Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2011
ДОМ ЗИНГЕРА
Наталия Соколовская. Любовный канон: Повести, рассказ. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011. – 320 с.
Повесть, давшая название книге, – это три истории любви и утрат, от лица одной из трех героинь повести и ведется рассказ. “Соната Бури в переложении для молодой женской судьбы”. Музыкальный ритм повести, где через всплески радости нарастают трагические ноты, отражен в названии. Автор предваряет повесть пояснением: канон – правило; музыкальная форма, в которой основная мелодия сопровождается подобными ей, вступившими позже. Основной лейтмотив: “Слушай, дорогая, надо любить. Любить – страшно, но только любовь делает нас людьми”. Имя героини, произносящей эти слова – Медея, – отсылает к древнему мифу. Тема Медеи, потерявшей своего Ясона, органично включается в ткань повествования, придавая душевным переживаниям героинь фатальную закономерность. Как жить Медее, потерявшей своего Ясона? Как жить, если среда обитания, в которой нет любимого, для жизни не пригодна? Но выживают: “а что им сделается, бывшим богиням”, погруженным в “неподвижные бесконечные воды, где жизнь и смерть равны друг другу?” В цикле повестей “Третий подъезд слева” героями являются жители одного подъезда, выступающие то как главные персонажи, то как второстепенные. Это придает маленьким повестям объемность, появляются дополнительные штрихи для понимания характеров, судеб. Композиционно повести построены очень умело: временны2е переходы создают целостное пространство бытия, достоверно прочерчены линии жизней, обозначены точки их преломления, пронзительно-щемящие, открытые в “продолжение судеб” концовки. Могильщик в нарушение инструкций бесплатно помогает старику подзахоронить прах жены (“Вид с Монблана”). Крикливая и вздорная дворничиха, враждующая с соседями по площадке, беженцами из Сумгаита, на пепелище сапожной мастерской одного из них стирает сохранившуюся на стене надпись “Смерть хачам! Россия для русских!” (“Сука в ботах”). Герои повестей на удивление (для нашего времени) обыденны в своих профессиях: врач, библиотекарь, учительница музыки, посудомойка, бывшая дворничиха, ставшая “работником клининговой службы” – уборщицей в великолепном новом торговом центре с бутиками (исключение составляет яркая героиня повести “Винтаж”, художник по костюмам). Личные драмы героев, их тончайшие психологические переживания, движения души, выливающиеся в поступки, – в центре внимания автора. У каждого – свой характер, обусловленный жизненным опытом, происхождением и даже внешностью. Раскрывая внутренний мир своих героев, Н. Соколовская в то же время доподлинно прорисовывает закрепленные в сознании героев приметы времени и времен – от блокады до наших дней. Так героиня “Любовного канона” вспоминает, как в 80-е годы родители “навязали” ей самым жестоким образом инженерный вуз: “среди аргументов “за” были и надежная специальность, и верный кусок хлеба, и нужность профессии… Спустя время уже вдогонку будет доноситься что-то про непрерывный стаж, потому что разрыв больше месяца влияет на больничный и на пенсию… Наставления, “основанные на жизненном опыте, но имеющие к сути вещей отношение гораздо меньшее, чем вспышка сверхновой к морским приливам“”. Так погружается в молчание старик, ребенком переживший блокаду: “Старость вернула ему ощущения той блокадной зимы. У него не оставалось внутреннего ресурса, чтобы реагировать на обращения к нему”. “Это проза штучная. Проза точных кинжальных деталей. Проза легкого дыхания, преодолевающего тяжесть материала…” – такую оценку произведениям Н. Соколовской дал профессор СПбГУ Игорь Сухих. Проза, хорошая проза, где выверено каждое слово, проза, рассчитанная на человека и рассказывающая о человеке и о неисчерпаемых запасах доброты в людях , – действительно редчайшее явление в наше время.
Илья Стогоff. Русская книга (Тринадцать песен о граде Китеже). М.: АСТ; Астрель, 2011. – 243 с.
Кто они русские, откуда есть, кто будет тебе “свои”? Таким вопросом задался писатель Илья Стогоff, он же телеведущий, музыкальный обозреватель и богослов. В поисках ответов он отправился в путешествие в далекое прошлое, в Древнюю Русь. Исследовал уютную русскую глубинку, где сохранились древнерусские города, ни об одном из которых точно вроде бы и не известно, кем и когда он был основан: Киев, Ярославль, Муром, Переславль, Ростов, Суздаль, Новгород Великий. Заглянул в Саранск и Дербент. Прошел по следам трех былинных богатырей. Посетил древние священные капища, где и сегодня проходят языческие обряды, наведывался в старейшие монастыри. Музыкой звучат старинные названия: Ярилина Плешь, река Лыбедь, Пловучее озеро, Юрьев монастырь, Покровский. Он уделял внимание причудам религиозных форм в России: язычество, христианство, ислам. И сделал вывод, что “и татарский ислам, и русское православие очень мало напоминали то, что под этими словами обычно подразумевается”. Очарованный странник, он собирал легенды, предания, отголоски древнейшей старины. Беседовал с руководителями археологических экспедиций в русской глубинке, историками, профессорами, специалистами по Древней Руси и “специалистами по Илье Муромцу и Алеше Поповичу” и даже с судебными медэкспертами. Сквозь смех и слезы постигал “особенности национальной археологии”, ее загадки и чудеса, благодаря которым о собственной стране, о ее древности средний человек знает меньше, чем о Тутанхамоне. И попытался разобраться, как в России “открывали собственную историю”, интерес к которой пробудился только в XVIII веке. Он сделал все, что в силах человека медийного. Путь проделан немалый, но постичь историю земли Русской Илья Стогоff не сумел. Чуть отклонившись от школярской тропы, он заблудился среди фактов, не то чтобы неизвестных, но в школьных учебниках не упоминавшихся или упоминавшихся вскользь. На него обрушилась Великая степь, где, словно в бурлящем котле, сосуществовали половцы, тюрки, славяне. Он был заворожен “обнаруженной” им могучей Волжской Булгарией, вроде бы бесследно, паче града Китежа, сгинувшей в веках и уж в учебниках точно. Он проникся сочувствием к финно-угорским народам Залесья – будущей Владимиро-Суздальской Руси, из-под руки великих булгарских каганов перешедших под власть “колонизаторов”, князей Киевской Руси. И засомневался, можно ли их назвать русскими, слишком много кровей в них намешано, в том числе и степных народов, и кавказских. А Александр Невский вообще разговаривал на кипчакском языке. Но больше всего Илья Стогоff обиделся на школьные учебники: зачем в них лгали, что Батый мечтал захватить Залесье, которое в те годы еще даже не называлось Россией? Да зачем Повелителю Вселенной нужен был этот нищий, Богом забытый край? Он, степняк, желал жить в степи, стать единственным господином Половецкой степи. Это худородные залесские князья Ярославичи, алчущие утвердить свое первенство над многочисленной родней, навязали ему союз. Впрочем, союз оказался взаимовыгодным: одним нужен был свой человек в лесах, куда ходить монголы боялись, другим – сабли, лучшая в мире конница и военная сила, чтобы возвыситься над князьями-соперниками и укрепить свою династию. Но позвольте, о своеобразии союза Великой степи и Древней Руси, Орды и древнерусских князей, об особенностях “монголо-татарского ига” немало сказано Львом Гумилевым. Труды Льва Гумилева побудили человека читающего усомниться и в самом монголо-татарском иге (сам термин появился только в XVIII веке), и в пагубном влиянии этого самого ига – психология рабов! – на менталитет русского народа. И совсем не понял Илья Стогоff, как и почему в черемисских болотах и дебрях возвысилось именно государство Московское. И это при том, что процветали и Господин Великий Новгород, “самый русский город”; и Полоцкое княжество, ставшее под властью Гедиминовичей Великим княжеством Литовским и Русским. В трактовке Стогоffа нерусскими оказываются и Андрей Боголюбский, разоривший Киев еще до прихода монголов, и Иван Грозный, разгромивший Великий Новгород, нерусскими являются и города: Киев, Чернигов, Полоцк. Илья Стогоff так и не нашел единого русского народа, история для него обернулась химерой. “Прошлое любой страны – это такой рукав, в котором можно отыскать туза на любой вкус”. Да, в истории формирования всех государств есть свои драматические тайны, свой часто кровавый опыт смешения народов и языков, свои “злодеи и герои”, в истинном облике которых не так-то просто разобраться. Россия не исключение. Не надо пугаться и “особого пути России”: у каждой страны этот путь свой, особый. Он обусловлен природой, климатическими условиями, географией, народами, ее населяющими, творящими ее историю и мифы, народами, готовыми защищать свою Родину. По Стогоffу получается, что защищать нечего и некому. Хорошо, что наши предки не читали исторических экзерсисов а la Стогоff, верили, что и страна у них есть, и есть народ русский. Можно сколько угодно перетасовывать хорошо известные факты, обнаруживать новые, не вписывающиеся в традиционные схемы, извлекать из запасников “истории” когда-то сознательно туда задвинутые, догадываться о причинах, почему это было сделано. Но никакие трактовки не отменят уже состоявшейся истории России. Нынче в России история стала полем битвы, подключиться к которой спешат “воины” всех мастей и разной степени маститости. Любопытно, что обусловило появление этой книги: желание модного писателя выступить на “модную” тему или желание провести независимое расследование (тут ему явно “дыханья не хватило”). И чем продиктована позиция автора: сознательный выбор “знамен”, под которыми он выступает в решительной битве за историю (“мочи историю, мочи героев, мочи святых”), или – и это очень печально – мы имеем дело с той самой “расщепленностью” исторического сознания, жертвой которого он и стал. “Своих” Илья Стогоff все-таки нашел: объединяться надо не по национальному, а по религиозному принципу. Оно и верно, от разделения по национальному принципу – одна беда. Но ведь и разделение по религиозному тоже к добру не ведет.
Грэм Джойс. Скоро будет буря: Роман / Пер. с англ. В. Яхонтовой. СПб.: Азбука. Азбука-Аттикус, 2011. – 352 с.
Психологический триллер, не перегруженный кровавыми подробностями и трансцендентными откровениями. Большая компания англичан приезжает отдыхать на юг Франции и поселяется в старом особняке. Две супружеские пары (у одной из них два ребенка, две маленькие девочки, старшей – одиннадцать лет) и одинокая молодая девушка. Типичное для отдыхающих времяпровождение: каждый день после обеда – сон, сиеста, дремота “под горячей-горячей машиной солнца, ползущей вплотную к пересохшей земле”… Поездки в ресторанчики в окрестные городки, знакомство с местными достопримечательностями, в число которых входят и пещеры с доисторическими рисунками на стенах. И омрачает отдых убийственная жара августовских дней, преддверие грозы и ураганов. Электрическое напряжение в атмо-
сфере и наэлектризованная атмосфера в доме. Джеймс, отец семейства, преуспевающий владелец рекламной кампании, приглашая в Дордонь друзей (друзей ли?) и бывшую любовницу, рассчитывал, что присутствие посторонних убавит жар в кипящем семейном огне. Не получилось. За обыденностью происходящего подспудно тлеют эротизм и смутное ощущение угрозы. Тирания самого Джеймса, борца за совершенство и любителя исправлять чужие промахи, выливается в утомительные для окружающих бесконечные придирки и брюзжание. Одна из героинь восстанавливает в памяти свою фантасмагорическую, невероятную любовную историю, длинную, вполне готическую. Недобрые намерения скрываются за добродушной маской одного из героев. Остро ощущают напряжение в доме, между отцом и матерью, маленькие дети, считая причиной всех неприятностей самих себя. А тут еще таинственная наставница обучает одиннадцатилетнюю Джесси выпускать ангелов из зеркала, тайком от всех ведет с ней недетские разговоры о сексе, об ангелах и демонах внутри каждого человека, о погоде: “Лица людей меняются, изменяются их тела, кровяное давление, обмен веществ в их организмах. Воздух в это время наполнен ангелами и демонами, выходящими наружу из людей”. И понимает Сабина, мать девочки, что кто-то из женщин отравляет ум ее дочери, кто-то из их компании исподволь овладевает душой Джесси, девочки умной, но неуравновешенной, склонной к диковатым поступкам, наблюдающейся у психиатра. И – “до какой степени наставнице – действительно добросовестной наставнице – дозволено быть откровенной с развитой не по годам девочкой, шокирующей родителей вопросами о некрофилии и “золотом дожде“?” Тонкий психолог Г. Джойс, виртуозно препарируя страхи и внутрисемейную ненависть, встает на защиту хрупкого мира ребенка. Вопрос стоит так: должны ли дети знать всю правду о мире взрослых, и когда эта правда перестает быть опасной для них? Из диалога Джесси и ее наставницы: “Взрос-
лые – почти все взрослые – полагают, что детей нужно ограждать от правды. Вот они и лгут, когда речь идет о таких вещах, которых они сами обычно боятся: секс, наркотики, религия, любовь, ненависть, язык погоды… и то, что приходит из зеркала. Они думают, что тебе будут легче жить с ложью. – Почему? – Потому что, по их мнению, если они будут правдивы, то украдут у тебя какую-то часть детства. Им кажется, что правда отравит тебе детские годы. – Но иногда бывает лучше чего-то не знать, верно? Я же могу это понять, а мне только одиннадцать”. Г. Джойс иронично замечает: “В цивилизованном и регламентированном мире непреложным законом должно быть сохранение общественного равновесия и подавление разрушительных стимулов, и для выполнения этих условий необходимо жить, не выставляя напоказ подробности собственного бытия”. Уродливые “подробности” этого самого бытия, свои секреты, порой тщательно затушеванные, скрывает каждый из героев этого романа: бывший наркоман и бывшая готка, безмерно сдержанная мать семейства и разочарованная девушка, одержимый жаждой лидерства Джеймс и даже маленькие девочки. В книге использован классический прием: ограниченное пространство, разные характеры, тайна, и не одна. С середины романа действо – неторопливое, медлительное в начале – набирает стремительность и динамику. Свою движущую сюжет функцию исполняет и погодный фон, движения в атмосфере, циклоны и антициклоны – “безостановочное кружение в извечных попытках урегулировать и выровнять то, что никогда не может быть ни урегулировано, ни выровнено”. Не может быть ни урегулировано, ни выровнено — ни в природе, ни в человеческой жизни. Кто-то в этом романе одержим демоном, а кто-то беседует с ангелами, но, в конце концов, “ангелы и демоны – это силы, сокрытые в каждом из нас, и надо быть очень осторожным, когда разбудишь их ненароком”.
Семен Резник. Запятнанный Даль. Мог ли создатель “Толкового словаря живого великорусского языка” быть автором “Записки о ритуальных убийствах”? СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2010. –
128 с.: ил.
Историко-документальное расследование, в котором устанавливается авторство так называемой “Записки о ритуальных убийствах”, где зловещий средневековый миф об убиении евреями христианских младенцев и употреблении их крови переносился на русскую почву. Впервые “Записка” была издана анонимно в 1844 году, а с 1913 года многократно выходила и продолжает выходить под именем Владимира Ивановича Даля, создателя “Толкового словаря живого великорусского языка”. Как же имя Даля оказалось пристегнутым к мракобесному трактату, и кто был его истинным автором? Филологическое расследование принимает вполне детективный характер, с замысловатым сюжетом, хитросплетениями, героями благородными и персонажами весьма зловещими. Появление в недрах Министерства внутренних дел “Розыскания о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их” было вызвано событиями в городе Велиже, где по навету невежественных, неграмотных баб более сорока евреев было обвинено в ритуальных убийствах. Дело, начатое и заглохшее было при Александре I, вновь получило ход при Николае I. Детальный анализ материалов велся под руководством адмирала Н. С. Мордвинова, возглавлявшего в Государственном совете Департамент гражданских и духовных дел. Пять раз велижское дело обсуждалось на заседаниях департамента, в Общем собрании ему было посвящено еще 4 заседания. В итоге Государственный совет вынес оправдательный приговор всем обвиняемым. Это был своеобразный демарш по отношению к Николаю I, допускавшему существование “тайны крови”, таинственных ритуалов, изуверских сект у евреев. Расследование вопроса о еврейских ритуальных убийствах “до корня” было поручено Департаменту иностранных вероисповеданий Министерства внутренних дел, итогом расследования стала служебная записка о ритуальных убийствах, не предназначенная для широкого распространения. Да и у государя интерес к данному вопросу угас за отсутствием новых фактов. И затерялась бы она в пыльных архивах министерства, если бы кому-то не понадобилось извлечь ее на свет Божий, а затем и приписать ее авторство В. И. Далю, для придания весомости, очевидно. Казалось бы, какое значение имеют дела таких давно забытых дней сегодня, когда над обществом нависла отнюдь не угроза “убиения евреями младенцев”, а вполне конкретный кровавый международный терроризм? Ведь еще при Николае I само представление о том, что верующие евреи якобы нуждаются в христианской крови для отправления религиозных обрядов, в решении Госсовета квалифицировалось как “нелепое”. Но нет, фальшивка распространяется и сегодня, переиздается под именем Даля, широко цитируется в Интернете. По наблюдениям С. И. Резника, прозаика, историка, публициста, специалиста в области советского и российского антисемитизма, живущего с 1982 года в США, обращение к этой псевдоработе Даля превышает количество обращений к самому словарю, а сама записка вносит немалую лепту в развитие антисемитизма. Об антисемитизме как проблеме не только социальной, но и психологической подробно сказано С. Л. Фирсовым, доктором исторических наук, профессором СПГУ в предисловии к книге “Старые страсти как новые вызовы”, в обращении к читателю самого автора. И все-таки в исследовании С. Резника в первую очередь необычайно интересен исторический фон, яркие характеристики множества интереснейших реальных личностей, среди которых и адмирал Н. Мордвинов, и руководитель Департамента ино-
странных вероисповеданий тайный советник В. Скрипицын, и. конечно, сам
В. Даль… Уникальна и аналитическая работа, проделанная автором: анализ историко-литературный, сравнительно текстологический. Сопоставляются тексты самого “Розыскания о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их” и “Исследования о скопческой ереси”, принадлежащего В. Далю, сопоставляются лексиконы словаря с обеими работами. Автор приходит к выводу, что “Розыскание” и “Исследование о скопческой ереси” отличаются друг от друга по всем мыслимым параметрам: по литературному стилю, по объему и качеству привлеченного материала, по глубине его осмысления, по эрудиции и кругозору авторов. По тому, наконец, что эти авторы имели противоположные воззрения на одни и те же или сходные события и явления. Поэтому эти работы никак не могли быть созданы одним и тем же лицом. Опровергает тождество авторов и обращение к Словарю Даля. Итоговый вывод: Владимир Иванович Даль, создатель знаменитого “Толкового словаря живого великорусского языка”, к мракобесной записке отношения не имеет. Подлинный автор ее установлен.
Алексей Холиков. Дмитрий Мережковский: Из жизни до эмиграции: 1865 – 1919. СПб.: Алетейя, 2010. – 152 с.: ил.
К началу 1910-х годов Мережковский (1865 – 1941) был хорошо известен как писатель не только в России, но и за ее пределами. Его первые романы переводились на французский, английский, немецкий, итальянский. Интерес к его творчеству проявляли даже японские читатели. Популярность в России и за рубежом позволила Мережковскому издать с 1911-го по 1914 год два полных собрания сочинений, при этом он, естественно, не собирался заканчивать творческую деятельность. Он сотрудничал во многих газетах и журналах, в основном – либеральных, но газетно-журнальная поденщина не мешала Мережковскому заниматься художественным творчеством и вести бурную общественную и литературную деятельность на родине, где он играл видную роль в культурной жизни Петербурга рубежа XIX – XX веков. И в частых заграничных путешествиях – неотъемлемой части совместной жизни Мережковского и Гиппиус — Мережковские оставались в центре литературных и общественно-политических событий. По понятным причинам – эмиграция, полное и активное неприятие новой власти – “Мережковский долгие годы оставался на задворках литературы. Стоит ли говорить, что в советское время облик писателя искажался до неузнаваемости. Между тем с литературной и общественной деятельностью Мережковского связано становление русского символизма, а значит, развитие духовной культуры нашей страны. При некогда ошеломляющей популярности у современников (как на родине, так и за рубежом) жизнь и творчество этого замечательного, исключительного по своим достоинствам и недостаткам человека до сих пор остаются не полностью исследованными”. Стремясь восполнить упущенное за десятилетия умолчания, автор монографии исследует некоторые ключевые эпизоды из жизни Дмитрия Сергеевича Мережковского: от детства будущего писателя до его эмиграции в конце 1919 года. Семья, гимназия, университет, литературная карьера, основные работы, взгляды Мережковского на современный ему литературный процесс, его отношение к церкви и интеллигенции, его оценки резонансных событий: выпуск сборника “Вехи”, дело Бейлиса. Есть внешние события: поездки за границу, участие в религиозно-общественных проектах и религиозно-философских собраниях, в литературных кружках и салонах Петербурга, журнальная деятельность. Автор подробно анализирует религиозные и философские искания Мережковского, без которых понять жизненный и творческий путь писателя невозможно. Особое внимание уделяется рассмотрению малоизученных тем: например, роль Мережковского в истории “отлучения” Льва Толстого от церкви, отношения писателя с Андреем Белым и Максимом Горьким, роль Корнея Чуковского в судьбе Мережковского. Автор четко прорисовывает сюжетные линии сложных взаимоотношений писателя с видными деятелями русской культуры, воссоздает истории обольщений и разрывов. Во многом запутанные отношения с современниками объясняются особенностями характера самого Мережковского, характера противоречивого, двойственного. Мережковский постоянно терял близких по духу людей: Надсона, Перцова, Белого, Розанова… Заметную эволюцию претерпели его взгляды на творчество Л. Толстого и А. Чехова. Необычно и неожиданно выглядят параллели между некоторыми работами Ленина и Мережковского, двух крайних экстремистов: воинствующий атеизм Ленина против не менее воинствующего теизма Мережковского. Не обойдена вниманием и личная жизнь писателя: но так как биография предназначена не для “желтой прессы”, рассчитанной на “утонченного читателя”, никакой “клубнички”, никаких скабрезных подробностей. В основе книги – архивные источники: письма Мережковского, выдержки из публикаций его статей в периодике, его стихи; живые голоса современников в письмах и воспоминаниях; воспоминания З. Гиппиус, прожившей в браке с Мережковским более 52 лет и оказавшейся многословнее, чем супруг. Все источники указаны в постраничных сносках. В заключение, комментируя актуальные проблемы биографического жанра, среди серьезных причин обращения к биографии автор называет в первую очередь потребность переосмыслить роль выдающихся писателей в судьбе России, желание познакомиться с некогда запрещенными авторами, поиск героя, увы, не нашего времени.
Марина Черкашина. Круг Булгакова. Кисловодск, 2010. – 220 с.
Не одно десятилетие Марина Черкашина, историк-архивист, литератор, литературовед, разгадывала тайнопись романов Михаила Булгакова, писателя, обозначившего своим именем целую эпоху, загадочного, мистического, насмешливого и глубокого. За булгаковской строкой, за его героями скрывались реальные люди, его современники, драматические события новой, жестокой эпохи, отдельные эпизоды, которые комментировать откровенно по тем временам было опасно. Она изучала круг общения Михаила Булгакова с современниками, с коллегами по писательскому и театральному цеху, вглядывалась в судьбы Алексея Толстого и Максимилиана Волошина, Владимира Маяковского и Виктора Шкловского, Аркадия Аверченко и Федора Раскольникова, Константина Станиславского и Всеволода Мейерхольда, Максима Горького. Она изучала этот круг не только по мемуарам и документам, но и расспрашивала о писателе тех, кто близко знал его и дожил до преклонных лет: Любовь Евгеньевну Белозерскую (вторую жену Булгакова), Виктора Шкловского, Анастасию Цветаеву… Она ходила по булгаковским местам Москвы, Киева, Крыма. И выявила “Вечный дом” потустороннего счастья, которое все же выпало Мастеру и Маргарите: волошинский особняк в Коктебеле, натурно выписанный в романе. И узнала много любопытного о богемных обитателях “нехорошей квартиры” № 38 на Садовой 302-бис. Прослеживая параллели судеб, она обнаружила несомненное сходство между Федором Раскольниковом и поэтом Иваном Бездомным: в эмиграции Раскольников разоблачал сталинское окружение с там же бесплодным усердием, с каким обличал окружение Воланда и поэт Иван Бездомный. “Вряд ли Булгаков метил в своем философическом романе именно в Раскольникова, но по жизни само собой все вышло очень точно. Такова уж особенность булгаковского дара – предвосхищать то, что произойдет потом с его недругами”. Впрочем, Раскольников, доказывает автор, был больше чем недругом: он ненавидел Булгакова люто и готов был выстрелить ему в спину отнюдь не фигурально. И на фактах обосновывает это утверждение. Деликатно, взвешенно прикасаясь к личной жизни писателя, рассказывая об его женах и совместно переживаемых супругами трудностях, обусловленных самим временем, она приходит к выводу, что прообразом Маргариты была не только Елена Шиловская: все три жены внесли свои черты в этот портрет. Порой она приходит к ошеломительным заключениям: дата, которую так часто повторял в романе Булгаков, — “14 число весеннего месяца нисана”, есть дата 14 апреля, день убийства – она не сомневалась, что именно убийства, а не самоубийства, как не верил в это и Булгаков – Маяковского. А сам поэт-горлопан, точнее, его судьба и социальная роль, выведены в образе Иуды. Маяковский предал свой “атакующий класс”, став новым пролетарским буржуа; покинул ЛеФ, ставший неугодным Вождю, и перешел в стан бывших противников; присоединился к кампании против Горького, организованной сверху. М. Черкашина отмечает почти портретное сходство Афрания, начальника тайной службы Ершалаима, и его советского коллеги, всесильного шефа ОГПУ Якова Агранова: мясистый нос, острые и хитрые глазки, прикрытые “немного странноватыми, как бы припухшими веками”. И считает, что в эпизоде с Иудой Булгаков сумел показать, как действовала хорошо налаженная машина политических убийств ОГПУ—НКВД, ее тайные механизмы. Объектом ее исследований являлся не только роман “Мастер и Маргарита”. В авантюрном персонаже из романа “Белая гвардия” прапорщике Шполянским, стихотворце, ораторе, витии, она распознает черты вполне благообразного и маститого литературоведа Виктора Шкловского, приводит реальные факты из биографии Шкловского, Она расследует, как и почему поссорились Михаил Афанасьевич и Константин Сергеевич и что из этого вышло: “Театральный роман”. Каждый факт, установленный М. Черкашиной, ценен не сам по себе, но является важным штрихом к портрету эпохи, к портретам Булгакова и его современников, дающим возможность воссоздать пеструю и противоречивую картину литературной – и политической – борьбы 20 – 30-х годов прошлого века. Факты позволяют понять, почему М. Булгаков не был поклонником новаций Всеволода Мейерхольда, почему он так осторожно, хотя и корректно, относился к Алексею Толстому, Максиму Горькому, Маяковскому, почему так трагически сложились судьбы “медного всадника” советской литературы Маяковского и Максима Горького. Люди и время. В сборник также помещены очерки М. Черкашиной о Гоголе и Петре Чайковском, о судьбе Зинаиды Гиппиус и поэтике Аркадия Аверченко, об Александре Вертинском и Матильде Кшесинской.
Татьяна Бузина. Самообожение в европейской культуре. СПб.:
ДМИТРИЙ БУЛАНИН, 2011. – 352 с.
Попытка по-новому взглянуть на то, что автору представляется одним из основных побудительных мотивов движения мысли и культуры Европы – на стремление человека выйти за пределы собственной природы, преодолеть свою человечность путем обретения бессмертия и природы божественной. Это стремление по-разному проявлялось в различные периоды истории европейской культуры: от достижения героической богоравности в язычестве и до захвата божественности вопреки промыслу Божию в христианском контексте. Для обозначения этого одного из системообразующих представлений европейской культуры автор использует мало употребительное доселе понятие “самообожение”. Сама тема “самообожения” до настоящего времени практически не исследована, ибо и проблематика самообожения ранее не формулировалась как таковая. Близкими по смыслу являются работы, посвященные представлениям о судьбе, о свободе и свободной воле, по-разному трактующимся в разных культурах и эпохах. Автор предлагает свой оригинальный взгляд на данные вопросы, а также на ситуации выбора, стоящего перед героем. В свете заявленной проблематики впервые предлагается анализ фундаментальных текстов европейской культуры разных стран, прослеживается, как в европейской культуре проходила эволюция “обожения” и “самообожения” человека. “Гильгамеш”, героический языческий эпос древнеанглийской и германской литератур, фольклор и литературные памятники Древней Руси, философские и богословские труды средневековой Европы: Блаженный Августин, Пелагий, Палама, Экхарат, Фома Аквинский и Николай Кузанский. Значительными вехами в развитии темы стали труды итальянского мыслителя эпохи Возрождения Пико дела Мирандола и немецкого философа Фридриха Шеллинга (1775 –1854). В художественной форме жажда самообожения, по мысли автора, впервые подробно, тщательно нашла воплощение в творчестве Шекспира. Именно у него в разных формах представлен поиск человеком выхода за пределы собственной человечности – от желаемой, но недостижимой божественности до реально ощущаемого человеком звероподобия. Жажда самообожения как сквозной сюжет Уильяма Шекспира рассматривается на основе анализа конкретных пьес. “Ричард III” и “Тит Андронник”, “Ромео и Джульетта”, “Гамлет”, “Макбет”, “Король Лир”. “Мера за меру”, “Буря”. Предложенная интерпретация произведений Шекспира отличается от ранее выдвинутых исследователями: мотивы самообожения, судьбы и свободы воли трактуются как ключевые для творчества Шекспира. Подробно рассматривается фаталистический словарь Шекспира, особенности перевода его текстов в связи с проблемой принципиальной многозначности шекспировских словоупотреблений. В XVII веке тема самообожения наиболее отчетливо прозвучала в поэме Д. Милтона “Потерянный рай”. Следующее значительное появление темы самообожения на сцене европейской художественной мысли относится уже ко времени романтизма, одного из самых неоднозначных и одновременно одного из самых плодотворных направлений. Байрон, Достоевский, Ницше. Ярчайшим образом проблематика самообожения воплотилась в творчестве Достоевского: “Записки из подполья”, “Бесы”. Поднятая Достоевским применительно к русской культуре, она оказалась актуальной и для других стран и культур. По силам ли человеку, смертному человеку, то, на что имеет право только Бог? Тому, как искала ответы на этот вопрос европейская мысль, и посвящены настоящие философско-филологические изыскания, философско-филологические игры в бисер. Проблема обозначена, материал подобран, в сокровищнице европейской мысли (русскую культуру от европейской автор не отделяет) можно найти обоснования для любой теории, важен ракурс.
Эли Кедури. Национализм. Пер. с англ. А. А. Новохатько. 4-е изд., расш. СПб.: Алетейя, 2010. – 136 с.
Работа британского историка Эли Кедури (1926 – 1992) впервые была опубликована в Лондоне в 1960 году, неоднократно переиздавалась на английском и многих других языках и считается классической по данному вопросу. К русскому читателю она приходит впервые: не вписывалась в марксистко-ленинские теории. Вопреки установившемуся мнению, что государства-нации начали складываться, по крайней мере, с XVI века, Э. Кедури относит эти процессы к более позднему времени, концу XVIII – середине XIX. Старый порядок, где национальная принадлежность не имела особого значения, а население свободно перемещалось, не ведая границ, которые часто менялись вследствие междоусобных войн и династических браков, погубили французская революция и немецкие философы. Французская революция положила конец устоявшемуся патриархальному монархизму, династическим склокам и сговорам: отныне выражение воли “группы граждан”, простая декларация этой воли делали законным любое действие, вплоть до отделения какой-либо общины от одного государства для того, чтобы примкнуть к другому. Труды немецких философов XIX века – Канта, Фихте, Шлейермахера, Гердера, Арндта – стали интеллектуальными истоками идеологии национализма. Именно в контексте их размышлений о государстве и индивиде, о свободе воли и принципах разнообразия, о языке как критерии государственности созревало учение о национализме. Возникнув в Европе в начале XIX века, оно утвердилось в политической риторике Запада, а затем распространилось по всему миру. Не будучи универсальным феноменом, национализм явился плодом европейской мысли последних ста пятидесяти лет. Работа Э. Кедури в первую очередь очерк именно истории мысли, истории зарождения и развития определенных идей в философской традиции Европы. Но идеи, как правило, подхватываются политиками, общественными деятелями, падкой на все новое молодежью – и реализовываются. Увы, констатирует автор: философы и практическая политика не совместимы. И что в филологических целях это может быть очень полезно – академическое определение и классификация языков – на политическом уровне ставит больше проблем, чем дает решений. Если язык становится критерием государственности, ясность о сущности нации растворяется в тумане литературных и академиче-
ских теорий, и открывается путь для двусмысленных претензий и неясных отношений. И ничего иного не приходится ждать от теории национализма, которая выработана учеными, никогда не стоявшими у власти и мало что понимавшими в необходимости и обязательствах, присущих взаимоотношениям между государствами. И так называемые естественные границы, заключающие каждую нацию в предназначенные для нее территории, не гарантируют международный мир. Тем более не устраняются проблемы в регионах со смешанным населением, где сильнее всего разгораются националистические страсти. Стремление обустроить мир в соответствии с национальным самоопределением не привело ни к миру, ни к стабильности. Напротив, оно создало новые конфликты, обострило напряжение и принесло бедствия бесконечному числу людей, далеких от политики. Э. Кедури высказывает парадоксальные на первый взгляд суждения. Так, он считает, что при имперском правлении в областях со смешанным населением общины более защищены, чем при национальном правительстве. Он полагает, что создание национальных государств, унаследовавших положение империй, не было прогрессивным решением. И приводит примеры: Европа, Африка, Азия… Он резко выступает против националистических движений, впервые зримо проявившихся в результате наполеоновских войн и апробации идеологии национализма. “Поколение, рожденное в эпоху Наполеона, было вскормлено в постоянном смятении и жило в ежедневном ожидании перемен. Оно желало новых волнений и невысоко ценило стабильность и покой. Беззаконная акция представала бесконечно соблазнительной, а заговоры, бунты, адские машины вводились с решительностью, которая оправдывалась идеологией учения, а не собственным опытом”. Общие положения националистического мышления первой половины XIX века он прослеживает по работам Джузеппе Мадзини, идеи которого сохраняли популярность в странах Азии и Африки еще в середине ХХ века. Э. Кедури критически относится к деятельности движений “Молодая Италия”, “Молодой Египет”, “Молодые турки”… Поэтическая мечта о национальной независимости превращалась в живой кошмар, когда в ход действительно шли пистолеты и действительно взрывался динамит, гибли невинные люди. Философские учения и общественный порядок оказывались несовместимыми. Э. Кедури доказывает, что в перекройке карты стран и континентов играли роль не эти “романтики”, а политика заинтересованных, крупных держав, поддерживавших те или иные силы. Он пишет о разрушительном влиянии западных идей и техник на восточное общество, на его традиционный уклад. “Западное образование, вытеснившее традиционное, было создано и приспособлено к потребностям совсем другого общества. То, чему оно учит, расходится с фактическими и очевидными условиями незападных обществ, предоставляя молодежи не образование, а инструктаж. Оно порождает в молодых умах противоречие между тем, чему учат в классе, и тем, что внедряется реальным примером из семьи и общества”. Он критикует пренебрегающих реальностью либералов и социалистов, уверенных, что их принципы требуют от них поддержки любых националистических движений, особенно в Азии и Африке. Он приводит красноречивые факты из истории Европы, Африки, Азии, выразительные цитаты из малоизвестных воспоминаний, его книгу отличают ирония и изящный слог. Увидевшая свет более полувека назад, книга настолько же остра, как в те дни, когда появилась. Предисловие к четвертому изданию написано в 1992 году, после развала СССР и Югославии. Наверняка книга даст возможность в новом свете увидеть и острые политические дискуссии в современной России, и события, разворачивающиеся в Северной Африке и на Ближнем Востоке.
Мечта о русском единстве. Киевский синопсис (1674) / Предисловие и подготовка текста О. Я. Сапожникова, И. Ю. Сапожниковой. М.:
Европа, 2010. – 248 с. – (Евровосток).
“Киевский синопсис” 1674 года – неординарное и значимое явление русской культуры, литературы и истории. Его автор Иннокентий Гизель (Кгизель, 1600 – 1683) родился в Кёнигсберге, в польской Пруссии в протестантской семье. Переселившись в юности в Киев, он перешел в православие и принял монашеский постриг. На пике своей карьеры являлся ректором Киево-Могилянской коллегии и архимандритом Киево-Печерской лавры. Яркий богослов, проповедник, просветитель, церковный и общественный деятель, за свою долгую жизнь он был свидетелем и участником судьбоносных для России и Православной церкви событий. В 1654 году Печерский архимандрит встречался в Смоленске с царем Алексеем Михайловичем, а впоследствии неоднократно писал к нему. Он действовал в русле церковной и общественной политики Петра Могилы, был сторонником самостоятельности Киев-
ской митрополии и ее пребывания под формальной властью Киевского патриарха. И именно он, представитель региональной элиты, в своем сочинении, появившемся через 20 лет после Переяславской рады, утвердившей присоединение Украины к России, выступил с обоснованием идеологии воссоединения, продиктованной этнической, цивилизационной, религиозной общностью русских народов. История славяно-руссов вписывается Иннокентием Гизелем в концепцию “один народ – одно происхождение – одна цель”. Такую позицию церковных кругов Юго-Западной Руси, находившейся в составе Речи Посполитой (а у Иннокентия Гизеля было много единомышленников), публикаторы уникального текста поясняют тем, что опасность соседства с чужеродной культурой, гнет чуждой государственности жители окраин ощущают острее, и именно они часто являются инициаторами центростремительных процессов. В предисловии подробно изложено, под влиянием каких факторов формировались идеи Гизеля, какие источники он использовал, каким был идеологический фон эпохи, на котором вырабатывалась его концепция. Сочинение Иннокентия Гизеля рассматривается в контексте не только русской общественно-политической мысли, значение и силу которой мы недооцениваем, но и европейских исканий. Картина получается весьма непривычная: итальянец Макиавелли, француз Боден и немец Лютер высказывали идеи, близкие взглядам Ивана Грозного, идеи, отражавшие потребность в обосновании национального суверенитета, общие и для ряда европейских стран, и для Московской Руси. На Руси САМОдержавие трактовалось не только как единоличная централизованная власть, но и власть суверенная, независимая, “своя”, как защитница собственного этнического, религиозного и исторического лица, как защитница своей земли от иностранной и иноверческой агрессии. От этой государственной идеи, сформировавшейся еще в XVI веке, самодержавная русская власть не спешила и не хотела переходить к осуществлению идеи вселенской, или имперской. Идея объединения русского народа под властью единого государства исходила из юго-западных русских земель и была оформлена в Киеве, где и появился “Синопсис” Гизеля. Сын Нового времени, он вступает в своем произведении уже не как средневековый хронограф, не дерзающий давать людям, событиям, фактам свою индивидуальную оценку, а как участник современной ему истории, со своими воззрениями. В хронологическом порядке представлены краткие сведения об основных событиях русской истории, имевших, с точки зрения автора, судьбоносное для народа и государства значение. Российская история, по версии синоптика, начинается с происхождения единого славяно-русского народа и достойно продолжена объединением русских земель под властью Алексея Михайловича и его наследника Федора Алексеевича. Идеи единства, общности, неразрывности истории русского народа и его государственности определили структуру “Синопсиса”. Иннокентий Гизель, рисуя путь русского единения, тем не менее остается малороссом и киевлянином. Преобладают сведения о событиях в Киеве, Волыни, Галиции и отсутствуют о северо-западных землях. Это сочинение впервые было опубликовано в типографии Киево-Печерской лавры в 1674 году, на протяжении целого века оно исполняло роль единственного учебника российской истории, в течение XVII – XIX веков переиздавалось 30 раз, переводилось на латинский и греческий языки. И после появления в XVIII веке исторических трудов В. Татищева и М. Ломоносова не утратило значения как важный источник изучения русской и общественно-политической мысли, а сегодня этот памятник русской культуры неожиданно обрел острую актуальность. Сейчас, когда у соседей одна за другой издаются книги, авторы которых возводят украинскую государственность к скифам и сарматам, особо сильно звучит древний текст, в котором есть “Россия”, “Русь”, “Земля Русская”, “Российская земля”, “Государство Русское”, “все государства российские”, “все Княжения Российские”, “Государство Российское”. В последних главах появляются “Вели-
кая, и Малая, и Белая Россия”. И ни слова “Украина”, ни производного “украин-
ский” в “Синопсисе” нет. “Голос Печерского инока Иннокентия звучит в защиту идеи общего происхождения славяно-руссов, общей истории, общих радостей и печалей, общей судьбы. И, несмотря на всю архаичность его языка и аргументации, он более убедителен и правдив, чем новоявленные мифотворцы, пренебрегающие исторической правдой ради сиюминутной политической выгоды. В основу настоящей публикации лег текст “Киевского синопсиса”, изданный типографией Киево-Печерской лавры в 1836 году. После 1674 года появилось дополнительно шесть глав, менялся шрифт – с кириллицы на петровский гражданский. Никаких корректив в первоначальный текст Гизеля не вносилось.
Михаил Талалай. Русская церковная жизнь и храмостроительство в Италии. СПб.: Коло, 2011. – 400 с.: ил.
За пятнадцать лет работы в архивах и библиотеках Италии и России историк Михаил Талалай собрал уникальные материалы, что позволило ему отобразить в своей книге русскую церковную жизнь на Апеннинах во всех ее аспектах: историческом, политическом, художественном, биографическом, бытовом. Церковное присутствие России представлено с его истоков, со времени зарождения там постоянно действующих церквей, то есть с рубежа XVIII – XIX веков по настоящий день. Уже в XVIII веке на территории государств Италии открывались посольства, обосновывались представители русской элиты, возникали колонии соотечественников. Первыми русскими храмами стали домовые церкви состоятельной знати, позднее появились церкви при посольствах – престиж государства обязывал. В XIX веке началось массовое движение русских паломников в Рим и Бари, курортников – на Ривьеру и в Южный Тироль. Православная паства нуждалась в окормлении. В XIX – начале XX века в Италии действовало немало храмов разного характера: дипломатические (посольские и миссийные), домовые, приходские, курортные, кладбищенские. Катаклизмы XX века внесли свои коррективы: в итоге от дореволюционной России на итальянской земле осталось пять церквей, которые теперь называют историческими. В Риме и сейчас существует домовая “капелла” с работами К. Брюллова, К. Тона, Ф. Бруни. Флорентийской красавицей называют в “колыбели Ренессанса” Русскую церковь (архитектор М. Преображенский). В октябре 2003 года во Флоренции прошли торжества в честь ее 100-летия; реставрировали церковь за счет города. Счастливо завершилась история с подворьем в Бари. Россия построила его еще в начале XX века для паломников, стремящихся поклониться мощам святого Николая Чудотворца, особо почитаемого в России. После Октябрьской революции местный муниципалитет разместил там свои офисы. В марте 2009 года подворье в Бари было официально возвращено Российскому государству. Но храмы – это только часть жизни религиозных общин. Автор подробно рассказывает о деятельности русских религиозных общин на Апеннинах в разные эпохи, о самосознании русских, проживающих в зарубежье в “католическом” окружении; о воздействии католической специфики этой страны на развитие православной жизни в Италии. Взаимодействие двух культур отразилось и на убранстве русских храмов в Италии (в книге данные об убранстве русских храмов впервые собраны наиболее полно). Немаловажное значение на жизнь религиозных общин оказывало состояние дипломатиче-
ских отношений России сначала с итальянскими государствами, а после завершения Рисорджименто – с объединенной страной. Особые непростые условия для православного присутствия на Апеннинах сложились в ХХ веке, после установления в России атеистической советской власти. В отсутствие государственной опеки решающую роль в бытовании общин и храмов стали играть частные инициативы эмигрантов – от первой “волны” до последней. “У нас, не имеющих родины, осталось лишь церковь”. С Италией связаны судьбы многих наших соотечественников. Инициаторами строительства церквей, исполнителями этих замыслов, устроителями миссий и религиозных общин являлись конкретные люди, светские и посвятившие себя церковному служению; сюжеты их судеб — неотъемлемая часть этой книги. Именной указатель занимает более десятка страниц. Книга построена по “географическому” принципу, охватывает практически всю Италию: Рим, Тоскана, Неаполь, Пьемонт и Венеция, Сан-Ремо, Тироль… Заключительные главы посвящены современному состоянию православия в Италии, в них даны краткие справки о русскоправославных приходах в современной Италии. Значительную часть книги составляют приложения. Впервые публикуется подробнейший “Журнал” строителя посольской церкви во Флоренции — протоиерея Владимира Левицкого; при перечислении православных кладбищ в Италии приводятся полные алфавитные списки российских могил на этих кладбищах.
Американцы при дворе Александра III. Письма миссис Лотроп. Публикация, перевод с английского и комментарии В. Н. Плешкова. СПб.: Европейский дом, 2010. – 162 с.; ил.
В книге собраны письма Алмиры Лотроп, жены посланника США в России Джорджа Ван Несс Лотропа. В мае 1885 года он был назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром Соединенных Штатов Америки в Российской империи, летом с женой и детьми прибыл в Петербург и был аккредитован при дворе Александра III. Уже в июле 1888 года он подал в отставку. А. Лотроп все годы пребывания в России переписывалась с оставшимися в Мичигане домочадцами, делясь впечатлениями о жизни в незнакомой стране. Она практически не затрагивала политические и дипломатические сюжеты, быть может, опасаясь перлюстрации, да и не считала, что дела европейские могут заинтересовать ее адресатов, находившихся по другую сторону океана. Другое дело — нравы, обычаи, особенности быта российской столицы. Например, балы, приемы, званые обеды, являвшиеся составной частью жизни дипломатического корпуса. Она отмечает накопленное в России умение устраивать различного рода торжества. “Они знают, как сделать церемонии в России очень пышными, и знают, как сделать, чтобы все прошло хорошо”. Ее описания отличаются пристальным вниманием к дамским туалетам и драгоценностям, столовому серебру и сервизам, меблировке, растениям. Блеск и роскошь. Великолепны одежды придворных, императорской четы, священнослужителей, военных, дворцовой прислуги. Великолепны интерьеры царских и аристократических дворцов, музыка, сервировка, цветы, щедрое угощение. Она детально воспроизводит наряды императрицы Марии Федоровны, всегда прекрасной и элегантной. Она с пристрастием наблюдает за человеком, являющимся правителем более одной шестой части земного шара, человеком, чьи желания — закон. “Я пришла к заключению, что Их Величества для народа здесь подобны солнцу для земного шара; я не надеюсь, что ты это поймешь – необходимо это увидеть и почувствовать”. Значительное место в ее письмах занимают описания петербургских храмов, православных обрядов, столь отличных от принятых в протестантской церкви: Крещенские празднества, увиденные из окон Зимнего дворца, Пасхальные торжества у Св. Исаакия, Масленица на улицах города. Много внимания уделяется внешнему виду Петербурга, который “во многих отношениях отличается от наших городов”, мощению улиц и очистке их зимой от снега, отоплению домов, регулярному летнему ремонту, когда “улицы разрыты”, а “дома штукатурятся и красятся”, отношениям с прислугой, обилие которой изумляло. Миссис Лотроп пришла к выводу, что летом жить в Петербурге невозможно: город неприятен, пуст и всегда ремонтируется. Другое дело — зима, “любимое время года русских”. Да, холодно, но русские умеют защищаться от холодов. “Замазывание окон и двойные рамы — один из секретов сохранения тепла в домах, стены которых строятся очень толстыми”. Снегопады и морозы не создавали проблем и для пешеходов: “тротуары очищают и соскребают до камня три раза в день и посыпают песком”. Самым горестным для супруги американского посланника явилось то, что Петербург оказался одной из самых дорогих столиц мира. Своей дипломатической миссии у США в столице Российской империи не было, арендная плата была очень высока, содержания от государства на оплату съемных квартир не хватало. “Соединенные Штаты никогда не платят своим послам достаточно, чтобы жить достойно, как это делают другие страны”. И не без зависти отмечала: “Англичане относятся к своим послам, как и подобает… поддерживают доброе имя государства везде”. До своей смерти в 1894 году Алмира Лотроп успела лишь разобрать письма по годам. Их издал в 1910 году ее зять, доктор богословия Уильям Пралл. Он полагал, что эта публикация “поможет рассеять некоторые несчастные недоразумения и очистит путь для восстановления исторической дружбы, столь долго существовавшей между Россией и Соединенными Штатами”. Сегодня эта публикация восстанавливает уже для нас колоритные страницы истории Петербурга.
Александр Цепляев. Конная скульптура Санкт-Петербурга. Гиппо-
пластика. Под ред., с предисл. и послесл. В. Ю. Жукова. СПб.: ООО “Издательство └Росток“”, 2011. – 383 с. 6 ил.
Рассматриваются конные памятники и иная бронзово-каменная гиппопластика (конная скульптура) Санкт-Петербурга. Впервые с такой полнотой учтены и систематизированы все скульптурные изображения лошадей с всадниками и без, кентавров, единорогов, гиппокампов и мелькартов (морских коней и коньков): круговые рельефные, известные и малознакомые, старинные и новые. Медный всадник, конная статуя Петра I перед Михайловским замком, памятник “Императору Всероссийскому” Николаю I на Исаакиевской площади; кони над городом: колесница Победы на арке Главного штаба, колесница Славы на Нарвских триумфальных воротах, квадрига Аполлона на Александринском театре; конные скульптуры Аничкова моста. Эти торжественные и величественные изваяния давно стали визитной карточкой Петербурга. Изображения лошадей органично выглядят не только перед Конногвардейским манежем, на его фризе, на фризе манежа Мраморного дворца, на здании почтамта, но и в подземных залах метрополитена. А сколько дивных созданий, разделяя с нами среду обитания, притаилось на оградах и фонарях петербургских мостов, на фасадах зданий, ведомственных и жилых, на мемориальных досках. Повествуя о чудесах петербургской гиппопластики, автор обязательно указывает конкретные адреса. Рассказана история создания памятников, названы их скульпторы, архитекторы, не забыты и имена их помощников. Приведены данные о создании, наличии, бытовании и нынешнем состоянии городской конной скульптуры Петербурга. Удивительно, но северной столице удалось сохранить практически все конные памятники, как монументальные изваяния, выступающие самостоятельно, так и в декоре петербургских домов. Среди наиболее печальных утрат памятник великому князю Николаю Николаевичу на Манежной площади и конная группа на здании германского посольства на углу Большой Морской и Исаакиевской площади. Счастливо закончились странствия (или они еще продолжатся?) грандиозного бронзового монумента, на котором изображен Александр III на коне, один из семи всадников нашего города. Сколько памятников, столько и историй. Книга богато проиллюстрирована, в основном авторскими фотографиями конных памятников. В эту маленькую энциклопедию городской конной скульптуры включены биографический словарь-справочник со сведениями об упоминаемых скульпторах, архитекторах и художниках, именной и географический указатели, списки использованной литературы и помещенных в книге иллюстраций. В послесловии В. Ю. Жукова “Похвальное слово лошади” кратко изложена история лошади на службе человеку, показана ее социальная, хозяйственная и культурная роль, сообщены дополнительные данные о конной скульптуре в истории мирового ваяния и зодчества.
Публикация подготовлена Еленой ЗИНОВЬЕВОЙ