Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2011
Александр Кушнер
Александр Семенович Кушнер — поэт, родился в 1936 году в Ленинграде. Окончил филологический факультет Государственного педагогического института им. Герцена. Член Союза писателей, ПЕН-клуба. Лауреат литературных премий “Северная Пальмира” (1995), Государственной премии России (1996), Пушкинской премии Немецкого фонда Альфреда Топфера (1999) и других. Стихи А. Кушнера переводились на английский, итальянский, немецкий, чешский, французский, иврит, болгарский, японский и другие языки. Живет в Санкт-Петербурге.
ВОТ КОМУ ХОРОШО НА ЗЕМЛЕ!
* * *
Сказал об ужасе Паскаль,
Когда Вселенную себе,
Как нескончаемую даль,
Представил. “Смысла нет в мольбе”, –
Сказал поэт, любимый мной.
Еще бы! Жалок человек,
Как в чаще сумрачной, лесной
Расположившись на ночлег.
Всё так. Молчание храня,
Над ним мерцает звездный свет.
Но восхищение меня
Не покидает. Смысла нет?
Непознаваем мрак ночной?
Никем во тьме я не храним?
Но восхищение – со мной,
И ужас меркнет перед ним.
* * *
Супружеская пара. Терракота.
Она и он. Этрусская гробница.
Не торопи меня. Мне грустно что-то.
А в то же время как не изумиться?
Не видно скорби. Что же это, что же?
Как будто даже рады нам с тобою.
Полулежат они на жестком ложе,
Как две волны, как бы фрагмент прибоя.
Как будто в жизнь могли бы возвратиться,
На берег выйти, смерть стряхнуть, как пену.
Как больно мне в их вглядываться лица!
Как будто мы пришли им на замену.
И так понятно мне, что ненадолго,
Что все века мучительны и зыбки.
Нужна замена, смерть нужна, прополка.
Когда б не эти две полуулыбки!
* * *
В стихах на грифельной доске
Зачем Державин отнял веру
В приют последний и химеру?
Сказал, что строим на песке?
Корону, царскую порфиру
Не жаль, но как решился он
Отдать трубу, а с нею лиру
И утопить в реке времен?
Зачем так сумрачно и грустно
И безнадежно так, скажи?
А мне бессмертие искусства
Представить легче, чем души.
* * *
По меньшей мере три увидеть племени
Младых и незнакомых довелось,
И отсвет своего на каждом времени
Был, иногда казалось, что насквозь
Я вижу их, с мечтами, обещаньями,
Презрением их юным, говорил
Им: “Здравствуйте!”
Всей зеленью и тканями
Они тянулись кверху что есть сил.
Младая роща становилась взрослою
И темную отбрасывала тень.
И жизнь им предлагала ту же косную
И твердую основу, как кремень,
Добро, и зло, и зависть, и отчаянье,
Крушение надежд и, вопреки
Отчаянью, любовь и понимание,
Всё то, что знают молча старики.
* * *
Завидуй, пожалуйста! Но не живым существам.
Об этом еще Заболоцкий сказал, понимая,
Как страшно им всем, в разной мере, но всем, по ночам.
Давильня, плавильня и камера пыток сплошная!
Завидуй, пожалуйста! Но не березам, дубам.
Об этом у Фета: про трещины, раны и слезы
У них на коре. Он учиться советовал нам
У них, выносящих безропотно злые морозы.
Завидуй камням. Вот кому хорошо на земле!
Быть камнем хотел Микеланджело. Он-то про камни
Знал всё, понимая, как время погрязло во зле.
Будь тверд. Вот прекрасный совет, тем надежней, что давний.
ГЕНУЗСКАЯ КРЕПОСТЬ
Молодцы генуэзцы! Поставили крепость
В Судаке!
Боевая, родная, смешная нелепость,
Посмотри: с ней нет места тоске!
И когда мы входили в продольное море,
От нее начиная заплыв,
То и дело всплывал среди брызг в разговоре
Генуэзский залив.
Голубые медузы, мохнатые крабы
И флажок, обвивавший корму.
Знал бы Тютчев Россию получше, не так бы
Он скучал по заливу тому.
а, небесный, лиловый, морской, изумрудный
Вид из крепости, синий, морской,
И какой же с другой стороны ее чудный
Желтый цвет подпирает степной!
Это ж надо, куда забрели итальянцы
От своих камнеломких твердынь!
И не розы к ним ластились в жарком румянце,
А сухая полынь.
Нам про Геную кто-то рассказывать станет,
Словно в рай заглянул налегке.
Мы не спорим, мы спросим, когда он устанет,
Был ли он в Судаке.
* * *
Эта роза, – Сезанн говорил приятелю,
Стоя перед картиною Тинторетто,
Так написана страстно, хвала Создателю,
Что понятно, как много ушло на это
Горя, страсти, какое за ней страдание
И какая тоска за пыланьем скрыта!
Живопись выполняет свое задание
Молчаливо, неистово и сердито!
Словно мира спасение ей поручено!
Так, как будто зависит от этой розы
Жизнь, – иначе бы разве была закручена
И горела так жарко, без всякой позы?
Обращалась бы к нашей любви и памяти,
Взяв буквально за сердце, сдавив аорту?
Притворяетесь вы или понимаете?
Притворяетесь? Ну так идите к черту!
* * *
Только к зиме уменьшительный суффикс пристал.
Зимушка – то ли от радости, то ли от страха.
Я-то боюсь вееров ее и опахал,
Снежного, вьюжного варева, пуха и праха.
Я и фольклора, пожалуй, чуть-чуть сторонюсь,
Есть в нем надрыв, украшательство и поученье.
Зимушка! В радость как будто завернута грусть.
За удовольствием прячется мрак и мученье.
Зимушка, скользкие, хлесткие петли ее!
Впрочем, и отдых крестьянский, и сон, и безделье.
Сказка про прорубь и жалкое волчье вытье,
Лисье коварство, какое-то злое веселье.
Библиотечную первую книгу свою,
Детскую сказку, читал по дороге из школы
И потерял, мне ее в незакатном краю
Волк поднесет, обесчещенный и полуголый.
Библиотекарша выговор сделала мне
И заменить на любую другую велела.
Я и принес то ли сборник стихов о весне,
То ли Житкова, потупясь принес и несмело.
Зимы стояли холодные. Снег заметал
Дом разбомбленный, трамвай под искрящей дугою.
Я эти сказки еще во младенчестве знал.
Мне, первокласснику, что-нибудь дайте другое.
* * *
Какая дружба намечалась
Меж Чичиковым и Маниловым!
Увы, она не состоялась.
А как Манилов фантазировал!
Как угодить старался Чичиков!
Не получилось крепкой дружбы.
Один был слишком предприимчивый,
Другой был слишком благодушный.
А вспомнил я о них по случаю
Какой-то пасмурной погоды,
Но не дождливой, а задумчивой,
Голубоватые разводы
На небе. Было что-то милое
И глуповатое и мглистость,
Напоминавшая в Манилове
Поэтов-сентименталистов.
И вообще не слишком строго ли
Мы говорим о персонажах,
В поэме выведенных Гоголем?
Он их любил, Ноздрева даже,
И я бываю Собакевичем,
Ах, и Коробочкою тоже.
И заноситься, право, незачем,
И жить смешно, и все похожи.