Заметки о посмертной судьбе поэта в стране большевиков
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2011
К 125-летию со дня рождения Н. С. Гумилева
Арлен Блюм
Арлен Викторович Блюм родился в 1933 году, доктор филологических наук, профессор, автор работ по истории русской литературы и цензуры, в том числе книг “За кулисами └Министерства Правды”. Тайная история советской цензуры. 1917—1929” (СПб., 1994) и “Советская цензура в эпоху тотального террора 1929–53” (СПб., 2000). Лауреат премии журнала “Звезда” (1998) и премии “Северная Пальмира” (2001). Живет в Санкт-Петербурге.
Игры в аду
Заметки о посмертной судьбе поэта в стране большевиков
На 2011 год приходятся две памятные даты, связанные с именем Николая Степановича Гумилева: 125-летие со дня рождения (15 апреля 1886 года) и 90-летие бессудного расстрела Петроградской ЧК (25 августа 1921-го). Гумилеву не довелось дожить до роковой 37-летней черты, которая отмерена, как полагают, русскому поэту.
Вспомним еще одну памятную дату: 25-летие со времени – тогда еще советского – “легализации” Гумилева. Многие, “кому за сорок”, помнят, какой оглушительный эффект произвело появление его стихов в “перестроечном”, так называемом “ленинском”, апрельском номере “Огонька”, вышедшем 22 апреля 1986 года. В нем читатель с удивлением обнаружил подборку “Стихи разных лет” Гумилева, приуроченную к 100-летию со дня его рождения. Об уровне “гласности” в этот второй перестроечный год можно судить хотя бы по такому факту: во вступительной заметке ни словом не упомянуто о расстреле поэта. Автор ее вынужден был прибегнуть к такому эвфемизму: “Жизнь Н. С. Гумилева трагически оборвалась в августе 1921 г.”. Этот номер “Огонька” стал бестселлером: к удивлению продавцов газетных киосков, он, украшенный на обложке портретом Ленина (выход номера был приурочен к дню его рождения), шел нарасхват, его скупали в десятках экземпляров. Полуторамиллионный тираж журнала разошелся мгновенно. Между прочим, на обложке номера помещена репродукция известной картины И. И. Бродского, изобразившего Ленина в кремлевском кабинете с телефонной трубкой в руках. Кто-то, помнится, тогда горько пошутил: это Ленин разговаривает с Горьким о судьбе поэта (существует благостный апокриф, что Горький в августе 1921 года. просил Ленина дать распоряжение Петроградской ЧК об освобождении Гумилева, но якобы оно “не успело дойти”). В. Енишерлов, готовивший публикацию в “Огоньке”, подробно рассказывает о том, с каким трудом проходила эта публикация 1. “Вопрос” решался на самом верху: понадобилось письмо, адресованное ведавшему тогда в ЦК идеологией А. Г. Яковлеву, которого иногда называют “архитектором перестройки”, подписанное авторитетными именами, в том числе Д. С. Лихачевым. Разрешение на публикацию было милостиво даровано. Но далее началась вакханалия. На сей раз возмутились сами читатели: посыпались десятки писем в редакцию “Огонька” и в сам ЦК. Авторы лишь двух-трех писем одобрительно отозвались о публикации, причем страх, посеянный в душах советских людей, заставил посылать их без указания обратного адреса и фамилии: одно из них подписано только именем и отчеством – “Анна Антоновна”. Подавляющее большинство корреспондентов обвиняло публикаторов в “контрреволюции” и прочих грехах. Как сообщает В. Енишерлов, некоторые из этих писем сохранились, “и мы можем почитать их и понять, как был оболванен наш бедный народ. В них столько надуманного, безграмотного, злобы и жажды расправы, что они сами говорят за себя. Следует помнить, что авторов никто не заставлял их писать. Это был совершенно добровольный, сознательный акт советских людей, абсолютно уверенных в своей непогрешимости и праве судить и карать, даже за слово”.
Некий “Лучин А. А. член КПСС с 1954 г.”, утверждал, что “Н. С. Гумилев был одним из организаторов кронштадтского мятежа белых в 1921 г., на подавление которого были брошены делегаты съезда, штурмовавшие Кронштадт и форты, идя по льду Финского залива, не имея возможности даже укрыться от огня контрреволюционеров. А посылал их туда Ленин”. “Жизнь Н. С. Гумилева, — как пишет В. Енишерлов, — трагически оборвалась в августе 1921 г. На самом деле как злейший враг народа он был расстрелян. И вот теперь “Огонек” “помирил” вождя революции с одним из гнусных контрреволюционеров. От такого “мира”, устроенного редакцией “Огонька”, несет духом контрреволюции и космополитизма. Нельзя ли от редакции “Огонька” получить разъяснение по этому поводу?”
Расстрел Гумилева вызвал осенью 1921 года множество откликов, хотя некрологи в собственном смысле слова в подсоветской печати по вполне понятным причинам так и не появились 2 .
Лишь с помощью “эзопова языка” на смерть поэта удалось откликнуться в сентябре 1921 года редакторам второй книжки “Альманаха цеха поэтов”. Открывается он помещенном в траурной рамке извещением: “2-я книга альманаха печаталась, когда мы узнали о смерти Александра Блока”. В конце альманаха демонстративно помещен (и также в траурной рамке) раздел “Последние стихи Николая Гумилева”, в который вошли стихотворения “На далекой земле Венере…” и “Я сам над собой насмеялся…” с пометками под ними – соответственно “Июль 1921 г.” и “Август 1921” – год и месяц расстрела поэта.
Впрочем, были и печальные исключения, когда некоторые “собратья по перу” благословляли действия Петроградской ЧК. Александр Тиняков, которого современники называли “литературным Смердяковым”, в газете “Красный Балтийский флот” в статье “Работа буржуазной интеллигенции” (1921. 10 сент.) с торжеством писал о том, что в списке расстрелянных по таганцевскому делу “мы находим… имя поэта, кстати сказать, весьма бесталанного, Николая Гумилева”; “…невольно сначала поражаешься, а потом с благородным порывом обращаешься к нашей петро-
градской ЧК и невольно восклицаешь: “Прав твой суд, справедливо возмездие!” Еще более разительный пример: ближайший соратник Гумилева по акмеистическому “Цеху поэтов”, быстро перековавшийся в советское время Сергей Городецкий не постеснялся опубликовать в редактировавшемся им журнале “Искусство”, выходившем в Баку (1921. Октябрь. № 2—3. С. 59), некролог “Николай Гумилев”, скорее напоминающий посмертный донос. Вот что он, в частности, писал: “По сообщениям “Красного Балтийского Флота”, в Петербурге расстрелян Николай Гумилев. Контрреволюционное болото петербургской интеллигенции погубило незаурядный талант и упорного литературного работника <…> Он основывает школу акмеизма, дает таких талантливых учеников, как Мандельштам, но холодный акмеизм закрывает ему дорогу в будущее Он не видит и не чувствует революции, из насмешливого европейца превращается в православного христианина, и все эти проклятые силы затягивают его в авантюру. Давно погибши творчески, певец буржуазии уходит вместе с ней”.
Не менее характерна (и отвратительна!) операция, произведенная Эдуардом Багрицким, долгое время находившимся под влиянием и обаянием поэзии Гумилева, над своим стихотворением “Стихи о поэте и романтике”. В 1925 году –
Депеша из Питера: страшная весть
О том, что должны расстрелять Гумилева.
В 1927-м –
Депеша из Питера: страшная весть
О черном предательстве Гумилева…
Н-да, “широк человек”, что тут скажешь… еще Достоевский об этом предупреждал.
Как ни странно, после смерти Гумилева его друзьям все же удалось в 1922—
1923 годах выпустить в советской России ряд его книг: два издания “Стихотворений. Посмертный сборник”, “Письма о русской поэзии”, книгу прозы “Тень от пальмы”. Крайне любопытно, что первый сборник печатался в типографии Генерального штаба Красной армии, а “Письма…” – в военной типографии штаба РККА 3.
Конечно, многое объясняется некоторой инерцией свободы, обстановкой “относительно вегетарианской эпохи”, как иронически называла Анна Ахматова первые годы нэпа. К тому же нужно иметь в виду неразбериху того времени, когда многие ведомства претендовали на роль единственного надсмотрщика за печатью (Военно-революционная цензура, Политотдел Госиздата РСФСР и др.), пока 6 июня 1922 года, в целях централизованного надзора за ней, не создан был Главлит РСФСР (затем СССР), без цензурной визы которого не могло отныне выйти ни одного произведения печатного станка. С другой стороны, некоторые книги появлялись тогда “по недогляду” или “недосмотру начальства” 4.
Возможно, таким “недосмотром”, а также маленькими недостатками большого механизма и можно объяснить тот загадочный факт, что ни одна из книг Гумилева, если не считать сборников, выпущенных эмигрантскими издательствами, не попала в проскрипционные списки Главлита и, таким образом, не оказалась в библиотечных спецхранах, как погружены в них были книги Николая Клюева, Осипа Мандельштама, Бориса Корнилова, Павла Васильева, Даниила Хармса, Николая Олейникова и многих других поэтов, погибших в годы Большого террора. Несмотря на свою судьбу, Гумилев не входил в “Списки лиц, все произведения которых подлежат изъятию”, регулярно издававшиеся Главлитом. Прижизненные издания Гумилева более или менее свободно можно было даже купить в антикварно-букинистических магазинах. Иное дело так называемый “тамиздат” – книги поэта, выпущенные русскими эмигрантскими издательствами: все они автоматически попадали в спецхраны. В первом секретном “Бюллетене Главлита”, вышедшем в феврале 1923 года, в разделе “Отзывы о книгах зарубежных издательств”, имеется (с пометкой “не разрешать”) такая позиция: “Гумилев Н. Шатер. Стихи. Ревель. 1921. – Африканская экзотика, проникнутая мистикой и оппортунизмом” 5.
После 1923 года (если говорить об отдельных изданиях книг поэта) наступило
65-летнее молчание – до выхода в 1988 году “Стихотворений и поэм” в Большой серии Библиотеки поэта. Издательство “Никитинские субботники”, по-видимому, пыталось перепечатать в 1926 году второй прижизненный сборник Гумилева “Романтические цветы” (1908), однако он попал в “Сводку рукописей, запрещенных к печати Главлитом к печати за период с 1.12.1926 по 1.1.1927 гг.” 6. Столь же безуспешной была предпринятая через год попытка издательства “Земля и фабрика” издать уже подготовленный том избранного Гумилева.
* * *
Тем не менее посмертная судьба Гумилева полна загадок. В отличие от других репрессированных поэтов, объявленных – прямо по Оруэллу – “нелицами” и подлежащими “распылению”, имя Гумилева, пусть и в негативном контексте, дозволялось упоминать в печати чуть ли не конца 30-х годов. Более того, некоторые стихотворения поэта не только цитировались отрывочно, но появлялись полностью. О своеобразии посмертной судьбы Гумилева очень точно заметил Роман Тименчик: “Так за десятилетие выстроилась та выгородка негативного политического и эстетического контекста, в которую дозволялось помещать имя Гумилева. Одновременно складывается просуществовавшая полвека аура надежд на скорую реабилитацию имени, догадки о могущественных тайных симпатизерах поэта” 7.
В частности, весьма большая подборка стихотворений Гумилева вошла в одну из лучших поэтических хрестоматий И. С. Ежова и Е. И. Шамурина, изданную в 1925 году под названием “Русская поэзия ХХ века: Антология русской лирики от символизма до наших дней”. Примечательно, что в биографической справке о Гумилеве ни слова не сказано о его расстреле; указано лишь следующее: “Основатель и глава школы акмеистов. Умер 15 августа 1921 года”. Между прочим, В. Б. Шклов-
ский в книге воспоминаний “Сентиментальное путешествие: Воспоминания 1917—1922 гг.” ( М.; Берлин: Геликон, 1923) о расстреле Гумилева и смерти Блока пишет так: “Умер Гумилев спокойно (! — А. Б.). Блок умер тяжелей, чем Гумилев, он умер от отчаяния”, призывая затем: “Граждане, бросьте убивать! Уже люди не боятся смерти! Уже есть привычки и способы, как сообщать жене о смерти мужа” (с. 336).
Некоторые стихи попадали тогда даже в сборники, различные “чтецы-декламаторы” и т. п., предназначенные массовому читателю, что опять-таки немыслимо в отношении других репрессированных поэтов, вплоть до такого специфического, как “красноармейская хрестоматия” “Военный вестник” (М., 1928). В разделе “В странах эксплуатации и угнетения” неожиданно помещено стихотворение Н. С. Гумилева, названное “Абиссинской невольничьей песней” (точное название “Абиссинские песни. Невольничья”).
По-видимому, его стихи нравились некоторым новым “вершителям судеб”. Что и говорить, если сам Н. И. Бухарин в обширном докладе “Поэзия, поэтика и задачи поэтического творчества в СССР”, прочитанном в 1934 году на I съезде советских писателей, цитировал стихи Гумилева (доклад вышел в 1934 году отдельным изданием; далее цитируются с. 7 и 10). Как известно, Бухарин призывал молодых “ударников”, призванных в литературу, учиться у старых мастеров: “Мы должны догнать и обогнать Америку и Европу по мастерству. На это мы должны претендовать
(а п л о д и с м е н т ы)”. Говоря далее о “магической или полумагической интерпретации словесного и поэтического искусства”, он приводит, причем без обязательных в таких редких случаях проклятий в адрес поэта, две строфы из стихотворения Гумилева “Слово”, написанном незадолго до смерти. “Это выражено в наше
(курсив наш. — А. Б.) время Н. Гумилевым в поэтической форме:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял свое лицо, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
…………………………….
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь мирских тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово – это бог”.
Некоторые стихи Гумилева в 30-е годы и позже входят в хрестоматии для филологических факультетов, но еще более поразителен такой факт: они цитируются в учебнике для десятого класса средней школы, изданном в 1935 году (Поляк Л. М., Тагер Е. Б. Современная литература. М.: Учпедгиз, 1935). В главе “Акмеизм” есть подглавка “Н. Гумилев”, в которой авторы поместили отрывки из “Капитанов”, снабженные таким пояснением: “Внутри акмеизма наиболее ярким и выразительным активных, завоевательских настроений господствующих классов предоктябрьской эпохи был Н. Гумилев, игравший роль вождя для всей школы. Его излюбленные персонажи – это отважные охотники, пираты. В этих образах опоэтизирован герой империалистической буржуазии и жестокий покоритель дальних и чуждых стран. В этих шовинистически-патриотических мотивах отчетливо раскрываются классовые основы акмеизма”. Вообще причисление Гумилева к “империалистическому лагерю” поэзии становится в 30-е годы общим местом. Его имя встречается в это время в ряде литературоведческих трудов, например, в книге “специалиста по Гумилеву” А. А. Волкова с устрашающим и не оставлявшем надежд названием “Поэзия русского империализма” (М., 1935). В ней Гумилев называется не иначе как “империалистическим конквистадором”… Известный одиозный критик советского времени В. В. Ермилов договорился еще ранее до обвинений Гумилева чуть ли не в фашизме, утверждая, что из поэзии Гумилева можно сделать “поучительные выводы” теми, кто интересуется “процессом роста и консолидации фашизма” 8.
Газета “Литературный Ленинград” (1934. № 34. 26 июля), напечатавшая серию статей, посвященных 20-летию со дня начала Первой мировой войны, не преминула вспомнить имя поэта: “Рядом с Куприным отправляется на фронт в качестве вольноопределяющегося Н. Гумилев: “Есть люди, рожденные только для войны. И в России таких людей не меньше, чем где бы то ни было, – заявил он, – и если нечего делать в гражданстве северной державы, то они применимы в ее воинствующей судьбе…” (цитируются “Записки кавалериста” Гумилева, опубликованные в газете “Биржевые ведомости” за 11 января 1916 года. — А. Б.). Этот наиболее яркий представитель империалистического фланга русской литературы принимает участие в боевых событиях и награждается двумя георгиевскими крестами”. Даже личное мужество и бесстрашие Гумилева поставлено, как мы видим, ему в вину…
Небольшие справки о Гумилеве попадают в первой половине 30-х годов некоторые энциклопедии, например, в Малую Советскую энциклопедию (1935, т. 1), в которой сказано, что он “расстрелян за контрреволюцию”. Разумеется, все эти материалы “оркестрованы” соответствующим образом, как, скажем, в обширной статье рапповского критика О. Бескина (“мелкого Бескина”, как называл его Корней Чуковский), опубликованной в 1930 году в Литературной энциклопедии (Т. 3. С. 86). Заканчивалась она таким приговором: “И Гумилев вполне последовательно окончил свою жизнь активным участником контрреволюционного заговора против советской власти”.
Стихи Гумилева однажды прозвучали и со сцены. И где? В “классическом произведении советской драматургии”, в “Оптимистической трагедии” (1933) Вс. Вишневского:
“Комиссар: Тех, кто “бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет так, что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет”.
Командир (задетый): Очень любопытно, что вы наизусть знаете стихи Гумилева”.
После 1935 года наступает 20-летняя эпоха (до середины 50-х) практически гробового замалчивания Гумилева в печати. В это время он разделяет судьбу других “табуированных” авторов, вычеркнутых не только из жизни, но и из истории русской литературы. Его имя игнорируется всеми энциклопедиями, в том числе Большой Советской (1952, т. 13). Чуть ли не единственное за все эти 20 лет упоминание Гумилева содержится в статье критика Е. Д. Суркова “Вопросы языкознания и советская литература”, опубликованной в первом номере “Нового мире” за 1951 год (тогда вся страна обсуждала “гениальный” труд Сталина “Марксизм и вопросы языкознания”), в которой поэзия Гумилева упомянута как пример “чудовищного надругательства над русским языком” (!).
* * *
Посмертная судьба Гумилева не раз привлекала внимание исследователей. Менее известны “игры” с Гумилевым и его поэтическим наследием, которые велись в годы поздней “оттепели” и наступившего за ней “застоя”. В обнаруженных автором этих строк документах Главлита его имя встречается неоднократно и, разумеется, в негативной коннотации. Камертоном для всех цензурных инстанций стало решение Главлита СССР, начальник которого П. К. Романов сообщил на секретном заседании в ЦК КПСС об “идеологических прорывах” в работе издательства “Просвещение”: “В феврале 1968 г. издательством была допущена серьезная ошибка при подготовке к печати и выпуске в свет сборника “Три века русской поэзии”. В нем были опубликованы стихи участника контрреволюционного заговора Н. Гумилева, расстрелянного по приговору ВЧК. После вмешательства отдела пропаганды ЦК КПСС издательство произвело изъятие трех и переверстку семи печатных листов в сорока тысячах экземпляров готового тиража” 9.
Постоянное раздражение цензоров вызывали “издаваемые за рубежом и засылаемые в СССР книги произведений Гумилева, Ахматовой, Клюева, Мандельштама”. Они “используются антисоветчиками в качестве ширмы идеологического проникновения и подрывной деятельности в нашей стране. В этих изданиях тенденциозно продумана подборка стихов, особенно тех, которые не издавались в СССР со дня революции и представляющих собой неверное отражение нашей действительности, а в предисловиях ко всем этим книгам злобного антисоветчика Г. П. Струве навязывается негативное отношение к советской стране и доброжелательное к Западу. За невинными порой словами Г. П. Струве делается попытка обелить и реабилитировать Гумилева, Мандельштама, Клюева, взвалить вину за их смерть на органы КГБ и создать в нашей стране так называемую внутреннюю оппозицию, что-то вроде пятой колонны”. Такое “экспертное заключение” было подготовлено по требованию следователей Ленинградского управления КГБ, обнаруживших “тамиздатские” книги Гумилева во время обысков в диссидентской среде. Оно заканчивалось вполне “закономерным” выводом: “Перечисленная здесь литература не издавалась в Советском Союзе и не подлежит распространению как идейно-ущербная, проникнутая духом ненависти к советскому государству, коммунистической
партии” 10..
“Имябоязнь”, столь присущая логократическим режимам, где царствуют одни только “слова, слова, слова…”, проявлялась порою совершенно анекдотическим образом. “Запрет на Гумилева доходил до комизма, — вспоминал крупнейший филолог и переводчик Ефим Григорьевич Эткинд, — биографу Ахматовой запрещали упоминать о том, что в 1910 году она вышла замуж за Гумилева; приходилось изворачиваться, пользуясь неуклюжими перифразами, — вроде того, например, что Ахматова была └женой руководителя акмеистического направления” (курсив
наш.— А. Б.). Добавим к этому, что и самому Е. Г. Эткинду пришлось пострадать из-за Гумилева. В 1968 году им готовилась антология “Мастера русского стихотворного перевода”, в которой он собирался поместить некоторые переводы Гумилева, в частности, из Эмиля Готье. Эти переводы цензура потребовала убрать. Тем не менее уже после выхода само издание пошло под нож, поскольку Эткинд во вступительной статье допустил “враждебный выпад”. Внимание привлекла безобидная, в общем-то, фраза. Е. Г. Эткинд завуалированно, для понимающего читателя, умеющего читать между строк, утверждал, что крупнейшие русские поэты в годы сталинизма вынуждены были уходить в переводы, потеряв всякую надежду увидеть в печати свои оригинальные стихотворения. Эта фраза расценена была как идеологическая диверсия. Велено было перепечатать весь 25-тысячный тираж. На колоссальные расходы пошли лишь для того, чтобы удалить переводы Гумилева, Ходасевича и других “не наших” поэтов” и приведенную фразу. Чистота идеологии требовала жертв: “за ценой мы не постоим…” 11
Однако, несмотря на тотальный запрет, со стихами Гумилева все же в то время могли познакомиться многие неравнодушные читатели. Еще Максимилиан Волошин мечтал о том, чтобы “при жизни быть не книгой, а тетрадкой”. И сам он, и Гумилев стали такими “тетрадками”, но не при “жизни”, когда их книги выходили более или менее регулярно, а посмертно. Существует множество свидетельств о распространении рукописных (затем машинописных) сборников его стихов; они тайно переписывались и хранились даже в условиях ГУЛАГа 12.
В годы “оттепели” и “застоя” Гумилев стал истинным “чемпионом” в машинописном самиздате: самодельные копии его книг достигали невероятных тиражей, с ним могла бы соперничать, пожалуй, лишь Цветаева. В редком интеллигентном доме нельзя было найти хотя бы нескольких перепечатанных или переписанных стихотворений поэта; многие любители составляли целые сборники. В этом играли большую роль не только первоклассное качество стихов Гумилева, но и тот романтическо-трагический ореол, которым окружено было имя первого большого поэта, расстрелянного большевиками.
В последний год хрущевской “оттепели” (1964) статью о Гумилеве дозволено было поместить в считавшейся либеральной Краткой литературной энциклопедии (т. 2, с. 447) с упоминанием о его расстреле, но с такой характеристикой его творчества: “В поэзии Г. значительное место занимает апология волевого начала, “сильной личности” ницшеанского толка… Выраженная в некоторых его стихах мечта о “подвиге и геройстве” носит реакционный характер”. В 60—70-е годы небольшие отрывки из его стихов все же изредка удавалось протиснуть на страницы подцензурной советской печати.
Каждый раз это повергало советского интеллигента в состоянии эйфории, каждый такой случай воспринимался как “знак”, как снятие табу с имени поэта; затем наступало разочарование… Читатели “Известий”, открыв газету 13 января 1961 го-
да, должно быть, глазам своим не поверили, прочитав начало статьи виднейшего астрофизика И. С. Шкловского: “Много лет тому назад замечательный русский поэт Гумилев писал:
На далекой звезде Венере
Солнце пламенней и золотистей,
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья…”
Это последнее, как полагают, стихотворение поэта, начинавшееся процитированной строфой, опубликовано уже посмертно, в упоминавшейся уже втором “Альманахе Цеха поэтов”. Сам ученый рассказал об этой удивительной истории в книге воспоминаний 13. Оказывается, в январе 1961 года запущена была советская ракета на Венеру. Решив опередить “Правду”, к нему прибежала его знакомая, редактор научного отдела “Известий”, с просьбой срочно написать в следующий номер газеты статью об этом событии. Шкловский согласился с одним условием: не выкидывать из статьи ни одной строчки. Заметка тотчас же ушла в типографию, минуя, очевидно, цензурный контроль, и появилась в печати. Но, как мне кажется, дело здесь заключалось скорее в том, что главным редактором “Известий” в это время был Алексей Аджубей, зять Хрущева, которому многое было в связи с этим позволено. Как говорили древние римляне, “что позволено Юпитеру, то не позволено быку…”
Другой неожиданный прорыв – появление не только имени Гумилева, но и его стихотворения в книге для “детей старшего возраста” – в повести Александра Давыдовича Тверского “Турецкий марш” (М.: Издательство детской литературы, 1965). Сюжет повести слегка напоминает “Молодую гвардию” А. А. Фадеева. В первых главах изображен последний предвоенный год в жизни учащихся десятого класса города Витязя. В дом главного героя повести Марка ночью врываются шесть сотрудников НКВД и уводят его отца. Вскоре в школе появляется новый учитель истории, Александр Петрович Грандт. Он буквально очаровывает учеников, ставит с ними пьесы и т. п. Объектом особой “индивидуальной педагогической работы” он избирает Марка, с которым ведет долгие задушевные беседы, пытаясь посеять в его душе зерна сомнения в справедливости существующего порядка вещей. Однажды он вдруг читает ему такое стихотворение:
Он стоит пред раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
Все товарищи его заснули,
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит…
Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век,
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
“Что за стихи? – спросил Марк упавшим голосом. – Неизвестного поэта… малозначительного…— ответил Александр Петрович, – некий Гумилев… тоже был расстрелян… как ваш отец. А что – нравится? Да, это поэзия!” Любопытна перекличка: в шпионском детективе – повести А. Полещука “Эффект бешеного солнца” (Альманах научной фантастики. Вып. 8. М., 1970. С. 81) – белогвардеец-контрразведчик, террорист и “вредитель” исповедуется так: “Я был другим. Всегда другим. Меня поразили когда-то слова: “Я злюсь, как идол металлический среди фарфоровых игрушек…” Ваши друзья расстреляли автора этих строк…” (цитируются строки из стихотворения Гумилева 1913 года “Я вежлив с жизнью современною…”; имя автора в тексте, конечно, не указано).
В таком виде стихотворение “Рабочий” появилось в советской печати, причем в детской книжке, но со следующей многозначительной купюрой: после второго четверостишия, слов “что меня с землею разлучит” и отточия следовало еще одно:
Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждет его в большой постели
Сонная и теплая жена.
По-видимому, наша “целомудренная цензура” решила не смущать неокрепшие души старшеклассников такими сценками. Еще Пушкин в сказке “Царь Никита и сорок его дочерей” задавал себе такой вопрос:
Как бы это изъяснить,
Чтоб совсем не рассердить
Богомольной важной дуры,
Слишком чопорной цензуры?
Советская в этом смысле давала ей сто очков вперед.
В годы перестройки, между прочим, некоторые бойкие журналисты пытались доказать, что Гумилев предсказал свою судьбу и речь в стихотворении идет о российском рабочем; для этой цели перевирали даже одну строку: “Над седою, вспененной Невой”, а не Двиной. Нет, все-таки немецком: полк Гумилева стоял на берегу Двины, а стихотворение опубликовано впервые еще в 1916 году в газете “Одесский листок” (10 апреля). Против такой спекуляции, имевшей давнюю традицию, постоянно возражала в свое время Ахматова: “…отнесение стихотворения “Рабочий” к годам Революции и т. д. ввергают меня в полное уныние, а их слышишь каждый день”14.
Повесть “Турецкий марш” переиздавалась дважды – в 1968 и 1983 годах. Так вот: в этих позднейших изданиях выделенный диалог ученика и учителя исчез; хотя стихотворение “Рабочий” и оставлено, но без имени автора. Исчезла и сцена ареста: об этом факте вообще не упоминается, поскольку официальные инстанции приказали “закрыть” тему репрессий: “партия на ХХ съезде уже все сказала… сколько можно…” Стоит отметить, что второе издание подписано к печати 29 августа 1968 года, то есть примерно через неделю после ввода советских танков в Прагу. Это был сигнал: “чешская весна” могла состояться благодаря резкому смягчению цензурного режима; советские идеологические надсмотрщики учли этот “опыт”.
Далее события в повести развиваются так. В город приходят фашисты. Учитель Александр Петрович Грандт, пытавшийся с помощью стихов Гумилева “духовно растлить” своего ученика, оказывается, естественно, фольксдойчем, потомком немецких баронов. Он тотчас же стал служить оккупантам, издавая и редактируя антисоветскую газету “Новый путь”. Затем он становится бургомистром, организатором еврейского гетто. Название повести не случайно: под звуки “Турецкого марша” Моцарта, кощунственно превращенный сентиментальными “эстетами”-палачами в погребальный, производятся массовые расстрелы… Судьба все-таки зло подшутила на Грандтом. Искусный художник-гравер, услугами которого пользовались подпольщики для подготовки фальшивых аусвайсов, сооружает по их просьбе поддельный документ, подброшенный затем некоему Родько, недругу Грандта, но также служившему фашистам. На его основе Родько и посылает донос в гестапо, в котором утверждал, в частности: “В наши железные колонны, сплоченные и ведомые фюрером, прокрался иудо-большевистский враг. Имя его Александр Петрович (он же – Исаак Пейсахович) Грандт”, занимающийся укрывательством евреев и другими └преступлениями против Рейха“”. Гестаповцы поверили этой подделке: Грандта вешают посреди центральной площади города.
Несколько слов об авторе этой повести. Александр Петрович Тверской родился 12 апреля 1924 года в Витебске (очевидно, город Витязь образован по некоторому созвучию), окончил там среднюю школу, затем принимал участие в Великой Отечественной войне, награжден медалями. В 1956 году окончил филологический факультет МГУ, в 1960 году принят в члены Союза советских писателей 15.
Любопытные сведения о Тверском сообщает в журнале еврейских общественных организаций Белоруссии “Мишпоха” (2003, № 14) его одноклассник Борис Гинзбург, вместе с ним окончивший в 1941 году витебскую школу. Он рассказывает, что А. Д. Тверской часто приезжал из Москвы в Витебск, собирая материалы для своей книги и беседуя со многими людьми, перенесшими здесь период оккупации, с бывшими партизанами и подпольщиками, знакомился с архивными материалами. Прототипы героев книги довольно легко угадываются, хотя и выведены под другими или слегка измененными именами. В частности, учителем истории в те годы действительно был Александр Львович Брандт: в повести изменены только отчество и первая буква фамилии. “Почти вся его предательская деятельность передана точ-
но, – пишет Гинзбург. — В годы войны он добровольно пришел на службу к фашистам. Стал редактором их газетенки. Писал подобострастные статьи о новой власти. С гневом обличал то, о чем с восторгом отзывался в предвоенные годы. Газета была “нашпигована” антисемитскими пасквилями. Брандта убили в городе партизаны”.
* * *
Если отдельные строки стихотворений Гумилева каким-то чудом прорывались тогда в печать, то о публикации даже выборочной подборки их не могло идти и речи. Так, в 1967 году зарублен был цензурой томик малой серии “Библиотеки поэта”, в который составители осмелились включить некоторые стихи Гумилева,
М. Кузмина и ряда других табуированных авторов. Впрочем, и скромные попытки цитирования Гумилева в редких случаях увенчивались успехом: многое зависело от степени образованности контролера. Цензор ленинградского журнала “Аврора” в 1972 году обратил, например, внимание на “тенденциозную” и “подозрительную” подборку в нем имен знаменитых русских поэтов. Самое большое неудовольствие цензора вызвала попытка “скрытого цитирования” стихов Гумилева” в третьем номере журнала. “Вот очерк Г. Балуева └Следы на Устюрте“, — доносит цензор своему начальству, — рассказывающий о промышленной нови Узбекистана, в котором раньше └были только хлопок“, сейчас – └золото, газ, нефть…“” И московский геолог Ольга, вдруг не к месту цитирующая Гумилева:
Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам выходили львы,
И в стране озер пять больших племен
Слушались меня, чтили мой закон.
(“Аврора”, 1972, № 3, с. 59) 16
Хотя имя Гумилева в очерке и не было названо, цензор, однако, распознал хитроумную уловку автора, процитировавшего шестую и девятую строфы из стихотворения “У камина”, помещенного впервые в сборнике 1912 года “Чужое небо”
(вторая часть его посвящена Анне Ахматовой). В очерке Германа Балуева геолог Ольга, летевшая вместе с автором на самолете, рассказывает ему о своей судьбе, о том, что когда-то она училась музыке, очень любила и сама сочиняла стихи: видимо, в этом месте она и продекламировала приведенные цензором строчки, отсутствующие в опубликованном тексте. Другой бы не обратил внимания на эти вполне невинные с идеологической точки зрения строки, но наш цензор, получивший университет-
ское образование и почитывавший, как мне известно, и самиздатского Гумилева, не только распознал подлинное авторство, но и увидел в них попытку “скрытого цитирования” и нежелательной пропаганды творчества гонимого поэта. Цитируемые строки были изъяты из очерка. Редакция уже успела к тому времени “проштрафиться”. Главный редактор был снят с работы. Пикантная деталь: курировавший “Аврору” цензор Ленгорлита, тот самый, который опознал Гумилева, был назначен заместителем главного редактора “Авроры” на предмет “усиления состава редколлегии”.
Но не все цензоры были так образованны и проницательны, благодаря чему и удавалось иногда успешно процитировать стихи Гумилева, не называя при этом имя автора. Таким был, должно быть, цензор “Молодого Ленинграда”, альманаха на 1964 год. К счастью, он не обратил внимания на такой пассаж в очерке И. А. Муравьевой “Чтобы вулканы не погасли”, посвященном жизни и трудам вулканологов Камчатки. Возвратившись из экспедиции на базу, они, смеясь, рассказывают о всевозможных своих приключениях, в том числе о молодом вулканологе Виталии, решившем съехать вниз по “снежнику”, громко декламируя при этом: “И умру я не на постели, /При нотариусе и враче, /А в какой-нибудь дикой щели…”, — и с этими словами он проваливается под снег” (с. 101). Эти строки из стихотворения 1918 года “Я и вы”, вошедшего в книгу Гумилева “Костер”, не были распознаны цензором и благополучно проскочили в альманахе.
Остроумна уловка известной певицы Елены Камбуровой, выступавшей с песнями на стихи поэтов Серебряного века. Порою ей приходилось скрывать подлинные имена авторов текста, в частности — поэтов-эмигрантов. Гумилева удалось спеть на концертах (главным образом в провинции) лишь благодаря тому, что автором текста неизменно объявлялся “Анатолий Грант”. Под этим псевдонимом поэт действительно выступал, но один-единственный раз, да и то подписав им не стихи, а про-
зу — неоконченную повесть “Гибели обреченные”, опубликованную в русском журнале “Sirius” (Париж, 1907, № 1). Певица рассказывает (интервью по радио), что просвещенные читатели, любители Гумилева, иногда “поправляли” ее, указывая на “ошибку”, не догадываясь, что сделано это умышленно, — для того, чтобы провести цензоров и чиновников Министерства культуры, утверждавших программу ее концертов.
И верно: в российской действительности малообразованный цензор – благо для автора…
* * *
Таковы лишь некоторые “игры в аду” (статья озаглавлена так по слегка измененному названию поэмы Велимира Хлебникова и Алексея Крученых “Игра в аду”, вышедшей впервые в 1912 году). К содержанию статьи эта поэма, разумеется, никакого касательства не имеет, но ее название как нельзя лучше характеризует отношение ушедшего режима к творческому наследию одного из лучших русских поэтов.
И, как пчелы в улье запустелом,
Дурно пахнут мертвые слова…
Примечания
1 Енишерлов В. Возвращение Николая Гумилева // Наше наследие. 2003. № 67—68. С.84—95.
2 Значительное внимание этой проблеме уделил внимание Ю. В. Зобнин в книге “Н. Гумилев –
поэт православия” (СПб, 2000. Глава “Persona non grata”). С. 19—35. Ряд откликов на смерть Гумилева, а также аналитический обзор публикаций в советской печати 20—30-х годов, посвященных поэту, см в кн.: Шубинский В. Николай Гумилев. Жизнь поэта. СПб., 2004. Кроме того, в “Приложении” помещено 9 стихотворных откликов на смерть Гумилева (Ахматовой, Вл. Набокова, Максимилиана Волошина и др.). См. также большую подборку материалов в кн.: Н. С. Гумилев. Pro et contra. СПб., 1995. Из последних значительных работ, посвященных посмертной судьбе поэта, укажем обширную статью Романа Тименчика “К истории культа Гумилева” // Тыняновский сборник. Вып. 13. М.: Водолей, 2009. С. 298—351.
3 См: Бэлза И. Панихида по Гумилеву // Культура. 1996. 4—10 февраля. Подробнее о первых посмертных изданиях Гумилева см.: Тименчик Р. Указ. соч. С. 324.
4 Салтыкову-Щедрину приписывается в современной литературе такой афоризм: “Русская литература возникла по недосмотру начальства”. Однако поиски его в литературном наследии писателя не дали положительных результатов.
5 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 309. Л. 46.
6 ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 3. Д. 27. Л. 154.
7 Тименчик Р. Указ. соч. С.324.
8 Ермилов В. В. О поэзии войны // На литературном посту. 1927. № 10. См. также: Н. С. Гумилев. Pro et contra. СПб., 1995. C. 550.
9 Вопросы литературы. 1998. № 5. С. 303.
10 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 100. Л. 11—12.
11 Эткинд Е. Г. Записки незаговорщика. Предисл. Н. О. Гучинской. Барселонская проза. Предисл. Э. Либс-Эткинд; Послеслов. С. А. Лурье. СПб.: Академический проект, 2001. С. 118. Помимо указанной книги, см. также об этой истории: Эткинд Е. Г. Здесь и там. СПб.: Академический проект, 2004 (в нее вошли работы Е. Г. Эткинда и воспоминания о нем; см. также: Его-
ров Б. Ф. Воспоминания. СПб., 2004 (глава “Люди, нелюди и полулюди”, с. 359—364).
12 См. об этом: Шенталинский В. А. Преступление без наказания: Документальная повесть. – М.: Плеяда, 2007. Автор приводит такой случай. Софья Сергеевна Потресова, корректор издательства “Советский писатель”, в 1937 году получила “десятку”. В лагере “спасала душу” в сибирском лагере тем, что вспоминала и записывала для памяти в толстую тетрадь стихи любимых поэтов, Гумилева в том числе. Ей помогали “подруги по несчастью”, а результате составилась солидная поэтическая антология (с. 418).
13 Шкловский И. С. Эшелон. Невыдуманные рассказы. М., 1991. С. 179—183.
14 Ахматова А. Записные книжки. М., 1996. С. 393.
15 Писатели Москвы. Биобиблиографический справочник. М., 1987. С. 459.
16 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 106. Л. 87.