной премии 2010 года. Почетный дипломант Всеамериканского культурного фонда Булата Окуджавы.
Дресс-код и самовластье
В известном кинофильме “Тот самый Мюнхгаузен” (автор сценария Г. Горин, режиссер М. Захаров) перед нами предстает герцог (его играет актер Л. Броневой), довольно легкомысленный в делах государства, но озабоченный прежде всего одеждой подданных. “Как вы думаете, где мы будем делать талию? — вопрошает этот титулованный модельер. — Два ряда вытачек слева, половина справа. Я не разрешу опускать талию на бедра. В конце концов, мы — центр Европы… Рукав вшивной… Лацканы широкие”. Справедливости ради отметим, что гипертрофированное внимание к костюму — это не просто карикатурная черта незадачливого правителя, возжелавшего разодеть по своему хотению послушное ему население. В российской истории, по крайней мере, три монарха — Петр Великий, Павел I и Николай I, стремившиеся регламентировать все стороны жизни страны, строго предписали подданным, как надлежит им выглядеть и в какое платье облачаться. Эти венценосцы присвоили себе право вводить, разрешать или запрещать ту или иную моду, одежду, прическу. Дресс-коды первых двух монархов охватывали все просвещенное население империи, причем, по словам историка Александра Каменского, “в повышенном внимании к регламентации внешнего вида у Петра стояло стремление к европеизации, то есть к изменению, новации, в то время как у Павла — к унификации, единообразию”. Реформы, осуществленные в этой сфере императором Николаем I, коснулись и иудеев, оказавшихся под российским скипетром после трех разделов Речи Посполитой, и, по разумению сего самодержца, остро нуждались в “коренном преобразовании”. Но обо всем по порядку.
27 августа 1698 года молодой царь Петр Алексеевич, вернувшись из чужих краев, немало шокировал двор, преобразившись в цирюльника, безжалостно кромсавшего стародавние боярские бороды. А затем последовал и высочайший указ, согласно которому бриться надлежало всем, кроме крестьян и духовенства. В случае же если кто расстаться с бородой не пожелает, можно было откупиться, но пошлина требовалась весьма немалая: для дворян она составляла 60 рублей, а для купцов – 100 рублей, для прочих же посадских людей — 30 рублей в год. Облагалась побором при въезде в город и крестьянская борода — она составляла 2 деньги. У городских за-
став дежурили специально отряженные соглядатаи и бойко резали у прохожих бороды, а в случае сопротивления беспощадно вырывали их с корнем. Вскоре, по образному выражению великого Гоголя, “Русь превратилась на время в цирюльню, битком набитую народом; один сам подставлял свою бороду, другому насильно брили”.
Петр ведал, что творил, ибо понимал, что русский человек держится за бороду обеими руками, как будто она приросла у него к сердцу. В течение многих веков народ видел в бороде признак достоинства мужчины, мерило православия, а также символ собственного церковного превосходства над “латинами”, “люторами” и прочими басурманами. О том, что бороду носили Иисус Христос и святые апостолы, говорил в своих евангельских беседах преподобный Иоанн Златоуст. На ее необходимости настаивал византийский богослов Никита Скифит в сочинении “О пострижении брады”. И в постановлениях Стоглавого собора 1551 года ясно сказано: “Творящий брадобритие ненавидим от Бога, создавший нас по образу Своему. Аще кто бороду бреет и преставится тако – не достоит над ним пети, ни просфоры, ни свечи по нем в церковь приносити, с неверными да причтется”. Председатель Стоглавого собора митрополит Макарий называл бритье бород не только “делом латинской ереси”, но и серьезным грехом.
В древнерусской церкви брадобритие считалось хулой на Всевышнего, создавшего совершенного мужчину с бородой; бреющийся объявлялся кощунником, поскольку тем самым выражал недовольство внешним обликом, который дал ему Творец; он желал “поправить” Бога, что было, конечно же, и недопустимо, и преступно. В “Соборном изложении” прадеда Петра I патриарха Филарета, в книге “Большой требник”, находим проклятие брадобритию как “псовидному безобразию”. Считалось также, что безбородость способствует содомскому греху. Весьма воинственно вы-
сказался по сему поводу последний (дореволюционный) русский патриарх Адриан (1627–1700). Вспоминая о тех “счастливых” временах (XVI–XVII вв.), когда за бритье бород не только отлучали от церкви, но и подвергали битью кнутом или ссылкой в отдаленные монастыри, Адриан в “Окружном послании ко всем православным о небритии бороды и усов” приравнивал брадобритников к котам и шелудивым псам.
Но Петр Великий революционно и деспотически порвал с многовековой традицией, стремясь сделать россиян “сходственными на другие европейские народы”. Борода-то и стала знаменем в борьбе двух сторон — реформаторов во главе с царем и сторонников старорусской партии. Монарх стремился перевоспитать общество, внушить ему новую концепцию государственной власти. И брадобритие, как и другие культурные реалии эпохи, было существенным элементом государственной политики. Царь, как отметил культуролог Виктор Живов, “требовал от своих подданных преодолеть себя, демонстративно отступиться от обычаев отцов и дедов и принять европейские установления как обряды новой веры”.
Ножницы великого реформатора безжалостно расправились и с традиционным долгополым и широкорукавным платьем. Появляться в обществе в таком виде теперь не только запрещалось, но также каралось штрафом, и ретивые целовальники резали стародавнюю одежду с тем же рвением, что и бороды. Вскоре все россияне (опять-таки кроме крестьян и духовенства) щеголяли по примеру царя-батюшки в коротких кафтанах европейского покроя. Между тем в глазах благочестивых староверов замена русского платья приобретала зловещий смысл, поскольку именно в таком одеянии на иконах изображали бесов (говорили, что Петр “нарядил людей бесами”), а кроме того, оно олицетворяло собой и откровенное прелюбодеяние. Но император стоял на своем, ибо наряд сей, по словам историка XVIII века князя Михаила Щербатова, “отнимал разницу между россиянами и чужестранцами” и даже чисто внешне превращал московита в полноценного “гражданина Европии”. Таким образом, “чужое платье” (как называл его Петр) знаменовало собой выход на историческую авансцену России “политичного кавалера”, то есть “окультуренного человека”, не только внешне, но и внутренне обработанного по западноевропейским стандартам цивилизованного гражданина.
Понятно, что реформы в области одежды были неразрывно связаны с подготовкой более масштабных преобразований, с преодолением ксенофобии и пережитков старины. Очень точно уловил их смысл поэт Александр Сумароков. “В перемене одеяния… не было Петру Великому не малейшия нужды, — заметил он, — ежели бы старинное платье не покрывало старинного упрямства… Сия есть первая ересь просвещающемуся веку от суеверов налагаемая”. Суеверами Сумароков называет хранителей религиозных и национальных культурных традиций, противившихся петровским новациям. А таковых было немало, и с ними авторитарный царь особо не церемонился. Секретарь прусского посольства в России Йоханн Фоккеродт говорил о защитниках старины, что те “лучше положат голову под топор, чем лишатся своих бород”. Известны случаи (об этом рассказывает инженер на русской службе Джон Перри), когда люди бережно хранили уже отрезанные бороды с тем, чтобы их положили им в гроб, а они предъявили бы их на том свете святому Николаю.
Своеобразной формой протеста против нововведений стал так называемый “самоизвет”, к коему как к последнему средству прибегали отчаявшиеся ревнители древлего благочестия. Так, в 1704 году нижегородец Андрей Иванов прокричал: “Слово и дело!”, а на допросе показал: “Государево дело за мной такое: пришел я извещать государю, что он разрушает веру христианскую, велит бороду брить, платье носить немецкое и табак велит тянуть”. Судьба Иванова трагична: он погиб под пытками. И случай этот далеко не единичный. В том же году в Москве на смотре служилых людей Петр приказал нещадно бить батогами дворянина Наумова за то, что тот не обрил бороды и усов. А жители Астрахани жаловались на строптивого воеводу Тимофея Ржевского: “Бороды резали у нас с мясом и русское платье по базарам, и по улицам, и по церквам обрезывали… и по слободам учинился от того многой плач”. Стихийные протесты астраханцев переросли в настоящее восстание, которое в 1705 году вынужден был огнем и мечом подавлять фельдмаршал Борис Шереметев. Характерно, что одному из бунтовщиков, Якову Носову, сначала обрили и только потом уже отрубили голову: чтобы другим неповадно было! Вот каким лютым способом насаждался петровский дресс-код.
Примечательно, что традиционное русское платье и накладные бороды допускались Петром I только в качестве маскарадных: так обряжали гостей на потешных свадьбах и оргиях Всешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего собора. Уместно в этой связи вспомнить, что после поражения под Нарвой император с горя облачается в крестьянский костюм, казня тем самым себя, и при этом плачет навзрыд. Интересно, что позднее в царской России гимназистов и студентов наказывали, надевая на них крестьянскую, то есть русскую национальную, одежду. Так с легкой руки великого реформатора борода и русское платье были вытеснены из общего обихода.
Своеобразная попытка реабилитировать русскую народную одежду была предпринята Екатериной II (на ее известном портрете 1773 года, гравированном В. Дикинсоном, она изображена в народном кокошнике). И эта ее “русскость” знаменовала собой нечто большее, чем просто наряд. Она была одушевлена высоким патриотическим чувством. Очень точно сказал об этом мемуарист Федор Головкин: “Явная любовь Екатерины к народным костюмам и обычаям вовсе не была причудой с ее стороны; в ее уме жил план снова “обнародить народ” и поднять русских в их собственных глазах”. Однако мода на народный костюм в ту эпоху не привилась даже в узком придворном кругу, не говоря уже о распространении более широком. Ведь Семирамида Севера, позволявшая иногда фамильярно титуловать ее “Твое величество”, никакого специального дресс-кода одежды (разве только для придворных церемониалов) подданным не предписывала. С неугодными модами она боролась методами ненавязчивыми и оригинальными — орудием веселой пародии. Распорядилась, например, нарядить петербургских будочников в кричащие, абсолютно безвкусные узорчатые фраки парижских петиметров, предварительно всучив им в руки предерзкие лорнеты: чтобы русские щеголи увидели и устыдились!
Реанимировать русскую народную одежду в XIX веке тщились русские славянофилы: они не брили бороды, демонстративно носили стародавнее народное платье. Шаг этот был по тем временам достаточно смелым и решительным и воспринимался как вызов современным порядкам. Вот как злословила насчет одного из столпов этого литературно-философского течения язвительная графиня Евдокия Ростопчина: “Хомяков, ходящий 25-ть лет в одной и той же грязной мурмолке, нечесаный, немытый, как Мальбрук в старом русском переводе, гордый и таинственно резкий, как мавританский дервиш среди фанатиков-мусульман, играющий издавна в Москве роль какого-то пророка, мистика, блюстителя веры, православия, заступника небывалой старины, порицателя всего современного, одним словом, — любящего Россию лишь времен Рюрика и Игоря, как человек, который из вящей семейственности выкопал бы скелет своего прадеда, возился б с ним и нянчился, а для него пренебрегал бы и ненавидел бы отца, мать, братьев, жену, детей и проч.”. Хотя в конце XIX века русская знать переодевала в сарафаны кормилец и нянюшек, широкого распространения такая стародавняя амуниция не получила…
По воцарении Павла I все в стране изменилось решительным образом менее чем за сутки: одежда, прически, походка, выражение лиц людей. Прежде всего императором были категорически запрещены детали костюма, даже в отдаленной степени напоминавшие моды французской революции и Директории (красные колпаки, панталоны, жилеты, фраки причудливого фасона, куртки, едва доходящие до поясницы, круглые шляпы и высокие цилиндры, высокие сапоги с цветными отворотами, башмаки со шнуровкой вместо пряжек). В этом монарх видел тлетворный и крайне опасный для России дух якобинства. Подверглись гонениям офицерские шубы и муфты, толстые мужские галстуки, дамские сюртуки синего цвета с кроеным воротником и белой юбкой, разноцветные ленты через плечо, а также прически — тупей (взбитый хохол на голове), бакенбарды, широкие букли и т. д.
Наказание для ослушников павловского дресс-кода было весьма суровым. “Достаточно было императору где-нибудь на улице заприметить жилет, — вспоминает Дарья Ливен, — тотчас его злосчастный обладатель попадал на гауптвахту”. Нередки были случаи, когда новоявленных “якобинцев” лишали чинов и ссылали в Сибирь. Бдительные полицейские бесцеремонно срывали круглые шляпы, а всякий, кто противился, был бит по голове, а затем препровождался в кутузку. Виновному полагалось 100 палок за такое “преступление”. Из-за этой злополучной шляпы в декабре 1796 года из России был выслан именитый дипломат, поверенный в делах Сардинии. Рвали в клочья такую “неуказную” одежду, как фраки, куртки, жилеты и т. д. И никакие объяснения в расчет не принимались.
Зато предписывалось носить однобортные кафтаны со стоячим воротником, треугольные шляпы, камзолы, короткое нижнее платье, напудренные волосы, связанные в косу или сетку, бриджи или чулки, ботфорты, то есть формы прусского костюма. Именно из Пруссии Павел заимствует преувеличенный интерес к муштре, военному строю, регламентации, форме и даже таким ее элементам, как размер косицы и даже ее направление по шву.
Любые мелочи в одежде были для педантичного Павла делом государственной важности. Реформы коснулись цвета кокарды на шапке, окраски плюмажа, высоты сапог, пуговиц на гетрах и т. д. Государь не уставал изощряться в изобретении мельчайших деталей костюма подданных, и подчас для того, чтобы выслужиться, достаточно было явиться на вахтпарад с теми новшествами в форме, которые он ввел днем раньше. И это толковалось не иначе как служебное рвение, усердие, достойное ордена и производства в следующий чин.
Были, однако, смельчаки, не побоявшиеся вынести дресс-коду Павла “модный приговор”. Вот известный остроумец, дворянин Алексей Копьев заказал форму, вроде бы по уставу: и ботфорты, и перчатки с раструбами, и прусская офицерская коса, но все это неимоверных размеров — в преувеличенном, карикатурном виде. И в таком-то шутовском наряде посмел намозолить глаза императору. Тот, понятное дело, вскипел и сперва посадил нахала под арест на сутки, а потом повелел сослать его с глаз долой — в заштатный полк, в Финляндию.
А князь Александр Порюс-Визанпурский учудил кое-что похлеще. Он явился на смотр в большом напудренном парике, нахлобучил треугольную шляпу, припомадил свои длинные, черные усы и лихо закрутил их вверх на прусский манер. Выглядел князь уморительно: толстые телеса неестественно сжимал узкий мундир; резко выдавался живот, хотя и был подтянут широким поясом, на самом поясе болталась длиннющая шпага; форменные перчатки доходили до самого локтя; тощие же ноги тонули в широченных ботфортах. Камуфляж довершала увесистая тамбурмажор-
ская палка. И при этом сей аника-воин еще тужился быстро вышагивать, ну точно как замуштрованный солдат Фридриха Вильгельма I.
— Хотели, чтоб я был пруссаком, — громко сказал он, — ну вот!
Дерзкая шутка не сильно понравилась Павлу. Он заточил насмешника в крепость, а затем предал военному суду. И только благодаря тому, что князь очень натурально косил под помешанного, он избежал ссылки и тюрьмы.
В истории одежды павловские времена называют периодом безвременья. По существу, этот монарх бросил вызов мужской и женской элегантности. От поклонения моде всех удерживали исключительно полицейскими мерами. Именно поэтому на следующий же день после убийства Павла, 11 марта 1801 года, можно было петь отходную и по его дресс-коду. В столицах, как по мановению волшебной палочки, появились прежде опальные круглые шляпы, фраки, жилеты и панталоны — запрещенные Павлом наряды снова властно внедрились в русский дворянский быт…
Если регламентации внешнего вида подданных, предписанные Петром I и
Павлом I, касались преимущественно собственного народа, то Николай I, ничтоже сумняшеся, распространил их на иудеев, поправ тем самым их религиозные и национальные традиции. Этим “жестоковыйным инородцам” он предписал свой собственный дресс-код, иными словами, ворвался со своим уставом в чужой монастырь. На этом стоит остановиться подробнее.
Вообще говоря, попытки ограничить ношение еврейской одежды были предприняты еще в царствование Александра I (тогда польское и немецкое платье обязали носить учеников гимназий и Академии художеств, членов магистратов, а также во время пребывания иудеев во внутренних губерниях империи и т. д.). Но эти правила коснулись лишь горстки российских иудеев.
Николаевский же дресс-код был всеобщим и тотальным. В 1844 году грянуло Положение о коробочном сборе, разъясняющее, что всем и каждому “будет решительно запрещено употребление нынешней еврейской одежды”. Таковая облагалась внушительными налогами, в зависимости от общественного положения ослушника (скажем, в Одессе купец первой гильдии платил 40 рублей в год, второй гильдии — 20 рублей, а третьей — 4 рубля; в Подольской губернии и того больше, соответственно — 250, 150, 100 рублей). За ношение ермолки взимался особый сбор в размере
5 рублей.
Год за годом правила все ужесточались, и в 1852 году явилась обязательная к исполнению инструкция: “1) всякое различие в еврейской одежде с коренным населением должно быть уничтожено; 2) ношение пейсиков строго воспрещается;
3) употребление талесов, тфиллинов и ермолок дозволить только при богомолении в синагогах и молитвенных домах; 4) предписать, чтобы раввины имели одинаковое платье с коренными жителями; 6) обязать раввинов подписками, чтобы они отнюдь не допускали бритья головы еврейками, а с евреек, нарушивших это запрещение, взыскивать штраф”. Далее николаевские кувшинные рыла не поскупились составить скрупулезный перечень “воспрещенной для евреев одежды”, где означили “шелковые, прюнелевые и тому подобные длинные капоты, пояса, шапки меховые или так называемые крымки, и другие без козырьков, исключительно еврейского покроя, короткие панталоны и башмаки… и т. п.”. Строго-настрого воспретили “носить еврейкам на голове обыкновенно употребляемые ими накладки под цвет волос из лент атласа, гаруса и т. п.”. А дабы удостовериться, не бреют ли часом дочери Израиля голову, распорядились чинить сему проверку в местном управлении, в присутствии мужа или ближайшего родственника-мужчины.
Скоро стало очевидно, что многие евреи ни в какую не желали носить костюмы христиан. Как горькую необходимость, жестокое надругательство над их наружностью восприняли иудеи “айзерас гамахус”, сиречь царский указ, обрезать свои “святые пейсы”, снять меховые шапки — штраймеле и нарядиться в кургузое немецкое платье. “Особенно стеснительными, — говорится в одном правительственном документе, — кажутся правила раввинам и другим духовным лицам, поскольку они, в глазах массы, являются хранителями духовных традиций и освященных временем обычаев евреев”. Были даже случаи побега за границу — только бы избежать столь унизительное переодевание! Некоторые изощрялись и надевали на кафтан старозаконную деле — длинный плащ с маленьким стоячим воротником и рукавами чуть не до самой земли. А вместо запрещенных пейсов контрабандным образом отпускали некое их подобие, так сказать, полупейсы. Выходя на улицу, такие полупейсы зачесывали виском на уши (чтобы блюстители порядка не цеплялись!), а дома или в синагоге выпускали из височного плена на надлежащее по иудейскому закону место. И полицейские чины, даже если что и примечали, благодаря щедрым подачкам гвиров (евреев-богачей) смотрели на такие “невинные” нарушения снисходительно: раз пейсы за висками, они вроде как уже и не пейсы — и начальство уважено, и Моисеева заповедь соблюдена.
Русский писатель Николай Лесков признавал, что эти николаевские реформы вызвали большие затруднения для иудеев и дали полицейским чиновникам повод к новым поборам. Характеризуя значение этих реформ, он саркастически заметил, что “драчливая рука офицера или чиновника” научилась “только ловчее хвататься” за еврейские пейсы. А Владимир Короленко в рассказе “Братья Мендель” напоминает о “драконовских мерах прежнего начальства, резавшего пейсы и полы длинных кафтанов”, о “полицейских облавах” и о том, что еврейское общество старым проверенным способом (путем взяток и подношений) иногда все же умасливало недреманных стражей благочиния. Русский историк XIX века Михаил Песковский в книге “Роковое недоразумение: Еврейский вопрос, его мировая история и естественный путь развития” (CПб., 1891) заключил, что “изгнание этих внешних признаков еврейской отчужденности” следовало осуществлять “не такими суровыми мерами… озлоблявшими [иудеев], и заставляя их все более и более уходить в себя, замыкаться в своей среде. Несомненно, что эту печать обособленности и отверженности несравненно удобнее было бы снять более мягкими мерами”.
То, что Песковский именует “обособленностью”, на языке культуры можно выразить словами “национальное своеобразие”. Сохранение специфически еврейского облика, отличного от других народов, заповедано Торой, причем ношение пейсов установлено самим Моисеем: “Не остригай висков на голове твоей кругом и не уничтожай боков бороды твоей” (Левит: Гл. 19. Ст. 27). Принцип хукос-а-гоим (не следовать обычаям иноверцев) провозглашается и в Галахе. “Дома ты ведаешь свое имя, а за пределами дома — свой костюм” — указывает Талмуд (Шабб. 145В.). Набожные иудеи придавали одежде магическое свойство и символическое значение. Например, короткие панталоны заправляли в чулки, чтобы те (упаси Бог!) не достигали земли, ибо это считалось соприкосновением со скверной. По этой же причине нельзя было дотрагиваться до туфель, потому их носили без шнурков и пряжек. Подпоясывались шелковым шнурком, который по идее должен был отделять вышнее и духовное от суетного, что ниже пояса; и пейсы знаменовали собой духовную чистоту. При кажущемся единообразии внешнего облика иудеев разных стран знающие люди по цвету чулок, материалу халата, формы штраймеле и т. д. могли безошибочно распознать происхождение, социальный статус, принадлежность еврея к определенной религиозной группе и даже его семейное положение.
Историк Юлия Кричевская говорит о черных кафтанах, чулках, больших шляпах и ермолках евреев как о “законсервированной норме”, которую им удавалось сохранять “за счет крайней закрытости общин и отсутствия интереса к каким-либо иным нормам, кроме строгого соблюдения своих”. И правда еще во времена варваров известны случаи, когда иудеи готовы были даже лишиться жизни, только бы не надевать ненавистную хламиду язычника.
Однако, веками находясь в рассеянии, евреи не могли не соприкасаться с коренным населением галута, что не могло не отразиться и на их одежде. Когда знакомишься с письменными материалами еврейских религиозных общин Европы XV—XVIII веков, не оставляет ощущение, что правила ношения платья одушевлены прежде всего “скромностью и смирением перед лицом Всевышнего”. Вместе с
тем они вызваны вполне объяснимым желанием не возбуждать у иноверцев ревнивые чувства. Вот Еврейская комиссия, созванная в 1416 году в городе Форли (Италия), предписывает носить исключительно черную одежду; не дозволяет выставлять меха напоказ, а велит их прятать с внутренней стороны; а щеголять в плащах из шелка и вельвета строго возбраняет. Синод Кастильских евреев Вальодолида (Испания) 1432 года объявляет аморальным рядиться в броское платье разноцветных попугайных тонов (ну как не вспомнить здесь слова героя известного романа Лиона Фейхтвангера “Зачем еврею попугай?”). Мужчинам не разрешается носить на руке более одного кольца, а женщинам надевать украшения из жемчуга, бриллиантов и некоторых других драгоценностей. В решениях, принятых Литовским Ваадом 1628 года, указывалось: “Постановлено, чтобы не дарить ни одному жениху, будь он бедный или богатый, ни обручальных рубашек, ни платка (фатшеле), ни полотняной шапки… Ни одна израильская душа, ни мужчина, ни женщина, не должны носить бархатной одежды… Отныне и впредь запрещается из адамашка и атласа делать
верхнее платье всякому… Нельзя в рубашках делать прошивки шире двух пальцев, а те, которые уже имеют таковые, отнюдь не должны их надевать… Тот, кто нарушит одну из вышеозначенных статей, подвергается большому штрафу”. Община города Метца (Франция) в 1690 году запрещает одежду из парчи и тафты; порицает модные стрижки и высокие парики; туфли же приемлет только черного или белого цвета и строго-настрого предупреждает, чтобы еврейскую одежду никогда не шили христиане, дабы не завидовали. А в постановлениях Еврейской общины Франкфурта-на-Майне 1715 года устанавливается строго определенная цена и на само платье, и на материал, из коего оно шьется, и превышать ее строго-настрого запрещалось.
Как это ни парадоксально, но сохранению неповторимого национального облика иудея в странах рассеяния немало благоприятствовали антисемитизм и дискриминационное антиеврейское законодательство. С незапамятных времен европейские правители стремились отгородить евреев от остального населения, запереть в тесных гетто и превратить в париев, чья отверженность должна сразу бросаться в глаза. Согласно решению IV Латеранского собора 1215 года, евреям предписали нашивать на платье особую метку в виде круга. А в 1266 году Вселенский собор в Бреслау (Польша) обязал их носить специальные шляпы и красный нагрудный знак. Сохранились польские средневековые полотна, где иудеи изображены в характерных шляпах. На одной из миниатюр XIII века они предстают с бородами и одеты в характерные жакеты и плащи, и это в то время, когда платье местной шляхты состояло из кафтана и меховой шапки. Однако позже евреи Польши, да и всей Восточной Европы, восприняли эту шляхетскую одежду.
Пиотрковский парламент 1538 года, дабы подчеркнуть отщепенство сынов Израиля, обязал их носить особые береты. А параграф 12 Литовского статута 1566 года гласил: “Да не смеют евреи ходить в дорогих платьях с золотыми цепями, а жены
их — в золоте и серебре. Да не осмелятся носить евреи серебра на саблях и палашах. Одежда их, однако, пусть будет заметна для всякого. Пусть носят они желтые шляпы и шапки, а жены — их повойники из желтого полотна1, чтоб каждый мог отличить христианина от еврея”. Сегрегация иудеев, закрепленная в их платье, продолжалась вплоть до XIX века. Американский исследователь Роберт Бонфил заметил, что скромное одеяние евреев, отражавшее их низкий социальный статус в обществе, сами иудеи вовсе не считали унизительным (как это мнилось их гонителям).
Внешнюю скромность, умеренность они воспринимали как добродетель, как знак собственного превосходства над окружающими в моральном и религиозном отношениях. По словам известного историка костюма Джеймса Лэйвера, “иудеям пытались навязать особую одежду как метку презрения, однако для них она стала знаком чести и достоинства”.
Экипировка российских евреев, какой настиг ее дресс-код Николая I, состояла из кафтана, шубы с откидным меховым воротом и меховой шапки для мужчин; юбки, китайки, кацавейки, шелковой шубки на меху, чепца, повойника для женщин. Такое платье восходило к польскому, причем времен еще XVI века, что дало основание некоторым недоброхотам утверждать, будто евреи присвоили себе чужой наряд и сделали его своей национальной одеждой. Однако еврейские историки костюма говорят о его самобытности. Они возводят такой наряд к облачению своих древних пращуров, занесенному сначала в Вавилон, а оттуда через Персию к арабам и туркам; польская же шляхта подражала моде турецкого двора, которая-то и была изначально заимствована у евреев.
В XVIII веке в многочисленных либеральных проектах реформы быта евреев часто обсуждается вопрос и о ликвидации их внешнего “особнячества”. Во многих странах Европы распахнулись ворота гетто, и иудеи, живущие теперь бок о бок с коренным населением, иногда добровольно рядились в платье христиан. Появились и первые узаконения, призванные унифицировать одежду подданных и сблизить тем самым все населявшие страну народы. Император Австро-Венгрии Иосиф II, ярый сторонник германизации, в своем патенте от 7 мая 1789 года настаивает на смене евреями традиционного костюма, после чего предоставляет им равные права. И король польский Станислав Август призывает иудеев брить бороды и одеваться “по-кавалерски”, дабы они и по внешнему виду выглядели как поляки, хоть и Моисеева закона. Он значительно расширил права иудеев, запретил повышать налагаемые на них городские повинности и даже разрешил держать в доме христианскую прислугу и т. д.
В пользу переодевания евреев высказываются и деятели Гаскалы (Еврейского просвещения) с характерным для них космополитизмом и небрежением к национальным традициям. “Как один из важных пунктов, — говорится в “Еврейской энциклопедии” (Т. IV, Cтб. 196), — маскилим [просветители. — Л. Б.] указывали на введение европейского платья. Они… были убеждены, что внешнее благообразие евреев и замена старозаветного костюма европейским явится важным фактором для более успешного воздействия на евреев”. Особенно настойчивым в требовании упразднить еврейское платье был известный германский маскил Давид Фридлендер.
Не отставали от него и русские ревнители еврейской аккультурации. Вдохновленные примерами тех государств, где ассимиляция евреев привела к расширению их гражданских свобод, они наивно думали, что и Российская империя вослед просвещенной Европе пойдет именно по такому пути. Писатель Мордехай Гинцбург (1795–1846) считал замену еврейской традиционной одежды на русскую панацеей от всех национальных бед. Ему вторил и Вениамин Мандельштам (+1886), также считавший, что “отличие в одежде от других народов” — одна из главных причин “печального состояния” российских иудеев в то время. А автор сочинения “Мысли израильтянина” (Вильно, 1846) Абрам Соломонов (1778–1844), также возжелавший преобразить своих “жестоковыйных” соплеменников, тщился доказать, что их платье вкупе с пейсами и ермолками – это якобы “древняя польская мода”, которую они лишь по какому-то досадному недомыслию считают своей. При этом Соломонов апеллирует к Талмуду, где, по его словам, евреям не предписывается “никакой одежды, кроме бурнуса”. “Поляки же, — развивает он далее свою мысль, — сами беспрерывно меняя покрой платьев, никогда не позволяли жидам подражать себе в модах и принуждали их для оскорбительного отличия отверженного племени оставаться при первом костюме и переименовали его в жидовский”.
Характерно, что те же самые резоны в пользу замены еврейского платья на новое, европейское, приводили и николаевские чиновники (не исключено, что такую аргументацию им и подбросили маскилы). Власти настойчиво разъясняли, что таковая одежда была привнесена иудеям извне и начисто лишена национальной специфики. В записке, представленной 11 января 1841 года в учрежденный правительством Комитет для определения мер коренного преобразования евреев России, говорилось: “Не имея ничего общего с религиозными учреждениями [евреев], одежда сия есть древняя польская, которую поляки, изменив во время разных политических переворотов, сохранили евреям для отличия их от господствовавшего народа. Сие вредное отличие в одежде полагает резкую черту между коренными жителями и евреями и, так сказать, отталкивает их, как народ презренный, от всякого сообщения с христианами”. Из сего можно заключить, что российское правительство, выступая против “вредного отличия в одежде”, стремится развеять заскорузлые представления об иудеях как о “народе презренном”. А покончив с этим “вредным отличием”, иудеи обретут те же права, что и “господствующий народ”, или, по крайней мере, социальный их статус повысится.
Здесь уместно вспомнить необычайно мягкое отношение к евреям Наполеона Бонапарта. Как-то в одном городе он приметил среди восторженно встречавшей его толпы людей в желтых головных уборах, в желтых нарукавниках и с шестиконечными звездами на груди. Ему объяснили, что это опознавательные знаки евреев, кои те обязаны носить вне стен гетто. Наполеон немедленно распорядился и нарукавники снять, и желтые шапки заменить обыкновенными, и ворота гетто открыть. Он объявил, что отныне иудеи вправе жить там, где им хочется, — словом, сделал их полноправными подданными Франции. “Я желаю, чтобы к евреям относились
как к братьям, как если бы все мы являлись частью иудаизма”, — провозгласил он. Наполеоном был восстановлен Синедрион — верховный орган еврейского духовного законодательства, упраздненный римскими завоевателями Иудеи в 73 году новой эры.
В России не произошло ничего похожего. Царствование Николая I ознаменовано для евреев ограничениями в передвижении, изгнаниями из городов, тяжким податным бременем, непомерными рекрутскими наборами, печальной памяти “велижском деле” и “мстиславском буйстве” по обвинению в ритуальном убийстве и т. д. В ту эпоху было издано около 600 (!) законодательных актов о евреях. Вот что говорит историк: “В первой половине XIX века правительство пожелало уничтожить положение, превратившее евреев в касту. По тогдашнему обыкновению, думали изменить это положение только распоряжениями. Приказали снять традиционные лапсердаки и ермолки. Евреи сняли. Приказали обрезать пейсы. Евреи обрезали. По существу, ничего не изменилось”. Более того, после переодевания сынов Израиля правовое их положение не только не было облегчено, но даже ухудшилось. Достаточно сказать, что именно в тот момент, когда были осуществлены правительственные меры по приобщению евреев к общей культуре, последовало секретное высочайшее повеление о запрете их приема на государственную службу (хотя это разрешалось действовавшим законодательством).
А что сталось с одеждой иудеев дальше? Автор “Владычного суда”, “Жидовской кувырколлегии” и “Ракушанского меламеда”, знаток еврейского быта Николай Лесков в 1883 году свидетельствовал: “Широкополые шляпы с опушью и ермолки держались очень долго и по местам не совсем еще выветрились; длиннополые охабни нашли компромисс в длинных сюртуках по щиколотку, а лапсердаки и цицисы уступили не настояниям полиции, а “австрийской моде”. Венский более изощренный вкус в это время очень кстати изобрел “аккуратненькую лапсарду”, которую любой франт может носить, не опуская их наружу, при еврейском платье. Удобная мода эта перешла к нам через Броды сначала в Дубну, потом в Ровно и, наконец, разлилась повсеместно благодаря большому сочувствию всех еврейских щеголей, давно наскучивших хохлатыми цицисами и лапсердаками. Но старшее поколение ветхозаветных так и доносили свои лохмотья до износа… Те же евреи, которые пытались промышлять… в великоросских губерниях, сами попрятали свои лапсердаки. Они также охотно стригли пейсы (стригались по адесску!) и носили такие сюртуки, какие по сей день носит русское степенное купечество. То есть, вращаясь среди русских, сами не хотели отличаться от них ни видом, ни одеждою, которую в черте оседлости с них приходилось снимать почти насильно”. Однако, по словам Лескова, и в русском платье распознать иудея труда не составляло: “И теперь у еврея особенный нос, свой угол глаз, и по-своему на нем сидит его длиннополый сюртук”.
Между тем евреи-ассимиляторы всячески восхваляли дресс-код Николая I, объявляя его благом для единоверцев. “Государь, — вещал в 1881 году одесский городовой раввин Симон Швабахер, — видел их исключительное положение в обществе и отнял у них отличавшие их принадлежности — прически и костюмы, для того, чтобы они меньше выдавались из массы. Близорукость тогдашнего поколения видела в относившихся к этому указах — несчастие. Но ножницы, обрезавшие им пейсы совершенно, а кафтан наполовину, проникли в тело… И теперь, судя по всей совокупности последствий, едва ли можно не признать, что этим путем были пробуждены дремавшие силы евреев и подготовлены к лучшему будущему”.
А русско-еврейский писатель Лев Леванда (1835–1888) в публицистическом сочинении “Переполох в Н-ской общине” (1875) аттестовал противников переодевания ханжами, одержимыми “тупоумием и мракобесием”. Он втолковывал соплеменникам: “Поймите же, что этим указом Государь Император хочет поднять вас в ваших собственных глазах и в глазах прочего населения империи”. “[Платье]не дело религии, — взывал он далее к “фанатизированной толпе”, — Бог смотрит на сердце и совесть, а не на одежду”. И полицейские репрессии писателя нисколько не смущали. Чуть ли не сочувствием, хотя и с некоторой долей иронии, пишет он о том, как “на всех улицах, на известных дистанциях, расставлены были десятские, вооруженные ножницами, имевшие назначение стричь пейсы и подрезывать длинные балахоны. На помощь десятским прикомандированы были солдаты пожарной команды… Глядя на серьезные лица нижних полицейских чинов, можно было думать, что последние расставлены для какой-нибудь серьезной цели — отражения неприятеля или чего-то в этом роде”. Завершает очерк вполне благостная картина: “Не прошло и двух месяцев, как евреи уже помирились с новым костюмом и стали находить его практичным и приличным. Что же касается женщин, то они просто без ума были от нового фасона своих платьев… Старый фасон возбуждал в них смех и отвращение. Они от него отплевывались”.
А в художественном очерке “Пейсы моего меламеда” (1870) Леванда покусился на обожествляемые старозаконниками дореформенные “святые пейсы”. Расставание с ними воспринимается местечковым меламедом как настоящая трагедия, ибо без них он — ничто, пшик, зеро. “Это было все равно что вообразить себе человека без головы, пейсы меламедствовали, на пейсах держался весь хедерный порядок, только пейсам удалось победить гордое сердце вдовствующей Ривки”. Пейсы, подобно Носу гоголевского майора Ковалева, становятся одушевленными и приобретают самодовлеющий характер. “Они были длиннее любой девичьей косы, темнее вороного крыла и курчавее бараньей шерсти… Казалось, что вся личность моего меламеда ушла в его пейсы; казалось, что природа, созидая его, истратила все свои творческие силы для образования одних пейсов; потом, спохватившись, что забыла о нем самом, она из обрезков взяла и на скорую руку сшила нечто похожее на манекен и таким образом выпустила на свет пейсы с подставкою из человеческой фигуры… Задавшись мыслью — создать не человека с пейсами, а пейсы с человеком, она выполнила сию задачу мастерски”. Писатель рисует оригинальный “образ двух черных, как смола, змей, впившихся в виски нашего тирана”. Лишившись пейсов, “развенчанный меламед” не только являет свое полное духовное банкротство, но и претерпевает всяческие злоключения: по требованию полиции его как бродягу выдворяют из местечка. Покидая родные пенаты, “по привычке он ежеминутно поднимал руку, чтобы погладить свои пейсы, но не находя их, он опускал ее, часто вздыхая”. Заметим, однако, что в действительности пейсы держались у евреев Российской империи достаточно долго. Известно, что во время посещения Польши в 1870 году император Александр II, завидев пейсатых хасидов, потребовал строжайшего и неукоснительного исполнения запретительных законов своего родителя…
Прошли века. Нынче прежнюю одежду восточноевропейского типа носят лишь ортодоксальные ашкеназские евреи Иерусалима, Амстердама, Нью-Йорка и некоторых других городов. Пейсы и парики (для женщин) носят, как правило, религиозные иудеи. А вот такая характерная особенность еврейской одежды, как скромность, прошла через столетия и сохранилась до наших дней. Показательно, что главный раввин России Берл Лазар высказался недавно в пользу общественного соглашения о скромности в одежде как для мужчин, так и для женщин (подчеркнув при этом, что речь может идти только о добровольном убеждении). Слова нынешнего духовного лидера русского еврейства освящены исторической традицией. Но и в наши дни основные требования Галахи относительно одежды иногда соблюдаются и в Израиле, и в странах диаспоры. Немалое число еврейских женщин отказывается от ношения брюк, дабы не уподобляться мужчинам (аналогичный запрет в отношении женской одежды существует и для мужчин). Отвергают они и открытое платье, обнажающее колени и локти. Впрочем, как и встарь, каждая община по-своему регламентирует и длину юбок и рукавов, и плотность ткани, и цвет одежды, и толщину колготок и чулок (которые во многих общинах считаются обязательными в любую погоду, включая сорокаградусные израильские хамсины) и т. д. 2. Приходится, однако, признать, что одежда абсолютного большинства современных евреев ничем не отличается от одеяния окружающих.
Точно так же как русское платье, вытесненное Петром Великим из общего употребления, в наши дни воспринимается как фольклорное, но никак не обиходное и повседневное, хотя рубаху типа косовортки с воротником-стойкой (как правило, черного цвета) можно иногда приметить на сходках почвенников и “патриотов”. Классическая же косовортка, под кушак, отыскивается разве что в лавке старообрядческой церкви. Культуролог Сергей Строев сетует, что правителям России “одеть что-то русское, национальное пока слабо”, и поминает добром Никиту Хрущева с его рубашкой-вышиванкой (прозванной в народе “антисемиткой”). Он призывает привнести в современный костюм и сделать модными характерные элементы русской национальной одежды. И надо сказать, в советское время модельеры подчас эксплуатировали народные мотивы, правда, с уклоном в этнографичность. Достаточно назвать блистательную Надежду Ламанову или Вячеслава Зайцева, который в 60-е годы реабилитировал среди прочего ивановские ситцы. А в нулевые их коллега Денис Симачев представил давно забытую толстовку и павловопосадские платки. Следует, однако, заметить, что народный убор все же не получил в современной России полные права гражданства, разделив тем самым судьбу не принятого массами старого еврейского костюма.
Казалось бы, дресс-коды Петра Великого и Николая I восторжествовали (с поправкой на бороды, которые вопреки запретам вошли в обиход). Но означает ли это, что жесткий самовластный диктат в сфере моды и наружности человека оправдан? Следует ли брать за образец, скажем, маоистский Китай, где в ходе “культурной революции” 1966–1976 годов и мужчины, и женщины под страхом жестокой расправы все как один переоделись в одинаковую бесполую синюю одежду со значком с ликом “великого кормчего” в петлице? Гонения на мусульманский хиджаб и паранджу в “просвещенной” Европе, а именно Бельгии и Франции, тоже не сильно впечатляют. Да и положение, при котором женщинам без головного платка возбраняется появляться на улице, а одетых “неподобающим образом” забивают камнями или обстреливают из пейнтбольных ружей, тоже не вызывает одобрения.
Важно осознать, что никакая цель не оправдывается негодными средствами. Диктат, насилие, репрессии — плохие помощники делу, которое можно решить доброй волей и без принуждения. Тем более что ныне, в эпоху глобализации, в сфере костюма и моды происходит вполне органичный процесс нивелирования и стирания национальных границ. Потому сегодня, когда высокий церковный иерарх призывает власть употребить, отменив богопротивные шорты и мини-юбки и введя общероссийский дресс-код, перед глазами вдруг возникает держиморда былых времен с остро заточенной бритвой наперевес.
Примечания
1 Примечательно, что платье и нашивки желтого цвета, традиционно ассоциирующиеся в Европе с еврейством (достаточно вспомнить желтые звезды с надписью “Jude” на одежде узников гитлеровских концлагерей), в странах Азии обрели иной культурный смысл. В императорском Китае, к примеру, желтый цвет считался цветом высокого правителя. Только монарх и члены его семьи имели право носить желтую одежду и ездить в желтых паланкинах. Почти все предметы, которыми пользовался богдыхан, были желтого цвета. Последний маньчжурский император Пу И писал в своих мемуарах: “Каждый раз при воспоминаниях о детстве перед глазами всплывает сплошной желтый туман: глазурованная черепица на крыше — желтая, паланкин — желтый, подстилки на стульях — желтые, подкладки на одежде и шапки, кушак, посуда, ватные чехлы для кастрюль, обертки для них, занавески, стекла — все желтого цвета”.
2 Следует отметить, что в некоторых ультраортодоксальных анклавах Израиля борьба за скромность одежды доводится до абсурда и принимает подчас клинические формы. В Иерусалиме и Бейт-Шемеше существуют сектантки, которые носят паранджу и черные перчатки до локтей, чтобы прикрыть каждый миллиметр тела, а некоторые из них используют вместо перчаток носки, чтобы нельзя было увидеть даже отдельных пальцев.