Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2011
Дмитрий Травин
Дмитрий Яковлевич Травин родился в 1961 году в Ленинграде. В 1983 году окончил экономический факультет ЛГУ. Научный руководитель Центра исследований модернизации европейского университета в Санкт-Петербурге. Живет в Санкт-Петербурге.
A la guerre comme
a la guerre
Рассказы
Война 1970: операция «Вальтер»
Буквально через мгновение Вальтер должен был появиться на линии обстрела. Я приготовился и поднял руку с крепко зажатым в ней снарядом. Даже весь сжался от напряжения. Жилы вздулись, ладошка вспотела, костяшки пальцев заметно побелели. Еще секунда, и будет залп.
Но Вальтер все не шел. Густые кусты, скрывавшие нас от противника, мешали разглядеть, что же там происходило. Чего он копается? А может, пошел другим путем? Каким? Со стороны огорода? Но там намного дальше? Зачем делать крюк?
Я постарался представить себе кружной путь противника, обходящего нас с тыла. И именно в этот момент Вальтер наконец появился на линии обстрела. Отвлекшись на размышления, я, естественно, упустил самый подходящий момент для броска. Петька сильно толкнул меня коленом: пуляй, не спи.
Пулять пришлось без подготовки. Наверстывая упущенное, я засуетился, быстро поднял руку, замахнулся и метнул. Крепко вдавленная в ладонь шишка прилипла к коже и отлипать не хотела. Вся энергия замаха ушла впустую. Вместо того чтобы полететь в голову Вальтеру, снаряд чуток повисел на раскрывшейся ладони и вяло упал на землю в шаге от нас.
Я понял, что лопухнулся дважды: сначала не вовремя задумавшись, а теперь без толку засуетившись. Вальтер тем временем уже проковылял мимо и медленно удалялся в сторону своей времянки. К счастью для меня, он был столь сильно пьян, что быстро двигаться не мог. Оставалось время еще на один бросок.
Схватив вторую шишку, я замахнулся, слегка привстал и, не боясь уже высунуться из засады, пульнул Вальтеру в спину. Снаряд угодил в соседнюю сосну.
– Меткий глаз – косые руки, жопа тянется к науке, – Петька проворчал в мой адрес справедливые слова, схватил шишку сам и ловким натренированным движением метнул ее в противника. Несмотря на потерянное из-за моей дурости время, бросок мастера достиг цели. После удара голова Вальтера мотнулась вперед, ноги заплелись, туловище перекосило. Сраженный здоровенной еловой шишкой противник с трудом удерживал равновесие.
К несчастью для него, именно в этом месте тропу, ведущую к времянке, перегораживал здоровенный корень, протянувшийся от соседнего дерева. Пьяненький Вальтер и без дополнительных потрясений с трудом преодолевал обычно это препятствие. Теперь же оно стало для него роковым. Пытаясь устоять на ногах, он сделал шаг вперед, наткнулся на корень и, окончательно утратив точку опоры, рухнул в густую траву.
Эффект превзошел все возможные ожидания. Петька расцвел от гордости. Я, напротив, перепугался. Так поступать со взрослым человеком мне еще никогда не доводилось. Выросший в интеллигентной ленинградской семье, я привык слушаться старших. И уж всяко не нападать на них. Договариваясь метнуть в Вальтера шишкой, мы полагали, что он спьяну решит, будто она упала ему на голову с елки. Вот было бы весело посмотреть из кустов, как бедолага задирает голову и ищет ту ветку, которая столь не вовремя решила вдруг облегчиться. И вот вместо веселья у нас имелось теперь распростертое на траве тело.
Ко всему прочему, оказалось, что в зарослях некошеной травы, где рухнул Вальтер, с утра пригрелся Барсик. Кот еще меньше хозяина ожидал в этот тихий солнечный день каких-либо неожиданностей. И вдруг на него рухнуло огромное пьяное тело. Для Барсика эффект этого падения был сопоставим, наверное, с бомбардировкой Хиросимы. Он с диким воем взметнулся в воздух, расправил на лету все свои четыре лапы, вытянул трубой хвост и, еще не успев даже приземлиться, в дикой панике понесся в сторону водопроводного крана, где, как ему, видимо, казалось, был еще глубокий тыл.
Там и впрямь война пока не начиналась. Кот, наверное, мог бы спокойно отсидеться на теплых каменных плитах и успокоить свои взбудораженные нервы. Но, как на беду, по этим плитам к водопроводному крану шел с большим тазом белья дядя Вася. Таз закрывал ему обзор местности. По крайней мере, той местности, что была снизу, под ногами. Выдвижение из-за сарая вражеского танка дядя Вася, бесспорно, заметил бы. Но внезапное и чрезвычайно быстрое выдвижение кота из-за угла большущего дома не привлекло в должной мере его внимания.
Понятно, что вой дядя Вася слышал. Но он с утра уже ходил на рыбалку. А возвращался с рыбалки обычно без рыбы, зато слегка поддатый. Быстрота мышления старика в этой ситуации оказывалась уже не той, что до рыбалки. Пока дядя Вася интерпретировал услышанное и медленно продвигался вперед с тазом, Барсик достиг угла дома и, даже не притормаживая на повороте, резко рванул по плитам к крыльцу.
Столкновение оказалось неминуемо. Дядя Вася наступил на Барсика, поскользнулся и рухнул. Естественно, рухнул и таз. Падение металлического таза на каменные плиты произвело шум, еще больший, чем недавний вой кота. Барсик понял, что вслед за Хиросимой наступило Нагасаки. В последнем отчаянном рывке он вывернулся из-под падающего тела человека, чудом сумел развернуться и броситься на-
зад – туда, где теперь, как, видимо, ему показалось, опасность была несколько меньше.
Тут его и настиг таз. Вернее не сам таз. Он, к счастью, плясал по каменным плитам, продолжая издавать мерзкие скрежещущие звуки. Но вот белье, недавно тщательно прокипяченное тетей Соней и подлежащее теперь прополаскиванию холодной водой, вывалилось наружу, накрыв кота с головой.
Это был полный кошачий апокалипсис. Наверное, в тот миг Барсик подумал о грехах своей жизни и перед его глазами пронеслись все жестоко пожранные им за долгие годы мыши. Наверное, в тот миг Барсик вознес молитву египетской богине Баст, обладавшей, как известно, головой кошки, и свято пообещал ей всю оставшуюся жизнь питаться исключительно редиской. Наверное, Баст в тот миг вняла молитвам несчастного животного и придала ему силы, достаточные для того, чтобы совершить еще один рывок.
Барсик просочился из-под кучи белья и рванул прямо к водопроводному крану, где тетя Соня с кувшином в руках ждала дядю Васю. И вот теперь вместо дяди с тазом к ней несся безумный кот, на ходу пытавшийся выпутаться из ее любимой ночной рубашки.
Тетя Соня была небогатой женщиной, пережившей войну и блокаду. Вещи служили ей подолгу. Она, конечно, любила животных, но очень любила и свое белье – латаное-перелатаное, чиненое-перечиненое. Видеть, как кошачьи когти рвут рубашку, способную служить еще минимум лет пять, было выше сил советского человека, измученного непреходящим товарным дефицитом. А кроме того, тетя Соня ведь не наблюдала истории с Вальтером и решила, что обезумевший кот сам спровоцировал военный конфликт.
– Ах ты, тварь поганая! – вскипела несчастная женщина и плеснула на Барсика воду из кувшина…
О великая богиня Баст! Надеюсь, что в твоем кошачьем раю Барсик сейчас вознагражден за все муки, которые довелось ему претерпеть в тот злосчастный день по вине малолетних придурков дачников. Даже жестокосердый Петька был в ужасе, когда увидел несущегося нам навстречу мокрого, прихрамывающего кота, пытавшегося задней левой лапой сбросить наконец проклятую ночную рубашку.
Барсик, обложенный врагами со всех сторон, мчался к тому месту, где его постигло первое несчастье, уже не пытаясь найти под перекрестным огнем хоть сколько-нибудь спокойное место. Вальтер же тем временем очухался, встал на четвереньки и. тупо уставившись на кота в ночной рубашке, пытался понять, что за зверь такой его атакует.
И в этот момент из мощного динамика, расположенного в соседнем пионерском лагере, грянул на всю Усть-Нарву бодрый марш:
Ну-ка, солнце, ярче брызни,
Золотыми лучами обжигай!
Эй, товарищ! Больше жизни!
Поспевай, не задерживай, шагай!
Чтобы тело и душа были молоды,
Были молоды, были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь!
Физкульт-ураааа!
Физкульт-ура-ра-ра! Будь готов!
Когда настанет час бить врагов,
От всех границ ты их отбивай!
Левый край! Правый край! Не зевай…
Пионеры, как обычно, готовились то ли к футбольному матчу, то ли к военно-патриотической игре “Зарница”.
* * *
Дачу в Усть-Нарве на самом северо-востоке Эстонии тетя Соня с дядей Васей снимали на протяжении многих лет. Петя был их племянником, я – воспитанником. Тетушка, хоть и неродная по крови, нянчила меня маленького, когда родители были на работе, а потом так привыкла, что брала к себе в Усть-Нарву на все лето.
Вальтер сдавал нам комнатку в огромном доме, построенном сразу после войны. На первый взгляд можно подумать, что он был эстонцем, но это совершенно не так. Эстонцы на северо-востоке Эстонии не сильно приживались. В Усть-Нарве селились преимущественно русские. А потому труднопроизносимое эстонское название поселка – Нарва-Йыэсуу, никто никогда не использовал.
Вальтер же был финном. Из числа переселенных с Карельского перешейка, отошедшего к СССР после зимней войны. Его отец почему-то не ушел в Финляндию вслед за отступающими войсками. В итоге семья, наряду с другими не ушедшими от русских семьями, оказалась в Усть-Нарве.
Во втором поколении практически все эти финны спились. Если среди русских там часто встречались хозяйственные мужики, неплохо зарабатывавшие на дачниках за летний сезон, то финны на эстонской земле так и не поднялись.
Дом, в котором мы жили, отец Вальтера перед смертью разделил между двумя сыновьями. Надеялся, видно, что будут жить дружно. Но к концу шестидесятых вторая половина уже была продана хозяйственному цыгану Славке. Он завел корову, торговал молочком, копил денежки. Вальтер же пропивал все, полученное от дачников, уже в самом начале лета. А потом приходил к тете Соне клянчить деньги в счет будущего года. Видя все это, я рос в полном убеждении, что быть цыганом – это круто, тогда как финны – совсем пропащие люди.
Барсик был котом, которого Вальтер завел однажды с пьяных глаз. Наверное, чтобы не было так одиноко. Точнее, Барсик был не котом, а кошкой. Просто сильно поддавший Вальтер, именуя котенка, не разобрался в первичных половых признаках. А позднее, когда разобрался, переименовывать было уже поздно.
Основным населением Усть-Нарвы каждое лето становились ленинградские пионеры, проживавшие в лагерях имени Гагарина, имени Терешковой и имени Олега Кошевого. Просыпались пионеры в восемь ноль-ноль. Для побудки им врубали через динамик “Ну-ка, солнце, ярче брызни…”. Дачники с соседних улиц спросонья подскакивали в кроватях и вяло выползали на улицу.
Мы с Петькой тоже выползали, а затем начинали играть в войну. И играли в нее все время, не занятое футболом. Поначалу сражались с немцами, а потом, когда югославский индеец Гойко Митич заполонил все киноэкраны страны, фашисты в качестве врагов уступили место бледнолицым. Обычно противник был воображаемым, и все обходилось без членовредительства. Операция “Вальтер” стала исключением. Мы на нее решились, поскольку твердо знали, что спьяну наш хозяин ничего не соображает, а протрезвев, ничего не помнит.
Не вспомнил он ничего и на этот раз. Проспавшись, включил у себя во времянке единственный на весь дом телевизор, и мы с Петькой напросились к нему на футбол. В то лето на чемпионате мира еще блистал великий Пеле.
Война-1980: интим с «Галиной Петровной»
– Взвод, запееее-вай, – лейтенант Гаврилов решил взбодрить поднятых ни свет ни заря курсантов. Однако бодриться, похоже, никто не собирался. После сильно затянувшегося молчания “выручил”, как всегда, Сеня Чигирев, реагировавший на любой данный ему повод так, что лейтенант потом сам был не рад буквальному исполнению команды.
Там, где полкооо-вник не прой-дееет,
И подполкооо-вник не про-мчииится,
И где майооор не про-пол-зет,
Туда наш взвод ходил мо-чить-ся…
– Отставить. Чигирев, ты у меня скоро будешь кровью мочиться.
– Так сами же приказали: запевай.
– Разговорчики.
– То запевай, то разговорчики, – недовольно пробурчал себе под нос Сеня, но так, что лейтенант все слышал.
Гаврилов был лишь на год старше своих курсантов-универсантов. Он недавно окончил военное училище и, несмотря на бравый вид, слегка стеснялся шпынять юристов, которые были явно образованнее его. Для них трехмесячные сборы становились лишь кратким эпизодом в начале карьеры следователей, прокуроров и сотрудников госбезопасности, тогда как самому Гаврилову предстояло всю жизнь тянуть гарнизонную лямку без всякой перспективы стать рано или поздно крупным советским военачальником.
– “Катюшу” запевай, – лейтенант решил дать Сене конкретное указание, чтобы пресечь всякую самодеятельность. “Катюша” была любимой песней начальника сборов, и, по всеобщему пониманию именно ее следовало исполнять в том случае, когда ожидалось, что начальство вот-вот навешает пиз…лей.
– Так Геморроич же все равно не слышит.
– Во-первых, подполковник Гераймович все и всегда слышит, а во-вторых… – Гаврилов все-таки начал выходить из себя от чигиревской фамильярности, – во-вторых… исполнять.
Поняв, что будущего адвоката Сеню Чигирева ему все равно не переспорить, лейтенант отдал жесткую и однозначную команду. Взвод, чтобы не нарываться, вяло затянул “Катюшу” и двинулся по дороге через соседнюю рощицу.
– Этот стон у нас песней зовется? – комбат Кондратенко уже ждал курсантов на лагерном плацу. – Гаврилов, каждый день перед отбоем будешь полчаса маршировать с песней, пока твои соколы орлами не взовьются… Не слышу?
– Так точно, товарищ старший лейтенант, – Гаврилов тяжко вздохнул. Не с Геморроичем, так с комбатом нарвался на взыскание. Впрочем, этого следовало ожидать. Кондратенко недавно вернулся из Афгана с ранением, а потому каждая тыловая крыса, начиная с унылого командира взвода и заканчивая наглой мордой, именовавшейся Сеня Чигирев, представлялась ему подходящим объектом для воспитания.
Комбат своим внешним видом разительно отличался от всех прочих. Форма сидела на нем как влитая. Мускулы переливались под гимнастеркой. В глазах горело неприкрытое желание стать капитаном к концу года и генералом к концу службы. А в до блеска начищенной пряжке ремня отражалась кислая рожа затраханного Гаврилова.
Кондратенко отдал еще ряд указаний лейтенанту, а батарея тем временем наконец построилась. Точнее, на плацу стояло лишь два взвода, поскольку третий в этот день уже заступил в караул. Внешний вид курсантов наводил на грустную мысль о том, что социалистическое отечество вновь оказалось в опасности. Лишь не в меру оптимистически настроенный наблюдатель мог предположить, что в случае высадки американских морпехов на берегу Финского залива будущие офицеры смогут продержаться хотя бы до подхода похоронной команды.
Комбат взглянул на выстроившиеся перед ним взводы, слегка поморщился, а затем выступил с краткой, но содержательной речью, состоящей из двух пунктов. Первый – при таких животах вас, раздолбаев, надо не только полчаса перед отбоем, но и час перед подъемом гонять, чтобы сделать нормальных курсантов. Второй – несмотря на царящее в батарее полное раздолбайство, оба взвода сейчас отправляются на стрельбы из стапятидесятидвухмиллиметровой гаубицы-пушки.
– “Галины Петровны?”
– Кто сказал? Выйти из строя.
Сеня Чигирев, сдуру не успевший перестроиться со снисходительного комвзвода на взыскательного комбата, робко сделал шаг вперед.
– Курсант Чигирев, вы у нас умный?
– Никак нет, товарищ страшный… – Сеня вдруг поперхнулся, – старший лейтенант.
– А что за комментарии я слышу?
Хоть Сеня и отрекся от своего ума ввиду превосходящих сил противника, но удержаться от ответа на прямо поставленный вопрос не смог:
– Гаубица-пушка – гэ-пэ… “Галина Петровна”, как прозвали в армии.
– Гаврилов, – комбат не снизошел для продолжения разговора с Сеней, – курсант Чигирев сегодня приступит к интимному знакомству с “Галиной Петровной”. Будет ее раздевать и носить на руках.
Курсанты заржали, а лейтенант, скептическим взглядом измерив Сенину мускулатуру, понял, что интим будет иметь извращенные формы.
И впрямь, когда по прибытии на полигон взвод попытался нежно расчехлить “Галину Петровну” и вытащить ее на пригорок, для этой нехитрой операции понадобилось аж двенадцать человек. “Дама” имела немалый вес и чрезвычайно внушительные габариты.
– Вот, б…, гауебица, – ругался отиравший со лба пот Сеня, которому взвод с радостью предоставлял право первой ночи с прекрасной незнакомкой.
А она и впрямь была незнакомкой. Вообще-то юристов учили на военной кафедре стрелять из стадвадцатидвухмиллиметровой гаубицы Д-30. И гипотетический взвод, которым им предстояло командовать, став лейтенантами запаса, должен был быть укомплектован именно этими орудиями. Но так почему-то вышло, что для стрельб из стадвадцатидвухмиллиметровой гаубицы на военных сборах не нашлось снарядов. И будущие лейтенанты запаса любили объект своей страсти чисто платонически. Зато боезапаса для “Галины Петровны” имелось в избытке, а потому обещанный комбатом интим затянулся надолго.
Стреляли из двух орудий одновременно: историки с Кондратенко во главе – из первого, юристы под началом Гаврилова – из второго. Еще одного комвзвода – Толю Сеппа – капитан убрал со стрельб сразу. Слегка заторможенный эстонец из “пиджаков”1 , так толком и не усвоивший элементарных военных навыков, доверием комбата не пользовался.
В качестве цели поставили на дальнем конце поля два фанерных щита, закрепленных на тонких колышках. Били по ним прямой наводкой. Курсанты каждого взвода сменяли друг друга у своего орудия. Стрелять приходилось после недолгого инструктажа офицеров, разъяснявших, чем почтеннейшая “Галина Петровна” отличается от теоретически изученной на военной кафедре гаубицы Д-30.
Снарядов имелось до дури. И, похоже, все их требовалось израсходовать за один день. То ли срок годности истекал, то ли надо было срочно освободить место на складе для нового боезапаса.
Но вот незадача. Каким-то чудом необученные юристы разнесли свой щит уже с третьего выстрела. Гаврилов даже растерялся: не заканчивать же учения. Потом махнул рукой и велел стрелять по оставшемуся в земле колышку.
Следующие двадцать снарядов “Галина Петровна” методично выпустила по нему без малейшего шанса на успех. В такую фитюльку даже прицеливаться было бесполезно. Штырь нагло торчал из земли, наблюдая, как с помощью продукции военно-промышленного комплекса осуществляется вспашка полигона.
– Товарищ лейтенант, может, картошечкой пульнем, как снаряды выйдут? – поинтересовался Сеня. – К концу сборов урожай соберем?
Чигирев явно нарывался на взыскание, но Гаврилов вновь его простил. Лейтенант просто блаженствовал, наблюдая за тем, что происходило у комбата.
“Галина Петровна”, имевшая интим с историками, переживала, похоже, критические дни. В ее сложном женском механизме что-то крепко заело, и страшный лейтенант Кондратенко, прошедший Афган, воду и медные трубы, не мог добиться от своих раздолбаев даже одного-единственного выстрела.
Начинал учения он вальяжно:
– Дерни, деточка, за веревочку – пушка и выстрелит, – наставлял комбат курсанта Альперовича, специализировавшегося при написании диплома на Второй Пуниче-
ской войне и плохо представлявшего себе развитие вооружений, происходившее после смерти Ганнибала.
Согласно технике безопасности, Моня Альперович, наведя орудие, должен был спрятаться в вырытый рядом окопчик и привести спусковой механизм в действие с помощью специально протянутого туда шнура. Однако в руках потомственного гуманитария Альперовича, происходившего из рода раввинов, трансформировавшегося со временем в династию преподавателей научного коммунизма, любая техника мигом переставала функционировать. Моня вполне мог привести в негодность даже автомат Калашникова, считавшийся самым дуракоустойчивым оружием в мире и по сей причине активно закупавшимся у Советского Союза разнообразными прогрессивными режимами тропической Африки. Справиться же с нежным естеством “Галины Петровны” для Альперовича было делом плевым.
Моня изо всех сил дергал за веревочку, но орудие не обращало на него ни малейшего внимания. Сначала комбат интеллигентно нервничал, стараясь не демонстрировать салагам, что после Афгана, воды и медных труб его могут волновать пассы, производимые руками какого-то Альперовича. Спустя некоторое время Кондратенко стал нервничать не слишком интеллигентно, поведав Моне о том, что он делал в свое время с мамой курсанта – Музой Соломоновной Альперович, доцентом кафедры научного коммунизма одного из маленьких технических вузов Ленинграда. Ну а после того, как юристы героически подавили сопротивление своего фанерного щита и гордый, будто начищенный пятак, Гаврилов доложил о выполнении поставленной капитаном задачи, тот накинулся на Альперовича, как на засевшего в Кандагаре душмана.
Моня со своей стороны занервничал еще при упоминании всуе его близкой родственницы. А когда Кондратенко объяснил курсанту, какой именно предмет он засунет ему в то место, на котором Моня привык сидеть за книгами в факультетской библиотеке, Альперович выскочил из окопа, прыгнул прямо на “Галину Петровну” и попытался овладеть ей, откровенно пренебрегая правилами безопасной стрельбы. Увы, даже это не привело к успешному завершению акта агрессии взвода историков в отношении противостоявшего им фанерного щита.
Пытаясь спасти честь комбата, на помощь Моне бросился многоопытный курсант Хитрук, дослужившийся в свое время на срочной до старшины. Однако “Галина Петровна” пошла на принцип. В иной момент Хитрук, наверное, смог бы уломать даже реактивную ракетную установку, но в данном случае он, как и Альперович, продемонстрировал полную военно-полевую импотенцию. Комбат при этом энергично хватался за место, на котором в Афгане у него висел пистолет, а лейтенант Гаврилов тем временем лениво жевал сорванную на поле травинку и методично вспахивал снарядами просторы любимой родины.
Когда весь боезапас оказался израсходован, комбат невольно успокоился. В конце концов можно было считать, что стрельбы прошли успешно. Из двух условных противников – фанерных щитов – одного полностью уничтожили, а другого, по всей видимости, деморализовали и вынудили капитулировать.
Пора было возвращаться в лагерь. Обе “Галины Петровны” – послушная и непокорная – были вновь зачехлены и прицеплены к МТЛБ2 . Курсанты построились. Обозленный Кондратенко умчался вперед, оставив батарею на попечение Гаврилова. Усталый лейтенант двинулся во главе своего взвода и автоматически отдал приказ: “Запевай!” Лишь произнеся это роковое слово, он вдруг спохватился. Но было уже поздно. Сеня Чигирев встрепенулся и быстро завел своим эротическим баритоном на мотив “Прощания славянки”:
Рас-цвела у дорооо-ги акааа-ция,
Я сегооо-дня сама-аа не своя.
У меня-яя началась мен-стру-ааа-ция,
Значит, я не береее-менная.
Парам-пам-пам.
Война-1990: рабыня Изаура
Догадал же меня черт с умом и талантом защищать кандидатскую в России в конце 1990 года! Нельзя, впрочем, сказать, чтобы год этот был особо неблагоприятен для умов, талантов и диссертаций. Но вот с чем тогда совсем стало трудно, так это с банкетами, которыми всякая защита обязательно завершается.
В один прекрасный день премьер Рыжков решил поведать народу о будущем повышении цен. И до момента, когда он об этом поведал, день был действительно прекрасный. Но вот после… Короче, это был последний день, когда в магазинах еще имелись какие-то продукты. Народ наш, не обделенный умом, талантом и быстротой реакции на очередные партийно-правительственные инициативы, мигом смел все с прилавков.
Банкет же, как известно, состоит в массовом потреблении разнообразных продуктов членами ученого совета под винцо, водочку и добрые слова в адрес проставившегося диссертанта. Марксизм учил, что питие определяет сознание профессуры. И в свете выводов единственно верного еще на тот момент времени учения становилось понятно, что без должным образом обставленного на банкете пития сознание ученого совета может повернуться в опасную для меня сторону.
Со столь грустными мыслями я как-то раз ехал к официальному оппоненту за отзывом на свою диссертацию. И по дороге обнаружил магазин, где на прилавок выбросили сыр. Решив, что оппонент может подождать, а вот сыр ждать меня точно не будет, я встал в длинную очередь, закручивавшуюся несколько раз в тесном пространстве торгового зала.
Каждый терпел молча и зло глядел в сторону прилавка, мысленно соизмеряя объем оставшегося товара с числом тех, кто стоял впереди. Хватит или не хватит? Простоишь небось часа полтора и за два человека вдруг сыр кончится!
Изредка копившееся напряжение прорывалось отчаянными выкриками: “Помногу в одни руки не давать” или “Гоните рыжего, его здесь не стояло”. Тот, кто добирался до прилавка, боязливо интересовался, не появятся ли в продаже сахар.
– Перестройка – это тебе не сахар, – моментально реагировала продавщица, – а живое творчество масс.
– Может, хоть яйца завезут? – робко спрашивал очередной покупатель.
– Сама уж давно без яиц, – парировала тетка из-за прилавка.
После такого ответа вновь наступало длительное тоскливое ожидание. Но вдруг в магазин ворвался мужик с консервной банкой в руке и столь решительным выражением лица, что очередь чуть ли не расступилась перед ним.
– Это что же такое, б…? – поинтересовался он у продавщицы, громко шваркнув своей банкой прямо у нее перед носом.
– Сосиски консервированные. С утра продавали. – Тетка от удивления даже забыла ругнуться в ответ. Давно уж не приходилось ей видеть человека, недовольного товаром, который с утра чудом удалось отхватить.
– Я знаю, что сосиски. А какие? – мужик ткнул пальцем в надпись на жести.
Продавщица сперва дернулась прочитать, но быстро очухалась и послала мужика с банкой в то место, через которое сосиски обычно выходят в переработанном организмом виде:
– Я тебе переводчица? Не по-нашему написано. Что завезли, то и продаю.
Банка по виду явно была американской. Отечественные свинки к концу эпохи развитого социализма каким-то чудным образом вообще перестали превращаться в сосиски, колбасы и тому подобные изделия.
– Впрямь, мужик, шел бы, куда послали, – оживилась очередь. – Не нравится – не жри.
– Узнаешь, что внутри, — сам жрать не станешь, – мигом отреагировал тот.
Народ на миг застыл в ожидании. Таинственная банка вызвала интерес.
– Неужто чернобыльская? – охнула образованная дама, в глазах которой животная страсть к сыру вдруг отступила под давлением полученного лет тридцать назад гуманитарного образования.
– Дура, – срезал мужик коротко. – Так тебе и напишут там, что из Чернобыля. Читай, коли образованная.
Гуманитарного образования дамы хватало, чтобы быть в курсе событий, но вот с английским у нее дело явно не задалось. Она крутила банку перед глазами, пытаясь не уронить достоинство советской интеллигенции, пока мужик сам не раскрыл вдруг тайну:
– Dogs. По-английски – собаки. Корм для собак нам продают вместо сосисок.
Очередь загудела. Похоже, народ проняло. Гордость советского человека позволяла жрать сосиски из такого мяса, от какого даже собаки отказывались. Но потреблять продукт с официальной надписью “Корм для собак” было уж слишком.
– Американцы прислали. Перетравить нас хотят.
– Одно слово, капитализм. Собаки лучше живут, чем люди.
– Бушу бы эти сосиски в пасть.
– Перетравят Россию, а потом захватят.
Последнюю фразу произнес мужик с банкой, которую он, кстати, у образованной тетки отнял и сунул к себе в карман.
– Чего тут у тебя, дурака, отбирать, когда своих сосисок даже нет. За американ-
скими с утра два часа стоял, – сказал вдруг молодой парень, по виду студент. – Завоюешь такого, как ты, – потом корми.
Мужик с банкой хотел огрызнуться, но тут очередь вдруг мигом пересмотрела свои политические взгляды и погнала волну в обратную сторону:
– А что американцы? Не они же нам здесь банки продают.
– Там даже для собак корм производят, а здесь людям жрать нечего. Настоящее мясо в Америке купили, да партократы все сперли.
– Что партократы, вы на нее посмотрите, – худая старушка из очереди ткнула пальцем в дородную продавщицу. – Сама жрет в три горла, а на прилавок корм для собак кладет. Они за прилавком господа, а мы для них собаки.
Старушка от злости даже закашлялась.
– Кхав, кхав, кхав, – передразнил ее студент.
Бабка от возмущения вдруг перестала кашлять и замерла с открытым ртом.
Интеллигентная дама вспомнила школьные заповеди:
– Как можно старших оскорблять? Совесть у вас есть?
Теперь волну покатили на студента:
– Выкормили вас на свою голову.
– Такие, как он, вкалывать не хотят – вот и нет еды.
Мужик с банкой понял, что наступил подходящий момент для контратаки. Он снова извлек собачий корм из кармана и протянул студенту:
– Вот ты и жри, коли любишь американцев.
– Давай. – Парень быстро выхватил банку у мужика.
Тот попытался овладеть ею опять, но студент не дал:
– Что, жалко стало? Ты ж пять минут назад здесь возмущался. Или все-таки скушаешь вместо Шарика?
Оказаться на месте Шарика мужик не хотел. Пришлось искать крайнего. Им, естественно, оказалась продавщица. Толпа вновь поддержала наезд:
– Ельцина на нее нет.
– Разъелась-то как. За прилавком уже не помещается.
– Яиц у нее, видите ли, не имеется. А если снизу посмотреть? Там небось пару десятков и сосиска настоящая…
Образованная дама, высказавшая столь странное предположение, внезапно осеклась под смешливыми взглядами мужчин, а затем покраснела и быстро добавила:
– В подвале, я имею в виду.
Народ заржал. Продавщице, оказавшейся по недоразумению объектом неприличной иронии, стало вдруг как-то неуютно.
– Да нет у меня в подвале никаких яиц.
– Так уж и нет. Вот Ельцин придет – он тебе все яйца пересчитает. От плохого питания небось такими коровами не становятся.
– Макаронами питаюсь – вот и разнесло.
Это было, прямо скажем, не слишком удачное оправдание. Злая старушка внезапно очнулась от моральных страданий, нанесенных ей студентом, и вновь накинулась на продавщицу:
– Я тоже макаронами питаюсь, а что-то не раздобрела. Такие телеса, как у нее, с черной икры нагуливают.
– Да где вы у меня икру видели, – продавщица уже чуть не плакала.
А народ тем временем, казалось, забыл даже про сыр и жестко атаковал прилавок, стремясь вывалить на несчастную тетку все то, что накопилось в душе за пять лет горбачевской перестройки:
– Ельцин все у тебя найдет: и икру, и осетрину, и крабов, – перечислил продавщице три признака советского благосостояния мужик с банкой.
– И яйца, – добавил студент. – По крайней мере, два.
Народ вновь заржал, дама с образованием покраснела, а старушенция стала развивать свою социальную теорию:
– Мы для вас быдло, – опасное сравнение с собаками она на сей раз предпочла не использовать. – А вы там господа. В обкомах господа и за прилавками господа.
– Ну какие мы тут господа? – тетка из-за прилавка уже чуть не плакала. – Господа, видите ли? Не госпожа я, рабыня, – жалостливо пролепетала продавщица и затем, чуть всхлипнув, уточнила: – Рабыня я, Изааа-ура.
На этом месте классик, бесспорно, сказал бы: “Немая сцена”. И она впрямь после слов продавщицы мигом стала немой. Народ скрежетал извилинами, пытаясь соотнести то, что он видел через прилавок, с тем, что ему каждый вечер показывали в популярном бразильском телесериале. Пожалуй, если бы тетка решилась вдруг утверждать, будто она сам Борис Николаевич Ельцин или, скажем, Алан Чумак, заряжающий пассами сырную корочку, очередь перенесла бы подобное с большим хладнокровием.
Тем временем студент, так и не отдавший никому консервную банку, собрался наконец взглянуть на надпись. А как взглянул, так сразу заржал, прервав процесс переселения души бразильской красавицы в тело советской продавщицы.
– Чего ржешь? – забеспокоился мужик.
– Можешь лопать спокойно, – сказал студент, возвращая ему банку, – Шариком не станешь.
– А ты почем знаешь?
– Ну, я вообще-то точно не знаю, – пожал плечами парень. – По своим политиче-
ским взглядам ты, мужик, уже к Шарику близок. Но в банке, во всяком случае, не собачий корм, а сосиски.
– Написано же: dogs.
– Hot dogs. Сосиски для приготовления хотдогов.
– Каких догов?
– Булочек с сосиской. Национальная американская еда. Не кислые щи, конечно, но уж извини…
* * *
В тот день, отстояв больше часа, я наконец приобрел сыр. Мать испекла пирожки. Водочка тоже как-то образовалась. А с ней и диссертация защитилась.
Хотдоги нынче – на каждом углу. Как, впрочем, и сосиски.
Война-2000: вынос тела
Генеральный директор пока еще держался, прикрываясь от наступавших рабочих большим письменным столом, но его позиции с каждой минутой становились все более уязвимыми. Пролетарская революция, о необходимости которой говорил только что приехавший на завод представитель правительства, совершалась прямо на моих глазах. Экспроприаторов экспроприировали самым циничным и наглым образом.
С одной стороны, трудовые массы вроде бы понимали, что, кроме своих цепей, они могут в случае неудачи потерять весьма неплохие зарплаты. Но, с другой стороны, откровенная поддержка властей вдохновляла их на боевые подвиги.
Я приехал на Невский энергетический, чтобы взять интервью у генерального, но, к сожалению, чуть-чуть опоздал. На моих глазах в директорский кабинет, сметая на ходу секретаршу, ворвалось человек двадцать. Хозяин встретил их лицом к лицу и минут пять даже держался достаточно крепко, но силы были явно уж неравны.
Мужик лет пятидесяти наступал на директора, энергично размахивая кулаками. Крупный красный нос на его лице светился торжеством развитого социализма:
– Я тридцать лет на заводе. Вот этими руками сотни моторов сделал, а теперь что? За ворота?
– Да, может, лучше б ты и не делал ничего. – Генеральный мужественно устроил ликбез по экономике прямо под огнем противника. – Говно твои моторы. Я их продать никому не могу. Китайцы даже по себестоимости не берут. Сикоко-сикоко, говорят, вы за них хотите? А может, вам еще и ключ от квартиры?
Такого китайцы явно сказать не могли, но генеральный в пылу сражения уже не вполне четко помнил, где ему приходилось слышать про ключ от квартиры.
– Как хочешь, так и продавай. Твоя работа. Крутись. Не всё штаны в этом кресле просиживать. – К полемике подключился худой пролетарий в очках и с профессорской бородкой. По-видимому, он был местным интеллектуалом.
Генеральный так возмутился выпадом против его штанов, что даже вскочил, демонстрируя окружающим хорошую, дорогую и совсем даже непросиженную ткань, обтягивающую его мощные, упитанные тылы:
– Работать должно столько людей, сколько можно содержать на выручку. Вам в девяностых как зарплату задерживали? Месяцев на пять, порой на восемь. А сейчас день в день получаете.
Это был сильный аргумент, однако в противостоянии труда и капитала теперь уже логика не имела никакого значения. Важнее оказалось то, что, выскочив вдруг из своего кресла, генеральный потерял естественную точку опоры для своей пятой точки. Буквально через минуту это кардинальным образом повлияло на развитие классовой борьбы.
– Ты землю под застройку продал. Завод на Парнас переводишь. Отсюда и зарплата. А как все распродашь – сбежишь с миллионами на Канары. – Пролетарий в очках показал, что его научному мировоззрению открылись все планы мирового империализма вплоть до самых Канарских островов, представлявшихся на Невском энергетическом верхом буржуазной роскоши.
– Пока не продал, но продам. Вон взгляни. – Генеральный показал рукой на окно кабинета и сделал шаг в сторону от стола, усугубляя тем самым ошибку, допущенную минутой ранее. – Отсюда Летний сад виден. Мне, что ли, тут Невой любоваться в обед? На таком месте должны отели стоять, а не заводы. Земля здесь золотая. Продам – выручу деньги на оборудование. Станки завезу, лентяев выгоню – производительность подниму в три раза. Будут деньги на зарплату.
Последних слов уже никто не слышал. Реакция на лентяев была мгновенной. Толпа, до сей поры стеснявшаяся переходить к завершающей стадии операции, вмиг окружила директорский стол. Генерального схватили за руки, за ноги и даже за то место, которое он, как выяснилось, не просиживал в ходе общения с несговорчивыми китайцами.
Организовать вынос тела было тем не менее нелегко. Как по причине его чрезвычайной весомости, так и потому, что наносить побои классовому врагу пролетарии явно опасались. Директор сопротивлялся изо всех сил, цеплялся за стол, за кресло и даже за монитор компьютера. То ли ему казалось, что кабинет имеет какую-то символическую ценность? То ли этот здоровенный бугай просто решил стоять до последнего, сохраняя хотя бы честь, когда начальственные позиции было уже никак не спасти.
Монитор из рук выскользнул, кресло свалилось на пол, однако стол держался, как последний оплот капитализма, и пролетариям пришлось сильно взять влево, чтоб протащить тело к двери. Судя по тому, как неуклюже они выполнили этот маневр, я понял, что качество работ на Невском энергетическом и впрямь неважное. Очкастый, державший начальство за правую ягодицу, пятился задом, но зацепил ногой за ковер и повалился назад, нелепо размахивая руками.
Тело генерального, лишившись одной из важнейших опор, теперь резко просело. Казалось, вот-вот оно шлепнется на пол. Тогда на помощь передовому отряду пролетариата бросился красноносый, который до поры до времени держался несколько в стороне. Мускулистая рука рабочего класса вновь вцепилась в мягкое и наиболее уязвимое место наемного слуги капитала. Однако минутное замешательство атакующих позволило генеральному резко лягнуться и высвободить тем самым одну ногу.
Наверное, если б директор набрался смелости въехать этой ногой по тем зубам, до которых еще можно было дотянуться, позиции мировой революции оказались бы под угрозой. Но крупный капитал, как и восставший пролетариат, явно опасался доводить дело до Гражданской войны. Классовые противники играли по правилам, установленным незримо присутствующим в кабинете представителем правительства. Кровь не должна была пролиться, и зубы не должны были просыпаться. На Невском металлическом имела место все же не бандитская разборка, а смена собственника, регулируемая из Москвы.
В итоге генеральный попрыгал свободной ногой по ковру до тех пор, пока очкастый не восстановил свои позиции в классовой борьбе. Встав с пола и ухватившись за ногу директора, он потянул тело в сторону двери. Это был переломный момент сражения. Письменный стол быстро остался позади. Сдав свой главный рубеж обороны, директор попытался еще ухватиться за косяк двери, соединяющей кабинет с приемной, но, увы, безуспешно. Когда его пальцы оторвали от наличников, движение ускорилось, и тогда генеральный быстро сник. Процессия выбралась в коридор и без остановок двинулась в сторону лестницы.
Власть сменилась. Минут через пять из актового зала, где проходило собрание трудового коллектива, в освободившийся директорский кабинет быстрым шагом проследовал представитель правительства. За ним шел замгенерального, который, по слухам, представлял в совете директоров интересы миноритария – московской финансовой группы ЭксИмПром. Государственная власть устанавливала на Невском энергетическом новую систему правления.
Следить за судьбой тела, олицетворявшего правление старое, я не стал. Почему- то казалось, что мускулистая рука рабочего класса, вышвырнувшего капиталистов с предприятия, подвязана веревочками, которые в нужный момент напрягутся и удержат ее от совершения суда Линча. Бывший генеральный не пострадает и мирно отчалит с завода на своем “мерседесе”, чтоб никогда уже больше не вернуться в насиженное кресло.
Я прошел в холл и через огромное окно стал смотреть на Неву. И впрямь справа, на том берегу, за мостом, был кое-как виден Летний сад. Слева взлетала к небу колокольня Смольного собора. Напротив, за рекой шла элитная застройка набережной. По сути дела мы находились в самом центре Петербурга. Завод, созданный для военных целей чуть ли не при Петре, почти триста лет оставался на насиженном месте, не замечая, как изменяется вокруг гражданская жизнь.
– Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. – Андрей тоже бросил следить за выносом тела и подошел к окну.
– Не смешно. И в октябре семнадцатого небось сначала шутили. А потом тела выносить стали миллионами.
– Брось. Сам понимаешь, здесь не Великий Октябрь. Вор у вора дубинку украл.
– Так просто?
– В экономическом смысле очень непросто. Вынос тела готовили тщательнее, чем штурм Зимнего. Но если абстрагироваться от деталей…
– Что ты вообще об этом всем думаешь? Кто прав, кто виноват?
Андрей был экспертом из “Экономического обозрения” и следил за подобными делами профессионально. Я же как политический обозреватель влез в эту исто-
рию, в общем-то, случайно. В той мере, в какой разборка между акционерами и рабочими стала приобретать характер крупного социального конфликта.
– Вопрос мой прост и краток, – промолвил Носорог, – что лучше — сорок пяток или пяток сорок? Увы, никто на это ответа дать не мог!
– А если попытаться? Ты все же не Винни-Пух, а я не ослик. Как-нибудь пойму.
– Дело в том, что Невский энергетический пару лет назад захватили бандиты, но сделали это сравнительно честно. А ныне ты наблюдал, как крупный легальный бизнес, гордость нации, так сказать, отбивал у братков завод с помощью хорошо проплаченного чиновничества.
В этот момент дилемма пяток и сорок, по-видимому, в полной мере отразилась на моем лице. Андрей расхохотался:
– Ну вот, а еще говоришь, что не ослик.
– Ладно, сдаюсь. Туповат. Объясни толком.
– Видишь ли, завод сей законно принадлежит “Стальной корпорации “Нева””. Или, точнее, принадлежал вплоть до момента выноса тела. Создали корпорацию братки, которым каким-то образом требовалось легализоваться. По слухам, капитал свой они сделали на крышевании барыг еще в начале девяностых. Но сейчас таким бизнесом не разживешься. Почти всюду его взяли силовики. У них оружие легальное и право на убийство тоже. Не говоря уж о госфинансировании.
Андрей затянулся сигаретой, хотя стоял под табличкой “Не курить”. Законы старого режима больше не действовали.
– В общем, потеряв выгодный бизнес, братки решили взять под контроль хоть моторы. Тот, кто крышевать не может, должен что-то производить. Они скупили контрольный пакет. Честнейшим образом. Процентов двадцать на чековом аукционе, десять – на инвестиционных торгах, а остальное – прямо у рабочих – за проходной. Когда зарплату по полгода не платят, акции на колбасу поменяешь.
– И это ты называешь честно?
– Все по закону. Источник их средств не прослеживается, а к методам скупки юридически не подкопаться. Поверь, если бы было за что ухватиться, ЭксИмПром не стал бы здесь спектакль устраивать. Решили б все тихо, в суде.
– А так они чего добились? Директор же не собственность. Тело вынесли, но прав-то не приобрели.
– Дальше все дело техники. У завода есть небольшой долг ЭксИмБанку, который, как ты догадываешься, контролируется финансовой группой. Долг плевый. “Нева” бы его выплатила в два счета. Но кабинет вместо генерального на время бузы занял его зам. Который куплен ЭксИмПромом. Уверяю тебя, что он исключительно по нерасторопности, – тут Андрей ухмыльнулся, – срок платежа прозевает. Вот ведь незадача. Генеральный платить хочет, но не может: его с лестницы спустили. А зам вместо него в кабинете: он может, но не хочет. В итоге судья, который тоже куплен, заявит о неплатежеспособности. Введут внешнее управление. “Нева” потеряет на время свои права. От акционеров они перейдут к кредиторам. А внешним управляющим станет человек ЭксИмПрома.
Андрей надолго замолчал.
– Но что из этого? – спросил я.
– Как, ты еще не понял? Все ж очевидно. Если завод хоть на месяц-другой уйдет из рук “Невы”, здесь все украдут. При своем управляющем это нетрудно. Поэтому вскоре братки получат предложение о продаже контрольного пакета. И продадут. Ведь лучше получить за завод хоть что-то, чем отдать бесплатно. Так что считай, ЭксИмПром уже вступил в свои права. Осталось их лишь оформить.
– Неужто так просто? Если б подобные схемы работали, в стране все заводы давно бы украли.
Андрей медленно покачал головой:
– Любезный мой ослик! Ты забыл, с чего все началось. Схема срабатывает лишь при одном условии. На пару месяцев в кабинет ставленника “Невы” въезжает ставленник ЭксИмПрома. Он нынче и въехал на плечах пролетариев. А до зубов вооруженные братки никого из них не замочили. Почему?
– Хотел бы я посмотреть на мочилово в присутствии представителя правительства.
– Вот-вот. Достойнейшего, кстати, человека. Питерского интеллигента. Из старых директоров… – Андрей пробарабанил пальцами по стеклу. Тому самому, за которым был вид на Летний сад. – И люди из ЭксИмПрома тоже весьма достойные. Интеллигенция, только московская. Не крали, не крышевали, не убивали. Служили отчизне. И отчизна про них не забыла.
Лихие девяностые завершались. Начиналась стабилизация.
Война-2010: озеро Разлив
Девятого мая я возвращался с дачи на автобусе по Приморскому шоссе. Где-то в районе Репино зашли две тетки лет пятидесяти – пятидесяти пяти. С размытыми лицами, выдававшими возраст и образ жизни. С ушедшими куда-то под воротник глазами. С георгиевскими ленточками на сумках.
Они уже отметили и теперь пытались добраться до дому. Точнее, одна из них добиралась, а другая пыталась, поскольку без помощи первой даже в автобус забраться бы не смогла.
Тетки оплатили проезд у водителя, а затем с трудом проковыляли в заднюю часть салона и уселись прямо передо мной. Пока преодолевался сей нелегкий путь, бедняг мотало по проходу то влево, то вправо в строгом соответствии со всеми маневрами автобуса. При этом первая мужественно и целенаправленно двигалась к цели, тогда как вторая хваталась в отчаянии за ухо подвернувшегося ей под руку мужчины, заваливалась на сидевшую через проход от него девушку и лихо въезжала по носу сумочкой каждому, кто оказывался на ее пути.
Мужчина “с ухом” страдалицу отодвинул, девушка испуганно шарахнулась. Миниатюрная женщина лет тридцати, оказавшаяся на пути сумки, вздернулась, подобралась и попыталась что-то сказать, но тетка вдруг притормозила, чуть обернулась в ее сторону, поклонилась, насколько это возможно было без потери равновесия, и распевно произнесла: “Доброго вам здоровья!”
Женщина расслабилась и отвернулась, слегка одернув нервным движением коротенькую юбочку, сильно не достававшую до элегантных, крохотных сапожек на высоком каблуке. Не то чтобы она простила тетке чуть не пострадавший нос, но скорее продемонстрировала пассажирам свою принадлежность к иному социальному слою. Было бы с кем связываться!
В общем, тетки расположились передо мной, и я на какое-то время забыл про их существование. Вспомнил, когда проезжали мимо озера Разлив.
Страдалицу умотало от быстрой и не слишком аккуратной езды. В какой-то особо тяжелый для ее желудка момент она нагнула голову, резко тряхнула от внутреннего спазма всем своим нескладным организмом и начала вываливать изо рта на пол автобуса, на сиденье и на свою собственную юбку все то, чем недавно закусывала водочку.
По салону пошел запах свежеизвергнутой рвотной массы, разлив которой на полу уже напоминал очертаниями контуры оставшегося за окном автобуса озера.
Сидевшие рядом пассажиры поджались и подобрали ноги, уступая дорогу растекавшейся по полу желтоватой жидкости. Кто-то вскочил и ушел вперед. Мужчина “с ухом” срочно бросился открывать верхний люк. Чуть не раздавленная недавно девушка вновь испуганно шарахнулась, но опять осталась на своем месте, не представляя, видимо, как следует поступать при таких бесцеремонных “наездах”.
Женщина лет тридцати “с носом” на сей раз не выдержала и взорвалась:
– Ты что же это, дрянь такая, делаешь! Совсем оскотинилась. Люди же вокруг сидят. Дура! Дрянь! Сволочь!
Там много еще оказалось сказано такого, что не вполне удобно повторять. Все эти выкрики, собственно, не имели особого смысла, поскольку тетка на них не способна была ответить. Ее жестоко колбасило, и с каждым новым поворотом лихо скользящего по Приморскому шоссе автобуса из перегруженного желудка извергалась очередная порция не переваренной до конца пищи. Трудно сказать, сколько она в этот день выпила, но закусила, судя по всему, неслабо.
Женщина “с носом” не унималась. Желтоватая жидкость уже подбиралась к ее новеньким и тщательно отполированным крохотным сапожкам. Чем более беззащитной она оказывалась перед этим методичным наступлением, тем более резкой становилась словесная контратака.
Первая тетка, сперва смутившаяся из-за невоздержанности желудка своей подруги и больше всех пострадавшая от разлива желтоватой жидкости, решила наконец хоть как-то сгладить конфликт:
– Ну извините, пожалуйста. Видите, человеку плохо. Что вы так не нее кричите? А если бы с вами такое случилось?
Последняя фраза явно оказалась лишней. Женщина “с носом” была из представителей “офисного планктона”. С ней ничего подобного ни при каких обстоятельствах случиться не могло. Худшее из того, что поражает “офисный планктон”, – это колготки, поехавшие в том месте, где уже закончилась короткая юбочка, но еще не начались голенища высоких сапожек.
– Такси надо брать в таком состоянии. А лучше не нажираться по-скотски. Тогда и не будет плохо.
При самом поверхностном взгляде на теток сразу становилось ясно, что возможность взять такси для них столь же невообразима, как невообразима для женщины “с носом” в сапожках возможность оказаться в подобном отчаянном состоянии. Это был диалог двух разных классов, и противоречие между классовым сознанием конфликтующих сторон явно смахивало на антагонистическое.
Согласно забытым ныне классикам, дело неминуемо шло к революционной ситуации, при которой одна сторона не хочет терпеть происходящее, а другая, увы, не может остановить действие своего организма. Но вот в какой-то момент, когда очередной спазм задержался, а желудок перестал терзать несчастное горло, тетка-страдалица приподняла голову и в ответ на очередной выпад “офисного планктона” отчетливо произнесла: “Доброго вам здоровья!”
Интонации не было никакой, глаза ее ничего не выражали, а желудок, слегка передохнувший, по окончании фразы вновь принялся за свое. “Озеро Разлив” на глазах становилось все более полноводным. Крохотные, элегантные сапожки еще каким-то чудом держались посреди случайно образовавшегося полуострова, но с каждой новой волной угроза их чистоте и непорочности становилась все более ощутимой. Они казались совсем беззащитными перед наступавшей на них желтой массой. Миниатюрная ножка была не больше ручищи тетки, гнавшей волну. Чувствовалось, что силы здесь явно неравны.
– Вот блин, – элегантные сапожки в последней отчаянной попытке сохранения status quo попытались удержаться на весу. Офисные коленки взлетели над проходом. Изящные колготки привлекли внимание мужчины “с ухом”. В какой-то момент мне показалось даже, что красота женских ног спасет мир, утраченный по причине неумеренного празднования Дня Победы.
Все замерли в напряжении. Классовый конфликт достиг кульминации. Мы быстро мчались по Приморскому шоссе. Оставшийся на обочине памятник “Ленин в Разливе” уткнулся в свою каменную рукопись и даже не подозревал, какие страсти кипят в проносящемся мимо него автобусе.
Однако ножки “офисного планктона” недолго держались на высоте. По-видимому ее зарплаты хватало на сапожки и на колготки, но с фитнесом дело не задалось. Мышцы не выдержали, и тонкие каблучки опустились прямо посреди “Разлива”, погнав в сторону тетки ответную волну. Мужчина “с ухом” громко ухнул, демонстрируя явное разочарование. Красота, не подкрепленная регулярными занятиями на тренажере, оказалась бессильна перед злобой и несправедливостью мира.
“Планктон” с визгом вскочил и бросился в сторону водителя, извергая проклятия.
– Доброго вам здоровья! – доносилось вслед позорно отступающему представителю крупного капитала.
– Ты, гадина, за это заплатишь! Юбкой своей будешь здесь все вытирать!
– Доброго вам здоровья! – желудок страдалицы, кажется, полностью опорожнился, и речь худо-бедно восстановилась. Хотя с сознанием было еще плоховато.
– Сажают в автобус всякую шваль!
– Доброго вам здоровья!
– Чтоб ты подавилась своей блевотиной!
– Доброго вам здоровья!
Революционная ситуация, похоже, разрешалась самым неожиданным образом. С тех пор, как мы проехали каменного Ильича, идея непротивления злу насилием явно торжествовала над устаревшей теорией классовой борьбы. Сидел бы здесь Лев Николаевич – вот бы порадовался старик. Какая все-таки глыба! Какой матерый был человечище!
– Остановите автобус! Высадите ее немедленно!
– Доброго вам здоровья!
– Сколько еще нам этой мерзостью дышать?
– Доброго вам здоровья!
Все то же отсутствие интонации. Все тот же автоматизм ответа. Я подумал, что тетка, пожалуй, не в первый раз попадает в подобную ситуацию. И доброта, заложенная в ее простой душе, привычно находит выход из трудного положения. Ударь ее разъяренная “планктониха” по правой щеке – тут же подставит левую и скажет: “Доброго вам здоровья!” Если, конечно, от удара по щеке ее желудок вновь не начнет извергать содержимое.
– Водитель, вы зачем их сажали? Не видели, что ли, в каком они состоянии?
– Доброго вам здоровья!
Тетка вряд ли способна была заметить, что обращались уже не к ней. Она, как собачка Павлова, реагировала на раздражитель. А раздражителем этим был голос “планктонихи”, проигравшей битву, но при этом желавшей оставить последнее слово за собой, как принято у работников умственного труда.
– Приедешь, будешь сам это дерьмо выгребать, – пострадавшая от разлива женщина уже забыла, что собиралась взвалить эту работу на тетку, и теперь стремилась достать водителя. – Не сажай в автобус кого попало.
– Доброго вам здоровья!
Водитель – молодой кавказец, нашедший наконец работу, где платят деньги вне зависимости от числа убитых террористов или федералов, – плохо понимал, как на все это реагировать, а потому предпочитал молчать. Ему требовалось продержаться под словесным обстрелом минут тридцать-сорок. Не больше. До конечной, что у Финляндского вокзала.
Это была не его война.
1 “Пиджаками” кадровые военные называли штатских, ставших офицерами запаса благодаря военным кафедрам вузов, а затем призванных отслужить на два года.
2 МТЛБ – моторизованный тягач, легкий, бронированный.