Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2011
Дмитрий Долинин
Дмитрий Алексеевич Долинин родился в 1938 году. Кинооператор, кинорежиссер, сценарист. Как оператор снимал фильмы Ильи Авербаха, Глеба Панфилова, Динары Асановой, Иосифа Хейфица, Виталия Мельникова и др. Режиссер-постановщик восьми игровых фильмов. Соавтор нескольких литературных переводов с английского и литовского. Автор повестей “Лейтенант Жорд” (“Звезда”, 2008) и “Иллюзион” (“Нева”, 2009).
никто не придет назад
Голос тонко вонзался: мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный… Дура, косит под ребенка, а еще десятиклассница… Пора, красавица, проснись… У современных тинейджеров вкус отсутствует начисто. Учи не учи… Открой сомкнуты негой взоры… Приказать барышне не кривляться? Бесполезно… Двойка, мать твою! Дай дневник.. Но ни слова не выдавить, язык мягкий, как у коровы. При чем тут корова? Зачем? Язык… А вот, вареный, часа три варить на медленном огне… Открой сомкнуты негой взоры. Пора, красавица, проснись! Мороз и солнце… Какой, к черту, мороз. Солнце – да, шпарит в распахнутое окно. Жара, начало июня, глобальное потепление…
Наконец, кажется, проснулась… Вот, научила девчонку на свою голову. Тинейджеры, оказывается, тут ни при чем. Пушкин – знак, Пушкиным всегда сама будила пятилетнюю внучку. А теперь Анна Николаевна разоспалась, и – от внучки пас. От вашего стола к нашему. Вчера — конец учебного года, учительский пир, кабинет директора. Педсовет с выпивкой. В голове будто чугунный утюг ворочается. Но ничего не поделаешь. Подъем. Молодежь (девчонкины папаша и мамаша) уехала чистить и мыть дачу (ха! Дача! Курятник!), племянник Павлик укатил с компанией в Финляндию. А малолетку пора кормить и выгуливать. Подъем…
Через час Анна Николаевна уже сидела на скамейке в скверике, а Анюта возилась неподалеку в песочнице. Скамейка не одна. Их две — сдвинутые лицом друг к другу. По вечерам тут заседают мальчики и девочки, бренчат на гитарах, пьют пиво,
нервно хохочут, возбужденно касаясь друг друга пылающими коленями. Сквер высажен на незастроенном пятачке между тихим переулком и брандмауэрами двух длинных старинных семиэтажных доходных домов. Еще один брандмауэр торчит под прямым углом к первым двум. Анна Николаевна давно полюбила эти глухие шершавые облезлые стены, намекающие на что-то исключительно европейское, западное, замковое. Но сейчас никакой шершавости не разглядеть, только расплывчатые контуры. Близорукость, а в связи с непривычным вращением утюга в голове очки забыты дома. Возвращаться за очками – ни за что, сил нет. Анютка – девочка приличная, никуда не денется, тем более что на ней красное платьице, такое хоть и живописно размазанное, но очень заметное яркое пятно.
Анна Николаевна закурила. Курить бы бросить, мелькнула привычная мысль. Учительский голос, главное оружие, садится, делается почти мужицким. Уткнулась в газету, оставленную кем-то на скамье.
“Дьявол завладел телами 17 студенток. Теоретикам экзорцизма сразу понятно, что нужно делать в таких случаях: читать молитвы и осенять бесноватых крестным знамением — это работает безотказно. Семнадцать примерных учениц, катающихся по земле и выкрикивающих слова на неизвестном языке…
Представьте себе туалет, который сам определяет, сколько вы в нем пробыли, и включает слив именно тогда, когда это нужно. Или унитаз, поднимающий крышку, когда вы к нему подходите. Возможно, туалет будущего встретит вас песнями…
А так ли уж велико сексуальное возбуждение? Оказалось, что оно вполне сравнимо с возбуждением при удачной покупке. К такому выводу пришли ученые Университета Вестминстера в Великобритании. Долгожданная покупка и просмотр порнофильма активируют одну и ту же зону головного мозга, причем интенсивность прохождения импульсов по нервам примерно одинакова. Женщинам достаточно подумать об оргазме, чтобы его получить…
Большинству знаменитостей красивое тело досталось не от матушки—природы, а благодаря изнурительным тренировкам. Ксения Собчак проводит в спортзале по нескольку часов четырежды в неделю. Ксения Бородина не слезает с велотренаже-
ров…”
Анна Николаевна давно не держала в руках газет. Но ни одну из назначенных потрясти душу читателя статеек не могла она дочитать до конца. Ушибленный вчерашним педсоветом мозг отказывался работать, хитроумно оправдывая свою лень глупостью и пошлостью случайного печатного слова. Мелькнуло только привычное сожаление по поводу грузности и бесформенности заслуженного, но, увы, лишенного изнурительных тренировок собственного тела. Были когда-то и мы…
В мутном зрительном поле, на самой его периферии, возникло движущееся пятно. Приблизилось. Вроде бы мужчина. Замерло.
“…Фотограф запечатлел Машу в нью-йоркском ресторане рядышком с нападающим хоккейной команды New York Rangers Александром Петровым. Парочка целовалась настолько нежно, что такие поцелуи уже не спишешь на дружеские чувства, пишет “ЭГ”…”
При чем тут ЭГ? Что за “ЭГ”?
— Здравствуйте, — произнесло пятно голосом действительно мужским. — Вы не подскажете, какой код в том подъезде?
Анна Николаевна быстро глянула поверх газеты, подразумевая, что ее расплывчатый взгляд выражает холод и отчуждение. Уткнулась в газету и тоном паспортистки бросила:
— А вам зачем?
— Мне туда нужно.
— Это зачем вам туда нужно?
— Разве код в дверях — тайна? Военная тайна?
Слово “военная” Анну Николаевну встревожило. Племянник Павлик косит от армии, прикрываясь болезнями. А к финнам тем не менее с этими, как они там называются, байкерами укатил.
— Военная? Нет, не военная. Что вам все-таки нужно? Я вас не знаю.
— И не можете знать. Неужели так трудно помочь человеку? Даже незнакомому?
Какой-то странный у него выговор. Акцент. Иностранец? Шпион? Ко мне подослали натовского шпиона! Хочет вытащить из меня военную тайну. Ха-ха! Отложила газету, загасила в походной пепельнице окурок и растянула обеими руками уголки глаз к вискам. Мужчина проявился чуть яснее. Одежка, похоже, свежая и нездешняя.
— Мы вот всем подъездом деньги на замок собирали. Как вы думаете, зачем?
— От воров?— он пожал плечами. — Я похож на вора?
— Я не знаю, на кого вы похожи, — сказала Анна Николаевна и вдруг сообразила, что голос его вроде бы чей-то голос ей напоминает. — Знаете, что тут творилось, пока не было замка? Пьянь, наркота. Битые бутылки. Шприцы. Окурки. Картинки похабные на стенах. Гитара. Песни до утра. Песни! Разве это можно назвать песнями? Ор, и только. Презервативы.
— Ну, вы же не думаете, что я специально пришел, чтобы выпить у вас в подъезде? Или накидать презервативов?
Тут Анна Николаевна услыхала скрип дальней открывающейся двери. Скрип знакомый, свой. Мужское пятно метнулось на звук. Звякнули бутылки, и Анна Николаевна поняла, что сосед Слава, промышлявший сбором пустой посуды, с полной сумкой на колесиках отправился сдавать вчерашний урожай. Дверь грохнула, захлопнувшись.
— Будьте так добры, подскажите, какой код в вашем подъезде, — услыхала Анна Николаевна голос незнакомца.
Ничего человеческого в ответ не последовало. Лишь громыхнуло стекло на выбоине древнего асфальта. Молодец Слава. Не выдал тайны. Настоящий Мальчиш-
Кибальчиш! Не любит лишних слов.
Незнакомец вернулся, нахально уселся на скамью против Анны Николаевны, едва не касаясь ее коленями, и уткнулся в свою сумку, что-то там выискивая. Анна Николаевна снова изо всех сил растянула уголки глаз, пытаясь получше разглядеть его, увы, обращенное вниз лицо. Все же, кажется, что-то знакомое в нем просвечивало.
— Опоздали. Не проникли, — сказала она. — Как выражались незваные посетители нашей лестницы: не протырились, отстой, засада.
Мужчина вытащил из сумки нечто, какой-то вроде бы пакет. Анна Николаевна опустила руки, оставив в покое свои глаза. А тот раскатал верх пакета, оттуда выглянуло круглое и блестящее. Анна Николаевна догадалась, что это банка с пивом. Банка выстрелила, открываясь, мужчина, не вынимая ее из пакета, сделал глоток. Точно, иностранец. Кто-то рассказывал, что в Штатах только так и можно пить в общественных местах сомнительные напитки — не вытаскивая из пакета. У Анны Николаевны в животе все так и напряглось. Вдруг дико захотелось пива.
— Любите пиво? – после второго глотка спросил мужчина.
Мысли он, что ли, читает?
– Хотите? У меня есть еще.
Она изобразила задумчивость, словно вспоминая вкус напитка.
— Сто лет не пила, — сказала она. — Давайте, так и быть. Взятка. А код я вам все равно не скажу. Взяток не беру.
Он распечатал банку и протянул ей. Сделала глоток, потом еще один. Некоторые признаки благости, начав с желудка, стали растекаться по всему телу. Еще глоток…
— А вы не в КГБ служите? – спросил мужчина.
Анна Николаевна чуть не поперхнулась.
— С чего вы взяли?
— Ну, такая суровость.
— Вообще-то я учительница, — усмехнулась Анна Николаевна, вдруг ощутив, что пиво, принятое вовремя, воистину смягчает нравы. — Суровая училка. Литература и русский. А сейчас временно — нянька. Вот девчонку пасу.
— Дочка?
— Внучка.
— Не может быть. Разве вы бабушка? Вы совершенно не похожи на бабушку.
— Лесть. Откровенная лесть, — теперь она вовсю улыбалась. — Но код я вам все равно не скажу. Вы к кому пришли? В какую квартиру?
— В пятьдесят седьмую.
Это же наша квартира! К нам пришел, вот оно что! Кто он? Что ему надо?
— Там никого нет дома, — сказала она на всякий случай.
— Откуда вы знаете?
— Мы соседи. Они уходят на работу в восемь. А Павлик уехал. Каникулы.
И она, встревожившись и потому став решительней, поставила пиво на скамейку, не таясь, подтянула глаза и так приблизила к нему свое лицо, что он отшатнулся.
— Что с вами? – спросил растерянно.
— Ничего. Близорукость, — секунды ясного зрения было достаточно, она опустила руки, выпрямилась.
Узнала. Коля, Ника, Ник. Сколько лет прошло? Двадцать? Больше? Что ему нужно? Меня не узнал, и слава Богу. Стала позорной тушей, узнать трудно. А главное – лицо чрезмерно округлилось. А он, конечно, постарел, но не так заметно. Подтянут, загорел. Как говорится, хорошо сохранился.
– Кто это Павлик? – спросил он.
— А то не знаете? – волнуясь, начала Анна Николаевна разведывательную операцию. — Вы разве не по его душу?
— Не знаю я никакого Павлика.
— А, вы не из военкомата…
— При чем тут?
— Ну… ходят, мальчишек ловят, — заговорила она быстро и сбивчиво, — которые от армии косят… Одежда на вас… Какая-то неживая… Слишком новенькая… Как у военных… Например, раз в месяц прапорщик… или капитан… меняет мундир на штат-
ское… Пиджачок сидит, как на корове… извините… На вас куртка хорошо сидит… А Павлику как раз восемнадцать… Ну, раз не из военкомата… Может, вы по поводу квартиры? Они там, из пятьдесят седьмой, хотят переехать… Да, они говорили… переехать… У них тесновато… Может, они объявление дали? Вы по объявлению? Или вы риелтор? Вы от какой фирмы? У вас есть сертификат? Развелось этих жуликов квартирных. Риелторы. Слова всякие, нерусские, придумали. Саммит, наример. Презентация. Вот покажете сертификат, тогда скажу код. Хотя зачем, если там никого нет?
— На будущее. Приду вечером. Учтите, я не риелтор. И сертификата у меня нет.
— Знаете, что с моей подругой случилось? Полная презентация. Пошла в ЖЭК за какой—то справкой, а ей говорят: вы тут не живете. Ваша квартира, говорят, продана. Вы ее сами продали. А она ничего не продавала. Никаких покупателей в глаза не видела. И как тут быть?
— Заявить в полицию.
— В полицию? С дуба свалились? У нас – милиция… Вы из-за границы, что ли?
— Из-за границы.
— Вы, наверное, медик? – осторожно подобралась она к цели.
— Вы угадали. Врач. Кстати, вам нужно побольше двигаться, а не на скамейке рассиживаться.
— Намек на полноту? Не очень-то вы любезны.
— Это я как врач. Извините.
— А зачем вам пятьдесят седьмая?
— Ищу давних знакомых.
— А как их звать, знакомых ваших? – это уже прямо в цель.
— Ну, собственно, я не всех ищу. Я ищу одну женщину.
— Там Пашовкины живут. Это ее фамилия? Па-шов-кина?
— Нет, у нее другая фамилия. Садовская. Может, она по мужу Пашовкина?
— Может быть. Я не так близка с Пашовкиными, чтобы знать всю их подноготную. Так, соседи. Не более того. А зачем вам она?
Николай, Коля, Ник молчал, а она, опять подтянув глаза, уперлась в него взглядом.
— История непростая, — пришлось ему наконец заговорить. — Когда-то давно у нас с ней случилась, как говорится, большая любовь… Не хотите ли еще пива?
— Не откажусь, раз… пошло такое кино.
Он достал из сумки еще две банки, открыл одну и протянул Анне Николаевне. Открыл другую.
— Ну что, за знакомство. Меня зовут Николай. А вас?
— Ирина, — сказала Анна Николаевна.
Чокнулись, неслышно коснувшись банками.
— Дело было в восемьдесят четвертом году. Я в биологическом институте работал. Удачно, между прочим, работал. Научные статьи печатал. И еще подрабатывал в поликлинике. Приходит на прием ко мне девушка…
— Уже интересно, — сказала Анна Николаевна.
Он рассказывал, а Анна Николаевна вспоминала, какой она тогда была тоненькой, стройной, как в Москве сдавала экзамены на актерский факультет театрального, декламировала Ахматову и кусок из блоковского “Возмездия” и как педагоги были недовольны, что она читает нечто, как сказали бы теперь – депрессивное, а тогда это называлось упадочным. Поэтому или еще по чему другому, может, по бездарности, ее не взяли, она укатила в Ленинград и подала документы в педагогический. Поступила. Жила в общежитии, как-то возилась с приблудным котенком, и тот расцарапал ей щеку. Началось воспаление. Рожа! Название-то какое! Позже она узнала, что оно происходит от французского “руж” — красный, а вовсе не от родимой “рожи”. И этот самый Коля, Ника, Ник ее лечил. Антибиотики почему-то не действовали, он выписал из Литвы от своего бывшего однокурсника какую-то народную мазь. Мазь помогла. Ну и, ясное дело, случился роман.
Элиза Дулиттл с красным цветком во всю щеку и мистер Хиггинс в белом халате. Все это Анна Николаевна будто видела воочию. Вспоминала запахи. Вонь жареной селедки, которой навсегда пропитался темный, с неровными шаткими половицами коридор общежития. В единственной на весь этаж кухне любимую российскую закуску жарили вьетнамцы, такая у них была манера. У Ника в поликлинике царил ядовитый, специально медицинский запах. А острый аромат дешевого коньяка, который она тогда впервые в жизни попробовала, мешался с душком застарелого клопомора в какой-то чужой квартире, куда привел ее Ник. Ночью на них напали бессмертные клопы. Она, чуть не плача, сидела столбиком посреди постели на подогнутых ногах, а он обнимал ее, смахивал клопа, приговаривая что-то вроде того, что она удивительно красива и похожа на статуэтку Родена. Они оделись, сбежали из ужасного клоповника и пошли гулять.
На набережной Невы пахло свежей речной водой и слегка веяло отработанным дизельным топливом. Стояли белые ночи, оказавшиеся вдруг не белыми, а голубоватыми, в легких сумерках она впервые увидела разведенные мосты и корабли, медленно и торжественно проходящие между их поднятыми крыльями, а с одного теплохода сквозь бухтение двигателя вдруг донеслись обрывки битловского “Yesterday”, и тогда ей впервые остро захотелось навсегда остаться в этом городе. В исполнении этого желания Нику отводилась должность главного гаранта, несмотря на то, что сравнение ее юного тела со статуэткой, пусть даже работы самого Родена, ее почему-то несколько покоробило. Особенно слово “статуэтка”. Хоть бы скульптурой назвал. Впрочем, ясно она почувствовала в этом слове, в этой “статуэтке” что-то безвкусное только сейчас, вспоминая. А тогда, тогда кто такой Роден, она еще не знала, а Ник казался ей настоящим героем, настоящим мужиком, с которым можно было чувствовать себя как за каменной стеной. И все его слова представлялись ей замечательными.
Анна Николаевна вспоминала все четко, будто оно было вчера, а не более двадцати лет назад, но, странное дело, ей казалось, что это картины не из ее прошлой жизни, а нечто вроде обрывков какого-то мелодраматического, да еще и фантастического фильма, в котором действуют ожившие покойники.
Тут она заметила, что возле красного пятна, обозначавшего для нее Анютку, крутится еще одно пятно, высокое и похожее опять-таки на мужское.
— Посмотрите, кто там вокруг моей барышни скачет, — попросила она Ника. — Не вижу без очков.
— Это мальчик, лет шестнадцати, он ее фотографирует.
— А, наверное, это Федор из пятнадцатой. Федя, Федя! – крикнула она. – Опять снимаешь? А когда фото будут?
— Через неделю, клянусь!
Анюткино пятно принялось извиваться и пританцовывать, волнисто вздымая руки. Наверное, изображала Анютка какую-нибудь модель или кривляку певичку из телевизора.
— В общем, вылечил я девушку, — сказал Ник. — Она была чудо. Только печальное.
Ага. Как не быть печальной после детства в пыльном степном Джамбуле с одинокой матушкой-училкой, позавчерашней лагерницей, поклонницей Блока и Ахматовой.
— Все стихи читала, — продолжал Николай. — “Когда ты загнан и забит людьми, заботой иль тоскою, когда под гробовой доскою, все, что тебя пленяло, спит….” И еще про девушку, которая пела в церковном хоре… Очень такая была… возвышенная. Неземная. Вроде птицы. Дальше понятно?
— Понятно, чего уж там. Он ее за муки полюбил, она его – за состраданье к ним, — усмехнулась она. — А потом?
— Потом? Беременность.
— Как это, однако, банально. А дальше?
Дальше Нику, можно сказать, повезло. За научные заслуги отправили его по обмену в Америку. Перед поездкой проверяли истово. Райком, горком, напоследок даже в ЦК допрашивали. А из Штатов он не вернулся. В те времена по своей воле остаться за границей значило остаться навсегда. Возвращение невозможно. Или если возможно, то прямо в тюрьму. Письмо прислал: прости, мол. Ответила, что никогда его не любила, желает забыть и уже сделала аборт. Аборта на самом деле не было, родила Машку, мать Анютки.
— Мыл посуду в ресторане, в такси служил, — рассказывал он. — Время идет, я молод и горяч, связался с одной негритянкой… Постепенно все, что здесь, как-то само собой рассосалось… Забылось…
— А теперь вы очухались и ее, птицу свою, ищете. Зачем? – жестко спросила Анна Николаевна, раздражаясь и недоумевая все больше и больше. Почему он меня не узнает? Неужели я так уж сильно изменилась? А если узна2ет или я сама признаюсь, что я – это я? То что? На шею ему вешаться?
— Жена умерла… Сын отдельно живет. Знаете, как у американцев принято. Чуть оперился – лети на свободу. Он и улетел. А я – один… Пусто…
Ага. Для заполнения пустоты я ему нужна. Да не я, а та, которую он сто лет назад от рожи лечил. Но это ведь не я. Той-то уже нет. Да и была ли? Наверное, только в кино – давнем, старом трогательном кино…
— Пусто? Искали бы себе другую негритянку. Ваша жена была черная?
— Нет, что вы!
— Вы расист? – жестко сказала она. — Или просто бабник?
Ник виновато усмехнулся, развел руками.
— Вот видите. А теперь вы думаете, что ваша птица сидит на ветке… сколько уже лет? И вас ждет не дождется, специально чтобы скрасить вашу одинокую старость. Так?
— Ну, не совсем…
— Или каяться пришли? – все больше раздражаясь, сказала она. — И думаете, что ей ваше покаяние ох как нужно! А вам не приходит в голову, что у нее тут, наверное, сложилась своя жизнь, семья, дети…
— Возможно.
— Не нужно вам ее искать. Сбивать с толку. Вносить смуту. То стихотворение Блока кончается так: “И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, плакал ребенок о том, что никто не придет назад”, — она постаралась произнести стихи как можно более высоким голосом. — Никто не придет назад. Понимаете?
Он быстро посмотрел на нее, резко отвернулся и словно задумался. Еще раз коротко глянул.
— Да, наверное… — сказал он, не поворачиваясь. — Голос у нее был действительно тонок…
Помолчав, спросил:
— Откуда вы знаете это стихотворение?
— А что тут такого? Я же литературу преподаю. Я много чего наизусть знаю. Как звали ту девушку?
— Анна.
— Знаете, у Пашовкиных была Анна… Может, это она?
— Что значит – была?
— Она умерла, та женщина… Анна умерла… Года три назад умерла… Не стоит вам ходить к Пашовкиным. Не нужно никого тревожить.
Он посидел, отвернувшись, молча, и стал собирать в пакет пустые банки.
— Было приятно познакомиться, — сказал он, уткнувшись носом в пакет. — Благодарю вас. Всего доброго.
Потом встал, сделал несколько шагов и обернулся.
— Вам нужно больше двигаться, ходить пешком, — с усмешкой, словно поддразнивая, сказал он. — Купите себе велосипед.
— Благодарю за совет, — усмехнулась она в ответ.
И он зашагал к выходу из сквера, постепенно растворяясь в расплывчатом, цветном и шевелящемся пространстве. Дунул ветер, прошумел в ушах, раскачал ветви деревьев и затих. Анне Николаевна смотрела вслед удаляющемуся размазанному пятну, напоминающему очертаниями мужскую фигуру, и ей вдруг захотелось плакать.
— Постойте! – выкрикнула она.
Пятно остановилось, и Анна Николаевна догадалась, что Ник обернулся. Она молчала, не зная, что сказать. Потом зачем-то спросила:
— Вы когда возвращаетесь… в вашу Америку?
— Через неделю.
— Ну, Бог в помощь,— она помахала ему рукой.
Он махнул в ответ и пошел прочь. Растворился, исчез.
Подбежала Анютка.
— Баба, баба, это что за дядя приходил?
— Это не дядя, а дедушка, — сказала Анна Николаевна.
— Дед Мороз?
— Нет, не Мороз. Просто дедушка.
— Твой дедушка? – спросила Анютка.
Хотела ответить: не мой, а твой. Но вовремя спохватилась.
— Нет. Просто – дед.