Вступительное слово Г. Гампер
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2011
Виктор Каган
Виктор Каган родился в 1943 году. Психиатр и психолог, доктор медицинских наук. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Книги стихов “Долгий миг” (СПб.: Гармония, 1994), “Молитвы безбожника” (Рязань: Поверенный, 2006, 2007), “Превращение слова” (М.: Водолей, 2009). Дипломант Международного Волошинского конкурса (2005, 2008), лауреат премии “Серебряный век” (2009).
Виктор Каган, как ни странно, проживший десять лет в самом раскаленном и, может быть, самом американском штате, остается российским и с каждым годом все более российским поэтом. Его сердце “громко скребется в ребра надломленной веткой”, при этом я вижу Виктора Ефимовича стоящим над Невой где-то за город-
скими пределами, и надломленная ветка мне кажется почему-то предпасхальной веточкой. Он стоит и сам выбирает, “кем быть любимым”. Так может сказать только очень мудрый и немолодой человек. Человек, который решился наконец не зависеть ни от места, ни от времени, ни от того, кому пожимать руку, от кого спокойно и неторопливо отворачиваться. “Бездомность и притяжение к дому” — вот, кажется, то душевное состояние, в котором последние годы существует истинный поэт и подлинный целитель заблудших душ Виктор Каган.
Меня всегда донимает вопрос: доколе в человеке сохраняется энергия, высекающая поэтические строки? Пример Виктора Ефимовича вселяет уверенность и надежду. Он с каждым годом растет, поднимается на новую поэтическую ступень – а ступени эти все круче и шаг идущего все размашистей и легче.
Галина Гампер
* * *
Но даже ежели песенка вправду спета,
От нее остается еще мотив.
И. Бродский
Когда голос канет в глубине онемевшей гортани
и на синьке неба растают волны пропавшего звука,
не станет только тебя. Со всем остальным ничего не станет.
Но пока ты есть, осознание этого – странная штука.
Где сидит фазан, знать желает каждый охотник,
а не знает никто. На семи ветрах и семи дорогах
семь цветов покрывает иней. И пьяный плотник
мерку снять не спешит, мол, времени еще много.
Этот год ни на что не делится, кроме как на три –
три с Марией, три до прощания с ней и Анной.
Будто концы с концами, сходятся калий и натрий
так, что кардиограмма не выглядит слишком рваной,
хоть врачи и вздыхают над тканью сердечной ветхой.
Затягиваешься сигаретой, морщась слегка от дыма,
и сердце громко скребется в ребра надломанной веткой,
и смерть, торопясь за кем-то, опять пробегает мимо,
в зеркале не отразившись, только “Memento mori”
пробормотав сквозь зубы. Что же, по крайней мере,
без дураков, честно – не все ж кораблику море.
Утянет на дно или днище с треском пропорет о берег –
не все ли равно, если спавшихся легких клекот
в осипшие небеса летит ястребиным криком,
ему отвечает мерный прибоя времени ропот
и шепот отлива, мерцающий луны мельтешащим ликом.
Не станет только тебя. Все остальное – как было.
Песенка твоя спета. Зеркала занавешены белым.
Но если мотив остался и дочь тебя не забыла,
значит, слово, себя отрицая, произросло делом.
То, что не мог представить, былью теперь стало,
слово стало мотивом – поющимся и бубнимым.
Кто-то с тебя не слезает, как с собственного пьедестала,
кто-то мешает с пылью и объявляет мнимым…
Но ты уже сам выбираешь, кем тебе быть любимым.
* * *
Облака тянулись через век.
Роальд Мандельштам
Ветер кроны об улицы вытер –
кровь на кожи сухой желтизне.
Вспоминай иногда меня, Питер,
не тоскуй, Петербург, обо мне.
Не признаешь меня по приезде,
спросишь – кто? Ничего не скажу.
В аммиачном облезлом подъезде
постою, прислонясь к миражу
золотого картонного детства
на шестом в полутьме этаже,
и в душе шевельнется наследство,
о котором не помнил уже.
Коммуналка. Кишка коридора.
Комнатушка четыре на три.
Черный ход. Три щеколды. Agora
общей кухни. Небес пустыри.
Жизнь росла, как стихи, на помойке.
Век другой и другая страна.
Не спеша по Фонтанке, по Мойке,
по Голландии Новой и на
Пять Углов и в далекой аллее
сада Летнего сесть, закурить,
пока ночи, прозрачно белея,
вьют намеков и памяти нить
и глядятся в Неву с парапета
две подруги – Любовь и Тоска.
…Над Невою холодной, как Лета,
сквозь два века плывут облака.
* * *
Почему все так вышло?
Иосиф Бродский
По листве закат пробегает дрожью,
пересмешник дразнит правдивой ложью,
прикрываешь глаза, как на окнах ставни,
сам себя от себя сторожить поставлен.
Кубик Рубика крутишь, как крутят дышло,
но, выходит, опять ничего не вышло,
если вышло так, что нельзя иначе,
как смешать значенья пла2чу и пла2чу.
Номер века истерся, как позолота,
как меча рукоять под рукой зелота,
как стирают воды ковчега днище.
Мы сначала находим, а после ищем.
Почему так вышло? Что чушь, что чудо?
Что подумал в последний момент Иуда?
Иудея с Россией сошлись под осиной,
где сивухой пахнет, мочой и псиной,
где земля набрякла, как вены – кровью,
и рифмует вину с вином и любовью,
где менялы дают медяки за око,
где за шаг до смерти – еще нивроко,
где, обняв руками себя за плечи,
Суламифь с Соломоном уходят в печи,
мать-земля разверзается Бабьим Яром,
чтобы завтра стать живым тротуаром.
Почему так вышло? Искать причины –
что кроить кожух из гнилой овчины.
Их найдется вдосталь. Но что-то значишь,
пока, даже если смеешься, плачешь.
Потому что, не плача, оплатишь как
унесенное ветром девчоночье платьишко?
Его приторный дым над печами кружил,
чтобы только ты жил, чтобы жил,
чтобы жил…
* * *
Свет фонарей расплывчат, мутен, шаток.
Галина Гампер
Все проходит. И это пройдет.
Но мгновение длится счастливо,
как витающий в воздухе йод
невидимкой над гладью залива.
Все пройдет. И я тоже пройду,
как проходят любовь и простуда,
как проходят сомненья в бреду
и дурная от счастья причуда.
Все пройдет. И останутся тишь,
шелестящая шепотом вечность,
чистый снег, опадающий с крыш,
предрассветная мягкая млечность.
Все пройдет. Я пройду. А пока
даждь мне днесь до мгновения длиться,
когда примет в ладони река
влет подбитую душу, как птицу.
Утекает по капле вода
между пальцев сурового Бога.
Фонаря покачнулась звезда.
В никуда протянулась дорога.
Ночь. Дежурный аптекарь в тоске
фонарю за окошком кивает.
Одинокий король на доске
сам с собою в пятнашки играет
или в классики …
Кто разберет?
Да и это к рассвету пройдет.