Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2011
Сергей Новосёлов
Сергей Юрьевич Новосёлов родился в 1979 году в Новосибирске. Среднюю школу окончил в Екатеринбурге, после этого несколько лет жил в Санкт-Петербурге, много путешествовал по стране, затем вернулся на Урал. Работал сторожем, дворником, пекарем, разнорабочим на стройке, трудником в монастыре, машинистом сцены в театре и т. д. Живет в Екатеринбурге. В “Неве” публикуется впервые.
маленькие арбузы
рассказы
Квартиры
В нашей квартире родители сдали комнату молодому черноволосому мужчине. Он что-то писал за столом, когда я подглядывал в щелочку. Он жил тихо и рассказывал мне истории. Мастерил из бумаги свиную голову, которую можно было надуть через специальную дырочку. В комнате со светлыми обоями большую часть дня светило солнце. Мужчина был ученым, и я не помню, чтоб он разговаривал по телефону. Он прожил в той нашей квартире недолго. Приехала бабушка и несколько дней варила на самом медленном огне холодец. Давала мне обсасывать косточки. Вкусно. Отец боялся ее как землетрясения, говорил, что после того, как теща наводит в доме порядок, он не может отыскать ни одной вещи. Бабушка была старенькая и страдала алкоголизмом. Отец на время ее приездов впадал в глубочайший запой. Взаимное непонимание привело к тому, что он переселился в отдельную комнату и перестал заниматься с матушкой любовью. Ей пришлось завести любовника. Им оказался сосед, угощавший меня китайским пивом, работающий врачом, водящий нашу семью в неполном составе по субботам в бассейн и носящий Давидову звезду на шее. Бабушка пыталась поговорить с отцом, она хотела, чтоб он принял ее подарок в виде норковой шапки, но он не принял. Она оказалась мала и не по статусу. У отца в тумбочке на кухне был припрятан коньяк, и когда он мирился с матушкой и шел на кухню “что-нибудь приготовить”, то неизменно был в приподнятом настроении. Матушка обнимала его, сцепив руки замком, целовала его в лоб и говорила, что вот такой он ей нравится, почему бы ему не быть таким всегда?! На что отец дышал в сторону от ее уха и отвечал что-то находчивое, поскольку она заливалась смехом. На следующее утро он пнул пластиковый ящик для овощей и пробил дыру. На что матушка кинула тупой нож с грохотом на стол, не сумев им отрезать ломтик лимона. Ножи в нашей теперь уже другой квартире всегда были тупыми. Я к этому времени уже пробовал курить и запирался на балконе для этого интимного удовольствия. А потом узнал от учителя логики, что курят для того, чтобы не отличаться от других, и пробовал бросить, но не получилось. Я выбрасывал начатую пачку из окна, зарывал в снег, торжественно клянясь перед одноклассниками, но после третьего урока шел на улицу и откапывал. Учитель литературы ходил зимой без шапки. Прямо в минус тридцать, при том что у него была нулевая стрижка. Повторить этот подвиг мне не удавалось. Но я уже пивал пиво и дышал теперь сам в сторону от матушкиного уха, когда она в полночь с дикими глазами вопрошала меня, где я был так долго. Отец уехал на другую квартиру, но частенько приходил после работы. Навеселе. Теперь они спали вместе. Я даже видел справку, что матушке сделали аборт. Затем отец перестал приходить и женился на одинокой девственной женщине. Она работала в консерватории. На их свадьбу отец пригласил меня и сестру. Матушка, чувствительная сердцем, билась в истерике, когда мы оба пришли домой, похожие на высокомерных шпионов. К матушке стал наведываться немолодой мужчина, и через десять лет они поженились. Жена отца приезжала в Питер, мы сидели в кафе и ели пирожки. Она привезла конверт с деньгами от отца. Вскоре она погибла в автокатастрофе по вине своего сидевшего за рулем отца. Мой судился с ее родственниками за квартиру, в которой он с ней жил, и выиграл. Теперь он сдает ее двум молодым мужчинам за небольшие деньги. А я уехал из Питера и уже два года живу у матушки на квартире с ее мужем. Нам там тесно, но мы терпим.
Комната Лены
Я говорю: “Лена, почему вы не выбросите все вот эти вещи, засунутые у вас даже в хлебницу, а сами в своей четырнадцатиметровой квартире ходите пригибаясь и чуть ли не ползком между наваленными вешалками, из-за этого не открывающимися дверями, гости-то к вам не ходят из-за того, что некуда, вы это понимаете?” Она отвечает: “Нет, я не выброшу эти вещи, потому что, может быть, они кому-нибудь пригодятся”. – “Да кому нужно это нестираное старье?! Ну отнесите на помойку, положите рядом, как все нормальные люди делают”. – “У меня много друзей”. – “Представляю ваших друзей в таком случае. И вообще, мы делаем ремонт или переставляем хламье?..” — “… Это не хламье, это, например, жестянка от игры в машинку, в которую играет мой сын…” — “Вашему сыну уже шестнадцать лет, он музыку на компьютере делает…” — “Все равно не дам выбросить! Она мне дорога как память…” — “Ленушка, приберегите вашу память для более важных и полезных вещей, я понимаю, если б это была нормальная целая игрушка, а ведь здесь только одна из погнутых деталей, выполнявших в общем устройстве совершенно невообразимую сейчас функцию… эти книги… можно, кстати, взять почитать вот эту – о бунтующем человеке?” — “Возьмите”. – “Спасибо. Мне кажется, сейчас как раз очень актуально вот это взращивание в себе бунта, умение жизнь прожить не сгибаясь, не поддаваясь, необходимо, как никогда, сейчас противопоставить истинную серьезность этой надуманной фальшивой официальной серьезности бытия…” — “Что вы называете “истинной серьезностью”? Куда вы потащили стопку справочников? Они нужны мне для работы…” — “Дорогая, но они за пятидесятые—шестидесятые годы, информация давно устарела…” — “Я историк, они мне нужны. Так что там насчет бунта? Вы что-то такое загнули… Поймите, это всего лишь идея. Красивая идея. Чем красивее, тем лучше. Нужно уметь ценить подобную красоту…” — “В смысле как “идея”? Идеи ведь нужно проверять жизнью!” — “Это вначале так кажется, а потом понимаешь, что, если бы идей не было, жизнь была бы просто-напросто более приземленная, что ли, идеи, видите ли, это нечто от божественного…” — “Не знаю, Лена, вы же пишете стихи, я видел ваш сборник – “Демаркационная линия”, вы же красите ногти в разные цвета, вы же не имеете права, как поэт, не отвечать за свои слова, ведь поэт – это почти что революционер…” — “Секунду, секундочку, эк куда вас занесло. Успокойтесь, мальчик. Деньги на хлеб, на то, чтобы сделать ремонт, я зарабатываю составлением эзотерических пособий, складывая один невероятный факт к другому, подкрепляю случаем из истории и даю четкую авторитетную обоснованность. Это точно такой же винегрет, что и мои ногти, только посложнее, тут надо подольше посидеть, разобраться, большая часть того, что мы можем приобрести себе в жизни в интеллектуальное пользование, позвольте так выразиться, если уж мы вдруг перешли на серьезные темы, это чушь, более или менее составленная, а вот достоинство этой книги про бунтующего человека – что она не только составлена, но еще и прожита…” — “Ха-ха-ха, я же вам говорил, что идею нужно проверить на жизни!..” — “Я не про то… автор так составил ее, что внутри его самого уже ничего не осталось. Это чувствуется, людьми всегда ценятся искренность и смелость, поэтому книга и осталась в истории. А что там стало с самим автором, уже далеко не настолько важно. А мой эзотерический винегрет завтра раскупят любители пощипать мозговые отростки перед сном, а послезавтра о нем забудут, зато я буду иметь возможность хоть чтонибудь покушать послезавтра”. – “Да, не ожидал от вас такого после “Демаркационной линии”, где вы пишете о хождении по краю возможного…” — “Это жизнь, Сергей, а зрелость и состоит в том, чтобы понимать, чего ты в ней можешь, а чего не можешь”.
И мы молча вернулись к переставлению гор хлама и пыли с места на место, чтобы приклеить на оставленном пустом пространстве стены полоску обоев, потом переставляли туда предыдущую гору хлама, чтобы освободить очередную полоску стены.
К Елене, известной в некоторых кругах поэтессе, заходили иностранные друзья, разглядывали ее полуподвальное, как бы “исподлобное” помещение, в котором будто скопилась вся угрюмость бытия… жития… духа… в трех шагах от праздничных центральных проспектов, в каком-нибудь Долбановом или Бегемотовом переулке, заходили, говорю, иностранные друзья, они распивали стоя, так как присесть было негде, по бутылочке бургундского и переговаривались:
— Yah! Yah! Dostoevsky!
— Вот-вот, и я про то же. Достоевский.
Басня
В одном поселке верили в бога, название которого мне не выговорить. Поселяне склоняли колени и дружно молились. Считалось, что при соблюдении определенных правил бог никогда от тебя не отвернется. Одним из таких правил было держать всегда один глаз закрытым. Если он уставал от напряжения века, то сменялся вторым.
Правило это было свято. Более того – оно действовало.
В другом поселке на обратном краю земли люди считали бога умственной отсталостью. В своих стремлениях они опирались только на личную силу, сообразительность. Если во что и верили, то в удачу. “Двигаться вперед, несмотря ни на что!” — таков был их девиз. И они двигались, и они не смотрели.
Прожив большую часть жизни в одном поселке, некий человек решил посмотреть мир и рано или поздно оказался во втором поселке. По привычке он держал один из глаз закрытым. Все вокруг считали его одноглазым, и только начальник бригады, где тот человек трудился, заметил, что не один и тот же глаз всегда закрыт. Он удивился, но ему было некогда выяснять – мало ли чудаков в их поселке!
Постепенно тому человеку надоело держать глаз закрытым – не было вокруг никого, кто бы его в этом поддерживал. Поэтому однажды он открыл оба глаза, чтобы понять, отвернется ли от него бог.
Прошел день, неделя – ничего не произошло. Бог ничем не выдавал ни своего присутствия, ни своего отсутствия. Чтобы жить, нужно было двигаться, ведь, как известно, под лежачий камень вода не течет. Жить в чужом поселке было трудно, но человек не хотел уходить из него, он понял, что не сможет вернуться домой, где живут “одноглазые”. Он двигался вперед, как и остальные жители этого поселка, преодолевая любые преграды, и верил всей душой, что однажды ему улыбнется удача.
Так получилось, что жил еще один человек, которому не сиделось на месте. Вернее, не стремилось, ибо он жил во втором поселке. Однажды, в поисках чего-то, он оказался в поселке первом, где увидел одноглазых людей. Он удивился, но виду не подал. А через год он был непоколебимо уверен, что один из глаз нужно всегда держать закрытым, и тогда бог ни за что от тебя не отвернется. Человек этот даже научился произносить имя бога, что было невероятным достижением для него, в поселке этом не рожденном.
Сил, затраченных на удержание глаза закрытым, с лихвой хватило бы на то, чтобы сделать много полезных и нужных вещей. Но для чего они тебе, если бог от тебя отвернулся?
Нас утро встречает прохладно
У кого как, а у меня после пятнадцати тысяч литров выпитых спиртных напитков каждое новое похмелье дается организму со все большим антагонизмом. Плюс бессонная ночь. Плюс постоянная растерянность. Да еще геморрой внутри мозга.
А тут нужно было выходить ни свет ни заря и добираться на двух транспортах до места жительства.
И вот двигаю я ногами по озаряемому восходом асфальту, но ног не чувствую. Машу крыльями, а крыльев-то и нету. Кадыком вдоль шеи двигаю – этот орган оказывается самым реальным. Сбоку руки сами собой, сверху – волосы дыбом, посередине – нос торчит и мерзнет, хотя уже в этот ранний час и душно, и ни ветерка.
Сажусь на остановке. По бокам скамейки – зеркальные плоскости. Они в друг друге отражаются, поэтому, глядя в одну сторону, можно увидеть, что происходит в другой. Попытался сосчитать, сколько этих взаимных отражений, но забыл название чисел. Уши потеют, совесть отсутствует начисто. Гляжу в зеркальную плоскость, жду автобуса. В кармане деньги на два проезда.
Рядом садится мужчина в испачканной на спине светлой рубашке. Инстинктивно вглядываюсь в него. В век идеальной чистоты унитазов любая помарка выглядит подозрительно. Мужчина в очках, полный и немного осовелый. Опускаю взгляд ниже и обнаруживаю на его ногах отсутствие обуви. Он, видимо, тоже совсем недавно это обнаружил, лицо удивленное и виноватое. Тут подкатывается автобус.
Я развинчен, обезоружен и раздет до кончиков нервов. Понятное дело – человеку требуется помощь. Он никак не реагирует на общественный икарус. Поднимаюсь
и, на ходу оглядываясь, чтобы успеть вскочить в салон, говорю ему:
— Давайте я вам деньги дам на проезд.
Он молчит.
— Ну чего вы? – кричу я, отбегая от него. – Деньги на проезд…
— У вас есть, что ли?
— Пойдемте, пойдемте, — зову я со ступеньки. – Ну же! – он уныло отмахивается. Двери закрываются, балансирую, как гимнаст на канате. Нахожу место, плюхаюсь. Крючками пальцев вытягиваю из заднего кармана банкноту, добавляю медяшку и отдаю кондуктору. Автобус встряхивается, что астматично отдается в печени. Неприятно, стыдно, неловко, но я терплю до конца маршрута.
Выскакиваю, иду как можно быстрее в сторону трамвая. Подходя к перекрестку, вижу его, ускоряюсь, перехожу на бег сиротливой клячи, вернее, одра и, сотрясаясь всеми тридцатью двумя ребрами, запрыгиваю в железное нутро.
Хватаюсь хвостом за поручень и шарю в заднем кармане. Там была вторая банкнота. Но теперь ее нету. Ощупываю другие карманы, вынимаю набухший платок, мобильник. Деньги нету. В руке зажатый рубль.
— Вот черт! Вот ё-моё! Как же так! Потерял! – кричу. Седовласый мужичок с форменной сумочкой только усмехается. – Потерял! – повторяю я.
— Много денег-то было?
— Да нет! Специально взял на проезд! С другого конца города добираюсь! Разрешите проехать, а? Пешком не дойду! Всю ночь не спал! Вот возьмите рубль! Вот еще провод есть, электрический, нужен? – достаю из кармана провод. Неудобно, стыдно, неловко.
— Не надо! – растягивает с полусна кондуктор. В вагоне никого. – Ехай.
Сажусь на заднее сиденье и доезжаю до последней остановки. Там выхожу и пробираюсь дворами. В носу что-то скребется, глаза в слезах, чихаю.
— Будь здоров! – говорит бодрый мужчина с авоськой.
— Спасибо, — шепотом отвечаю я.
Прихожу домой и включаю телевизор. От головы с грохотом намокшей штукатурки отваливаются разнообразные картины апокалипсиса.
Свободен (от всего)
— Мы, как обычно, от нечего делать пили. Ждали мы, что скоро подъедет командир чего там? роты? взвода? или чего? – и нас развезут по местам службы. В госпитале мы тусовались. Меня, понимаете ли, по дороге прихватило, кровь пошла через рот и задницу, вот и лежал теперь с уткой под боком. Врач сказал: завтра сможешь ходить, а пока что лежи. Поэтому я не пил. А парням кто-то проносил. Или коня они двигали. Не помню.
— Короче, рассказывай…
— Да. Ну вот. Я лежал так, потом ходить начал. Меня обследовали, искали причину, трубки во все дырки засовывали, просвечивали, но ничего не могли найти. Перевели нас на другой этаж. Потом в какую-то пустую квартиру без мебели. Сказали: ждите, за вами приедут. Мы пили, пока деньги не кончились, люди всякие стали приходить, в карты играть. У меня-то денег не было, я со стороны наблюдал. Потом парни разбрелись. Мы когда с двумя оставшимися во двор выходили, встречали их изредка – кто с теми-то пьет, кто с другими.
— Что за другие?
— Не знаю. Местные вроде. Из этого же дома.
— Хорошо. Дальше.
— Там один спортсмен был. Говорит: пойдемте в спортзал. Мы пошли. Там тренер такой – молодой и длинноволосый, все к нему обращался, показывал тренажеры и как правильно делать упражнения, на меня внимания не обращал, говорил ему: мол, давай, наращивай мышечную массу, тело должно быть сильным, тело – это секс.
— Чего?
— Секс.
— А-а.
— Ну вот, а потом появился взводный, выдал по сто рублей, объяснил, куда добраться, и уехал. Мы вещи сложили, пошли на трамвай. Там люди как раз на работу собирались. На остановке толкучка – все под арку от дождя спрятались, головы высовывают, смотрят.
— Короче рассказывай.
— Ага. Ну подошел трамвай, старый такой, дребезжащий. Когда до меня очередь дошла – мы уже к следующей остановке подъезжали. У меня сторублевка какая-то праздничная была, на ней картинка по краю шла – день рождения Красноярска, что ли. Я кондукторше ее протянул, она в руках повертела и вдруг говорит, что это не настоящие деньги. Все обернулись, смотрят на нас. Я говорю: как не настоящие? мне их ротный дал! В общем, мы с ней препираемся, а в вагон ребята заходят, трое, лысые, улыбаются. Сразу ко мне: ты чего, мол, гад, фальшивые деньги суешь? А кондукторша банкноту уже в фартук спрятала. Я говорю: да не фальшивая она, просто праздничная, точно, говорю, парни, не мог мне командир фальшивую дать. Они к ней – покажи бумажку. Та отнекиваться. Тогда один ловко так – раз! —и из передника у нее эту бумажку выудил. Развернул, посмотрел – да, говорит, настоящая, я такие сто раз видел, — и к ней: ты что же это, гадина, молодого парня обуть хотела? Тебя для этого, что ли, здесь поставили? А ну, говорит, давай всю выручку. Та чего-то заверещала, народ кричит, водитель было высунулся, но к нему другой из них подошел. В общем, он все бумажные деньги у нее забрал, двери они открыли и говорят мне: пошли.
— А ты?
— Ну я и спрыгнул вместе с ними.
— Так. Дальше что было?
— Мы прошли несколько метров, а там – вход в кабак какой-то. Мы внутрь. За столик сели. Главный их, добрый парень вроде, говорит мне: расслабься. Я говорю: так милицию же они вызовут. Он говорит: забудь об этом, выпьем, говорит, по рюмочке, познакомимся. Я говорю: так зачем по рюмочке, все равно же добавлять, пускай сразу бутылку тащат – дешевле выйдет. Они рассмеялись – соображаешь, говорят. Посидели мы пять минут, десять, выпили, а они и не думают уходить. Я им: парни, уходить ведь надо! А они: зачем? – Так ведь поймают, посадят! – А-а-а, — говорят.
— Да уж, странно.
— Разговорились с хозяйкой. Она говорит, что из собственной квартиры такое заведение сделала. Дом все ниже проседал, она почти под землей жила, а так, говорит, даже с прибылью, людям нравится. И тут менты вбегают. А выходов несколько было. А менты гурьбой в главный. Ну все, — говорит улыбающийся, — разбегаемся. Беги, говорит, братец, пусть все твои мечты сбудутся…
— Прям так и сказал?
— Ага. И добавил: хотя бы одна, говорит, и то хорошо. Бутылку схватил — и на ментов. Я рванул куда-то, где еще выход был – во дворы. Побежал быстро-быстро. Дворы там проходные. Я из одного в другой, а за мной на машине, я тогда в самый узкий проход забежал, сразу в подъезд, а он сквозной, я опять через него на другой двор выбежал и налево, опять под арку, слышу – топота сзади не слышно. Двор большой оказался и неровный, пригорком таким. А на пригорке арбузы растут, еще не спелые, маленькие. Я через пригорок, один арбуз сорвал и дальше бежать. Ну и убежал.
— Понятно. Ну а дальше чем занимался?
— Дальше? Дальше гулял. Иду по Питеру, любуюсь, на дождик внимания не обращаю. Какой все-таки город! Красивый, притягательный! Девчонка у меня тут живет, вот и думаю, найти ее надо.
— Нашел?
— Нет пока. Вот щас арбуз доем и пойду. Удивительные иногда происходят истории. В своем Саранске, поди, я хоть тыщу лет проживи, ничего бы не произошло. Люди там другие, не надо им этого ничего.
— Чего это ничего?
— Ну, удивительности. А тут люди другие.
— Какие?
— С понятием! А вообще, я думаю, неважно, где жить, главное – понимать, что
ты – свободен.