Главы из романа. Перевод с чешского Виктории КАМЕНСКОЙ. Вступительное слово Олега МАЛЕВИЧА
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2011
Иржи Вайль
НА КРЫШЕ МЕНДЕЛЬСОН
Главы из романа
Об авторе романа «На крыше Мендельсон»
Иржи Вайль (1900–1959) был одним первых пропагандистов советской литературы в Чехии. Еще в 1920 году студент-славист перевел на чешский язык пролог “Мистерии-буфф” Маяковского. В 1922 году он побывал с делегацией коммунистической молодежи в Москве. Позднее в документальной новелле “Бюст поэта” Вайль рассказал о вечере имажинистов в Колонном зале, сорванном футуристами, и о своем несостоявшемся интервью с Сергеем Есениным в “Стойле Пегаса” (поэт весь вечер мертвецки пьяный лежал под ресторанным столиком). В результате поездки появились книги “Русская революционная литература” (1924) и “Культурная работа новой России” (1924) В 1922 – 1931 годах Вайль работал переводчиком в советском представительстве в Праге. Был хорошо знаком с Романом Якобсоном, Петром Богатыревым. В 1927 году был пражским гидом Маяковского. Переводил Лескова, Горького, Зощенко, Пастернака, Асеева, Багрицкого, Луговского. В начале 30-х годов он вместе с Юлиусом Фучиком редактирует прокоммунистический журнал “Творба” (“Творчество”). В 1933 году Вайль приезжает в Москву, чтобы переводить на чешский язык сочинения Маркса, Энгельса, Ленина в издательстве Коминтерна.
Вскоре после убийства Кирова он был исключен из партии, уволен с работы и направлен “на перевоспитание” сначала в чехословацкую коммуну “Интергельпо” под Фрунзе (ныне Бишкек), а затем в Казахстан на Балхашстрой, где редактировал многотиражку в исправительно-трудовом лагере. Все это произошло потому, что партийным органам стало известно его частное письмо, содержавшее критические оценки советской действительности. Вернувшись на родину, Вайль на основе своих советских впечатлений написал очерковую книгу об “Интергельпо” “Чехи строят пятилетку” (1937) и романы “Москва-граница” (1937) и “Деревянная ложка” (1938).
Юлиус Фучик, который в период чисток после смерти Кирова помог Вайлю избежать худшей кары и посетил его, когда тот фактически был выслан в Казахстан, по личному заданию руководителя чешских коммунистов Клемента Готвальда написал на роман Вайля о Москве, городе “на морально-политической границе между Европой и Азией” (именно так можно расшифровать название книги), резко отрицательную рецензию (“Бабьи сплетни как роман о Москве”, “Творба”, 31.12.1938). Роман “Деревянная ложка” при жизни автора не публиковался. В 1970 году он был напечатан в переводе с рукописи по-итальянски, дважды выходил в самиздате, его чешское книжное издание появилось лишь в 1992 году.
Романы Вайля, возникшие на несколько лет раньше “Слепящей тьмы” Артура Кестлера, едва ли не первое в мировой литературе сюжетное, художественное свидетельство об эпохе большого террора в Советском Союзе. Они были написаны в один из самых критических и трагических моментов истории ХХ века. Объективное понимание того, что происходит в нашей стране, было особенно важным для зарубежных читателей, которым вскоре предстояло сделать личный выбор в гигантской схватке, охватившей весь земной шар. Чешская общественность читала “Москву-границу” одновременно с “Возвращением из СССР” (1936) Андре Жида и “Mea kulpa” (1937) Луи Селина, с книгой Леона Фейхтвангера “Москва, 1937” и публицистическими выступлениями Ромена Роллана, с газетными репортажами Юлиуса Фучика и книгой видного чешского поэта Станислава Костки Неймана “Анти-Жид, или Оптимизм без суеверий и иллюзий” (1937).
В романах Вайля читатель находит правдивую и зримую картину повседневной жизни нашей страны: и то, что вызывало неприятие Жида и Селина, и то, что приводило в восхищение или получало хотя бы положительную оценку Роллана и Фейхтвангера (самоотверженность народных масс, размах строительства). Но в отличие от Неймана, восхвалявшего СССР, ни разу там не побывав, или от Роллана и Фейхтвангера, во многом введенных в заблуждение, и в отличие от Фучика, во имя “революционной необходимости” сознательно утаивавшего от своих читателей многое из того, что было ему известно (даже в его письмах на родину можно было бы найти “компромат”, в чем-то сходный с тем, который содержался в перехваченном письме Вайля), автор “Москвы-границы” показал и ту новую бюрократию, на которую опирался Сталин, и обстановку всеобщей подозрительности. царившую в нашей стране. На собственном опыте (и на ряде других примеров) автобиографический герой его романов убеждается, что “революционная” идеология превращает человеческую личность в ничто, в щепку, не имеющую значения при рубке леса, а порой и в дешевую разменную монету в крупной политической игре. Романы Иржи Вайля наглядно демонстрировали трагизм исторической ситуации, когда люди, искренне преданные революционным идеям, своими жертвами и трудом объективно укрепляли сталинскую диктатуру. Но то, что у Кестлера в “Слепящей тьме”, а позднее у Василия Гроссмана в дилогии “Жизнь и судьба” и повести “Все течет” или у Анатолия Рыбакова в “Детях Арбата” было отчетливо высказано, в романах Вайля еще только угадывается.
После столкновения со сталинской диктатурой Вайлю пришлось столкнуться с диктатурой гитлеровской. В романе “Жизнь со звездой” (1949) он нарисовал психологический портрет так называемого маленького человека с желтой звездой Давида, который в условиях фашистской оккупации Чехии постепенно лишается всех человеческих прав и всех жизненных перспектив. Самого Иржи Вайля от газовой камеры спасла сначала женитьба на чешке арийского происхождения, а потом почти чудо: чешский полицейский чиновник выпустил писателя из тюрьмы как умирающего. Пять месяцев Вайль скрывался в больнице, а затем разыграл самоубийство и перестал для своих нацистских преследователей существовать. Его укрывала крошечная подпольная организация, созданная одним из пражских рабочих. В этих фантастических условиях он работал над романом “Маканна, отец чудес” (1945) о среднеазиатском лжепророке, возглавившем одно из народных восстаний VIII века. Проницательный читатель в герое этой притчи, привлекшей внимание еще английского романтика Томаса Мура, автора романа “Лалла Рук” (1817), угадывал черты Гитлера или, если хотите, Сталина.
В 1950 – 1958 годах Вайль работал в пражском Государственном еврейском музее, что и дало ему материал для романа “о статях и людях” “На крыше Мендельсон” (1960). Впрочем, первая версия романа была запрещена Комитетом по печати, набор рассыпали, роман переделывался в корректуре “с помощью ножниц, клея и чернил” (Марта Железна). Тяжело- больной автор выхода его уже не дождался. Была утеряна и первоначальная версия. Предлагаемая читателям “Невы” композиция прослеживет одну из сюжетных линий романа, наиболее тесно связанную с темой “окончательного решения еврейского вопроса” в оккупированной гитлеровцами Европе. Той же теме посвящена и прозаическая поэма Иржи Вайля “Псалом памяти 77 297 жертв” (1958), посвященная жертвам холокоста из Чехии и Моравии. В русском переводе Виктории Каменской она опубликована в книге “Похороны колоколов” (М.: Пик, 2001).
Олег Малевич
I
Антонин Бечварж и Йозеф Станковский ходили по крыше вокруг статуй. Это было не так уж опасно: статуи стояли на балюстраде, а крыша — без гребня, почти ровная. Тем не менее городской чиновник Юлиус Шлезингер, эсэсовец, еще не получивший воинского звания, лезть на крышу не отважился. Будь он рангом повыше, не торчал бы тут, у входа в здание. В гестапо можно было бы, пожалуй, получить должность повыгоднее. Зато в магистрате жизнь куда спокойнее. Да и на какую карьеру он, бывший слесарь, может рассчитывать?
Разве что на фронте, где-нибудь на востоке, но кому туда охота?! До сих пор на службе в магистрате все у него шло гладко, однако сегодня начались неприятности.
Лезть на крышу совсем не хотелось. Рабочие наверху тайком злорадно ухмылялись: экий трус, боится выползти из проходной. Только выкрикивает приказы. С этими немцами всегда надо быть начеку — столько народу ни за что ни про что пересажали или послали на работы в Германию, порой лишь за то, что кто-то не сразу бросился выполнять приказ.
Чешский язык Шлезингер знал, родом он был из Моста, где почти все говорили по-чешски. А потом уже в Праге какое-то время работал на заводе Рингофера. Еще до 15 марта1 он выполнял особое задание. Думал, за все его труды наградят лучше, ведь чтобы остаться в рабочей среде, пришлось выдавать себя за немецкого социал-демократа — вот какие мытарства выпали на его долю! Но его сделали городским чиновником, кандидатом в СС. А всему виной фамилия. Если бы он был какой-нибудь там Дворзацек или Неметшек2 , это никому бы не помешало, с такими фамилиями бегают сотни людей — и никто на них не обращает внимания, но Шлезингер, да к тому же еще Юлиус — это имя уж слишком похоже на еврейское и всюду возбуждает недоверие. Нужно было постоянно иметь при себе документы, подтверждающие арийское происхождение вплоть до прабабушки и прадедушки, но и это вызывало подозрение: ведь документы можно и подделать!..
Но на крышу его никто не загонит – дудки! Шлезингер боялся головокружения, боялся божьей кары за грех. Он, верующий католик, принял участие в тайном устранении телесных останков Неизвестного солдата. Нет. Не надо было этого делать! Он мог бы открутиться, мог бы придумать какую-нибудь болезнь, только это вряд ли бы помогло, послали бы на фронт, да еще в штрафную роту. Приказ исходил от самого Франка3, так объяснил Круг, которому в свою очередь приказал Гиссе, — что же оставалось, как не подчиниться? К тому же он бывший слесарь, кто лучше него подходит для выполнения такой задачи?
Однако на крыше речь шла совсем о другом. О статуе. Сбросить статую еврея, ко всему еще и композитора, вовсе не грех, статуя не может предстать с жалобою пред троном Всевышнего. Правда, пути Господни неисповедимы, — случалось, что статуя карала: он как-то видел такую оперу. Но чтобы средь бела дня?..
Рабочие, таща за собой толстый канат с петлей на конце, равнодушно и не спеша обходили балюстраду. Памятников тут было видимо—невидимо, и каждый изображал какого-нибудь музыканта. Посмотрели на улицу – пусто. Оно и понятно: день будничный, все при деле, а высшие учебные заведения по приказу немецких властей закрыты…
Лишь изредка какая-нибудь фигура проскользнет в двери Художественно-промышленного музея. И вообще люди тут появляться не любят: поблизости казарма СС и учреждения еврейской общины.
Это эсэсовский район. Дурацкая работенка — ходить с канатом по крыше, искать статую — такое может прийти в голову только этим болванам с их немецкой пунктуальностью. И кто знает, достаточно ли двух человек, чтобы управиться с такой здоровенной статуей? Шлезингер не захотел дать кого-нибудь в помощь — еще разболтают! А они оба поклялись молчать — экий идиотизм, точно люди сами не заметят, что одной статуи не хватает! Да разве с новыми господами о чем-нибудь договоришься? Зачем столько времени торчать на крыше, отчего Шлезингер не скажет им что и как…
— Пан шеф, мы бы, пожалуй, начали, только покажите нам хоть пальцем, где та статуя, — не выдержал Бечварж.
Обращение “пан шеф” Шлезингеру не понравилось, эти люди даже не знают, как обращаться к начальству, не научились дисциплине, никто не гоняет их на плацу, могут спокойно заниматься спекуляцией да разводить овощи на огородах. И он накинулся на бездельников:
—Обойдите балюстраду и глядите в оба на постаменты, пока не найдете надпись “Мендельсон”. Читать умеете?
— Как звать этого жида? — переспросил Станковский. Он придерживал форменную фуражку городского разнорабочего, чтобы ее не унесло ветром, о фуражке как символе своей должности он беспокоился пуще всего: прежде, во времена республики, это чего—то да стоило. Городской/разнорабочий не какая-нибудь вам пешка, он состоит при магистрате и под старость получит пенсию. Да только с немцами никогда наперед не знаешь, что тебя ожидает. Но фуражка есть фуражка.
— Мен-дель-сон, — по слогам прокричал Шлезингер.
— Ага, — ответил Бечварж.
Они медленно ходили вдоль балюстрады, вглядываясь в постаменты. Что никаких надписей там нет, они давно знали, но раз начальство желает, чтобы они ходили, — отчего не походить?
Бечварж отрапортовал:
— Пан шеф, никаких надписей на постаментах нет. Как нам этого Мендельсона узнать?
Хорошенькое дело! Никто ему не объяснял, как выглядит статуя. Да кабы и объяснили, что толку: статуи были похожи одна на другую как две капли воды. Он-то понадеялся на надписи, какие бывают на всех памятниках. Но спросить у кого-нибудь он не мог. Как выглядит статуя Мендельсона — знает, наверно, сам заместитель рейхспротектора4 , даже Франк не знает, не то что Гиссе или Круг. Гейдрих-то, конечно, знает, он музыкант, да кто бы посмел его спросить?
Выглядывая из проходной, Шлезингер рассматривал статуи и судорожно прикидывал, что делать. Даже если бы он заставил себя подняться на крышу, все равно, так же как рабочие, среди стольких статуй не нашел бы этого Мендельсона. А эти оба стоят себе и в ус не дуют, ожидая его приказа. Поди, еще и потешаются над ним, но виду не подают — лица тупые, невыразительные, явно, сволочи, думают: ждать так ждать — нам-то что? Но он, Шлезингер, обязан выполнить приказ. Это личное распоряжение заместителя рейхспротектора, а тот неумолимее самого Франка. Ослушаться приказа — кто не знает, что из этого следует. Круг объяснил ему: в тылу действуют те же законы, что на фронте. Всюду фронт, особенно в этой стране, где на них возложена задача приучить здешних недочеловеков к порядкам рейха. Здесь воинские законы. Не выполнить приказ означает смерть, даже если приказ невразумительный.
— Н-да, — протянул Бечварж.
— Возможно, канат и не выдержит, порвется. Надо бы испытать, а тут еще из всего устраивают гонку, — ворчал Станковский. Он хотел еще добавить: “Торчим тут понапрасну”, но раздумал. Шлезингер что-то никак не может сообразить и совсем рассвирепел. Эти болваны все ненормальные. Скоро полдень, и если не справиться за час, считай, пропал столовский обед. Наконец Шлезингер принял решение:
— Обойдите статуи еще раз и внимательно глядите на носы. У которой нос больше всех, та и есть этот жид.
Шлезингер посещал курсы идейного воспитания, там им читали лекции по расовой теории и показывали диапозитивы. Одни только носы, и каждый нос с абсолютной точностью вымерен. Это была очень глубокая и сложная наука, но с простейшими выводами: получалось, что самые большие носы у евреев.
Рабочие обходили статуи. Ну и дела — ищи теперь, у которой больше нос! Бечварж достал складной деревянный метр, он всегда носил его с собой. До службы в магистрате он выучился на столяра и теперь по вечерам мастерил крольчатники. Зарабатывал вполне сносно, от заказчиков не было отбоя: кролики вошли в моду.
— Не дури, — остановил его Станковский, — к чему зря терять время. Шутки в сторону, того и гляди, останешься без обеда. И на глазок можно определить, у кого нос длиннее.
— Глянь-ка, — воскликнул Бечварж. — Вон тот, в берете. Ни у одной статуи нет такого носа! Слышь, Пепик, я набрасываю ему петлю на шею…
— Вот и славно, — согласился Станковский, — поехали…
Они потянули за канат, статуя зашаталась… Шлезингер глазел на них из проходной. И вдруг как завопит:
— О Господи, оставьте этого в покое. Говорю вам, прекратите! Это же Вагнер!
Бечварж и Станковский выпустили канат из рук. Опять этот дуб что-то надумал! Пускай сам поглядит, у которой статуи самый большой нос, пускай вылезет из проходной!
Шлезингер вспотел от ужаса. Ни одной из статуи он не знал “в лицо”, только эту. Это же Вагнер, великий немецкий композитор, не какой-нибудь вам захудалый музыкантишка, а один из тех, кто помогал основывать Третий рейх. Его портрет или гипсовый бюст вы найдете в любой немецкой квартире, и на курсах о нем тоже рассказывали…
Рабочие беспомощно выпустили канат, петля раскачивалась на шее Рихарда Вагнера.
Шлезингер молча размышлял. Потом спросил:
— У этой статуи, и правда, самый большой нос?
—Ясное дело, пан шеф, — отвечал Бечварж, — у всех остальных носы самые обыкновенные.
— Соберите инструменты, — приказал Шлезингер, — пойдем в ратушу. Бечварж со Станковским сняли петлю с шеи Вагнера и поплелись к проходной.
Даже не взглянув на них, Шлезингер спустился со ступенек. Так, значит, статуя все-таки явилась, чтобы покарать его! Не так, как в той опере, но все же это подлинная месть статуи. Да еще средь бела дня!..
Не имело смысла ломать себе голову. Он молча вернул ключи от чердака привратнику, который ни о чем не спросил. И вышел на улицу. Рабочие, не посмевшие идти с ним рядом, шагали сзади, словно бы радуясь его несчастью.
— Чего вам надо? — накинулся на них Шлезингер.
— Ничего, пан шеф, — мирно отвечал Бечварж, — мы только что пора бы нам на обед, раз со статуей все равно ничего не получилось… А после обеда мы снова сюда явимся, коли опять надо будет с ней возиться.
— Марш! — заорал Шлезингер. — Когда вы мне понадобитесь, я вас найду и за обедом.
Рабочие отправились в столовую, Шлезингер вошел в ратушу.
— Ну и ну, — пробормотал Бечварж.
— Болван безмозглый. А на обед опять картошка с подливой, — вздохнул Станковский.
Шлезингер даже не спросил, у себя ли в кабинете Круг.
Тот сидел за столом и не привстал для приветствия, только что-то пробормотал. По его лицу Шлезингер понял: дело скверно. Круг пройдоха, от него ничего не скроешь, все вмиг выведает.
— Ну, — строго спросил Круг, — выполнили приказ? Гиссе уже звонил.
— Никак нет, — тихо ответил Шлезингер.
— Как это — нет? — заорал Круг. — Неужто для такого пустячного дела двух парней мало? Сегодня я велю отправить их на работы в Германию! Набивают себе брюха тут, в протекторате, а сбросить обыкновенную статую не могут. Надо было им помочь или поторопить, с вашей стороны это преступная халатность. Боюсь, и вам придется выслуживать Железный крест на фронте!
Шлезингер стоял по стойке смирно и трясся. Еле пролепетал:
— На статуях нет имен. Я этого жида не смог распознать. Круг грубо выругался. Потом помолчал, молчали оба, Шлезингер — стоя навытяжку, руки по швам, Круг — сидя за столом, перекинув ногу на ногу.
О Господи, Пресвятая Дева Мария, небесная заступница, может, как-нибудь пронесет, раз Круг с ходу не приказал его арестовать. А ведь стоило Кругу поднять трубку, произнести добавочный номер — и через минуту они были бы здесь! Но Круг молчит, он тоже растерян. И естественно: Круг отвечает перед Гиссе, Гиссе перед Франком, а Франк перед самим Гейдрихом, и коли приказ не будет выполнен, Гейдрих и Франк велят арестовать их всех, возможно, только Гиссе помилуют, придумают ему какое-нибудь наказание на воле, Гиссе Гейдриху нужен, а Кругу не миновать беды. Не помогут ни довоенные заслуги, ни участие в польском походе. Наконец Круг произнес примирительно:
— Приказ должен быть выполнен, господин генерал не станет слушать никаких отговорок .— Он нарочно употребил воинское звание Гейдриха, чтобы подчеркнуть значительность приказа. — Что вы собираетесь предпринять?
У Шлезингера трещала голова. Поскорее придумать что-нибудь, оттянуть время. Ничего не приходило на ум. Спросить у Гиссе, когда он еще раз позвонит? Но это означает признаться, что приказ не выполнен, а кроме того, и Гиссе тут не поможет, и он не знает, как выглядит эта статуя. Знает только Гейдрих. Сейчас Круг снова раскричится, он тоже напуган и будет стараться спастись любой ценой, а телефон — вот он, на столе. Секунда — и Круг поднимет трубку.
— Я думаю, — предложил Шлезингер, — надо обратиться за помощью в казармы СС. Это близко от Рудольфинума5 , там сумеют раздобыть знатока. У нас приказ от самого заместителя рейхспротектора, они не посмеют отказать.
Круг размышлял. Шлезингер, конечно, кретин, но это он придумал неплохо. Пожалуй, выгоднее обратиться в гестапо, у тех на все есть эксперты, и музыканты найдутся, но связываться с гестапо небезопасно. Оттуда сообщат в канцелярию протектора, и еще раньше, чем статую сбросят, Гейдрих будет знать, какой Круг шляпа. И тогда уж кара его не минует, потому что Гейдрих не ведает жалости. А в штабе СС не станут утруждать себя подобными мелочами. Там привыкли выполнять приказы, не спрашивая зачем и для чего…
— Попытайтесь, — милостиво согласился он, — и доложите мне. Зазвонил телефон. “Гиссе”, — подумал Шлезингер.
Круг говорил в трубку:
— Еще нет, но сегодня непременно. Небольшая задержка технического характера. Да, понимаю, приказ исходит от самых высоких инстанций. Будет исполнено, можете не беспокоиться.
Положив трубку, он злобно прошипел Шлезингеру:
— А теперь бегом, и не показывайтесь мне на глаза, пока статуя не будет скинута. Поняли?
Шлезингер щелкнул каблуками и простился положенным “Хайль!”. Круг ему даже не ответил.
II
Увертюра к опере “Дон Жуан” отзвучала. В зале прогремели аплодисменты. Это была музыка не по его вкусу, Моцарт слишком сладок, слишком нежен, в нем есть что-то убаюкивающее. Но Моцарт и Прага тесно связаны друг с другом, и концерт в Рудольфинуме нельзя было начать ничем иным… Однако когда-нибудь этот город станет полностью немецким, и тогда здесь зазвучит другая музыка… “Дон Жуан” был любимой оперой отца. Статуя Командора отомстила за преступление. Как это смешно, как глупо это звучит сейчас, когда льются потоки крови — и не только крови покоренных недочеловеков, но и крови чистейшей, немецкой. Мы еще увидим, чьей крови прольется больше! Статуе Командора, мстящей за несправедливость, место только в опере.
Но и Моцарт — немецкая музыка… А это немецкий концертный зал, отныне здесь всегда будет звучать немецкая музыка…
Он хорошо организовал открытие Дома немецкого искусства. Такая работа имеет не меньшее значение, чем смертные приговоры объявленного им чрезвычайного положения… Фюрер несомненно поймет, почему он провел эту акцию одной из первых. Фюрер знает, как важно для жизни рейха искусство.
Он сказал это всем, кто аплодирует сейчас в зале… Никогда больше не прозвучат здесь сочинения еврейских композиторов, никогда на сцене не появится еврейский дирижер. Раса и музыка, кровь и великая немецкая империя, фюрер и вернувшееся в лоно рейха географическое пространство Чехии и Моравии — все это священные символы, которые пребудут вовек…
Оркестр заиграл Пражскую симфонию, можно вытянуть ноги и отдохнуть после утомительного дня…
День в Граде6 начался, как обычно. Он шел по широкой лестнице, чиновники салютовали ему, вскидывая руку. В своем кабинете он сел за длинный письменный стол с несколькими телефонными аппаратами. Здесь лежали груды корреспонденции… Но прежде он должен выслушать Гиссе, чтобы знать, какие дела его сегодня ждут. Нажал на кнопку. Гиссе появился мгновенно, встал навытяжку. Гейдрих долго молчал. Это прекрасный способ приучить секретаря к дисциплине. Наконец произнес:
— Что у нас сегодня? Докладывайте коротко, как на фронте.
Гиссе отрапортовал:
— Отчет господина статс-секретаря о политическом и экономическом положении в протекторате, на три часа заказан разговор с Берлином, затем посещение военного командования и осмотр новых образцов вооружения, изготовленных в протекторате, встреча с имперскими промышленниками, приехавшими инспектировать заводы, потом легкий ужин и торжественный концерт. А в приемной вас ожидает поэт, вы собирались принять его в десять.
— Что? Поэт? Вы с ума сошли! Кто его пригласил? Вы же знаете, сколько у меня работы, а приглашаете какого—то бродягу…
Гиссе объяснил, что речь идет о вручении государственной премии, которая была присуждена в связи с открытием Дома немецкого искусства. Поэт ждет вместе с ректором университета, двумя членами жюри и статс-секретарем…
После Франка говорил ректор. Он очевидно читал порождения поэтических потуг этого судейского писаки, потому что цитировал стихи о золотой стобашенной Праге, чьи статуи и дворцы говорят о славном немецком прошлом…
Пришлось и Гейдриху сказать несколько слов:
— Здесь говорили о дворцах и статуях. Да, статуи всегда были верной стражей и защитой этого немецкого города…
После чего Франк выпроводил ректора, членов жюри и самого поэта за дверь.
Начался обычный трудовой день. Рапорт Франка был содержателен… о настроениях в протекторате, о воздействии на население отпечатанных на красной бумаге списков казненных. Гейдрих слушал. Он уже знал все это по сообщениям из других канцелярий и гестапо, но некоторые сведения гестапо не дошли и до Франка, их знал только он сам. Ничего нового в докладе Франка не было.
— А евреи?
Это была его важнейшая задача. Даже Франк не знал, что ему, Рейнгарду Гейдриху, сам фюрер доверил ликвидацию еврейского населения во всем рейхе и покоренных им странах, даже Франк не знал, что Гейдриху подчинены все канцелярии по еврейским вопросам в целой Европе. Не знал он и о конференции, на которой были выработаны директивы для истребления всех евреев, установлены сроки и планы строительства газовых камер и крематориев. Еще достаточно времени, чтобы сообщить об этом Франку. Пока Гейдрих приказал ему найти в Чехии место, где можно создать временное гетто. Организация гетто тоже была одним из решений конференции. Гетто должно было стать западней, капканом и одновременно надежным средством маскировки для обмана нейтральных стран.
— Терезин, — сказал Франк.
Да, он видел этот город. Сонный, казарменный городок посреди живописной местности на самой границе империи. Население чешское, в казармах — немецкие войска. В Малой крепости с валами, которые легко охранять, — филиал тюрьмы гестапо. Хорошее соседство! Городок, в общем-то, маленький, впрочем, и это имеет свою выгоду: тут будет лишь пересадочный пункт на пути к “окончательному решению”.
Выражение найдено удачно: “окончательное решение”. Но хвалить Франка ни к чему: город выбрал не он, а кто-нибудь из его подчиненных.
— Хорошо. В ближайшее время можно будет приступить к отправке эшелонов.
— Так точно, — щелкнул каблуками Франк.
После его ухода надо было приступать к сегодняшней программе, записанной в блокноте Гиссе. Предстоял тяжелый и долгий трудовой день. И только теперь, слушая Моцарта, он может отдохнуть. Неважно, что музыка слишком спокойная и настраивает на доброе расположение духа. После концерта его еще ждет утомительная обязанность — прием иностранных консулов в Чернинском дворце, в свой замок в Паненских Бржежанах сегодня ночью он вернуться не сможет.
Концерт окончился бурными аплодисментами. Первый концерт немецкой музыки во вновь обретенном Доме немецкого искусства.
Черный лимузин у бокового входа Рудольфинума сторожил специальный агент, шофер уже сидел за рулем. Пришлось дожидаться Гиссе, который остался в зале, чтобы договориться о подробностях приема. Через минуту он появится, а пока можно вдыхать свежий ночной воздух. Небо в этот осенний день было ясное, белый свет луны, единственное освещение в затемненном городе, скользил по стоящим на балюстраде статуям… Они напоминали Гейдриху статуи на Лейпцигской опере, куда он в детстве ездил из Галле с отцом. Выйдя из боковой двери, Гиссе вытянулся перед ним в струнку. Гейдрих все еще внимательно разглядывал балюстраду. И вдруг его лицо исказилось дикой злобой и ненавистью. Как это возможно, что за свинство, как могло случиться, что он произносил речь в здании, на крыше которого торчит эта гнусная статуя? Какой позор, какое унижение, почему никто даже не подумал осмотреть здание, прежде чем посвятить его немецкому искусству?
— Гиссе, — резко крикнул он и показал рукой наверх, на балюстраду, — немедленно распорядитесь, чтобы сбросили эту статую. Сегодня же ночью позвоните в магистрат, кто-то же должен там дежурить! Это недопустимо, это неслыханно, это хуже чем предательство! На крыше Мендельсон!
III
Унтер-штурмфюрер Ванке скучал, принимая телефонограммы и записывая их в журнал. Вдруг в кабинет ворвался его порученец роттенфюрер Шульце Второй, поздоровался, как положено, и объявил о приходе двух чиновников из магистрата. Черт знает, что им надо в элитной части! Шульце Второй нес какую—то ахинею о еврей ской статуе и приказе заместителя рейхспротектора. Видно, этот бывший батрак, еще недавно ходивший за скотом, что-то напутал. ‹…›
Круг поздоровался с Ванке торжественно поднятой правой рукой и громким “Хайль!”. Шлезингер сделал жалкую попытку последовать примеру своего начальника. Правда, гаркнуть слишком громко не дерзнул, в казармах СС он чувствовал себя неуверенно. Ванке ответил вялым приветствием и уставился на пришедших.Откормились здесь на даровых хлебах, не мешало бы им понюхать пороху на фронте да на своей шкуре попробовать русского морозца; Круг обратился к нему с партийным “камрад” — Ванке немедленно его одернул:
— Для вас я унтер-штурмфюрер СС.
Военный мундир Кругу не помог, начал он осторожно. Получен-де приказ от заместителя рейхспротектора убрать с балюстрады Рудольфинума статую еврейского композитора Мендельсона.
— Не знаю, отродясь не слыхивал, — отрезал Ванке.
— Да, но господин заместитель рейхспротектора статую знает и требует немедленно ее устранить, Я послал туда кандидата СС Шлезингера с двумя чехами, но те статую не нашли: на постаментах не оказалось надписей. Решили попросить помощи в казармах СС.
— Не понимаю, чего вы, собственно, от нас хотите? Мы тут в протекторате еврейскими делами не занимаемся, на то есть другие инстанции — гестапо и служба безопасности. Туда бы и шли.
Круг объяснил: обратиться в службу безопасности он не может, у него вообще нет права с ними разговаривать, это тайное учреждение, подчиняющееся непосредственно Берлину. А гестапо далековато. Необходима немедленная помощь. Гиссе из канцелярии протектората звонит каждую минуту… Если бы господин унтер-штурмфюрер был так любезен, они выполнили бы приказ немедленно.
— Как вы себе это представляете? Это же дерзость! — раскричался Ванке. — думаете, войска СС предназначены для того, чтобы искать вам статую какого-то жида?! На такие приказы нам на…
— Нет,нет, — покорно продолжал Круг. — Достаточно господину унтер-штурмфюреру послать кого-нибудь в еврейскую общину, чтобы нам дали ученого еврея. Мы взяли бы его на крышу для опознания статуи.
— Вот оно как! — размышлял Ванке. — Вы там, в магистрате, живете не тужите, что ж, службу за службу, сородич. Как насчет сигарет, водки и шоколада? Только все лучшего сорта, никаких эрзацев!..
Ванке вызвал из соседнего помещения Шульце Второго.
— Отправляйтесь в еврейскую общину, пусть там дадут ученого еврея, и приведите его сюда, в казарму. Только живо, живо…
Шульце Второй, щелкнув каблуками, вышел.
Перед зданием еврейской общины на Йозефовской улице толпились люди. Собирались в кучки и взволнованно шептались; такие кучки тянулись до самой еврейской ратуши, таяли, вновь скапливались, люди перебегали с места на место, мгновенно окружали человека, который в эту минуту придумал новое тревожное сообщение, и тут же спешили к тому, кто придумал другое, успокоительное…
— Эшелоны…
Весть, за преждевременное распространение которой были расстреляны два человека, вызывала ужас, и вслед за тем успокоение: это не так уж плохо, будем все вместе в трудовом лагере, но потом вновь сжимала горло и сердце, как смертный приговор.
От роттенфюрера Шульце Второго люди шарахались во все стороны. Военная форма означала здесь посланника смерти.
Шульце Второй шагал по улице, точно она была пуста; не оглядываясь ни направо, ни налево, прошел прямо к двери. О его приходе уже знали все: увидели из окон, — и сложная канцелярская машина вдруг остановилась. Кабинеты были полны чиновников; до его появления все усердно трудились: писали, зачеркивали, доставали карточки и вновь засовывали их в картотеку, звонили по местному телефону, бегали с этажа на этаж, на самом верхнем этаже по коридору перебегали в соседнее здание, где в кабинетах сидели другие люди, столь же усердные, столь же пунктуальные, занятые столь же ненужной, бессмысленной работой…
Шульце Второй торопился. Не только потому, что получил приказ от Ванке, но главным образом потому, что такое поручение ему противно: в своем кабинете он чувствовал себя спокойно, но они хотят, чтобы он вел по улицам жида, для члена боевой части это позор! Если бы Ванке приказал этого жида ликвидировать — куда ни шло, обычное служебное задание. Да, жаль, что здесь, в протекторате, иные порядки, чем на востоке. И он набросился на привратника:
— Мне нужен ученый еврей, позвони, пусть будет здесь немедленно или…
— Ратуша, Монтова улица, там есть ученые евреи, — заикаясь, пролепетал привратник.
— Так марш, беги вперед и показывай дорогу, или ты думаешь, жидовская морда, я буду искать сам?..
Глава еврейской общины не растерялся. Важно было не выдать страха, держаться прямо, по-военному, не возражать, но и не клянчить. Спасает лишь спокойная уверенность. Впрочем, он сразу понял, с кем имеет дело, в немецких знаках различия он разбирался.
Когда Шульце Второй стал кричать, что хочет немедленно получить ученого еврея, глава общины спокойно спросил, кто его посылает, поскольку о визите заранее не было доложено…
Его спокойствие подействовало на Шульце Второго отрезвляюще. Он ответил даже не без вежливости, что послан из казарм, туда, мол, пришли чиновники магистрата, которым нужен ученый еврей, на то есть приказ самого заместителя рейхс протектора. С этим евреем ничего не случится.
— Хорошо, я вызову одного из наших научных работников. Он сейчас придет.
Набрал местный телефонный номер:
— Пошлите сюда поскорее доктора Рабиновича.
Шульце Второй ждал стоя. Глава общины тоже стоял: в присутствии эсэсовца он не отваживался сесть.
Вскоре в кабинет вошел старый сгорбленный еврей с рыжей бородкой. Увидев Шульце Второго, он смертельно побледнел, но ничего не сказал.
— Это наш лучший научный работник, доктор Рабинович, можете отвести его, куда вам надо.
И глава общины обернулся к Рабиновичу:
— Господин роттенфюрер заверил меня, что с вами ничего не случится. Речь идет о какой-то экспертизе.
Шульце Второй вышел не простившись. За ним ковылял доктор Рабинович.
IV
Доктор Рабинович поспешал изо всех сил, как велел ему Шульце Второй, но не мог идти так же быстро, как холеный эсэсовец. Тело его искривилось и сгорбилось от постоянного изучения книг, голова, полная знаний, перевешивала тело, которое было для нее лишь обузой. А теперь надо было по прихоти одного из убийц заставить это тело пуститься вскачь. Время плача и время убиения, как сказано в Священном Писании. Ныне и сам он становится жертвой. Еще больше, чем на Шульце Второго, злился он на главу общины: выдать его, беззащитного, в руки врагов и еще говорить о какой-то экспертизе. Хоть глава общины и утверждал, что с Рабиновичем ничего не случится, но разве кто-нибудь может предугадать, что придет в голову этим безумным убийцам, если он даже не знает, чего от него, собственно, хотят? Быть может, заведут в казармы и заставят веселить их во время попойки, возможно, принудят есть и пить кошерное, чтобы посмеяться над его страданиями. Нет на свете таких мук, какие бы они не придумали.
Он-то полагал, что нет унижений, которым бы он уже не подвергся, но только теперь понял; его ждет нечто значительно худшее… Если бы он был один, если бы не семья, он не принял бы жизнь за такую цену. Разве не было мучеников, которые с радостью шли на унизительную смерть, позволяли сжечь себя на костре или пронзить копьями, но не отказывались от истинной веры?.. Возможно, остальные не подозревают, что их ждет, когда их включают в списки на эшелон, но он предчувствует и даже чуточку знает, ибо порой у начальника Центральамта 7 развязывается язык и он на что-то намекает. В хорошем настроении он не раз говорил Рабиновичу: “Цените, что вы под моей личной защитой, не то могли бы, пожалуй, вылететь в трубу”. Сказано вроде как в шутку, да только за этим стоит правда, о которой не хочется думать, которой старый Рабинович противится, но страх принуждает его: верь!
Наконец роттенфюрер Шульце Второй привел доктора Рабиновича в здание казармы и пинками погнал по лестнице на второй этаж. Там их уже с нетерпением ожидали Ванке и его посетители. Они скучали, ибо уже успели выложить все анекдоты, разумеется, отнюдь не политические, зато самые сальные и похабные, — это разрешалось.
Роттенфюрер Шульце Второй, щелкнув каблуками, доложил:
— Согласно вашему приказанию привел ученого еврея.
— Вы заставили нас ждать! – напустился на него Ванке.
Стоя в кабинете Ванке, Рабинович приглядывался к трем мужчинам в форме. Тот, что кричал, наверняка из казармы СС, а те двое, на которых форма — как на корове седло, — из магистрата.
— Подойди сюда, — сказал Ванке, — значит, ты ученый еврей. Отправишься с этими господами и скажешь им все, что они захотят знать. И помни: никому ни звука… Это государственная тайна. Уведите его, — кивнул он Кругу и Шлезингеру.
Им было противно вести по улице еврея. И как к нему обращаться? Наконец Круг решил заговорить с ним, как с иностранцем:
— Пойти с нами в Дом немецкого искусства, подняться на крышу и определить статую еврея.
Рабинович знал, что должен идти впереди. Он даже обрадовался: эти хоть не подгоняли, как Шульце Второй. Может, чиновники из магистрата не такие злые, как тот немец? Хорошо еще, что не оставили в казарме… Но предстоящая миссия внушала опасения. Что за статуя? Какое ему дело до статуй? Разве он разбирается в статуях? Статуи могут принести только несчастье, грех идолопоклонничества – величайший из земных грехов… Все трое поднялись по крутой лестнице, Рабиновичу снова, как на улице, пришлось идти впереди, он боялся головокружения, никогда в жизни не поднимался на высоту, памятуя изречение: “Из глубин будешь взывать к Господу…” Но теперь приходилось карабкаться вверх, даже если бы это была Вавилонская башня, он не смог бы ослушаться; раз вступив на неверную дорогу, с нее уже не сойти, дополнительный грешок уже ничего не изменит.
Шлезингеру тоже не хотелось лезть на крышу. Но коли с ним идет Круг да еще этот жид, никуда не денешься. Все трое стояли на крыше. У Рабиновича дрожали колени, он старался не смотреть в пропасть. Статуи он видел, как не видеть, они стояли на балюстраде на одинаковых расстояниях одна от другой. Чьи это статуи, он понятия не имел. Круг приказал:
— Обойти балюстраду, внимательно осмотреть статуи и сказать, которая тут статуя Мендельсона. Наверняка знаешь, как он выглядит.
“Сумасшедшие, — думал Рабинович, — хотят, чтобы я нашел статую! Откуда им знать, что евреи никогда статуи не ставят, что это запрещено их религией?” Имя Мендельсона он, разумеется, знает. Моисей Мендельсон, основоположник церковной реформы, от него-то и пошло все зло… Но зачем его памятник ставить на здание, где пестуют искусство, ведь к искусству этот религиозный реформатор не имеет никакого отношения! Были у этого Мендельсона и потомки, но они уже не евреи, все крестились и вступили в брак с иноверками, эти потомки Рабиновича никогда не интересовали. Один был композитором и имел двойную фамилию Мендельсон-Бартольди. Его-то, наверно, и разыскивают чиновники магистрата. Рабинович учтиво обратился к Кругу, признав в нем главного:
—Прошу прощения, я не могу определить статую, потому что тот композитор, которого вы ищете, не был евреем.
Круг со Шлезингером уставились на него в оцепенении. Экая дерзость, экая бессмыслица!
Не сдержавшись, Круг начал кричать:
— Да как ты смеешь, падаль жидовская! Если господин заместитель рейхспротектора сказал, что это еврей, он и есть еврей!
Рабинович вспотел от страха — этот невежа, того и гляди, сбросит его с крыши, такие на все способны! Но ответить иначе он не мог. Покорно опустив голову, старик оправдывался:
— Музыкант Мендельсон был крещен, и как я сейчас вспомнил, еще младенцем, так что, по нашим представлениям, он не может быть евреем.
Покорность Рабиновича довела Круга до белого каления. Он ударил старого еврея кулаком так, что тот пошатнулся.
— Закрой хайло, твои соображения нас не интересуют, говори прямо: можешь найти статую или нет?!
— Нет, — дрожащим голосом отвечал Рабинович.
— Тогда марш отсюда и катись в свою жидовскую берлогу, пока я не раздумал!
Рабинович исчез с быстротой, на какую были способны его подламывающиеся ноги. Круг и Шлезингер остались на крыше.
— Что теперь? — спросил Круг уже с холодной злобой. – Ничего не скажешь, насчет СС — это была великолепная идея! А через минуту позвонит Гиссе. Что я ему отвечу?
— Но ведь я, господин шармфюрер…
— Молчите, вернитесь в магистрат, приведите дела в порядок и передайте их доктору Буху…
Круг остался на крыше один. Постояв в задумчивости, он спустился по лестнице и отдал привратнику ключи. Что ответить Гиссе, когда тот спросит, как обстоят дела со статуей? Не остается ничего иного, как посоветоваться с женой. Хоть им категорически запрещено поверять служебные тайны даже самым близким людям, но этот проступок все же простительней, чем невыполнение задания.
Жена получила высшее образование и имеет связи в обществе, наверняка найдет среди своих знакомых кого—нибудь, кто определит, где статуя этого Мендельсона. Итак, домой!..
Доктор Рабинович медленным шагом возвращался к месту службы. Он служил в музее, созданном по желанию Центральамта, а возможно, и при содействии некоторых оборотистых людей из еврейской общины. Из закрытых синагог сюда поступала вся ценная утварь. Музей должен был превратиться в склад трофеев рейха, в символ его победы над самым заклятым врагом. Тысячи и тысячи дорогих предметов культа доставлялись из провинциальных общин в Прагу, здесь их регистрировали, расписывали по карточкам, стирали с них пыль, ремонтировали, и все самое ценное отбиралось для выставок. С семи утра до семи вечера трудились сотрудники музея, грузчики и разнорабочие. Это был чрезвычайно сложный труд, и руководил им доктор Рабинович. Случалось, из Берлина приезжали важные посетители и требовали объяснений специалиста. Музей должен был стать памятником победы. Здесь были выставлены предметы материальной культуры народа, осужденного на уничтожение, народа, от которого не останется ничего,кроме этих мертвых вещей…
— Композитор? — переспросила Круга жена. — Это же очень просто. Удивляюсь, как ты сам не догадался. Ведь у нас недавно обедали Онеборги, он чиновник, но родом из семьи пражских музыкантов, его брат – известный фортепианный виртуоз, а его жена училась в Пражской консерватории.
— Не могу же я бежать за ним в управление протектората, это опасно. Пришлось бы объяснять, в чем дело, и кто может поручиться, что слух не дойдет до Гиссе или до самого Гейдриха?
— Не бойся, — сказала жена, — я все устрою. Подожди тут, я сбегаю к его супруге, это рядом, за углом. Она знает всех композиторов и музыкантов, наверняка покажет, где та статуя. Я сварю тебе настоящего кофе, это тебя успокоит.
Кофе был редкостью, и пили его только по торжественным дням.
Жена вернулась довольно скоро и тут же все выложила. Статую можно легко распознать. Вот тут записано, как она выглядит и где стоит. Круг поспешил в магистрат.
Антонин Бечварж и Йозеф Станковский уже два часа сидели в проходной с канатом наготове. Так им велели. Ждали Круга и дальнейших распоряжений. Свертывали цигарки из самосада.
— Охо-хо, — произнес Бечварж, — с этой статуей хлопот конца-краю не видать. Верно, снова отправят на крышу искать ее — и снова окажется не та.
— Эти болваны все как один спятили, — вслух размышлял Станковский. — Взять хоть Шлезингера. Кабы это был чиновник — еще понятно, но он бывший ремесленник, слесарь, а тоже свихнулся. Это в них сидит, скажу тебе, тут уж ничего не попишешь.
— И верно, — выпустил дым Бечварж, — горбатого могила исправит. Я тебе скажу, Круг еще хуже, он из рейха, а эти самые отпетые, ведь ежели бы он был приличным человеком, зачем ему сюда лезть, приличные люди сидят дома.
— Знаете, — обернулся к ним привратник, — вашего Шлезингера скинули, он отправился на фронт.
— Как не знать, — ухмыльнулся Cтанковский, — нас теперь поведет ловить мустанга Круг. Видишь лассо?
— Этот Шлезингер, пожалуй, был не такой уж злой, только мозги его забили всякой околесицей, — разворчался Бечварж. — Ты не знал его, как я. Он ходил на курсы идейного воспитания, оттого и свихнулся. Вбил себе в башку, что и для нас организует такие же курсы на чешском языке, чтобы и мы усвоили немецкий образ мыслей. Тебе-то хорошо, ты в ту пору был во Вршовицах8 , а мне пришлось записаться. Не стану рассказывать, какую он нес ахинею, да и проспал я почти все лекции. Но однажды я с ним все-таки сцепился… из-за цыган.
— Какое отношение к немецкому имперскому мировоззрению имеют цыгане?
— Видать, ничегошеньки ты не знаешь, цыгане — очень важная вещь. Он как—то объяснял про цыган и арийцев и говорит, мол, евреи и цыгане — вражеский элемент, и фюрер исключил их из общественной жизни, а потому никто не смеет иметь с ними дело. Ну, о евреях я уже знал: на магистрате постоянно вывешиваются объявления. Но о цыганах — это было что-то новенькое. Я читал одну книжку, там сказано, будто цыгане пришли из Индии, а в Индии живут арийцы. Что-то у него не сходилось. Я и спросил Шлезингера: “Да ведь цыгане пришли из Индии, а я читал, что там живут арийцы”. Видал бы ты, как он разорался: “Это измена, за это наказывают, если фюрер сказал, что цыгане не арийцы, значит, так оно и есть, и никакой осел не будет тут открывать пасть”. Больше я ни о чем не спрашивал, уж лучше спать.
— Теперь Шлезингер будет рассказывать эти байки в своей части, — добавил Станковский, — коли он такой ученый. Не знаю только, спасет ли это его от русской пули…
Поговорили, помолчали, вздремнули. Неожиданно в проходную ворвался Круг и тут же стал кричать:
— Марш! Ауф!
Круг не говорил по-чешски, Бечварж со Станковским знали по-немецки лишь несколько слов, но к таким командам привыкли.
Круг погнал их перед собой… На крыше он сразу же показал им, которую статую надо скинуть.
Набросили на шею Мендельсона петлю. Бечварж предложил:
— Глянь-ка, коллега, этот болван снова залез в проходную и ничего не видит. Вот что я тебе скажу. Может, эта статуя очень важная, раз они так о ней хлопочут. Скинуть ее мы должны, это само собой, да только аккуратненько. Можно ее свалить так, чтобы не слишком повредилась, а когда всему придет конец, наши ее снова поставят, верно?
— Ясное дело, — согласился Станковский. — Начинай.
Они осторожно тянули канат. Статуя упала, как надо, только рука отломилась.
— Рука — пустяк, — сказал Бечварж. — Ее и приделать можно, и прокричал в проходную одно из немногих знакомых ему немецких слов: — Фертиг! 9
Круг взглянул — статуя лежала на крыше, с улицы ее не увидишь. Приказ был выполнен… Он глубоко вздохнул. Статуя сброшена, от нее не будет больше неприятностей. Да так ли?.. Нет, вся эта история со статуей очень опасна и ничего хорошего не сулит.
V
Двое из лондонской группы парашютистов “Антропоид” уже с девяти часов сидели в засаде. Все было давно до деталей известно.
Они знали, во сколько часов Гейдрих выезжает из Бржежан. Вычислили, когда он окажется на повороте. Тот поворот выбрали после длительного изучения местности. Это были люди опытные. Их послали из Англии с заданием убить Гейдриха. Опустились на парашютах, блуждали, убегали, скрывались; в некоторые двери их не впустили, они читали красные листовки о казнях, понимали, что люди боятся. Наконец нашли убежище. Их снабдили фальшивыми документами, продуктами, сигаретами, деньгами. Парашютисты ходили по городу и не узнавали его — ведь они вернулись после стольких лет, проведенных на чужбине. Город был совсем другой, незнакомый, напуганный. Но нашлись люди, которые не побоялись им помочь. Теперь нужно было выполнить боевую задачу…
Соскочили с велосипедов, оперли их о забор, идущий вдоль какого-то огорода. Спокойно стали ждать на трамвайной остановке. У одного под плащом-болоньей пистолет-автомат, у другого в портфеле — ручные гранаты. Наверху, над поворотом, дежурили еще двое, чтобы карманными зеркальцами предупредить их, когда появится автомобиль…
Солнце ярко светило. Был прекрасный майский день. Ждали долго, бесконечно долго — никакого сигнала от дежуривших у поворота. Странно, что-нибудь случилось? Они знали, что Гейдрих вернулся в Прагу, их предупредили с аэродрома. Знали, что он поедет в Град, потому что там у него совещание с Франком и здешним правительством. Сведения из Града были надежны. Почему он не едет? Ровно в девять он всегда выезжает из Бржежан, это уже проверено.
Они все еще ждали, не оставляя надежды. Что-нибудь могло случиться с машиной. Проехать он должен здесь, другого пути нет… На ручных часах, купленных в Англии, десять десять. Они торчат здесь на трамвайной остановке больше часа, пропуская один трамвай за другим. На них могут обратить внимание. Но у людей, сменявшихся на остановке, очевидно, были другие заботы, а окон поблизости нет — сплошные заборы. Обычный деловой будничный день.
Наконец блеснул сигнал. Один из ожидавших механически глянул на часы: десять тридцать одна. Едет. В эту минуту, как назло, к остановке подошел трамвай, направляющийся к Кобылисам. Поскорее бы он отъехал, ведь здесь никто не садится. Один из группы “Антропоид” выскочил на мостовую, второй только страхует на случай какой-нибудь неожиданности.
Стрелок с пистолетом-автоматом в руке стоял перед машиной. Он был спокоен, целился внимательно. Нажал на спуск — осечка, автомат не сработал. Выстрелов не последовало. Машина, сделав зигзаг к краю тротуара, продолжала двигаться вперед.
Отлепившись от фонаря, на мостовую выскочил второй десантник, сделал два-три шага вслед машине и что-то бросил.
Послышался звук, как от лопнувшей шины. Окна трамвая вылетели, сорванная с петель дверца автомобиля сплющилась в гармошку. Плащ, лежавший на заднем сиденье, взлетел и повис на проводах. Потом стал медленно планировать вниз.
Нападавшие убегали. Один из них, тот, что попытался и не смог выпустить автоматную очередь, отбросил уже ненужное оружие. Второй, точно очнувшись от взрыва гранаты, секунду спустя пустился бежать.
Шофер не был ранен. Выскочив из машины, он стал стрелять из револьвера.
Тупая, невыносимая боль в спине. Словно кто-то дубиной перебил ему позвоночник. Необходимо взять себя в руки. Гейдрих заставил себя выйти из машины, встал около шофера и тоже принялся стрелять. Нападавшие, на мгновение остановившись, ответили револьверными выстрелами, шофер бросился за ними. Гейдрих хотел последовать за шофером, но боль, тупая и невыносимая, не позволила ему сделать ни шагу. Он качнулся, но с усилием выпрямился. Эти недочеловеки, которые в конце концов подстерегли его, удирают, как зайцы, побросав оружие.
Вокруг, будто муравьи в потревоженном муравейнике, суетятся испуганные людишки. Убегают от выстрелов и возвращаются из любопытства, выскакивают из трамвая и снова запрыгивают в него. Они бы хотели, чтобы он ничком валялся на земле с незащищенной спиной. Нет, он должен стоять, и пусть боль рвет его на части — должен показать этим недочеловекам, как умеет держаться высший властитель их страны…
В эту минуту он был одинок. Шофер давно скрылся из виду, преследуя второго нападавшего. А люди вокруг суетятся, то приближаясь, то отступая, любопытство гонит их к нему, страх отгоняет назад. Они наверняка уже знают, кто это.
И прекрасно, ему не нужна помощь этой швали, этих рабов, которых ждет худшая судьба, чем та, что постигла его. Он снова выпрямился. Немецкий герой умирает стоя. Нужно показать им свое превосходство. Преодолев страшную боль, он заставил себя поднять валявшийся на мостовой автомат. Брезгливо отбросил его. Потом медленно подошел к машине и оперся о разбитую дверцу.
Мысли путались, он знал: что-то нужно вспомнить. И когда уже почти вспомнил, подступила новая волна боли. Как будто дубиной и штыком в спину. Невыносимая тупая боль. Но все-таки он не лежит на земле лицом в пыли.
Наконец вспомнил: портфель с папкой, где обозначены задания и сроки, весь план, разработанный до мельчайших подробностей.
Даты и цифры. Миссия, выполнение которой ему доверил фюрер. Гейдрих заставил себя искать портфель — он же был где-то рядом… Наклонился — снова накатилась боль, нестерпимая и тупая.
Люди вокруг следят за каждым его движением. Его узнали. Его подпись стоит на красных листках со смертными приговорами, его флаг развевается над Градом, его фотографии печатались во всех газетах. Заместитель рейхспротектора.
Потом молчание прервалось. К нему подходит броско одетая блондинка, явно не принадлежавшая к числу тех, кто следил за каждым его движением. Очевидно, она попала сюда случайно. Произносит по-немецки:
— Герр протектор, — и подает ему плащ.
Он ухмыльнулся, брезгливо махнул рукой. Не нужна ему помощь этих недочеловеков, чего они уставились! Не хотят упустить радостного зрелища — его смерти? Но он не поддастся, он покажет им, как геройски держится немецкий воин в завоеванной стране! Ом не позволит себе уткнуться лицом в пыль и извиваться от боли!
— Больница, — на ломаном немецком произносит женщина, — близко, пешком.
Гейдрих бросил на нее яростный взгляд.
Еще осмеливается давать ему советы, ну не дерзость ли, всякая шлюха будет обращаться к нему, властителю страны! Он не ответил, только смерил ее злым взглядом. Этот взгляд всегда означал одно: смерть. Но теперь смерть пришла за ним, и нужно сразиться с ней на глазах у этого сброда. Хоть бы один соплеменник! Он не потерпит, чтобы какая-то девка предлагала ему сочувствие и помощь.
Попробовал дотронуться до спины. Из разорванного военного мундира капала кровь. Его немецкая кровь падала на грязный тротуар. Потом снова боль, тупая и нестерпимая. Удар ножом и дубиной. Мысли путаются. Он должен найти этот портфель, чтобы тот не попал ни в чьи руки, даже если это будет самый близкий человек. В портфеле тайная миссия, доверенная ему фюрером.
Он нашел портфель и крепко прижал к боку. Никто не вырвет. Теперь можно позволить, чтобы боль одолела его. Можно проявить слабость.
Гейдрих уже терял сознание, когда его перенесли в груженный какими-то коробками пикап. Очнулся от тряски и боли. Лежал — одна нога свешивалась через край. Сжав зубы, он хотел приподняться и подтянуть ногу, но не смог даже пошевелиться. Однако портфель, в котором была папка с тайной миссией, из рук не выпускал.
Машина подъехала к воротам больницы. Его переложили на каталку. Флаг протектора еще реет над Градом, флаг с немецким гербом и свастикой, означающий, что он еще правит завоеванной страной. Когда он в сопровождении дудок и барабанов впервые вступал на подворье Града, этот флаг в первый раз взлетел на флагшток. И он приветствовал флаг поднятой правой рукой. А вместе с ним — и весь почетный караул. С колонн у ворот на них смотрели статуи. Флаг еще там, еще реет и будет реять вечно.
Он все так же судорожно сжимал портфель, когда его везли на операционный стол. Не отдаст, никому не отдаст. Только человеку посвященному.
К стоящей на улице машине кинулись люди. Вокруг были разбросаны осколки. Люди нагибались, старательно их собирали.
— Зачем вы их собираете? — спросил кто-то, и человек из толпы ответил:
— На счастье.
VI
Эшелоны уходили регулярно. Смерть палача ничего в этом не изменила. Сроки уничтожения и количество евреев, подлежавших депортации из разных стран, были указаны в плане, план хранился в папке, а папка лежала в портфеле. Папка попала в руки высшего полицейского начальника, который прибыл в Прагу в бронированном автомобиле. Приехал по зову умирающего, никому другому заглянуть в папку не удалось. Гроб на пушечном лафете проехал через ворота Града, которые стерегли две статуи с кинжалами и палицами, неподвижные, немые. Никогда больше он их не увидит, никогда не вернется в этот город… Смерть, постоянно его сопровождавшая, и после его смерти продолжала шагать по улицам Праги. Красные листовки появлялись ежедневно, имен на них становилось все больше…
Перевод с чешского Виктории Каменской
1 15 марта 1939 года — дань вступления гитлеровских войск в Прагу и провозглашения “протектората Чехия и Моравия”.
2 Искаженные немецким написанием чешские фамилии Дворжачек и Немечек.
3 Карл Герман Франк (1898 – 1946) – в 1939 – 1944 годах государственный секретарь “протектората Чехия и Моравия”; казнен как военный преступник.
4 Рейнгард Гейдрих (1904 —1942) — генерал полиции СС, заместитель рейхспротектора Чехии и Моравии в 1941—1942 годах.
5 Неоренессансный концертно-выставочный комплекс в Праге, названный в честь кронпринца Рудольфа Габсбурга.
6 Пражский кремль.
7 Zentralamt fur regelung den Judenfrage (Центральное учреждение для решение еврейского вопроса— нем.) — подчиненный нацистской службе безопасности орган, занимавшийся депортацией евреев.
8 В описываемое время один из окраинных районов Праги.
9 Готово! (нем.)
Виктория Александровна Каменская (1925–2001)—переводчик с чешского и словацкого языков, лауреат литературной премии “Богемика”. В ее переводах издавались классические произведения чешской и словацкой литературы XIX — XX веков.