Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2011
Ирина Вишневская
Ирина Григорьевна Вишневская родилась в 1987 году. В 2010 году окончила Институт международных отношений Киевского национального университета имени Тараса Шевченко. Ныне работает в Министерстве иностранных дел Украины. Автор 70 научных публикаций. Литературно-художественные произведения Ирины Вишневской были опубликованы в журналах “В╗тчизна”, “Дн╗про”, “Всесв╗т” под собственной фамилией и под псевдонимом Ираклий Вишневский.
безродный
В Гришкиной обители неуютно: в нос бьет неприятный мышиный запах, вонь плесени и сырости; нахмурились маленькие окна, в них редко заглядывает солнечный луч; посреди хаты1 осиротело маячит столб, подпирая матицу; сдавливает низкий потолок, в котором чернеет огромная дырища, – оттуда отпал немаленький глиняный кусок. И тогда чуть дождь – в хате вязкая лужа, потому что пол глиняный. Но дед нашел выход: подставил алюминиевую миску.
Да, теперь не те времена, что раньше, когда еще Гришина мама жила. Хорошо было: мать ровненько вихтем2 вымажет дол, его бережки подведет желтой глиной. А теперь… Мыши да жабы порыли норы. Развелось их… Под кроватью стрекочет кузнечик. То хозяин. Не приведи Господь его раздавить – счастье покинет!
Кап-кап-кап. В алюминиевой миске синхронно отбивается такт. Старик задирает голову, медленно переводит взгляд. Вот тебе раз! Новый сюрприз – мокрое пятно. И над ним уж потолок порыжел от влаги, глина разбухла и аж выпирает, вот-вот упадет на голову. Гриша Безродный ставит стул посреди избы и с облегчением вздыхает: здесь не привалит, столб подпирает сволок.
Глаза рыскают по стенам, а с ними и мысли. “Ох-хо-хох, углы такие черные! Грибок завелся. И стены снизу отсырели, заплесневели. Дверь открыть – просушить? Да как же? Жабы вмиг через порог перепрыгнут, а потом опять не дадут уснуть. Ночью, проклятые, скрежещут несносно! Мышей хоть Калина погоняет…
Кошка умывается. Гостей ждет? Да какие гости? Кому старый калека сдался? Вчера пенсия сплыла. Теперь Пуша и Рашпиль придут в следующем месяце, чтобы в который раз деньги пропить.
Никого нет… Один, как макогон в макитре. Вот хоть Калина есть. И поластится… Как женщина. М-да… Как оно другие мужики с женщинами? Все бы, наверное, отдал, если б рядом баба крутилась. Да кому калека нужен? Кому?! А оно одному плохо. Еще и телевизор не работает. Посмотрел бы. Там показывают женщин… обнаженных… Хлопцы рассказывали. “Ой, и развратный я, – пробубнел дед себе под нос, и на уши тут же плюхнулся стыд алой краской. – Но я же, того… тоже человек. Неужели я не могу даже подумать об этом? Только подумать. И то аж на душе посветлело. Вот Рашпиль вчера языком болтал, как он с молоденькой. Но то же Рашпиль. Ему только сорок пять. Не восемьдесят же. А я никому не нужен, ни единой живой душе. Вот так помру – никто и не вспомнит. Когда пенсия, то вспомнят, но не обо мне. А сейчас же ни копейки, в карманах ветер гуляет, в доме разве что нищета. Да как-то продержусь. Это ж не впервой. Со всем можно мириться. Того… но не с одиночеством. Вот бы кто-то был рядом, сказал слово, кружку воды принес, когда сердце прихватит. О-хо-хо, стар уж я, больной. Кто ко мне пойдет? Вот разве что жабы. И Калина. Умная уж! Как есть захочет, то ластится, знает, что последнее отдам. А для кого же еще жить? Разве что для Калины. Как не станет хозяина, так и она пропадет. Кто ее возьмет? Никто… На черта она нужна кому-то. Как и я. Жаль кошку. А она еще разленилась. Мыши ей скоро уши отгрызут, а она их и не думает ловить. Вот разве что погоняет, чтоб поиграть. Любит играться, манюня. А как любит рыбу! Хитрющая!”
Впрочем, Гриша кошку не обижает. Только получит пенсию, сразу же покупает десять консервных банок кильки, потому как остальные деньги пропьет с Рашпилем и Пушею. Они ведь не подумают о Калине. Хотя бы когда косточку принесли людям на смех. Так нет. Но дед все равно любит дружков. Их же ни одна живая душа не пожалеет. Односельчане во всех смертных грехах их обвиняют. Но Мишка и Витька неплохие. Вот только одно горе – водку пьют. А как не пить?! Такая собачья жизнь… Поэтому и Гриша начал заглядывать в рюмку. Но увы, от того не стало легче. Теперь от деда все “путёвые” люди отвернулись. Называют его избу гадючником. А ведь когда-то Григория Безродного уважали односельчане. И собирался он со всеми соседями вместе, и беседовал с ними.
Калина прыгнула к деду на колени, манерно прогнулась, проведя пушистым хвостом по его подбородку, а потом мокрым носиком уткнулась в морщинистое лицо и ласково замурлыкала.
Но вмиг животное тревожно наострило уши и соскочило на пол. Послышался стук в окно.
– Кого там черти принесли? – кряхтя, Безродный похромал в сени.
– Гриша, да открывай уже быстрее! Чего ты телишься?! – со двора доносится голос Рашпиля.
Дед, прикладывая усилия, немощными узловатыми пальцами поднимает крючок, а потом нажимает на щеколду.
– Наконец! – на пороге появляется какое-то жалкое человеческое подобие: обрюзгшее лицо багрово-синего оттенка; нос приплюснут, будто кто-то катком по нему проехался; волосы – точно их кошки сосали; одежда грязная и словно пожеванная.
– Это ты? Того… Ты обо мне вспомнил? – в Гришином голосе трепет, глаза от счастья сияют.
– Салют трудящимся, гражданам алкоголикам, хулиганам и тунеядцам! – Рашпиль в победоносно-приподнятом настроении врывается в хату и, как у себя дома, на ходу хватает стул, который минуту назад был под Безродным, и мчится к покути3.
Под мужским ботинком лениво заскрипел стул. Испуганно содрогнулась Божья Мать.
– Ой! – дедок ладонью аж за лицо ухватился. – Что ты, того… делаешь? Не трогай!
– Короче Склифасофский! – Рашпиль озабоченный, он возится с веревкой, на которой повешена икона. – Я нашел покупателя. Она же старинная, икона твоя?
Образа подстреленной птицей грохнули вниз. Божья Матерь с Иисусом на руках – в Рашпилевых руках-клещах. Серая длинная паутина, припорошенная вековою пылью, недовольно потянулась.
– Апчхи, – защекотало в Мишкином носу.
– Будь здоров, – дед вежливый, а потом резко как гаркнет: – Не смей! Повесь!
– Что-что?
– А то. Я даже Варьке не дал. Того… подрались за образа. Ты же знаешь, что она хотела эту икону своим детям забрать.
– Я не понял! Я что, Варька?! Что ты передо мною выкаблучиваешься? Тебе ясно сказано: нашел покупателя. Договорился уже. Я что, пацан тебе? – “дружок” презрительно процедил сквозь зубы, грозно стреляя глазами.
– Не смей, – старик как не в себе. – Я Варьке не дал!
Поняв, что к деду нужно ладиком, Рашпиль смягчает свой голос:
– Гриша! Пойми: Варька забрала бы даром, а я договорился за бутылку водки. Есть разница? Я же о тебе думал, – Мишка, еще минуту назад надменный, сейчас стал, словно ангел: выражение его лица, как у того одухотворенного святого; он смотрит такими чистыми глазами, будто на молебне, конечно, не забывая о святых образах. Да-да. Икону не забывает сунуть под мышку.
– Не бери! Слышишь?! Повесь на место! Я тебя из хаты не выпущу! – дед бесстрашно бросает свое тело “на амбразуру”. – Только через мой труп! Того… в сельсовет заявлю! Тебя в двадцать четыре часа выселят.
– Ой, — детским голосом пропищал молодчик, издеваясь над Безродным. – Как страшно, я уже весь дрожу, – но вдруг Мишкины вытаращенные глаза стают прищуренными, лисьими, а на лице – ни одной тени неприязни. – Гриша, я тебя понимаю. Это твоя икона. Но и ты меня пойми: я пообещал ее одному мужику. Я же падлом буду, если своего слова не сдержу. Понимаешь? Я же думал, что ты мне друг.
– Это икона моей матери! – дед ну никак не реагирует на подхалимский тон товарища по рюмке.
– Что, птичку жалко? – Безродного пронзил иронично-презрительный Мишкин взгляд. Рашпиль, словно умелый сапожник, уверенно загнал толстую цыганскую иглу в кожу старческой души, а потом черными нитками прошивает ее. Но игла все-таки толстоватая, за стежками остаются дырки.
– Иди к себе и там распоряжайся, – дед как кремень.
Но останавливаться на полпути – не в стиле Рашпиля. Еще в юности, учась в вузе, он полюбил фразу Ганнибала: “Одно из двух: или мы найдем путь, или мы его продолжим”. Вероятно, поэтому с Мишкиным лицом ныне такие дивные метаморфозы происходят; он, как прихотливой осени капризы, чтоб достигнуть поставленной цели, то холодный и колючий, то ехидный и саркастический, а то уже ласковый, хоть к ране его прикладывай.
– Ах, что стар, что мал — одинаково… – течет Мишкин смягчившийся голос, – Гриша, да пойми ты наконец: я тебе не враг, я о тебе думаю. Ну зачем тебе эта икона? Ну скажи. Для чего? Что она тебе дает?
– Не твое собачье дело! Повесь назад! А то, ей-богу, в сельсовет заявлю!
– Гриша, ты сегодня точно белены объелся! Как с цепи сорвался!
– Повесь!
– Да я же о тебе думаю, не о себе. Хочешь с молоденькой шуры-муры? Хочешь? Я могу организовать, – Рашпиль вспомнил про дедово слабое место.
– Что ты там можешь, – недоверчиво махнул рукой Гриша. – Только, того, языком молоть можешь.
– Не веришь? Ты мне не веришь?!
– Ты же врешь.
– Я?! – Рашпиль удивленно поднял правую бровь, а указательным пальцем ткнул в себя. – Я вру?! Да если вру, то не встать мне с этого места. Я могу даже перекреститься, побожиться. Для меня привести тебе молоденькую – раз плюнуть.
Словно тот репейник Мишка Рашпиль. Приставучий. Упрямый. Не отпустит. А подхалимства хватило бы на десятерых, если что-то замыслит. Но не соврет, если даст слово. Умрет, а обещание свое сдержит.
Потому-то в деда Гриши подобрел взгляд. По всему стало видно, что старый заинтересовался предложением, но молчит как партизан. Вот только почесывает вспотевшую лысину, пыхтит, тяжело дыша, и обеспокоенными глазами шастает туда-сюда.
– Ну?! Ну?! – поощряет улыбкой Рашпиль. – Так давай, Гриша, решайся!
– Ты… мне… молодую?.. – а потом отрицательно покачал головой и заворчал. – Нет! Никто со мной не захочет…
– А ты хочешь? Ну скажи, хочешь?
– А кто же, того… от меда, того?.. Хочу. Ой, как хочу! – но вмиг дедово приподнято-мечтательное настроение переходит в злость. – Да куда уж мне молодую?! Вешай икону! На место!
– Гриша, неужели ты откажешься посмотреть на юное тело? Я знаю такую: грудь у нее такая круглая, пухлая, как балабушки4. А задница какая! Гриша, ты полжизни теряешь, отказываясь от такой крали. У меня самого слюнка течет. Ну что? Неужели ты не хочешь такой?
– Да мне, того, хотя бы одним глазком. Посмотреть на такую, а тогда уж и помирать можно.
– Ну, так что? Продаем икону?
– А ты не врешь? Ты мне – молодую? Или, может, слепую тетерю? Как когда-то Варьку.
– Да я тебе могу сразу троих привести: четырнадцатку, шестнадцатку и восемнадцатку.
– Мне? Таких молодых?
– Ты же знаешь меня: расшибусь, но для друга все сделаю!
Старик снова умолк. Как язык отняло. Взгляд – блуждающе-отчужденный, но в нем сконцентрированы какие-то невероятно мощные энергетические импульсы, которые, и здесь уже не до шуток, взблескивают инстинктом одичавшей твари. Душу несчастного деда так терзают мытарства, что бедолагу аж перекосило. Рашпилю на миг показалось, что Гриша вот-вот лишится рассудка. Впрочем, кто бы особо волновался за Безродного.
– Слышишь, Гриша! Давай это прильем! У тебя будут семнадцатки. За это не грех выпить. Гриша, что с тобой? Тебя словно кто-то из-за угла пыльным мешком бахнул. Так покупаем бутылку? Гриша! Ты уже, вижу, не здесь, а там, с тремя девками. Покупаем? Да?! Прилить же надо.
– Ладно, – старик будто проснулся – махнул рукой. В глазах – немая покорность…
Рашпиль забрал икону, а через десять минут, оскалив зубы, счастливый, предстал перед мутными дедовыми глазами:
– Вот и я! Ждал? – показывает бутылку водки.
– Так это ж не самогонка? – Гриша разочарованно развел руками.
– Нет, магазинная, с маркой.
– Миша, неужели ты не знаешь, того, что здесь градусов мало? Самогон же крепче.
– “Какая гадость эта ваша заливная рыба”. Да, Гриша? На фига такая дрянь?! Да?! Пить ты не будешь?! Да?! – прищурив глаза, скорчив самодовольную рожу, нахраписто-цинично пробасил Рашпиль.
– Да… чего…
– Вот так то. А то будто с дуба упал. Ты забыл, какую мы сивуху пили? Мы последней рады были, браге рады. А он теперь: “Первачка подавайте, магазинная не катит!” Барин нашелся.
– Не барин, а икона моя не этого стоит, – старик бормочет себе под нос, зная, что к Рашпилю обращаться – то как горохом об стенку.
– Гриша, хватит тебе выпендриваться, давай выпьем, а то у меня в горле пересохло. Давай хоть чокнемся! За нас с тобой!
– И того, чтоб нас бабы… того…
Мужики одним махом опустошили граненые стопки и выпитое занюхали рука- вом. Для ослабленного деда эта доза оказалась лошадиной. Гришу спиртное вмиг разобрало, он облокотился и со слезами начал изливать свою душу:
– Миша, я ж мужик. Понимаешь? Я – мужик. Того… ну, да, у меня рука вывернута вбок, покалечена. После аварии. Того… так я же могу ею что-то придержать. Хромаю я. Того… Но сколько таких! А у них и жены есть, и дети… А у меня – никого.
Дедок так громко начал всхлипывать, что Рашпилю стало даже не по себе. Жаль этого несчастного калеку. Мало того, что худющий, шея – веревочка, руки – фитилек, шкура поморщенная и, как та желтая вощинка, просвечивается, узлы вен повыпирались, – так бедняга еще и плачет. Это до чего же жизнь довела, если мужик не в состоянии слез скрыть!
– Ну, скажи мне, Миша, того… справедливо ли это? Почему у меня никого нет? За что мне такое? За что такое наказание? – слезы текут по щекам, но старик их не вытирает, он раз за разом пальцами мнет губы – привычка такая, когда выпьет. – Да, калека я. Но мне же, того… как всем хочется ласки. Кошка и та хочет ласки. Бабу бы…
– Гриша, да приведу я тебе девок, насмотришься на них, сколько твоя душа пожелает. Только не пойму я тебя: на черта нам эти бабы? Отматросил – и бросил. Под задницу ее.
– Э, нет! Я бы все отдал, чтобы у меня была женщина. Такая добрая… Того… Да что уже думать? Старый я. Если бы был моложе… Да-а… Того… Оно и молодым… Ага… Хотел. Умирал, так хотел.
– О бабах думал, Гриша, да? Рассказывай!
Вообще, Безродный не особенно любит рассказывать о своих чувствах, натура у него такая. Иногда прорвет его, а потом опять замкнется в себе. Он же привык целыми днями сидеть один; с собой поговорит, и заплачет, и пожалеет себя. Если бы другие об этом узнали, наверняка засмеяли бы. Подумали бы, что старик уже совсем ума тронулся. Им, этим людям, никогда не понять глубины переживаний калеки, потому что они не чувствуют ту тоску, которая раздирает душу несчастного.
– Чего молчишь? Не скрывай, я ведь все равно знаю тебя. Тебе если бы не это горе, то, наверное, пищали бы все верболозовские бабы. Да, Гриша? Если бы не авария, то ты бы только так… Да? Говори!
Молчит дед — морально тиснет Рашпиль. Это уже как ритуал. Как всегда помалкивает дед. Он не хочет о себе рассказывать. Особенно из-под палки. Но Мишка “выбивает” откровения. Вот и сейчас этот метод дознания используется. Он надежный, метод этот. Поэтому Гриша “колется”. И хотя все давным-давно про старика известно, все слышано-переслышано: и о фронте, и о том, как советские солдаты шли в бой со словами “за Родину!”, “за Сталина!”; уже известно и о том, как Гриша попал в аварию, но когда выпадает случай выпить, то дедова болтовня становится неотъемлемым атрибутом благополучного застолья.
Едкий запах табака сизым туманом наполняет хату. Раздается протяжное чмоканье. Это Рашпиль раз за разом сосет самокрутку, большим и указательным пальцами сжимая ее. Эту необычную манеру держать сигарету Мишка позаимствовал у Мао Цзэдуна. Нет, китайский вождь почему-то не приезжал в Верболозы, но в селе когда-то была хорошая библиотека, и там можно было о многом интересном прочитать.
Оно и сейчас можно. Еще сохранились в центре культуры книжки советских времен. Правда, пожелтевшие они, после дождя покоробленные. Крыша ведь не только у Гриши Безродного протекает. Так вот, журналы остались. “Вокруг света” за восемьдесят третий год, а за восемьдесят пятый – “Советский спорт”. Зато журналов “Новости кино” – целая коллекция, начиная с семидесятых годов и аж до середины восьмидесятых. Правда, те журналы изорванные, потому что, говорят, мода такая была – обвешивать изображениями артистов все стены в доме. Сейчас обоями обклеивают, а раньше – вырезками из “Новости кино”.
– Молчишь? Молчи! – ни с того ни с сего Мишка поднимается, самокрутку крепко втискивает в покоцанную поверхность стола, будто пытается вкрутить тот окурок в столешницу, потом перебрасывает ногу через скамейку с намерением уйти прочь, бросая укор. – Не хочешь, Гриша, со мной разговаривать, так я пошел. Пей один.
– Что? Нет-нет, Миша! Не уходи! Все расскажу! Того… Как раз после аварии я и начал думать. О женщинах. Того… Слышишь, Миша? Раньше даже не задумывался, – спохватился дед.
Но уже встрепенулись русые Мишкины волосы – молодчик гордо закинул голову. А дед, бедный калека, задрожал как осиный лист. Только не от дуновения ветра, а от Рашпилевого высокомерного взгляда, который явно указывал на неприязнь и обиду.
“Я такого золотого человека обидел!” – укоряет себя дед Гриша, его нижняя челюсть мелко трясется. Это радует Михаила, и он, в душе улыбаясь, думает: “О! Напугал же я старика!”
А тот старик чуть не со слезами умоляет:
– Миша, не уходи! Грех же недопитую… того… Давай хоть ее того…
Да кто бы мог поверить, что Рашпиль оставит недопитую бутылку водки? Никто не поверит, не считая деда Гриши. Чтоб Мишка взял да и оставил такой ценный продукт? Да этого отродясь не случилось бы! А если такое диво и случилось, то, как говорят у нас в Верболозах: “в лесу что-то сдохнуло бы”. А так, слава Богу, Мишка сохранил всю-всю живность в округе, вот только напугал деда Гришу, потому что для старика остаться в пустой хате – это невероятная мука.
– Не уходи! Я же расскажу, Миша, – дед с детской непосредственностью рвется к Рашпилю, боится упустить его из поля зрения.
Молодчик чуть свел брови, на миг вспомнив о своем сыне. Нет, не нынешнего богатыря-сокола, а еще маленького. Сашка ни за что не хотел оставаться в детском садике без отца. И тогда у него вот так же, как и в старика, дрожали подбородок и нижняя губа; тоненькие ручки тянулись вперед, а в глазах – отчаяние, безнадежность.
Щемящая боль в Мишкином сердце. Гонора как и не было. Немощный дед – в искренних объятиях. Ладони по-дружески ритмично хлопают по спине товарища, ухо каждого чувствует теплое дыхание. Полились слезы. Непонятные, непредвиденные. Мужские.
Видели когда-нибудь слепой дождь? Большие теплые капли горохом сыплются на землю, а в поднебесье – играет золотистое солнце. Вот так и на Гришином лице. Слезы льются как из ведра, а глаза и улыбка излучают счастье.
– Ага, Миша. Того. Женился я, надо же. Все женятся, – сквозь слезы и радость продолжает свой рассказ старик, понимая, что необходимо как можно быстрее исполнить Рашпилевый каприз.
Но Мишка растроганный и на себя совсем непохожий. Словно кто его подменил:
– Успокойся, Гриша, успокойся. Не плачь. Или поплачь. Легче будет.
– Я лучше расскажу.
– Ну, так расскажи. Если тебе полегчает.
– Угу. Того… – наконец дед угомонил свои слезы. – Зарабатывал я деньги для жены. Да и жена у меня была как артистка. Красивая! Того. А тогда эта авария… Мое тело стало словно после отбойного молотка… Самому страшно было смотреть… Какой жене такое понравится? Того… Вот как… Нина, это бывшая моя, привезла меня к моей матери. Ну а сама уехала домой. Больше не приезжала… Того… Писал я ей, левой рукой. Она один раз ответила… Кратко… Но понятно, – Гриша задумался, а по щекам опять потекли слезы: кап-кап-кап.
Кап-кап-кап. Дождевые капли стучат в алюминиевой миске.
В Рашпилевых глазах – грозные молнии. Мужик от ярости клацнул со всей силы нижней челюстью. Посыпались громовые раскаты:
– Гриша, я уже зарекся не делать людям добра! Ибо добро тебе боком вылазит! Ты вот нянчился, сюсюкался со своей хвойдой, а она только пятами на…
– Не говори о ней так! — дед молниеносно прервал экспрессивно настроенного собутыльника. — Не смей! Того… Она была неплохой. Хвойдой не была! Не смей!
– Болван ты! У тебя память куриная. Пока ты был здоров, жена твоя была с тобой, а когда ты стал калекой – выбросила тебя, как ненужную вещь.
– Давай, Миша, того, не будем ей перемывать косточки5.
– Гриша, что ты за нее стоишь горой? Да она же…
– Молчи! – дед не дает молвить Рашпилю ни слова. – Ты все равно ничего путевого не скажешь. А мы, того, ее мизинца не стоим!
– Что-что? Что ты гонишь, Гриша? Ну, заступайся, заступайся. Сцы вверх, пожарником будешь!
– Хватит о ней. Забудем ее. Не будем. Того…
– Да зачем мне сдалась твоя коза драная? У меня своих – о, – и провел пальцем руки по горлу. – Да, опять и опять убеждаюсь, что все бабы – змеи. Ты ее пригреешь, а она потом тебя укусит.
– Не говори так о женщинах! Ты знаешь, какая у них жизнь? Того… Замуж выйдет – наплачется. Ибо плохо одному… Того… Вот у меня соседка, баба Леснячка. Добрая, поможет всегда. А вот судьба у нее такая.
– Ага! Знаю я ее, “добрую” такую! Зарекся: никогда в жизнь не буду иметь с ней дела. Когда-то она мне говорит: “Миша, пожалей старую, так хочется уж рыбки жареной поесть. Принеси мне, когда поймаешь”. Пожалел старую каргу. Лучше б в Липовое отвез, там на дороге проезжие с руками и ногами забрали бы, заплатили бы хорошенько. Я же дурак набитый, – ляскает себя по лбу, – пожалел старую перечницу. Она же, змея подколодная, прибегает и орет на меня: “Ты думаешь, если я старая, то ничего уже не вижу? Гнилую рыбу мне подсунул!” Тычет мне под нос карпа, горлопаня: “Где ты взял эту рыбу?! Дохлую на берегу собрал и мне продал?! Мясо вон уже гнить начало, мягкое, как тесто, кости повылазили!” И клянет меня, вражья баба, на чем свет стоит: “Чтоб ты подавился своей рыбою!” Ведьма старая! Гадина такая. Я ей объясняю: “Сейчас лето. Температура рыбы такая же, как и воды. Поэтому рыба мягкая”.
— Того… — дед хотел что-то сказать, но Рашпиль не обратил на то внимания и дальше говорит:
— Температура рыбы и воды — одинаковая. Рыба поэтому мягкая. Я это знаю. Когда-то был директором рыбокомбината Христян, так он доставал ихтиологов-бригадиров разными вопросами. Я же там тоже работал. Э, мы тогда жили! Порядок был! Только где-то на горизонте появится Христян, то все рабочие дрожат. Вот так боялись директора. Но и директор был на своем месте! За двадцать лет его руководства ни один человек не сел в тюрьму. А разные же случаи были, кто-то когда-то стырит комбикорм, кто-то рыбу. Христян за своих людей горой стоял! Но я не о том говорил. Мы о Леснячке. Я же этой старой ведьме объясняю: “Посмотри: жабры красные, очи черные. Даже свежая рыба в горячей воде мякнет. Понюхай – не воняет”. Да что бабам говорить? Их не переспоришь. Она продолжает ворчать: “Ага, смотри – пальцы прямо вдавливаются в мясо, а ребра вылазят”. Я в ту пору, как назло, уже начал Леснячкин самогон пить. Лишь полбутылки осталось. Швырнул я бабе ту бутылку. А старая карга не унимается: “Где остальное?” Хотел ей зубы посчитать, разозлила она меня так. Но я же добрый. Пользуются моей добротой.
– Ага, Миша, добрый ты. Истинный крест! — старик перекрестился и вытер слезу. — Вот я — калека, а ты не брезгуешь мною. Того, пропал бы я без тебя. Дай Боже тебе здоровья и всего-всего.
– Ой! Давай лучше выпьем!
Мужик одним махом выпил водку. А дед не спешит. Вертит стопарик, заглядывает в него словно сорока в мослак, принюхивается и что-то себе под нос бормочет: “Если б не ты, не знаю как можно было бы. В петлю разве что. А так ты…”
– Пей уже, Гриша!
Дед пригубил, но этой дозы хватило: хмель ударил в голову; глаза еще больше посоловели; костлявые пальцы вновь принялись мять губы.
А Рашпиль в размышлениях. Спиртное его не пробирает. Лицо серьезное.
– Ты пожелал мне всего-всего. Я вот это думал. Мне ничего не надо, – в голосе откровенность, как на исповеди. – Если бы сыну. Он у меня – голова и дом советов. Умный. Все Верболозы знают. Говорил директор школы, что такого башковитого ученика он еще не встречал в своей практике. Да толку с того… Деньги – вот что сейчас надо иметь, а не голову. В том институте. Не заплатишь – выгонят же, как старшую дружку. Там дураки на бесплатном, а башковитые платят. И правды нигде нет! Меня это так бесит! Ничего не поделаешь.
— Нам бы Сталина! Он навел бы порядок! – дед сцепил кулаки.
Заскрипела входная дверь.
– Кого там нечистый принес? – Рашпиль скривился, как среда на пятницу.
Щелкнула щеколда, дверь открылась, и через порог перевалился серый толстый мешок, а за ним – Виктор Пушкарь, по-уличному его еще называют Пушею. Глаза у мужика мутные, как лужа; лицо – мелкозернистая красная наждачка, которая на носу переходит в синюшность, покоцанную оспой; черные усы наежились, того и гляди – уколют.
– Ну и рожа у тебя, Шарапов! Чего это ты сюда пришел? Выследил меня? – Рашпиль подозрительно смотрит на Пушу.
– Вот так? Я уже не нужен? А если у меня водка есть?
– Где б ты ее взял среди ночи?
– Где-где. Нашел, – Пуша проходит и садится за стол.
– Да где бы ты в чертовой матери нашел?! – Рашпиль пытается раздразнить Витька, хотя хорошо знает, что товарищ не картошку и не морковь в мешке том принес.
– В погребе! Вот где! – огрызнулся Пушкарь, в напряжении сдавливая пальцы рук, похрустывая ими.
– И сам не выпил? Нам принес? – Михаил молвит недоверчиво, продолжая играть на Витькиных нервах.
– Ой, будто не знаешь, что я всегда поделюсь,– возмущается Пушкарь, но сразу же отходит, уже не сердится. – Мать говорила, что видела, как ты гасал туда-сюда. А чего ты гасаешь? Знаю я тебя: нашел где разжиться. Но я на твое не пришел, я с собой принес.
– А где ж ты взял?
– Та-а-а… знал же, что мать самогон гнала на смерть. Знал, что она где-то бутылёк спрятала. Посмотрел туда-сюда, а душа чует, что надо идти в погреб. Вот тянет меня туда, и все. Зашел, смотрю – консервация вокруг. И на полках, и на земле. Вокруг! А меня тянет в левый угол. Там насыпана картошка. Отгреб я ее, взял лопату и копнул, осторожно, чтобы банку не разбить. Вот на сто процентов был уверен, что водка спрятана именно там. Знал, и все! Как кто-то подсказывал, словно какая-то сила вела меня туда. И точно! Нашел! Вот она, – Пуша из мешка достает пятилитровую банку, – посмотрите: чистая как слеза. А вон какое монисто! Потрясите банку, посмотрите на монисто. Как долго стоит! Ядреная водка! Горит во рту!
– Ну, так наливай! – дает указания Рашпиль. – Продегустируем.
– За что выпьем?
– За женщин! – Рашпиль поднимает стакан вверх.
– Что? Каких женщин? Хищников прошу за столом не вспоминать, – нахмурился Виктор Пушкарь.
– Пуша, – Рашпиль хотел что-то сказать, но его вмиг прервал Виктор, который вскипел, как чайник, сунув дружку под нос кулака:
– Видел? Будет тебе “Пуша”! Еще только раз попробуй на меня так сказать!
– Так все ж на тебя говорят: “Вон пошел алкоголик Пуша”, – Рашпиль самодовольно улыбается, будто и не слышит угроз.
– Что?! Я – алкоголик?! Так это ж ты пропащий алкоголик!
– Я? У меня есть характер. Захочу – буду пить, не захочу – не буду. А пью я так, за компанию. Что б вам не было скучно. Жалею вас.
– Я – алкоголик, а ты, значит, Рашпиль, – нет? Тогда скажи: когда ты был трезвым?
– Когда? Давно. Но я пью потому, что на душу идет. Я не алкоголик, а ты, Пуша, – алкоголик.
– Такой же, как и ты.
– Что ты мне тюльку гонишь? Ты, Пуша, алкоголик. Я – нет.
– Того… хватит вам разбираться, – отозвался хозяин дома. – Мы ж мужики. Слава Богу, что водка идет нам на душу. Того… выпьем!
– Ну, давайте, за нас! – согласился Пуша. Он, бывает, расходится, перья навострит, а тогда быстро отойдет и уступит Рашпилю. Это же не перед женой Любкой, перед которой можно показать свою силу, ей можно и в морду дать. А здесь – Мишка, против него не попрешь. Он упрямый как осел. Не пойдет на уступки. Если что-то надумал – не отступит.
– Нет! За женщин! – прервал Рашпиль. – Сегодня для нас с Гришей самое главное – женщины. Правду говорю, Гриша?
– Угу.
– Мы их будем “снимать”, и они будут все делать, что мы им скажем! Грязь с нас будут слизывать! А не захотят, то такой трепки задам! Заставлю! Если я купил бабу, заплатил за нее деньги, то это моя вещь, что хочу, то и сделаю с ней!
– Какие бабы? – ничего не понимает Пушкарь. – Откуда у вас деньги взялись?
– Ты думаешь, что я такой как ты? Думаешь, что я голодранец? Ошибаешься, Пуша! Я могу на ночь купить любую бабу!
– А зачем покупать? Вон Танька Глитайша и так даст, если захочу.
– Что мне твоя Танька? Она же ходит в таком засаленном лифчике, его разве что палками брать, чтобы руки не замарать.
– Да чего? Танька – нормальная, – заступается Пушкарь за молодицу.
– Потому что ты, кроме Таньки, Наташки и своей Любки, никого больше не видел.
– Не напоминай мне про домашнего зверя. А Танька, не говори, – нормальная баба.
– Она ж не обосцится, как Наташка. А то лежишь с Наташкой и думаешь: то ли ты, то ли она поймала рыбу. А она такая хозяйственная.
– Наташка или рыба?
– Да нет же! Говорю же, что Танька. Как не запьет, то и уберет, и есть приготовит. С ней сядешь, выпьешь. Как культурный человек.
– Пуша, так они же старые: и Татьяна, и Наташка.
– Чего это?! Танька где-то такая же, как ты.
– Да зачем мне такая, как я? Если я могу с молоденькой, семнадцаткой.
– Да Бог с тобой! Чур тебя, чур!
– А что, слабо? Боишься?
– Да что я с ней буду делать? Она же мне в дочки годится.
– А мы с Гришей уже договорились.
– С ке-е-м – ке-е-м? С Гри-шею?!
– Да! Гриша, скажи ему, – Мишка толкнул старого в плечо, но так, что тот чуть не загрохотал на пол.
– Да хватит тебе! – буркнул дед. – Чтоб все село гудело? Того…
– На козаку нету знаку, – Рашпиль засиял надколотою золотою фиксою.
Однако Безродный опустил глаза. Он со всей серьезностью подошел к запланированной встрече и поэтому больше всего боится преждевременного разглашения, чтоб, упаси Господь, никто не сглазил. Оно же, знаете, какие есть люди глазливые?
– Дурной батюшка, дурная его и молитва, – пробормотал Виктор Пушкарь, воспринимая Рашпилевы россказни за очередную провокацию.
– Пуша, ты мне не веришь? А ну, Гриша, говори правду! Говори! – накричал на деда Рашпил. Челюсти мужика, как те жернова, заерзали, зубы заскрипели. Старик вмиг пришел в себя, знает же, что не стоит испытывать Мишкины самолюбивые нервы.
– Ну… да…
– Да тебе ж восемьдесят! Или ты еще, того? – Виктор Пушкарь смеется.
– А ты думал как? – Рашпиль отвечает, будто Гришин адвокат. – Мы еще о-го-го! Есть порох в пороховнице! А у тебя что, уже не фурычет? Ты не с нами?
– Да ну вас! На кой мне сдались эти молодые! Чтоб я коньки отбросил? Врезал дуба?
– Хозяин – барин. Не захотел – пеняй на себя. А мы с Гришей с молоденьких девок будем снимать кружевные трусики, тоненькие чулочки, что на резинках держатся. И девочки будут не эти, сельские, забитые налогами, а из города. Они знают, что и как делать. Выберем упитанных, грудастых.
– А мне если бы худенькую, – мечтательно молвит Безродный. – Маленькую, чтобы все маленькое у нее было. И сиськи, и она сама…
Смелые дедовы желания вовсю разгорелись! Когда про них он рассказывал, то только слепой не мог видеть, как старик воображал свои любовные подвиги: сначала перебирал пальцами немощных рук, словно играл на струнах гитары, затем его пальцы округлялись, словно дед обнимал ими что-то мягкое и нежное. Глаза, которые минуту назад клокотали и бурлили, когда Рашпиль “смаковал” женские прелести, сейчас наполнились всепоглощающим наслаждением и блаженством. Веки опустились, и стало видно, как по ним пульсируют синюшные жилки.
– Хлопцы, хватит мне лапшу на уши вешать, – перебивает Виктор Пушкарь,– какие молоденькие? Какие кружевные трусики и чулочки? Где вы здесь, в селе, их найдете? Где вы деньги возьмете?
– Пуша, так ты думаешь, что я бедный? Ты думаешь, что у меня нету денег? Да? А ты видел вот такое?! – Рашпиль достает из-за пазухи зеленую купюру. – Ты вот такое видел? – тычет Виктору деньги под нос. – Видел? Видел?! А?
– А что оно? Что ты мне тычешь?
– Вот именно! Потому что ты их и не видел. А это доллары. Слышал когда? Это настоящие американские доллары. Сто долларов! Вот смотри! Нарисовано: “сто”. Это знаешь на наши сколько? Не знаешь? Да я – миллионер! Вы – ничто. У вас в кармане разве что ветер гуляет, а у меня – доллары. – Рашпиль горделиво посмотрел на мужчин, улыбнулся и, довольный своим положением, отмяклым голосом продолжил: – Но я добрый. А вы моей добротой пользуетесь. Да Бог с вами. Я вас люблю. Вы мне как братья. Несчастные, обделенные судьбой. Кто о вас подумает, если не я? Кто о тебе, Гриша, еще вспомнит? Никто. А про тебя, Витька? Любка твоя, которая день и ночь грызет тебя? Вот и выходит, что я у вас как старший брат. Вот как. Наливай, Пуша!
Буль-буль-буль-буль – водка льется в стопарик.
Кап-кап-кап-кап – с алюминиевой миски отзываются дождевые капли.
– Всех жалею, – опорожнив очередную стопку, Рашпиль на миг задумался.– Если бы моя воля!.. Да что говорить?.. Мы бессильные. Приехала Клавка от сына. Ночами тот не спит. Учится. Да ему можно и не учить. Все на лету схватывает. Но учится пацан. Хочет автомат получить. А остается ни с чем.
– Что, та самая картина, что и год назад?
– А вы думали как? Мы же поизбирали к власти мафиози, а те нас додавливают.
Слово за слово – и уже летят с голов коррупционеров, обидчиков народа, шапки-бирки.
По углам снуют сумерки, падают на пол, усыпанный окурками. За густой пеленой табачного дыма в хате становится еще темнее. Едкий запах, кажется, вот-вот выест глаза. Гриша время от времени приглушенно покашливает, но Рашпиль продолжает кадить.
– Гриша, пенсия осталась?
Старик промолчал и угрюмо опустил глаза.
– Чего ты такой недовольный? Думаешь, что я буду выпрашивать на бутылку? Да за кого ты меня принимаешь? Неужели ты не видишь, что я богатый? Ты думал, что я с несчастного деньги буду брать? Теперь я угощаю. Бери, Пуша, – бросает купюру на стол. – Сходи к Вальке Морозовской, купи самогона.
– Так ведь у нас вот пятилитровый бутылёк. Еще почти полный. Я же принес, – напоминает Пуша.
– Да, братва, живем! – Рашпиль берет деньги назад. – Лучше эти бабки отложу на черный день.
Вмиг Гришино лицо стало таким несчастным, содрогнулись морщины, как штормовые волны, а из глаз вот-вот брызнет слеза. Рашпиль и Пуша перебрасываются словами, но дед думает о своем.
– Слушай, Рашпиль, – лицо Григория Безродного стало серьезней, а в глазах – тревога. – Ты говорил, того, про черный день.
– А что?
– Я часто думаю, того, как наедине остаюсь: что будет, когда я умру? Зароют меня в землю, как поганого пса. Без гроба.
– При-е-хали! Начали за здравие, а кончили за упокой! – недовольный Мишкин взгляд прошелся по старику. – Ты все испортил!
– Я знаю, – качает головою Гриша. – Не нужен я никому… Как умру, того, то и не вспомните. И сто грамм не поставите мне на могилу. За царствие небесное.
– Что ты о смерти? Я страх как не люблю вот таких разговоров! Не напоминай мне о смерти! – Рашпиль разъяренно стукнул об стол кулаком.
– А вы хоть яму мне выкопаете? – старик будто не слышит приказов.
– Гриша, выкопаем. А как же, – успокаивает Пушкарь.
– Ну и то… хоть яму выкопаете да захороните. Чтоб не завонялся, того… А там, может, и помянете. Будете ж пить. Про меня и вспомните.
– Гриша, ты что, помирать надумал? Только что про девчат говорил, а теперь помирать собрался? – подкалывает Пуша.
– Оно ж уже года такие. Могу лечь и не проснуться. Если бы, того.. вот такой смертью помереть. Хорошо было бы. Чтоб не мучиться. Некому за мной смотреть.
– Так есть же дома для престарелых, – советует Рашпиль.
Вдруг Григорий стиснул зубы, глаза вытаращил, словно обезумевший.
– Что с тобою, Гриша? Я что-то не то сказал?
– Меня… в дом престарелых?! Чтоб я, того, там околел?! Среди чужих людей?! Я же здесь на скамеечке сяду, того… и целый день смотрю на дорогу. Люди идут мимо моего двора, все знакомые, родные. Того… Кто-то и поздоровается. Дай, Боже, им здоровья. Здороваются ведь со мной. С калекой, а здороваются. Не брезгуют. Да я самый счастливый! У меня все есть. Что мне еще надо? И хата есть. Протекает, правда, но жить можно. Того… И односельчане есть, и вы есть. Я вот это думаю: вправду я, того… Счастлив я. Мне больше ничего не надо. А там, где-то далеко, в том проклятом доме престарелых, я на следующий же день помру. Ей-богу, околею.
– Гриша, да мы тебя никуда не отпустим, даже если и надумаешь, – Пуша похлопывает старика по спине, – не отпустим. Как же мы без тебя? Куда мы будем приходить? У нас с Рашпилем дома – дикие зубастые звери, что вот-вот горло нам перегрызут. А тут, у тебя, мы спокойно выпьем, расслабимся… Благодать!
– Ну так, того, давайте выпьем! – с облегчением предложил дед.
– Давайте, – соглашается Рашпиль.
– Будьмо! – окрыленный таким золотым предложением, Пуша с размаха бьет в стопку товорища своим. Цок!
Мужики пьют, занюхивая, как обычно, рукавом. Сразу же и настроение появляется. Только не у Гриши. То цоканье стаканов напомнило старику духовую музыку, игравшую на похоронах. Раньше в селе своя духовая была. Теперь поп с певчими поет. Дед загрустил: кто же без денег на его похоронах заиграет или запоет?
– А я вот что думаю, того… Вот хорошо было раньше. Духовая музыка играла на похоронах, — не в тему, ни с того ни с сего заговорил старик, переминая пальцами губы.
– О! Опять за рыбу деньги! – выкрикнул Рашпиль, а далее насмешливым тоном продолжил. – Гриша, скоро и на тебя наденут деревянный макинтош, и в твоем доме будет играть музыка, но ты ее не услышишь.
Мишка любит высказывается фразами из кинофильмов.
– Вы меня точно похороните? – допытывается дед, ни на что не обращая внимания.
Безродный своей назойливостью вмиг остудил приподнятое настроение Рашпиля, и тот как вызверится:
— Гриша! Ты мне уже в печенках сидишь со своей смертью! Хочешь – сейчас зароем тебя?! Хочешь?!
Старик приник.
Капли дождя все капают, жабы противно скрегочут, а Калина подходит к столу и, мяукая, начинает тереться об Рашпилеву ногу.
– А ну брысь отсюда! – Михаил со всей силы бьет кошку ногой. Животное летит через всю комнату и лязгает об стенку. – Ты у меня и кавкнуть не успеешь!
Гриша вытаращил глаза, они стали как у той жабы: вот-вот выпрыгнут и вцепятся в Рашпиля. Но Калина ж. Как она? Жива ли? И старик, хромая, мчится к кошке.
Рыжеватое мягкое создание медленно поднимается, а счастливый хозяин, запыхавшись, хватает его, обнимает, обцеловывает:
—Моя Калинка, моя манюсенькая Калинка. Жива. Ты жива.
– Да они живучие! Их и ломом не прибьешь. Как женщин. Убьешь, а она оживет.
– Идите прочь от меня! – сверкает злыми глазами Гриша. – И чтобы ноги вашей больше у меня не было! Слышите?!
– А я при чем? В чем я виноват? – беспокоится Пуша.
– Идите, я не хочу вас видеть! Что вам сделала моя кошка? Это, Михаил, уже не впервые. Это тебе не дома. Это ты дома дубасишь свою Клавку, того, у меня мою кошку – не тронь!
– Ты что, променяешь меня на кошку?
– Иди прочь!
– Так тебе дороже кошка? Да?
– Моя кошка умнее тебя. Того… Она ласку любит. Она никого не обидит. Даже мышей жалеет. А ты? Да ты же изверг! Прочь, прочь от меня! – старик толкает Рашпиля заскорузлой рукой.
А молодчик, здоровенный такой, стоит как вкопанный, искоса посматривая. А потом ироничным, подчеркнуто тихим голосом, прошипел:
– Кого ты толкаешь? Ну, кого ты толкаешь? Я ж тебя одним пальцем раздавлю, как клеща.
Но старик продолжает толкать Мишку своими руками-корягами.
– Ах ты гадина такая! – закричал Рашпиль, будто кто-то его подменил, и бросился ловить кошку, а та, прижав хвост, испуганно бросается из угла в угол. – Я тебя сейчас задушу! Чтобы из-за этой твари меня из дому выгоняли?!
– Не надо! Не надо! – бедный дед пытается поймать Рашпиля, а в глазах – отчаянный крик, немой крик души. – Оставайся, Миша. Того… Только не трогай ее! Умоляю: не трогай!
Мужик остановился, потом самодовольно прошелся по хате, словно тот зверь, метя территорию, выхаркался в алюминиевую миску и сел на скамью:
– Я же по-доброму просил: пусть она не подходит ко мне. Я на дух не переношу этих тварей!
– Ладно, Миша, давай не будем о кошке, – вмешался Виктор Пушкарь. – Или нам не о чем больше говорить? Лучше о девчатах поговорим.
– Ты о девчатах? Да ты же, Пуша, испугался – и в кусты.
– А что я? Моя хата с краю. Это вы тут решили, без меня.
– Слушай, Гриша, – после войны с кошкой Рашпиль все еще не смотрит в сторону старика. То ли стыдно. Но вряд ли. Скорее, Безродный еще не заслужил, чтобы его осчастливили взглядом. Чего Мишка так высоко себя несет? Кто его знает. Чужая душа – потемки. Но с уверенностью могу сказать: он держится высокомерно, как победитель, как Наполеон. Только не на коне, а на деревянной скамье, которая в каждое мгновение может упасть, потому как одна ножка еще весной отвалилась. – К тебе завтра три девки вечером нагрянут. Жди их. А теперь я еще одну стопку
выпью, – сам себе наливает самогон, – да и пойду. Надоели вы мне.
Рашпиль направляется к двери, открывает ее и опять-таки свысока, даже не поворачиваясь, приказывает:
– Пуша, пойдем уже! Он нас не хочет видеть.
– Да я же не против. Того… Посидите еще, – дед уже смягчился.
Однако Рашпиль с ювелирным мастерством умеет играть на струнах человеческой души, может заставить каждого почувствовать себя его должником:
– Нет, мы здесь нежеланные гости. Пойдем, Пуша! Что я сказал?!
– Да иду уже, иду, – мужик послушно следует за Рашпилем.
Грохнула дверь. Ушли… Не захотели оставаться… Что ж… Гриша, прихрамывая, идет к кровати, садится на нее. Никого… Только синхронное кап-кап-кап перекликается с жабьим ква-ква-ква.
Старик поворачивает голову. Из нижней полки этажерки вытаращила на него глаза здоровенная серо-коричневая жаба, вся в бородавках, гадкая такая.
– Вот зараза! Я тебе сейчас дам! – Гриша снимает с ноги ботинок и швыряет в жабу.
Этажерка падает, по полу рассыпаются фотографии. Кряхтя, Безродный направляется к этажерке, поднимает ее, собирает пожелтевшие фотоснимки. Вот Гриша с другом Остапом, еще до войны. Настоящий был друг. Погиб на фронте…
Захватив с собой фотографию, старик ковыляет к кровати, заваливается на байковое одеяло, умостив голову на какой-то засаленный блин. То подушка, но как наказание господнее – твердая, приплюснутая; перья в ней выкатались, затерлись. Да, это не те мягкие перины, что мать делали из гусиного пуха. А гусей же у них была несметная сила. И не приведи Господи, если кто из чужих зайдет во двор, они как загогочут, как поднимут шум, головы повытягивают вперед, шипят, того и гляди – ущипнут прохожего… Матушка уже никуда не годная была, а потихоньку выгонит тех длинношеих красавцев на выгон и пасет… Словно вчера мама здесь ходила. Словно вчера и с товарищем Остапом гуляли… А уже и помирать время.
Выцветшие дедовы глаза всматриваются в силуэты на фотографии. Но от пристального взгляда в глазах вмиг все слилось, почернело, и Безродный бессильно отбросил руку с фотографией и словно куда-то уплыл… Но тот легкий полет был непродолжителен. Закрутило ногу, просто выкручивает, бедную. Но, как говорят, беда одна не ходит. К боли в ноге присоединилась боль в руке, а далее и спину прихватило, аж в пах отдает. А еще эта грыжа: кишка вылезла наружу и болтается, вот-вот до колен достанет, как сыгуч, здоровенная… Да, жить не дают эти болячки. Но физическая боль – ничто в сравнении с душевными страданиями. Вот и ныне болячки для деда стали второстепенными; теперь глобальными и всепоглощающими есть мысли: почему ему на старости лет не к кому прислонить голову? Почему он не погиб на войне вместе с Остапом? Лучше б тогда помер, чтоб теперь не страдать… Гриша смыкает веки, пытается уснуть, но зря. В душе словно кошки скребут. Впрочем, помалу в тумане сна тревога начинает растворяться. Однако, ненадолго. Мышь зацарапала – и опять тревожное состояние. Какое же это мучение! Как долго тянется ночь! Старик опять заставляет себя спать, но словно попадает в удушливую дерюгу, которая, спеленав его, катится в бездну. У деда появляется странное ощущение: он куда-то проваливается; веки тяжелые-тяжелые, нет сил открыть их. И вдруг ни с того ни с сего крик: “Гриша!” Старик аж подскочил. С полусна ничего не может понять. Но то пронизывающее “Гриша!” не выходит из головы. “Это же был голос покойного Остапа. Зовет уже к себе. Время настало”, – подумал Безродный. Но возможная смерть деда не пугает. Он попал в какую-то полуреальность. Появилась апатия, даже к хроническим душевным волнениям. Нутро опустошилось: ни радости тебе, ни боли. Так гадко! Ой, мамочки! Какой же это ужас не иметь ни единой эмоции!
Вдруг Безродный почувствовал на себе чей-то взгляд. Какая-то неизведанная сила заставила его повернуться к окну. Глаза… глаза матери смотрели прямо на Гришу. Они изменялись каждый миг: то ласковые и грустные, то твердые и грозные, а то уже столько предостережения в них, столько боли, что у старика аж сердце защемило. “Что это? Сон? Сумасшествие? Или уже белая горячка?” – промелькнуло в мыслях, и дед на миг закрыл глаза. Когда же поднял веки, то в окне материнского взгляда уже не было. Тоскливо стало, одиноко, а болячки опять так обступили, что и вздохнуть не дают. Аж выть хочется.
У-у-у… – где-то завыла собака.
“Гриша, Гриша”, – за окном зашелестело листья старой груши…
“Гриша! Гриша…” – зашептал покойный товарищ Остап… А с неба грозно нацелил свой рог молодой месяц.
До утра старику так и не удалось уснуть…
Ку-ка-ре-ку-у!
Проклюнулась утренняя заря — заиграли стекла переливчатыми росами.
– Дед! Дед! – тарабанит в окно Рашпилева Клавдия.
– Кто там? – протяжним хрипловатым голосом спрашивает Безродный.
– Откройте.
– Откры-ы-то! Я не закрывал, – скрипит панцирная сетка кровати, Гриша поднимается, потирая поясницу. Одеревенелые ноги потрескивают. Еще не расходились.
А Клавдия опять тарабанит.
— Та иду! Иду! — старичок глазами ищет башмаки, – Где же тот проклятый ботинок? А-а-а! Вот, возле этажерки.
Дед, подхватив башмак за шнурок, босиком костыляет в сени, впускает женщину в хату.
– Ой, дед! Вам пора на тот свет, а вы жениться надумали.
– Кто?
– Да не я же, а вы. Знаю я все. Мишка рассказал. И вот меня прислал, чтобы я хоть какой-то порядок у вас навела. А у вас тут и правда! Такой беспорядок! Срач, и только. Человек перепугается, как войдет! Де-е-ед, де-е-ед. Оно и правду говорят: седина в голову, а бес в ребро. С ума сошет старик!
– Что ты, Клава, бурчишь?
– Так вот и бурчу. Белый свет перевернулся. Если бы о таком узнала, ваша покойная мать, она бы в гробу перевернулась.
– Того… Что там тебе Мишка наговорил?
– Да вы же сами все знаете.
Деду стало стыдно: вот это друг, все свой Клавке выболтал, трепло, а не мужик.
– Дед, мне Мишка сказал, чтобы я как-то ваш потолок замазала, чтобы этой дыры не было видно. Я уже в ведре замесила глину с соломой и конским навозом. Чуть свет – побежала к Руденко, у него же кони. Дед, мне надо что-то подставить, чтоб залезть и достать до потолка. У вас козел есть?
– Да какой у меня козел? Вон табуретка есть. А вон стульчик, можно, того, поставить его на табуретку.
– Так я же упаду!
– Тогда пусть так будет. Пусть себе капает. Миска же стоит.
– Нет, дед! Мне Мишка приказал. Если не сделаю, он меня прибьет, — бойкая на язык молодица складывает с табуретки и стульчика незамысловатую пирамиду.
– Давай я тебя поддержу.
– Да вы же старый, худющий, – Клава взглядом сравнивает свое дородное тело с дедовыми мощами. – И у вас только одна рука рабочая. Еще как упаду, то и вас раздавлю.
– Так что же нам, того, делать?
– Может, и правда: придерживайте стульчик, чтобы не шатался.
– Ну тогда давай, Клавка. Я буду рукой крепко прижимать. Того. Залезай.
– А как залезать?
– Сначала на табуретку, а потом вверх, на стульчик. Только потихоньку.
– Дед, вы же меня придерживайте.
Клавдия пытается вскарабкаться на табуретку, вот только живот мешает. Старик помогает – легонько подталкивает мягкую задницу. Наконец женщина приступом “взяла баррикаду”, но вдруг разочарованно как ойкнет:
– Ой! Да я же ведро с глиной дома забыла. Совсем уже башка не варит! Хоть стой и плачь! Дед, помоги слезть!
– Давай, Клавка, руку. Того. Давай.
Клавдия наклоняется, протягивает свою руку и тут видит немощную ладонь старика.
– Дед, что вы придумали? Как вы меня удержите? Я лучше сама. А вы стульчик придерживайте.
Рашпильша пытается слезть, но табуретка со стульчиком ходуном ходят, и женщина теряет равновесие:
– Ой! Дед, где вы взялись на мою голову! – визжит. – Из-за вас я убьюсь! Ну что же мне делать? – уже прямо плачет. – Старый дед с ума сошел, по газете семнадцатку выписал, а мне теперь. Ой! Ой! Сейчас упаду! Ой, батюшки!
И перепуганная Клавдия падает прямо на Гришу.
А потом произошло то, чего никто не мог предвидеть. Прямо как в кино. Именно в эту минуту заглянул в дедово окно Рашпиль и глазам своим не поверил: его Клавка уселась на деда и совается на нем. Что это она делает?!
Михаил, как вихрь, влетел в хату. Его же благоверная женушка уже поднялась и поправляет платье – одергивает его.
– Вот что они делают, голубки! – Рашпиль кулаком вмазал жене по лицу, а потом схватил деда за петельки и давай его трясти.
– Михаил! Ты что, сдурел? – залитая кровью Клавдия цепляется за локти мужа, оттягивая его от старика. Рашпиль отмахивается от жены, как от надоедливой мухи. – Да ты же его убьешь и в тюрьму загремишь, дурак набитый. Туда тебе и дорога. Придурок несчастный! Виноват ли дед, что я на него упала с тех табуреток и стульчиков?! Может, я ему все отбила, а ты добиваешь. Придурок!
К Рашпилю сказанное наконец дошло. Как до жирафа. С разбитого Клавкиного носа хлещет кровь, старик задыхается.
В селе новость! Сейчас я вам о ней расскажу. Но перед этим попрошу читателя сесть, если он этого еще не сделал. Так вот слушайте: старый Гришка Безродный того, чокнулся. Да, сошел с ума, а с ним и все его кодло: Рашпиль и Пуша. Ну, Пуша, возможно, и ни при чем, он просто наблюдал, как все было, а Гришка с Мишкой точно умом тронулись… Вот такая новость. Теперь хоть есть о чем почесать языки. И правда, новость такая, что белый свет такой еще не слышал, это просто хохма! Вы упадете, когда обо всем услышите! Думаете, почему это в Верболозах нынче так шумно? Сельским бабам хоть есть о чем досыта поговорить и над чем посмеяться. Да и мужики не отстают от баб. Ведь оно ж как в селе? Никаких тебе развлечений. А интересная новость – лучше всякого концерта. Любой крестьянин вам в сто раз лучше расскажет, чем какой-то там артист. Наш человек тебе и рукой будет показывать, и присядет, и приляжет (если надо будет), и ногами затопает. Потому что оно в нем сызмальства сидит: “Топ-топ ножками, заколю тебя рожками”. Помните, как по-настоящему, без единой фальши в детстве показывали? Вот то-то и оно. Городские дети на какие-то великосветские концерты могут раз в полгода пойти. А может, и того реже. А чтобы самим выступать? Им для этого нужна сцена. А сельский ребенок ежедневно выступает перед односельчанами, пересказывая, о чем взрослые говорили: что пропало, где что выросло. Этот ребенок постоянно чувствует себя артистом. Нет, он не будет прикован к телевизору, потому как во дворе столько интересного: кто-то кому-то морду набил, кто-то из человека в ведьму превратился и молоко у коровы подоил, кто-то кому-то даже задницу показал. А почему бы и нет? Думаете, постесняются ребенка? Да современные дети больше знают, чем взрослые. Чего их стыдиться? Хотя если откровенно говорить, то, если уж ругаешься с соседкой, не думаешь ни о детях, ни о том, что потом будут тебе косточки односельцы перемывать; думаешь только об одном – как бы покрепче насолить.
Но что же это автор отошел от темы? Он же хотел вам рассказать о радости в селе, ведь теперь людям есть хоть о чем-то поболтать и обнаружить свои недюжинные способности. Вот и сейчас они в который раз передают из уст в уста новость, надрывая себе животы. Дед Гриша – знаете же того калеку, который волочит ногу, а правая рука его вывернута куда-то в сторону – надумал девок себе купить на ночь. Представляете? Потянуло старого пенька на молодых! Сейчас же в городах страшное творится. А дед, видно, услышал и сам надумал. Чего только не было в селе, но такого еще не было. До такого даже молодые парни не додумались, а дед – на тебе! Седой волос в голову – бес в ребро. Так и есть. Старик пощупать девок надумал. Да и молодежь нынешняя – страшно даже говорить – выродки какие-то, хуже зверей. Вот такая пошла молодежь. Так вот, в селе купили одни киевляне себе хату под дачу. А у тех киевлян – трое детей. Все девки. И они, бесстыдницы, согласились раздеться догола перед старым Гришкой. Конечно же, не бесплатно. Каждой он должен был заплатить по три рубля. Вот пришли те девушки к старику, разделись, а он и спросил: можно ли их пощупать? А девки ж те прошли Крым и рым, поэтому согласились, но при условии, что дед за это заплатит по десятке. Гришка согласился. Старый дурак облапал тех распутниц, а потом настало время расплачиваться. Что же старику делать? Девки кричат: сейчас тебя, дед, задушим, если не заплатишь. А были у Безродного припрятаны деньги, насобирал пятьдесят рублей себе “на смерть” (хотя тех денег не хватило бы и на полгроба). Дед достал те деньги, а девули их выхватили и – только пятки засверкали.
В тот же вечер к Грише заглянул Рашпиль, так называемый сват, а по-современному – сутенер, дед и давай ему жаловаться: “Бессовестные девки, деньги украли, я же договорился за тридцать рублей, а они забрали пятьдесят”. Погоревал старик и забыл о том случае. Но не забыл Рашпиль. Заманил он тех сестер опять к деду, а потом заставил их повторить перед Гришкой “сеанс эротики”. Дед как бы и не соглашался, хотел только деньги свои вернуть, потому что на гроб же надо. Да разве Рашпиль послушал бы его? Девчата утешили старого хрыча, а старшая даже согласилась с Рашпилем “переспать”, клюнула на стодолларовую купюру, которую он показал ей. Но Мишку просто так не обведешь вокруг пальца, он же не дурак платить за такой разврат. Но и девка попалась не промах. Хорошенько напоила мужиков и тогда из Мишкиного кармана стырила зеленую денежку. Но она, та купюра, оказалась фальшивой, переснятой на цветном ксероксе. Развратница быстренько заявила в милицию, мол, Рашпиль штампует поддельные деньги. Хотя, понятно же, Мишка и воочию никогда не видел ни ксероксов, ни “доляров” (так местные называют ту иностранную валюту). А подсунули Мишке ту фальшивку за Гришину икону… Думал Рашпиль заплатить за обучение сына.
Осень. Полупрозрачная, полуоголенная. Нагота деревьев – это фиеста смущения девственницы, ее соблазнительной пластики, величавой грациозности и пылкой экспрессии…
Взгляд Гришкиных выцветших глаз скользнул в химерное переплетение ветвей – и мужскую фантазию уже не остановить. Она проворная, легкая, вездесущая. Мысли блуждают далеко в поднебесье, вот только ноги прикованы к земле.
Григорий Безродный перевел взгляд на новенькие сэконхэндовские туфли, которые вчера принес Рашпиль, и с горечью вздохнул. Очень уж давят туфли – маловаты. У деда ж нога как под глупым старцем, сорок пятого размера. Днем с огнем такого размера не сыщешь. Ох, жаль, что расклеились старые ботинки, были они добротные, еще те, хромовые, что скрипели при ходьбе! Долго служили. Да Гриша все носит бережно, быть таким жизнь заставила. Вот и сейчас сидит дед во дворе на скамейке в своих галифе. Наверное, еще с войны они у него. И чего дед прикипел к ним – кто знает. Про верболозовского старика не скажешь ведь, что у него такой крутой нрав, как у палача Парижской коммуны генерала Галифе или у Иосифа Сталина, которых, собственно, только в таких штанах и видели. Но автор этого рассказа не будет прибегать к психологическому анализу, мол, Гриша своей одеждой где-то в подсознании пытался компенсировать свое бессилие, стремился хоть чем-то быть похожим на сильных мира сего. Впрочем, есть над чем поразмыслить. Не случайно ли в угол, под святые образа, этот калека повесил портрет Сталина? И вот уже столько лет с покоробленной, пожелтевшей фотографии на Гришу смотрят глаза узурпатора.
Послышался свист – в дедовой груди словно кто-то растянул мехи гармошки. Гриша грустно опустил глаза и (о чудо!) посреди покрытой изморозью травы увидел беззащитный цветок одуванчика. Изящные лепестки-язычки томно покачиваются на ветру. Вот тебе на! Цветок. Поздней осенью. Время повернуло вспять? И в дедовой памяти уже оживает припорошенное годами беззаботное прошлое: босоногий мальчуган разорвал конец ножки одуванчика, засунул его в рот и бубнит: “Кульба-баба, кульба-дед, заколдованный обед…” Обед мать готовила вкусный. Вся семья, бывало, сядет вокруг стола, помолится и быстренько за деревянные ложки – есть из глиняных мисок борщ с толченым салом. Мать варила борщ в печи. И балабушки с чесноком там же пекла. Вкуснотища! А еще мать делала гляганку из козьего молока. Вот воистину божественно освежающее блюдо. Ага… А вареники с салом! Их же только на Полтавщине и ел. Мама, бывало, выжарит сало, туда всыплет муки и хорошенько поджарит, помешивая. А тогда с этой начинки делает вареники. Берешь их в рот, а они такие нежные, просто тают.
У деда аж слюна потекла от тех воспоминаний. Вареников с салом ему так захотелось, как перед смертью.
— Охо-хо, — вздохнул бедолага и снова начал рассматривать все вокруг.
Вон выгон, по-праздничному разукрашенный. Крупицы изморози, словно зарницы, что в небе мерцают, сверкают мириадами оттенков. А вон и задумчивые тополя, которые обрамляют двор Рашпиля. Сквозь серые силуэты деревьев просматривается кипучая жизнь соседей. Проворная Клавка сеет жужелицу6, поднимая пыль; из дымохода нехотя поползли сизые фалды дыма, окутывая нечесаную камышовую крышу. Раздался глухой стук – Клавдия бьет по головкам подсолнуха, выбивая из них семечки. В прозрачной прохладе звонко разносится эхо ударов. Не прошло и полчаса, как вокруг все затихло. Наверное, женщина легла отдохнуть. Да где там! Вон развешивает на веревке свежевыстиранное белье. Постель на морозе пашит, исходя теплым паром, и тут же леденеет.
С дороги донеслось тарахтение возка. Дед глядь в ту сторону — баба Леснячка. Силуэт соседки как на ладони. Слава Господу, Гришин забор по-умному сконструирован. Его образуют две длинные неотесанные колоды (одна сверху, другая снизу), прикрученные проволокой к перекособоченным кольям, вбитым в землю. Э, что хорош забор, то хорош. Безродный ни за какие деньги не поменял бы его. Сквозь него открываются все дали. И старик обычно сидит себе на скамье и смотрит на прохожих. В трепетном ожидании. О! Если бы вы знали, сколько в дедовой душе радости, когда кто-то посмотрит в его сторону и кивком поздоровается! Если б вы только знали…
Тарахтение возка становится все громче и громче. Железные колеса, словно спортсмены, совершают по мостовой бег с препятствиями. В Верболозах дороги хотя и заасфальтированные, но больше похожи на неровную поверхность стиральной доски. Были когда-то такие. Наверное, там, в селе, мода на антиквариат. Впрочем, народ все-таки переживает, почему-то не по нраву ему ухабы; верболозовцы даже осмелились заявить, что хотят ровные дороги, как “у нормальных людей”.
“Да, настало время перемен, — решительно заявил перед выборами нынешний председатель сельсовета. – С моим приходом дороги будут отремонтированы”. Чиновник обещал много. Обещал, что не будет бросать деньги на ветер. Впрочем, слово свое сдержал: ни с одной копейкой не разошелся, прекрасно “отмыл” деньги на верболозовском асфальте. В конце концов, автор этого повествования должен отойти от проблемы дорог, поскольку сельская “магистраль” почти не беспокоит калеку Гришу, ныне деда скорее волнует баба Леснячка, которая перевозит вязанки кукурузы. Вот старуха останавливается передохнуть, годы уже не те, что в молодости, устала. Становится тихо-тихо, слышно даже, как кукурузные стебли шелестят. Волнуются, потревоженные.
В лучах вызолотилась бабкина седая прядь, вылезшая от быстрой ходьбы. Леснячка вытерла пот со лба и поправила клетчатый платок, который сполз на затылок.
Дед закашлял и скрипучим голосом, похожим на несмазанное колесо, окликнул:
— Бог в помощь, Анна, — натягиваются вены на тонкой старческой шее.
— Говорили Боги, чтоб и вы помогли, — отвечает соседка и, переваливаясь с ноги на ногу, направляется к старику.
Баба время от времени подносит ко рту горсть – щелкает семечки. Черным роем налипает на ее устах и подбородке выплюнутая шелуха подсолнуха.
— Как оно, Гриша? – от женщины повеяло запахом жмыхов.
— Да как? Того… Лучше всех, но никто не завидует. А ты как?
— Ох, работы непочатый край! Некогда дух перевести. На, — достает из кармана семечки, протягивает старику.
Безродный на седьмом небе… Зубы оскалил, хихикает; в глазах засветилась радость. Но вдруг как забухыкает, аж слезы на глазах выступили от кашля, внутри все просто выворачивает.
— А ну вставай, — скомандовала баба, — какого черта ты тут сидишь расхристанный? Из-за угла вон просквозит. Тебе, Гриша, мало болячек?
— Того… Все хорошо, Анна. Пойду в дом, пойду, — и старик оперся на палку.
Вдруг напротив Гришиной хаты остановилась темная машина. Какая-то странная и супермодная. В голове Безродного нарисовался “бобик”, но ведь “бобики” были чуть поменьше, и каркас у них был не стальной, как в этом авто, а брезентовый.
Из машины вылез рыжеволосый парень, нездешний, подошел к знаменитому дедовому забору и зычно промолвил:
— Это вы Григорий Горжий?
— Ну-у-у, я-я-я… А в чем дело?
Лицо парня расплылось в улыбке; незнакомец наклоняется, с трудом протискивается между двумя колодами – пролазит, а выпрямившись, решительно шагает вперед, раскрывая деду здоровенными ручищами свои объятия:
— Здравствуй, дед! Я твой внук, Юрий.
Гриша Горжий (по-уличному Безродный) оторопел. Старик хочет что-то сказать, да только нужных слов не может подыскать. Развел руки и безмолвно хлопает удивленными глазами. В голове, словно пчелиный рой, гудят противоречивые мысли. Какой внук? Откуда же он мог взяться? Это, наверное, чья—то злая шутка… Но, знаете же: надежда умирает последней. Человеческая натура такая. Мы всегда верим сказкам, в глубине души верим во что—то светлое. Вот и сейчас задрожала надеждой изболевшаяся Гришкина душа, забились в висках слова незнакомца “твой внук”.
А парень уже обнимает деда. На горизонте замаячил цветастый платок соседки Клавки. Она спешит, аж спотыкается, бедняжка запыхалась. Но во дворе замедлила шаг и с выкрутасами, невинно хлопая ресницами, грызя ноготь, будто ей неудобно, подошла к толпе.
— Видали, тетка?! Это же дедов внук, — Клавка шепчет бабе Леснячке.
— А ты откуда знаешь?
— Он по пути не у кого—нибудь спросил, где дед живет, а у меня, — хвастается Рашпильша.
Женская натура такая, что она все увидит, все услышит, ничего не проворонит. Женщины – это профессиональные разведчики. Вот и новоиспеченный внук, ну как две капли воды похожий на деда. Баба Леснячка подметила! У обоих два глаза, два уха, а еще странно разукрашенные рубашки. Правда, на Грише поверх той пестрой секондхэндовской рубашки еще и фуфайка, а у внука, словно ему и не холодно, только одна рубашка. Зато какая! Тоже разрисованная джунглями, пальмами. Тут вам не что-нибудь, а Африка! Впрочем, если бы ее темнокожие жители оценивали этого украинского парня, то сказали бы, что Юрка длительное время недоедал, жил в годы засухи и неурожая. Потому как у африканцев рыжие волосы появляются во время длительного голодания. А в нашего же внука прямо огненные кудри. Поэтому, наверное, Клавка и “пожалела” беднягу, шепнув бабе Леснячке на ухо: “Ну и кабанчик, наверное, голодает”. А юноша, я вам скажу, огромный, как шкаф, полнолицый и краснощекий; правда, земля под ним не горит, ибо парень, по всему видно, спокойный.
— Так чей же ты? – наконец выдавил из себя дед Гриша, пристально всматриваясь в Юркино лицо, словно хочет кого-то в нем узнать.
— Как чей? Ваш я, родной внук, — пытается объяснить Юрий.
— Того… У меня и детей-то не было. Откуда же внуки?
— У бабушки Нины после того, как вы расстались с ней, родилась моя мама.
— ?
Осознать сказанное парнем – это для старика задание не из легких. Гриша смирился со своей одинокой жизнью и поэтому к такому резкому повороту оказался не готов. Безродный не знает, что и говорить. Но потом все же выдавил из себя:
— Ну так, того, сынок, заходи. Заходи в хату. Того.
— Минутку, дедушка, сейчас я возьму сумку с продуктами.
Все это время надо было видеть Клавку и бабу Леснячку, они разинули рот и от парня ни на миг не отводили взгляда. Их уши, как радары, каждое слово пеленгуют. Когда же возник вопрос о присутствии сумки, то здесь, понятно, уже дело посерьезней. Происшествие достигло апогея, кульминации! Женщины включились в режим полной боевой готовности; их глаза – сверхмощные рентгены.
— О! – баба Леснячка взглядом измерила сумку и осуждающе пробормотала Клавке. – Как к теще в гости! С пустой сумкой.
— Да чего? Сумка увесистая. Правда, Бог его знает, что в ней.
Когда же дед с внуком исчезли за дверью, женщины быстренько помчались по селу – рассказать новость.
А гость ступил на порог и остолбенел. Не может осмыслить куда он попал. То ли во влажную и хмурую нору, то ли в склеп. Темень. Внуку стало не по себе, и он тяжело вздохнул. В конце концов, людской глаз – это же прогресс природы. Адаптируется он и во мраке. “Ноу проблем”, как говорят сейчас в Верболозах. Но то, что открылось глазам юноши, — нужно видеть. Читатель даже не догадывается, что люди в наш век, век высоких технологий, живут в такой нищете: дряхлый-предряхлый стол, на котором две глиняные миски, алюминиевые ложки, закопченная кастрюля, несколько граненых стопок и пакет соли; деревянная скамья; железная кровать, застеленная домотканым рядном; самодельная этажерка, а на ней – ветхий фотоальбом, из которого виднеются небрежно вложенные пожелтевшие фотографии; на табуретке, посреди хаты – алюминиевая миска; на стенах плесень и портрет Сталина. Вот и все. Впрочем, в правом углу, при выходе, на неисправном телевизоре “Весна” — ведро и кружка.
Старик зачерпнул воду и жадно начал пить. Вода полилась мимо рта, по подбородку. Гриша вновь забухыкал, а в груди запищало и заклокотало. Обеспокоенный внук обнял дедушку и поспешил усадить его на кровать. Панцирная сетка заскрипела, и тот пронзительный звук эхом отозвался в Гришиной хриплой груди. Но Безродному сейчас не до болячек. Он внимательно всматривается в лицо своего внука:
— Ну так, того, рассказывай, как Нина, жива ли?
— Бабушка?
— Ага.
— Уже нет… Недавно сорок дней было, — парень грустно опустил глаза и, напрягаясь, глотнул слюну, потому как в горле пересохло.
В хате на живых струнах заиграла угнетающая тишина. Сказать что-то нужно, душа требует, но трудно слова связать. От осознания этого – мысли в панике, распорошенно бросаются от одной идее к другой, чтобы как-то спасти разорванную нить беседы. Но паника еще никогда к добру не приводила. Поэтому встреча, такая желанная встреча родных людей, как-то непроизвольно превратилась в обременительную для обоих. Каждый обвиняет себя в неумении сказать что-то подходящее и поэтому готов бежать куда глаза глядят, от жгучего этого позора.
— Того… — дед выжал из себя.
Тут и к Юрию пришла мысль:
— Перед смертью бабушка Нина рассказала нам о тебе. Мы и не знали. Даже мама. А бабушка очень болела. У нее отобрало ту же сторону, что и у тебя. И руку, и ногу. Бабушка сказала, что это ей за грех.
— Да я же о ней всегда хорошо, только хорошо. Упаси Господи!
— Бабушка сказала: “Все возвращается на круги своя”. Вот как. Но, дедушка, что мы все о грустном да о грустном? Куда мне продукты выложить? – внук показывает на сумку, пытаясь направить разговор в оптимистическое русло.
— На стол, сынок.
— А где холодильник?
— Какой холодильник?
— Ну холодильник…
— А зачем он мне? Что я буду в него класть?
Из большущей сумки на стол быстро перекочевали всевозможные яства.
— Ничего, дедушка, теперь у тебя все будет, — нежно молвил внук.
От такой заботы в огрубевшей дедовой душе залоскотал мягкий бархат, стало удивительно спокойно и легко.
— Бери, — юноша протянул старику банан.
— А что это такое?
— Как что? Банан. Бери, ешь!
— Не хочу, — отмахнулся.
— Почему?
– Что ты, Господи прости, того… какого—то члена подсовываешь.
— Да это же банан, дедушка, не член политбюро, — шутит внук. – Не бойся, бери. Сейчас я тебе его очищу, ешь.
— Э-э, я такого в рот не возьму! – отрезал дед. – Того… Вон вижу яйца, так я сейчас яичницу сделаю, подожди, — и Гриша поковылял в сени.
— Дедушка, ты отдохни. Давай я приготовлю, — юноша спешит за стариком.
— Лучше соль прихвати, на столе она, — скомандовал бывший офицер.
Хата Безродного – не царские хоромы. Здесь все под рукой. Парень схватил пакет с солью и уже через порог сует ее деду. Но, видно, правду в народе говорят, что через порог нельзя ничего давать7.
Пачка с солью каким-то образом выскользнула из Юркиных рук и упала. Глиняный дол сеней точно крупинками снега покрылся. У старика внутри похолодело, а губы задрожали мелко-мелко. Увидев перепуганные глаза предка, внук успокаивающе погладил его по спине:
— Ничего, дедушка. Я сейчас уберу.
— Давай вместе. Надо смеяться, если соль рассыпалась, — и старик, приглушая в душе тревожные предчувствия, изобразил на лице подобие улыбки.
Мужчины кое-как подмели соль, и дед, со свистом дыша, подступил к своей чудо-технике. Юрий удивленно замигал глазами. Вот как для деда открытием был банан, так для внука открытием стал этот прибор. Какое-то “ноу-хау”, конструкция секретного технического производства. Представьте себе: на двух красных кирпичах вымощен керамический кружок, а в нем, как человеческие мозги, завитками накручена стальная спираль. Дед, как тот гений техники, спокойно включил так называемый электрический прибор и начал разбивать яйца в закопченную кастрюлю. Вдруг хитромудрая раскаленная спираль запыхтела, как паровоз. Из нее с треском начали вылетать искры, как на полигоне, где испытывают грозное боевое оружие. Но, слава Богу, эти “маневры” длились недолго. Через миг все утихло, успокоилось. Спираль почернела.
— Перегорела! – в отчаянии Гриша взмахнул немощной рукой. – Как мне уже осточертела эта проклятая плитка!
Не успел дед глазом моргнуть, как в сенях, словно из-под земли, появились Рашпиль и Пуша.
— Гриша! А где же это твой магарыч за внука? – просто с порога орет Пуша.
— Будет, — старик счастлив, весь аж сияет. – Будет, того, и магарыч, и к магарычу.
Как только мужики увидели несколько бутылок с “горючим”, воспрянули духом, даже заметили дедового внука.
— Так это, значит, твой внук, — важно произнес Рашпиль, окинув гостя взглядом.
– Большой. Кра-а-сивый он у тебя, — аж причмокнул Пуша.
— Сразу видно, что толковый, — Рашпиль продолжает поставленным голосом.
— Ага-ага, — расплылся в улыбке дедок.
— А издалека ты? – поинтересовался Мишка.
— Из Донбасса.
— Из Донбасса? – Пуша и Рашпиль в один голос переспросили. – За кого же ты?!
А следует сказать, что осенью 2004 года этой реплики было достаточно, чтобы украинец понял, о чем его спрашивают. Понятно, что о кандидате на пост президента. Потому-то Юрий без лишних уточнений мигом ответил:
— За Януковича.
Лица верболозцев, словно по взмаху дирижерской палочки, скисли, а в глазах — непримиримость и ярость. Мужики уставились на юношу, готовые стереть предателя с лица земли.
— За того бандита?! – куда и запропастилась Мишкина важность.
— Гриша, — у Пуши изо рта даже слюна вылетела, — ты слышал? Ты слышал внука?! Народ вымирает, в селе за последние годы ни один ребенок на свет не появился. Как же его растить? На что?! Нам негде работать. Больницу закрыли, почту, сберкассу также. Такие бандиты, как Янукович, машины из ПМК поразрезали на металлолом. Теперь хана ПМК! Хана и колхозу, и рыбкомбинату! Село пропало! А ему Януковича!
— Нам нужен Сталин! – дед и себе стучит кулаком.
– Посмотри на своего деда. Он гол как сокол! А тебе Януковича?! – Рашпиль презрительно смотрит на Юрку.
— Он пенсию добавил, чтобы такие, как дедушка, жили лучше.
— Пенсию! Ты говоришь – пенсию?! – Рашпиль иронично хмыкнул. – Да это же популистские фокусы.
Пуша тоже не лезит за словами в карман:
– Что ты нам лапшу на уши вешаешь?! Одноразовую надбавку бросил таким, как дед твой, чтобы за него проголосовали. Знаем мы твоего бандита!
— Он поднял экономику, — деловито молвит внук.
— Ага, разбазарил твой Янукович Украину, распродал олигархам.
— Вы о приватизации? Насколько я знаю, так и при Ющенко приватизировали предприятия. Вот, к примеру…
— Да на хер нам твои предприятия и примеры. Зачем далеко ходить? Вот посмотри, как мы живем. Землю раздали, а что с той земли? На село один фермер, он и пан, он и царь. У него комбайн и тракторы. А людям же надо пахать, сеять и молотить. А фермер такую цену заломит, что будешь чесаться и там, где не чешется. Но платишь. Из шкуры лезешь, а платишь. Что поделаешь? Некуда деваться. Потому и стала земля нерентабельной. И после всего этого ты говоришь, что Янукович поднял экономику? – Рашпиль говорит отчетливо.
— Работы также нету, вот и идем к фермеру вкалывать за гроши, — жалуется Пуша.
— Да, тяжело в селе, — соглашается Гришин внук. – Но ничего. Станет президентом Янукович – наведет порядок везде.
— Что?! – Пуша вытаращил глаза. – Да этого вовеки не будет! Ющенко победит, а не твой бандюга!
Поднялся такой крик, как на взорвавшейся улице. Это уже не те спокойные выборы, когда “за царя Панька” выбирали председателя сельсовета или депутата.
Ныне – лютая ненависть к оппоненту, желание доказать ему свою правоту, перетянуть на свою сторону. Поэтому и верболозовцы из шкуры вылазят, так хотят переубедить донбассовца. Когда же стало очевидным, что все их намерения коту под хвост, посыпались оскорбления. Слова бьют больнее, чем любой пинок:
— Тебе пора на Шведскую8 ! Ты же придурок!
В конце концов наступил такой момент, когда Юрию все эти крики надоели. Он флегматично поднялся, словно в замедленном кадре фильма, подошел к окну и посмотрел на улицу. Сквозь запотевшее стекло машины не видно.
В голове появились тревожные мысли. Одно плавное движение – мягкая ладонь прошла по стеклу. Послышался пронзительный скрежет. Этот звук задел оголенные нервы присутствующих, даже челюсти свело, и оскомина пошла по зубам.
— Цыц, — Пуша зашипел, как змея, поднимая напряженные кисти рук, весь аж трясется.
Застучал в окно колючий снег. То снег, то дождь. Что ж, осень имеет славу непостоянной дамы. Но в Гришиной хате собрались принципиальные мужики, непоколебимые, хотя и реагируют на обстоятельства по-своему, индивидуально: Пуша кипятится, Рашпиль цинично ухмыляется, дед нахмурился, а внук неуязвим, словно упреки его не касаются, молчит как воды в рот набрал. Ни головой не кивнет, ни огрызнется. “Зачем метать бисер перед свиньями?” — только и подумал, вытирая носовым платком пот со лба.
Но верболозовцам хочется узнать: удалося ли им переубедить дедового внука? Поэтому и пристают:
— Чего молчишь?
— Потому как нечего сказать?!
Но Юрий продолжает молчать, он только хитровато улыбается, поднимая вверх уголок губ.
Но Рашпиль и Пуша не тупые истуканы, понимают, что чужой их игнорирует, даже насмехается над ними – вон какую ехидную рожу скорчил. Поэтому поднимается еще больший крик. Селяне выпускают весь пар – обвиняют Юрия во всех
смертных грехах.
А деду жаль внука. Какой ни есть, но свой. Возможно, несмышленый. Ну и что? Не всем же быть умными. Со временем ума наберется. Не боги горшки обжигают. Главное, что парень хороший. Другой на его месте уже полез бы драться. Такому крепкому парню раз плюнуть скрутить этих Пушу и Рашпиля. Какая там сила у алкоголиков?! Не стоит и думать. А внук молчит. Тихий такой, глупенький.
— Сынок, ты скажи им, что ты не бандит, что ты за Ющенко, — старик знает, что к добру не приведут эти политические баталии, лучше – перемирие.
Поскольку к внуку обратился родной дед, “свой” человек, а не какие—то там дремучие незнакомцы, то парень вмиг оживился. На пухлых его щеках показались симпатичные ямочки, черные, как смоль очи засияли, заглядывая в глазенки старика:
— Дедушка, я тебя люблю. Но я же не стадо. Останусь при своем мнении.
— Это мы, значит, “стадо”?! Ах ты падлюка такая! Я тебе сейчас твою ротяку раздеру! – закричал Пуша и с кулаками бросился на Юрку. Но вмиг очутился на лопатках, со скрученными руками.
— Только давайте без рук, — парень уже отпустил Витьку.
Но драка быстро не кончается. Даже по закону физики. Помните про инерцию? Драка — не игра. То на олимпиаде Пифагор мог в кулачном бою хорошенько отдубасить соперника, а потом, дружески пожав ему руку, по—доброму разойтись. Да, это вам не игра, а жизнь. Поэтому неудивительно, что на помощь верболозовцу Пуше бросился Рашпиль. Он ястребом вцепился в заносчивого гостя и чуть не сломал ему нос. Дед Гриша – к Рашпилю, давай оттягивать его от внука. Но какие же силы у восьмидесятилетнего? К тому же у калеки? Их нет. Что делать? Перепуганные глаза старика, точно большущие спелые сливы, цепляются в Мишкины растрепанные волосы. Вот только немочная рука не достает. Но беззубая челюсть со злости прокусывает Рашпилеву фуфайку. Что значит злость! А может, беспомощность. Кто знает. Но в это мгновение дед почему-то захрипел и повалился на дол.
“Оппоненты” обескуражены. Куда и враждебность подевалась. Не до нее.
— Дедушка!
— Гриша! Гриша!
Мужики до того напуганы, что даже никаких конструктивных действий не предпринимают. Самым первым пришел в себя обычно неповоротливый дедушкин
внук – побежал за водой. После того и Рашпиль мобилизовался – начал прощупывать Гришин пульс. Только Пуша панически бегает вокруг, нервно дергая себя за пальцы, хрустя ими, постоянно повторяя: “Это из-за нас! Все из-за нас!”
Под столом хрустит кошка.
Стариковские веки, сморщенные—сморщенные, задрожали. Безродный открыл один глаз, за ним – довольный беззубый рот. Улыбается. Счастливый! Счастливый не впервые ли за полвека…
Рашпиль сплюнул…
— Тьфу на тебя! Напугал…
— А чего же вы дрались? – ухмыляется дедок, словно сердце у него и не щемит.
— Ах ты, паршивец! – Пуша повеселел. – Так ты все это сыграл?
— А что вы думали? Я – такой.
Недолго думая, Юрий берет со стола бутылку водки и предлагает мужской компании обмыть дедово выздоровление.
— Юра, ну и крепкий ты орешек! – утренней зарей засияли глаза Витьки Пушкаря, увидевшего спиртное.
— В своего деда! – задирает нос Гриша.
В старой хате, обычно переполненной доверху нищетой, воцарилось благополучие. Мужики на скорую руку нарезают и раскладывают на газете кусочки хлеба, мяса, колбасы.
— Сейчас мы накроем хороший стол, выпьем по рюмочке. А там и к консенсусу придем, — без задней мысли промолвил внук.
—К чему-чему? – переспросил Пуша.
— Я не понял, — Рашпиль поднял правую бровь. – Мы придем к консенсусу?
— А почему бы и нет? Вот как выпьем, так и сразу. Как обычно это делается? – внук ведет себя несколько развязно, изображая “своего парня”.
— Подожди, — Мишка окинул Юрия подозрительным взглядом. — Так ты считаешь, что этой вонючкой ты нас подкупишь?!
— Эта водка, чтобы мы голосовали за Януковича?! – переспрашивает Пуша. – Ага?!
Дед Гриша от услышанного даже лицо прикрыл ладонью. Знает ведь, что сейчас может такой ураган подняться! Впрочем, и внук не желает нового столкновения:
— Успокойтесь, мужики! Я имел в виду за встречу выпить, за дружбу. Мужскую. Настоящую.
Чтобы вновь не разгорелся огонь скандала, старик поспешил с предложением:
— Я пока плитку починю и яичницу пожарю, того… А вы тут в карты, того.
— В карты? – переспросил Рашпиль.
— Да-да, в карты! Того…Ты же их носишь с собой.
Дед оказался как между двух огней: и внука жаль, и перед земляками неудобно. Как же в таком двоебории достичь того “консенсуса”? Потому-то и про карты вспомнил, ибо это любимое занятие Рашпиля, он даже хвалился, что только за счет выигрыша живет. Ведь верболозовские мужики играют в карты, на деньги, в клубе.
— Карты так карты, — заносчиво процедил сквозь зубы Рашпиль. – Посмотрим, на что способен твой внук, — и, чтобы немного протрезветь, наклонил голову вперед, ладонями провел по лицу, вновь и вновь надавливая длинными пальцами на веки.
— Посмотрим, — спокойно, но с уверенностью в голосе ответил Юрка, развалисто присаживаясь на стул.
— Раздавай, — Рашпиль небрежно бросил колоду карт гостю.
— Чук-чук-чук, — карты, словно акробаты, выделывают в руках донбассовца цирковые трюки.
Рашпиль интуитивно почувствовал, что перед ним сидит достойный соперник. Но это Мишку не встревожило, наоборот, он улыбается – наконец—то будет настоящая игра, бой гладиаторов. Победить сильнейшего, насладиться сладким предчувствием собственного преимущества – вот основное желание Рашпиля, ради которого он готов на все. Или почти на все. Не это ли коварное желание преимущества над другими принуждает Мишку и к дружбе со слабыми Гришкой и Витькой, перед которыми можно пощеголять, показать свое превосходство? Однако надо признать, что Рашпилем руководили и благие намерения, и когда другие верболозовцы отворачивались от “пропащих” пьяниц, то Мишка к ним относился снисходительно, и не только потому, что больше не с кем было выпить рюмку-другую. Поверьте, в селе труднее найти непьющего мужика, нежели алкоголика. Но Рашпиль дружит с самым “низом”, он жалеет друзей. Кстати, странная аномалия: каждый из этих трех мужиков жалеет товарища, что тот пропал “ни за цапову душу”, каждый о себе думает, что он лучше, чем товарищ по рюмке.
Из сеней потянуло жареной яичницей, в Рашпилевом животе забурлило, и мужик заерзал. Юрка же, как обычно, невозмутим, только руки виртуозно двигаются. По всему видно, что игрок хоть куда! Это нервирует Пушу, поскольку в нынешней ситуации, когда между присутствующими витает принципиальное противостояние, замешанное на политике, ни при каких обстоятельствах нельзя проиграть. А поэтому на них, верболозовцах, лежит большущая ответственность!
В Витькину голову ласточкой влетает мысль: неужели пацан совсем дурак набитый, который не понимает, что Украина катится в пропасть, что непременно нужны перемены?
— Так ты против демократии?! Против закона?!
Тишина. Как в песне поется: “А в ответ – тишина”.
— Чего молчишь? – переспросил Пуша и уже весь как на иголках.
Дед, услышав недовольный Пушин тон, мигом поспешил к столу:
— Ну как вы здесь? Подружились, того?
Односельчане острыми взглядами просверлили старика, не захотели даже ответить, внук же – сама доброжелательность:
— Дедушка, здесь упоминался закон.
Безродный, по простоте своей душевной, взял да и ляпнул:
— Ну и как закон?
— Как? – внук, недолго раздумывая, выпалил то, что думал: – Плохо, дедушка. Президента избрали, надо закону подчиняться, а мы анархию разводим.
Рашпиль с насмешкой посмотрел на гостя, это заметил Пуша – и как озвереет:
— Ваш закон, продажные шкуры, иуды несчастные, – защищать олигархов?!
Вы меня обозвали Иудой, — не спеша говорит Юрий, — коль вспомнили библейские истории, то напрягите свою память, прежде чем других обвинять. Ваш претендент на пост главы государства дважды нарушал закон: первый раз, когда, не повинуясь закону, принес присягу на Евангелии. Но в том же Евангелии запрещается присяга. Об этом упоминал мировой классик Лев Толстой.
— Гриша, ты только послушай, что говорит твой новоявленный внучок! Он нам в пример ставит Толстого. Вишь, не вспомнил отечественных классиков, — упрекает Рашпиль.
— Ага, в твоего внука, наверное, язык отсохнет, если заговорит на родном
языке, — Пуша, понятно, и свои пять копеек вставил.
— Да чего же вы на него напали? В Донбассе все так говорят. И я, того, так говорил, когда там жил, — дед заступается за внука.
— Гриша, помолчи! – Рашпиль затыкает деду рот. – Хватит тебе за него заступаться. Или ты уже купился на те колбасы, что ненаглядный внучок тебе на стол вывалил?! Да, Гриша? Ты будешь есть колбасу, купленную за ворованные деньги? Она тебе не станет поперек горла?
Дед виновато опустил глаза и словно воды в рот набрал.
— Чего опускаешь глаза? Стыдно?! А твоему внуку не стыдно? Посмотри, как он ехидно ухмыляется. Он – продажный! В том Донбассе все продажные. Ты что, забыл? У тебя короткая память?! Твоя бывшая жена бросила тебя после аварии на произвол судьбы.
— Да при чем здесь Нина? Она, того, родом не из Донбасса, а из Западной Украины.
— Гриша, не пудри нам мозги! Говори прямо, что продался за колбасу! Что против народа! Что за бандитов!
Те укоры — как ножом по живому. И может же Рашпиль ужалить так больно. Оно ведь и правда, колбаса для Гриши – как манна небесная, такая уж долгожданная. Старик даже не смел и думать о таких деликатесах. И тут вдруг – на! Весь дом пропах… Некуда правду девать: дед, как ребенок, мечтает вдоволь насладиться ими. Но он же не продался. Колбаса колбасой, политика политикой, а внук – это же родная кровь.
А Пуша, спровоцированный братом по несчастью, так распоясал свои нервы, что уже не может остановиться. Он то нервно хрустит пальцами, то неистово кричит, махая жилистыми руками, пытаясь доказать внуку—болвану прописную истину. Витькины слова вулканической лавиной покрывают скудные внуковы доказательства.
— Продажная шкура! Донбасская дрянь! Будь ты проклят, бандюга, олигарх! На! – и неожиданно Пуша начал рвать на себе рубашку. – На, попей и моей крови, поешь и моего мяса!
Рашпиль притих, подумав, что это уже чересчур, ему даже стало стыдно за своего земляка, ведь тот демонстрирует свое бессилие. Но какое, к чертовой матери, бессилие, когда правда на стороне простого народа?! Впрочем, чувства Рашпиля противоречивы. Он всегда гордился своей способностью в нужный момент держать себя в руках. И эта Витькина выходка только подчеркивает между ними контраст, выставляя его, Михаила, в лучшем свете.
— Витя, успокойся, — дед увивается возле покрасневшего Пуши, который никак не может утихомириться.
— Чего ты меня успокаиваешь? Я что тебе – придурок?! – мужик осознает, что такое поведение его компрометирует, но не может себя контролировать: эмоции полностью его поглощают, пожирают, проклятые.
А Михаил, прагматик по призванию, осмысленно обдумывает свою тактику. Как вести себя? Как быть? Да и вообще, кто он есть в действительности? Бездарность, неособная повернуть ход событий, неспособная управлять человеческими поступками, или человек мыслящий, homo sapiens? В голове рождаются множественные ассоциации. То Михаилу кажется, что он – Наполеон, гордый и бесстрашный; то кажется, что виртуозный музыкант, который, пробегая пальцами по черным и белым клавишам человеческой души, нащупывает все слабинки, а потом взметается
ввысь – играть на тонких струнах нервов ближних; а то уже представляет себя кукловодом. Вот сейчас кричит марионетка Пуша, послушная марионетка. Рашпиль для него – авторитет большой.
От этих мыслей Мишка почувствовал наслаждение и самодовольно улыбнулся. Но тут верболозовский аналитик-психолог поймал Гришин взгляд. Да, со стариком тяжелее справиться. Он себе на уме. К нему нужен особый подход. Заставить Безродного плясать под чужую дудку – дело не из легких.
Рашпилевы мысли крутятся, как куриные окорочка на вертеле. “Какие же методы избрать, чтоб надавить на деда? – Мишка подумал и почесал затылок. – Понятно, что повышать голос на старика, доказывать что-то – глухой номер. В конце-то концов, при этом внуке-пуголовке особенно кричать нецелесообразно. Несолидно. Для этого есть Пуша. Он только увидит мою поддержку – рогом начнет рыть землю, как натравленный бультерьер, бросится в бой. Впрочем, на данном этапе тактика “травли” более эффективна по отношению к деду. Это надо его натравить на внука. Но как? Для старика авторитетов не существует. Разве что Сталин. У деда слабых мест, на которые можно нажать, как ни крути, как ни верти, — словно кот наплакал. Голод-холод его не пугают. Привык. Смерть тоже не пугает. А вот одиночество… Именно им можно нажать”.
— Миша, ты посмотри на этого выродка внука! Он уже какую-то книгу достает, грамотного из себя корчит. Думает, что мы тут глупцы, — вытаращился Витька. – А знает ли он, что ты вон в Москве учился на переводчика? Персидский знаешь.
Мишке приятно слышать о своих прошлых взлетах, но сейчас другая задача. Припомнилась мысль китайского мудреца Сунь Цзы, о которой он когда-то узнал в вузе: “Ввести противника в заблуждение, бить по незащищенным местам”.
Однако Пушины крики стали мешать достижению цели.
— Не ори, Пуша! – у Рашпиля голос властный. – Мы должны быть толерантными.
— Какими-какими? – Витька таких заумных слов не понимает.
— Толерантными. Может, парень заблуждался во взглядах. С кем не бывает? А поживет с нами, увидит жизнь – все поймет. – Мишка круто повернулся к гостю. Рашпилево лицо – солнечный оазис, на котором засияла доброжелательная улыбка. – Юра, надолго ли ты к нам? Наверное, останешься жить у своего дедушки, и будете вместе жить, старику не будет так одиноко.
— Нет, я только на выходные. А потом – на работу. А своего дедушку я так не оставлю. С собой заберу.
— Э-э-э, нет! Того, никуда я отсюда не уеду! – как отрезал дед.
— Почему, дедушка? Тебе у нас будет хорошо.
— Того, разговор короткий, того, — калеке точно кто воздух перекрыл, нечем дышать; в груди еще громче запищало, засвистело. – Я помирать буду на родной земле!
— Ты смотри! – Рашпиль словно не ожидал такого ответа. – Какой, Юра, дед у тебя! Голый-босый, Богом забытый и людьми, но родную землю ни за что не променяет на золотую клетку.
— Ну, тогда я не знаю, — парень немного растерян. – Я же силой не увезу… Могу оставить деньги.
— Гриша, ты слышишь?! – лукаво улыбается Рашпиль. – Внук тебе оставит деньги, и будешь ты с ними куковать.
Словесная Рашпилева подковырка попала в самое дедово нутро; и он, словно древнее дерево, которому в дупло попали искры, еще снаружи шелестит жизнью, а внутри дотла выгорает…
А Пушина реакция стопроцентно спрогнозирована:
— Рашпиль! Ты как хочешь, а моей ноги у деда больше не будет! Он продался!
— Да это же… того… того…
— Что “того”? – Рашпиль передразнивает старика. – Слышал, что Пуша сказал?! А я также ставлю ультиматум – выбирай из двух одно: или нас, или внука продажного. Только знай: внук твой завтра уедет, а тебе оставаться здесь, с односельчанами, которые знают, как ты продался за колбасу.
— Того… — дед растерянно смотрит то на внука, то на товарищей, то вновь на внука.
— Ну?! – Михаил не отводит взгляда от Гришкиных глаз.
Старик в отчаянии, чуть не плачет.
— Ну что ж… — как всегда, Рашпиль категоричен. – Прощай!
Перепуганные дедовы зрачки завопили безмолвно. Морщины на лице востократились, нижняя челюсть задрожала:
— Стой! Ты… Ты с Витьком оставайся!
Самодовольный Михаил остановился, свысока посмотрел на Юрку, затем перевел взгляд на деда, поникшего, несчастного. Но в Рашпилевых глазах не появилось ни капли жалости; в зрачках – ледяной холод с испепеляющим пламенем.
А внук не знает, что ему делать, стоит, как мокрая курица, куда и подевалась гордыня.
— Того… А как же Юра? Того…
— Птичку жалко? Да она пурх – и улетела. И останешься ты, Гриша, при бубновых интересах, — хладнокровно констатирует реальность Рашпиль.
— Но он же моя кровь.
— Коль так, то оставайся со своим внуком-иудой. Больше ноги моей здесь не будет! – Рашпиль стрелою вылетает из хаты.
Пуша натягивает картуз – и за товарищем.
Гуп-гуп-гуп! – звуки удаляющихся шагов.
Шаги молотом бьют в голову старика: гуп-гуп-гуп!
Гришина надежда гонится за тем невидимым гупаньем, мысленно расставляет силки взаимопонимания, надеясь ими связать ноги товарищей и притащить сюда, в эту хмурую конуру.
Но ни верболозовцам, ни самой надежде, наверное, не хочется возвращаться.
Вмиг Гриша сдал, осунулся, морщины еще глубже обозначились на лице. Он стал таким несчастным, что страшно на него смотреть.
— Дедушка, дедушка, — разрезал тетиву натянутой атмосферы внук.
— Чего тебе?! – буркнул дед.
— Не грусти.
— Ну ты и редкостная… Того… — старик презрительно прищурил глаза. – Тебе все по барабану! Все ведь из-за тебя. Где ты взялся на мою голову?!
Дед гневно сказал и тут же облегчил свою душу, обиды словно не было. Оно ж как? Поначалу набухнет обида, как фасолина, а дальше глядь – твердеют мысли-горошины в темных кладовках души; легонький взрыв одной-двумя фразами – и раскрылся стручок. И светло. Обиды как и не бывало.
Однако слово – не воробей. Мудрое изречение.
Всколыхнулась тень – внук резко встал. Щеки горят, глаза полны решительности, а на челе — градинки пота.
— Что ж… — только и сказал, а потом как ударит кулаком по столу. Подскочила миска и испуганно звякнула об пол. Юрий как ошпаренный бросился к выходу. Испуганно грохнула дверь. Задребезжали стекла.
Дед молнией помчался за внуком. Всем естеством, всеми помыслами. Да только ноги не несут. Отняло. В голове гудит, сердце колотится.
Донесся гул мотора, резкий, сердитый.
“Поехал…” — словно что-то оборвалось в Гришиной душе. В глазах – безнадежность. Комок подступил к горлу. Начало дергать ногу. Дед с неимоверной силой стиснул кулак, прикусил губу и замер. Рука беспомощно упала вниз.
Кап-кап-кап – в алюминиевой миске застонали холодные капли дождя.
1
Дом.2 Пучок из конопель.
3 Угол по диагонали от печи, где находятся святые образа.
4 Большая пампушка, которую выпекают в украинской печи.
5 Выражение “перемывать косточки” имеет глубокие корни. Когда-то наши предки доставали из гроба кости покойников и перемывали их. Но при этом не забывали расхваливать покойника: какой он был честный, добрый, ласковый, умный и т. п. Согласно поверью, только после этого душа умершего успокаивается, и можно окончательно производить ритуал захоронения.
6 Шлак.
7 Древние славяне погребали своих родных под порогом дома, а потом поклонялись духам умерших. Духов нельзя было тревожить, подавая что-либо через порог, так как они могли поссорить присутствующих.
8 В Полтаве на улице Шведской расположен дом для умалишенных.