Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2011
Михаил Юдсон
Михаил Юдсон — прозаик, критик, родился в 1956 году в Волгограде. С 1999 года живет и работает в Тель-Авиве. Помощник главного редактора журнала “22”. Автор книги “Лестница на шкаф” (М.: О.Г.И., 2006).
ЗОНА ОЗ
Не думал, не гадал он, никак
не ожидал он – такого вот конца.
Зигмунд Фрейд. Моисей
Вначале
Зело выло в шабат. Бунташный ветер ретиво швырял песок в рваный брезент и свалявшуюся шерсть шатра. Снаружи жутко, внутри зыбко, а идти надо. Адонай защитит, однако. Шма, мало-мало. Элиягу через узкую щель в пологе выполз на четвереньках под небо. Он задрал голову и посмотрел вверх. Звезды нынче взошли крупные, мохнатые, как варежки. Взревывали протяжно какие-то зверушки, но это вдалеке.
Пустыня спала устало – набегалась за черепахой, напересыпалась дыряво за день. Воздух был холодный и прозрачный, словно Нил в месяц нъыр, в белые ночи ледохода, в тучные годы уплывшего прошлого. Эх, и ведь понимаем мы, что коровы не едят коров, а все сокрушаемся о канувшем…
Элиягу потихоньку встал по-человечески, на задние лапы, обтер руки о хитон и пошел между шатров полуночного стана. Под ногами шуршало, набиваясь в сандалии. Он подрыгал конечностью, вытряхивая. С вечера шла манна, корму насыпало вдосталь.
– Хоть зобом ешь, – обычно бурчит сквозь зубы хмурый Борух, распихивая мирно ужинающих, сидя на земле в кружок, соседей.
– Как потопаешь, так и полопаешь, – хихикает безобидный Арье. – Сказано – встань и иди. От и до. И днем, и дном…
“Неужто был прав Хаввакук, муж преупрямый и марковный, – тоскливо подумал Элиягу, – инда до самыя смерти? Ох, не цимес!” Он поежился. Озноб лез под хитон. Зябко ныли уши, еще в детсаду обмороженные, в младшей группе, когда лепили из снега Старшую Эдду. Дубарь ночами. Холодрыга под минус. Да плюс Борух.
Борух, короче, Бор – нос картошкой, бородища в крошках, злой, нечесаный, вечно раздраженный. Он твердит, что сумасшедшего мешугу, который втянул нас в эту бредовую авантюру, надо смешать с дреком – для аромата! – и изжарить на медленном огне. На юру, на жертвеннике.
– Народ-то дурак, вот и быдланулся, – курдячит под руку смирный Арье, ну, Ар, хихикая в кулак.
– Не-ет, ты не путай, – хрипит Бор и качает у него под носом корявым пальцем. – Народ не дурак, народ – дебил. Различай… А то залили халавкой глаза, дуй до горы, веки не отодрать… С земли едят…
Элиягу тоже пытается робко вклинить словцо.
– А ты, шлимазл недалекий, молчи в тряпочку, – презрительно бросает Бор. – Поцанва!
– Ты слушай, Эл, что старшие внушают, – поддакивает Ар. – Мотай на пейс портянку. Тебе еще служить, как медному котелку, как левиту в храме… Терпи, салаж-
ня, – коэном будешь!
“Возложить на алтарь медленноногого Вулкана, дабы на дровах он сжег закля-
тых, – думает Эл. – Это они про Моисея, про Моше”.
Просветленный благообразный лик вожака – не пахана, не мужика, не лепилы и даже не учетчика, но Учителя – сразу возник перед взором, трогая до слез. Великий Моше – он сильно заикался на людях, рисуя картины словами, ботая про Исходняк и Золотой Общак, и тогда взволнованно щипал редкую рыжую бородку, зажав в кулаке кепку-кипу, и кровь приливала к тонкому лицу, к лепному лбу, а ясные синие глаза распахивались. Он был неизменно ласков и привечал Эла, выделяя того из толпы галдящих и пахучих существ. Называл его, улыбаясь, “юноша Блед”. Он до-
трагивался до плеча Эла, разворачивая на восход, и говорил:
– Там, там, мальчик… Там, за краем ночи, сказочная страна, залитая солнцем… Там музы бродят, и дружно возводится Башня до облаков, и никто голодным молоховцом не пожирает ближнего, давясь, с треском разгрызая хитон… Ты увидишь, милый отрок…
А Бор не любит Моше, не переваривает. За глаза зовет его не Моисей Батькович, а кличет небрежно – Мошке. Клюкнув в теньке маленько огненной халавки под холодец из хвоста двугорбого, извергает рык:
– Да я его с кашей съем! Тоже мне, водитель стад, гля, пастырь добрый!
Бор плотный, основательный, крепко пахнущий потом, заросший дикой и всю-
ду растущей бородой. Сандалии до колена шнурует – по-имперски – да еще с шерстяными носками носит, отроду немытыми. Говорит много и смачно, шумно и яростно. Орет горячо, ругается: “Тфилин на пятку натяну!”, руками замахивается. Грабли у него, как лопаты. Любимое бранное слово взял – зона. Зонин сын, зонья дочь – только и слышно, звон стоит. С Элом он не очень-то разговаривает – тычет в нос, что тот в хедер ходил, и “Начала” читал, и письму обучен:
– Элитарий ты, растыка! Слышал, перышком балуешься, стилосом? Молодца! Будет во что селедку заворачивать!
Бор всюду шляется с Аром – прилипалой своим, поддужным и потаковником.
Ар – мужичонка тощий, смиренный, плюгавый, с курчавыми проплешинами, в худом хитоне. Хитровато хихикает, щербато ухмыляется – эх, жисть-жестянка, земля-землянка да небо-портянка! Будет хорошо!
Как разлягутся эти приятели на привале, облокотясь на левую руку – рабы не —
мы! – как начнут нести, наматывая пейсы на палец, – хоть святых выноси!
Бор глаголет:
– Сорвать, глядь, с насиженного места сурьезных оседлых людей –врачей, трубачей… тьфу, скрипачей, со смыком… толкователей снов, носителей опахала, выдающихся корчмарей, крупных лавочников, главных икономистов, инженеров-вытесывателей, конструкторов саркофагов – и потащить в пески… “Бросай свое дело!” Легко сказать… Поход доходяг! Голодуха, бездорожье. Надо – назад, к очагам и корчагам!
– Да-а, сменяли козу на двугорбого – длинношеее ездовое, – вздыхая, вступает Ар. – А ведь я был в духе в день воскресный, когда мы вышли со двора, из края снежных пирамид, от изжог тех пиров под помостом с обязательной пощечиной на Пасху… Думал: а вдруг?! Прощай, немытая стихия – избы бедные и лавки грязные!.. Покинем Египлаг, откинемся – и надыбаем дивный новый мир, град без луж, вексель-моксель, и без тихого ужаса. Сбежим с правожительства – к кисейным барышам. И рудники там с нашим удареньем, и золото той земли хорошее. Смотаемся от рутины, мечтал… Сделаем “зеленые ноги” желтым звездам понизовья… Рванем прильнуть к истокам! Там ждут болдох – бдолах и камень оникс… Кофейники, молочники и прочее тевье… Рахели носят вина, а Леи в соболях…
– Сказки все это, в натуре, про кисельные берега. Пальцем в молоко, – бурчит Бор. – Я, гля, тоже тиснуть могу “Хожение за Чермное море” – там та-акие ежи на дне! Надолбы! Энтот Мошке, долбовод хлипкий, зонин сын, плетет чернуху, петли наматывает, жох, по окружности – от стана к стану. с пересылки на пересылку… А сколько же можно по этапу кандехать! Эх, ебипет ему в рот! Жили – не блажили, обвыклись уже, клали пирамидки шлакоблоками – игрушки Шу, а шо, ну каторгка, ярмо с гремушками, зато имеешь гарантийку – не скажу горшки с мясом, это байки, но пайку хавки и кружку халавки без пенки – стотетраграммнарком! – отдай не греши, вдобавок бушлат второсрочный – хорошо и отлично!
– Бинарный код – двойная шконка, – невольно вставлял свою лепту-семитку Эл, а Бор харкался, отмахивался и продолжал:
– Думают, что Бор – прол, чащоба, Млечный Шлях ему дорогу оглоблями кажет… А я не прост! Смикитил, что объегорили! Идем, идем, к лешему, а где эдем – Шем его знает! Знай, шевели клешнями! Никакого Бога, кроме ветра… Конца-краю нет… Ни сладкосдобного кугеля, гля, ни халы с маком – жуем одну черняшку со жмыхом… А все Мошке, сын зоны!
– Ты, дядьку, прав, як рав! Трошки Мошке не в порядке, – подзуживает Ар. – А порядочек ист порядочек! Истинно сказано – идти по Пути, а он водит понарошку по норушкам… От порога до ветру… Кручу-верчу, молитвенную мельничку молочу… Медленно, неверно… Накругель-свояк!
“Идти по прямой, – думал Эл. – Линейная функция – и никаких гвоздей и производных. Из Дельты в землю Об перемещенье – душа моя стремится к приращенью… Из ящика в ящик: exodus, собака! Се знак не факториала, а восхищения”.
У Эла сразу всплывало из детства, на мелководье памяти – старая растрепанная книжка про домик, унесенный ветром в волшебную страну Оз… или Из… Дорожка Жизни, вымощенная желтым кирпичом. Он читал книженцию под партой. Уже вспоминалось, как сон, как шел он как посуху в школу, в первую ступень Посвящения – там, в плену, в железном ошейнике раба, в пальтишке на рыбьем меху, дыша в шарф, за спиной телячий ранец с папирусами, морозец щиплет щеки, снег под валенками хрустит, как маца, Ра висит бельмастым глазом в белесом тумане, гранитные сфинксы высятся на обледенелых постаментах над замерзшим каналом… Эх-ма, вздохнул бы Ар, махнем не глядя! Моисей смутил многих и увел некоторых. Утверждал, что Единый перетирает с ним на языке огня, зовет в путь – то кустом, то столбом. Занимательная семантика! Хорошо еще, не усиками. И акустика у этого термитника соответствующая – словно после огненной воды. Прямо-таки емеля – сидишь на печи, а она едет. Но мы – народ писания, клавка податливая, буквари доверчивые, говорящая книжка – у Него под мышкой. Уверовали! Хвостиком махнули – и утекли, слиняли с Нилу… Мир ловил нас, да не поймал – не засалил, не засолил… Вышли в количестве шестисот тыщ штук, недород – ибо большинство не свалило с вавилона, предпочли остаться в лубяных шрастрах, а не юртиться в вшивых шерстяных шатрах, не решились менять, ушаны, подвешенность на извилистость, ушат на пшат, змерз на ремез, баш на драш, лед на сод, садок на пардес, сахар и мыло на виноградники Шило, селедку с крупой на куропаток и манну рекой, насест на нерест – статистика-с, исторический кунстштюк! выветрились, элювии! вырядились, скарабеи клювастые! выродились, кошек скребут! – ироническое отречение от скарба избранничества, тягла извечного терничества, подсчета серебрушек в узелке, кроткий векторушко – скоротать век… Прискорбно! Кисляи, дети черты. Туба-риба-се! Те еще сибариты… А мы рискнули и движемся за вожатым. Тяжкий путь Оз! О, Моисей – глаза влажные, добрые, выпуклые, светящиеся. Пророчества начитывая часами, воздев руки с бубном, бубня и раскачиваясь – ом, ом, – кружку с водой подле себя ставит и дощечкой накрывает, дабы мошка не попала и не утонула. Гуманист, гля! Мыслитель! Созерцательность, недеяние, опрощение и прочая лабуда. Очистить душу от галутной шелухи – катарсис помороженной картошки! Целебный якобы побег из цивилизации в варварство. Оседлайте пустыню, братие, – и пусть время съедает пространство, хронотоп пожирает свой хвост. Баллады о грядущем счастье за горой – айда, братва, показал мужик топор, значит, кашей пахнет! Ща! Плоскомыслие. Сманил. Толчет песок в ступе. Язык прост, бескост, несет помелом. Баламутит море вервием – клянется, что все без балды, братцы, что увидим, асимптотически приближаясь, заветное разбитое корыто, а в нем – золотая рыбка… Этот человек Моисей… Седые пряди… Семь пядей… Мечтатель, бродяга! Кое-кто из стаи на стане уже роптал, что и рога у него, как у тевтона – гунн-овца! – и ведет-де прямо в пекло… Племя – в пламя, на мыло… А это и не рога вовсе, а – антенны, чтоб Глас улавливать…
“Хочется верить, – грустно думал Эл. – Надо же человеку, чтобы было куда идти. Энтузиазм Моше – марш, марш, ать-два, все выше и выше, и вы шестикрылы (Шем любит троицу вдвойне), в день третий, после третьего щелчка… Распят тяп-ляп, на трояк… Надвьюжно, скользко… Сказки… Залипуха, схаркнул бы Бор. Тридевятость за семью замками. Дом Солнца, дол радости. Соцгородок. Доля дымкою повита… Зона Оз! Там бозоны струнами звенят – подвизая бряцало рукой. Аэды на рапсодах едут и пиитами погоняют. Там озон чист, наст тверд, распорядок мудр, тихий час част, а эон злат – и виноград тяжелыми гроздьями на жерди несут, и она прогибается…”
– Сей Моисей распоясался, мы его пригвоздим, – говорили окрест деловито. – Кто поставил тебя, гля, судьей над нами? Терпилово лопнуло, чашу мимо проносят…
– Хрен Мойське в авоську, чтоб сухари не терлись! – ревел Бор. – Плевать сквозь бивни! Что там нас еще на новой зоне ждет – а может, там та-акие каркадилы, что Ра раком ставят! Вертай взад, на исходную!
– Взад-то взад, да сам не рад, – посмеивался и мялся Ар. – Кто там об изгнанниках помнит на зоне? Закон – тайга, сиди и не рыпайся, а то враз на съезжую. На волю, в вольеры – продолжать представление? Увольте – стар, дряхл, жезл облезл… Лобзик уже не тот, чтобы вслух расчеты сложных процентов делать, да и цукер не манок…
Эл под шумок пытался мягко вякать, что вектор вообще-то не флюгер, и мы, образно говоря, не в ладье, а на фелюге – особо не рокирнешься, да и, собственно, просто по определению – не в изгнании, а в Послании…
– В послании в тухес! – орал Бор. – Засунь язык в анус! Стада шухо, поцелуй меня в кирпич! Фетюки в напузниках! Зоньи мискогрызы, робкое дыханье! В колонну по пять Мошке поведет! Подсуропил, нечего сказать…
– Вот обзывают наш народ – Книга с ногами, – ехидно добавлял Ар. – Но что-то строчки у нас заплетаются, колонки блукают в рассеянье… А потому как поводырь у нас – книжник фарисеянный! Возвышенный реет сераф!.. Не в ту степь, Моисей Моисеевич! Вожжа, увы, вожаку под хвост попала – носится с каменными досками с накорябанными гиероглифами, будто с писаной торбой! Провидец, гля! Герой с дырой! Гаупттама! Там-там, заикается – аку-аку, ронго-ронго… Созвучий скользкие шелка! Да склинописил откуда-то и пережевывает. Закусил удила… Совсем, ормузд, с глузду съехал! Смысловая клякса, и больше ничего! Надоть его промокнуть! Смахнуть с доски!
Речи-орацыи луженые сии немалому числу западали в предсердие и желудочки, разжигая смуту и крамолу, задерживая поступательное движение. Людишки же темные, нелегкие. Чижолые, как выражается Ар, даром что дфн да ктн, а кпд как у дафний. И Элу надо было не тужить по этому поводу, взывая бесплодно к звездам в ухе Яхве, щелкая трельно, зуммеря мошкарой, – а обдумать разумно, шо делать и эко разрушить козни. Прежде всего, в первую голову, видимо, архиважно…
В задумчивости пробираясь меж походными жилищами с безмятежно похрапывающими обитателями и оживленно беседуя с собой, Эл споткнулся о колышек с растяжкой очередного шатра и, естественно, грохнулся наземь, шепотом выругавшись:
– Йобтвблясупиху! Ева Яхвья!
В ночи
Он встал, потирая ушибленное колено – а-а, чтоб вам всем горшочек с колючей болячкой – и болвану Бору, и хитровану Ару, и пресветлому сеятелю Моисею, разбрасывающему втуне просо просьб и маис-шмаис молитв… Индюк надутый, набитый… Иди, дядя, клюй навоз на зоне Оз! Вали на хутор Книги – блох ловить! Равногребаный треугольник. Ни сна от них, ни покою, ни дна ни покрышки. Что-то странное Бор, волчара, замыслил этой ночью, а Ар, баран, поддержал. И меня прихватили – третьим будешь… Взалкали кой-кого стереть, надо полагать. Кажется, зец наступает утонченному гуру Мошке и его серебряной эре вальсирующего переливания из пустого в порожнее – там, где брошка, там перед. За ребро да на солнышко! Вялься до золотистости! Однако надо же какие решительные монстры подобрались, хваткие ребята. Аиды – прямо оттуда. Моисей и сам по себе не Посейдон, а рядом с Бором и Аром на подхвате – просто хиляк. Как возьмется пенсне захватанное краем хитона протирать – глаза отводишь, рука не поднимается… Ладно, посмотрим. Нешто страшное стряслось – да нет пока что. Гурнышт, ерунда. “Энтот Мошке…” Ну, будет Эн минус один. Перезимуем. Все в дело годится…
Эл похромал осторожнее, вглядываясь в темноту. Бор накануне наказал быть. Присутствовать на стреме. “Будь, зоний щен, да не проспи, а то бейцы оторву и на берцы прилажу!”
Ну как с таким идти на дело и вообще перемещаться, сами посудите, ну полный же псих. Пеной исходит, накипью. Головой в паранойе тяжел. Бьется о косяк и тем метит кровью. Доктринер! Буря и натиск, горе да беда… Ар-партнер – случай попроще, но клиника тож, постучим по коленкам, недержание речи, глазенки вблизи переносицы бегают-бегают, юлят-юлят, аки электроны в янтаре, как говаривал один ученый дьяк…
– А-а, приперся, – процедил Бор, шумно возникая из мрака, – прятался за кучей кизяка. Запашок свежий, по-иному вонючий.
– Явился – не запылился, – запыхавшись, хихикнул Ар, появляясь откуда-то сбоку.
– Доброй ночи, – сказал Эл.
– Тш-ш! Нишкни! – зашипел Бор и, маша руками – за мной, за мной, – потащил их к шатру, притулившемуся на отшибе.
– Здесь он, начальничек наш, – Бор злобно ткнул волосатым пальцем в шатер. – Посапывает, шмок. Нашаманился, откамлал – и на боковую. Один спит, потрох. Как же – паханхамон, гля, раравный! Ярилово рыло!
– Значтак, сынок, – затараторил Ар. – Мы – по ширме, ты – на шухер. Вот тута, сзаду шатра. Чуть чего – ты сразу это самое. Внял?
– Да, – сказал Эл.
– И ушами шевели, зоняха, а то отрежу, – пригрозил Бор.
Ар, немного повозившись, проделал отменную дыру в брезенте палатки – Бор, сопя, как единорог, немедленно с треском рванулся внутрь, а за ним тенью скользнул и Ар.
Эл стоял, поглядывая на звезды – кроме них, ничего интересного вокруг не наблюдалось. Точечки лучистые… Вон, над головой, – Ковш, а выше – лежащая восьмерка, созвездие Гончей Бесконечности. Небодрево звездчатое. Мишура, печатные пряники, золотые шары… Скопления натыканы, облака, туманности. Ясен пень, приборная панель. Елочка, зажгись… Утю-тю… Пульсируют свечечки, помигивают уютно со свода – как вычислительные лампочки мирозданного абака. Да, да, вселенский бардак – только кажущийся, мнимая величина, барханный мираж, броунов морок, оптин обман… Засим все взвешено и расчислено! И мы – лишь мыкающиеся числа, мебиусно ползущие пустыней, нумерованные муравьишки Единого – батюшки, а вот и избушка видна, дымок интегралом, Благодетель в окошке… Эх, твари по паре – старый двоешник Бор, шестерка Ар… А я? А – Я. Все и вся, весь мир – в точке тире. В десятку, смотри, под яблочко! Тяготение точки к началу: Большой Хлопок Одной Рукой (лекция для нижних чинов) – и возникла Азбука-22, всевышнее “очко”, ибо в придачу Он лег и растекся везде, гармония-трехрядка с переборами, гля, вольно, разбегайсь… О, Шем – в складках его хитона притаился Моше, тоже где-то четырехбуквенный, пекарь буханки Пятой Прозы, хлеборез Ковриги Единого, ветхих Пяти Хлебов для всех разом, рыжих книжий с тяжеловооруженными битвенниками жукоподобных букв – копейщиками, пращниками, щитоносцами… Обводить пустоту алфавитом – тем углем, что принес серафим… Ах, что-то долго они там возятся, эти жучки, в палатах шатра. Надоело. Раздавались же вначале глухие звуки, чавкающие, хлюпающие, жизнеутверждающие – хотя собирались вроде стереть, а не трахнуть – но потом стихло. Шарфом придавили? Резонно, надо сознаться. Намудрил Моше, одурманил, мошенник. Не мозг, а Оз нации… Сон золотой на зуб надо… Шебуршание какое-то неопределенное доносится, копошение. Шкуру делят? А ну их…
Эл слегка дрожал – то ли от холода, то ли от волнения. Испуга не было, еще чего. Игрища и забавы, шуты бородатые. Козлообразные, отпущенные. Прежде нежели пропоет петя-петушок ставленый – отречешься от этих гавриков!
Наконец из шатра спиной вперед выбрался Бор, волоча тяжелый, неуклюжий мешок из козьих шкур.
– Давай, тащи! – кряхтел Бор, и Ар суетливо подтаскивал с другого конца, ухватясь за узел, замотанный ржавой проволокой.
– Подмогни! – крикнул он Элу.
Эл брезгливо взялся было за бок мешка, но тут Бор свалил свою ношу на землю, Ар не замедлил сделать то же самое, и все уладилось. Бор, одышливо сипя и утирая рукавами пот, сел на мешок, ерзая задом. Ар пристроился рядом в своей любимой позе – на корточках, грызя из горсти манну и сплевывая шелуху в песок. Бор держался за лоб, словно циклоп: между пальцами сочилась кровь – бревно попало, оцарапал?
– Темно, как в Нубии на шахтах, – хрипел он. – Пока мешок справный среди хлама, талмудов драных, отыщешь, пока тушку дохлую запихнешь… Проволока колючая, гля…
– Ловко это ты его каменной доской уделал по кумполу! – восхищенно крутил головой Ар. – Враз башку проломил! Чпок по чердаку – и готово! Аж доска разлетелась!
– Покамест эту рухлядь в песок зароем – вон там, за станом, у околицы, – строго сказал Бор. – Располовиним натрое и прикопаем, значит. Получится “копалька” – с тухлинкой, с душком, пальчики оближешь, слюнки потекут…
Ар, мечтательно:
– Два куска съел, третий к щам приберег! Да-а, вот так, жил-был – и амба… Сгинул, как амеба. Хана с крантами. Посмотрел туда и сюда – и будя… Пришла курносая с косой – пора в песчаники, в отложения, к мощам…
Эл вежливо слушал, скучающе позевывал про себя – вот ведь вампука погоре-
лая! – благоразумно помалкивал.
Бор повернулся к нему:
– Вали проспись, недопесок…
– Ступай, ступай баиньки, – ухмыльнулся Ар. – Сосни без просыпу!
В пустыне
Эл спал до обеда. Встал бодрый. Без задних ног и мыслей. Вышел прямоходяще из шатра, сместился в сторонку, помочился на песок. Вся пустыня – ночное судно. Не промахнешься. Омыл из кружки кончики пальцев от ночной нечистоты. День ясный. Сны не мучают, пятно (в смысле клякса стертая) не возникает, душа тиха, дышится легко. А то случается налетит с рассветом песчаная буря – ветрище-суховей несет горячий воздух, дым-гарь, будто отодвинули заслонку геенны. Небо чернеет, пространство наполняется желтой пылью, наваливаются жара, духота и депрессуха. Глаза краснеют и чешутся, головешка гудит и раскалывается, сердце колотится о ребра и вот-вот выскочит. Иногда кровь носом идет и уши закладывает. Называется ветер – хамсин, что значит “пятьдесят”, столько дней в году дует. Тоже числительное… Типа – септуагинта…
Есть хотелось. Кушать, жевать. Подножный корм подчистую схрумкали, пока дрых. Периодически им – по заслугам, когда хорошо шли, – сбрасывали эту кашу. Кто, что – а пихто его знает! Устанешь догадываться, точить о камень, множить сущности. Не нашего ума, размером с орешек, дело, мы только складывать можем на пальцах – “олешка плюс олешка, емцы-енхвцы”. Мы – стадо в стадии “на перегоне”. Поголовье безголовое. Сплавляемся гуртом. Здоровый роевой инстинкт. Поэтому ну их в дупло, в изиду, эти лабиринтные думы о непознаваемом! Тезеева стезя, минотавровы мытарства… Агнцостицизм!
Ели в племени расчетливо, восседая по субботам-шабатам, как взойдет звезда-провозвестница, в прибранных шатрах – шейлоки на войлоке! – позволяя себе
празднично вкушать молочную козлятину, фунтик мяса с серебра, запивая соком перебродивших ягод из узкогорлого кувшина, принося благословения за такой рахат-лукулл. А в остальные дни кряду жрали сроду что попало пополам с водой. Ловили жирных песчанок в норках, жарили на палках с диким луком. Пищащая пища! Не масленица, блин горелый, не разгуляешься…
А сегодня в шатре вообще хоть шаром покати. Надо шагать искать, где костром пахнет, варевом. Попытаться подсесть, втиснувшись в кружок, оживленно пожелав “хлеб-солнц”, быть готовым, что сразу грубо выпихнут и прогонят. Если зазеваются, извлечь родимую выщербленную деревянную ложку, дрожаще потянуться к кулешу из акридов, зачерпнуть – а тут ложку выхватят, и по лбу, по лбу, да за шиворот, и в тычки!.. Так и вижу картину. Эл вздохнул. Простые числа не делятся последним. Придется шаркать к Бору с Аром – взымать ночной должок. Противно, мерзко, от лукавого – а как иначе… Никто не обещал, что служба Исхода сладка. Опостылая пыль постоялых оазисов, влачение впроголодь, костлявая рука, костенеющая нога, рутинная тянучка лямки… Озирис не тетка… точнее, не дядька… Вон двугорбые пасутся, колючку жуют. Услышал бы герой сказок-мидрашей, рот-до-ушей, легендарный строитель Стены Шу, вольный трудяга Ща Каменщик, Дионисов сын, что колючку жевать можно – то-то подивился бы, наивный Нави!
Эл неспешно шел к арборову стойбищу, овеваемый приятным ветерком. Легкая прогулка до еды. Катились мимо колючие кустики “саулова дерева”, изредка застревая в песке и вновь высвобождаясь и катясь, свершая свой вечный хадж… Перекати-поле на круги своя. Бродячие дрожжи, ползучая цифирь… Книга Агасфирь. Писали, не гуляли. Такоже и мы трудаемся, как сказывал известный пономарь с Понятных Полян. Много ли человеку земли надо – трубу услышал, восстал и полез ластоного на Масленичную гору… Вершина пищевой цепочки…
Рядом с Элом, параллельно ему, пешком двигался голубь. Эл ковылял со скоростью голубя. Да уж, не тахион! Откуда здесь голубь, думал Эл, на краюшке света, где не сыщешь крошек, разве что у Бора в бороде. Сизарь-почтарь принес благую кисть или тугую весть из зоны Оз? Обычно воробьишки юркие попадаются одне – снуют, полосатят воздух, подносят гвоздики, чирикая, к Столбам… Тэк-с, а вот и стойбище подлунных вислоухих. Вот они – два веселых пейса. Бор лениво развалился возле костра, как в пещере, и тупо смотрел на огонь, ковыряя пальцем в носу, добывая козюлю. Первобытное козлище! Пусто-пусто! Доминоид! И запах ничем не забить – шерстистость (а не забудем про загадочные носки – икс он, игрек и йорик кирной), нечистые копыта в грязных сандалиях. По обличью понималось, что товарищ малость датый – не так чтоб в соплю, а – на полвзводе, с утречка принял грудничка, промочил горло. Лежит, наблюдает жизнь.
Ар помешивал в котле поварешкой, пробовал хлебово на вкус, осторожно дуя, сторонясь от дыма. Тут же счастливо имел место бурдюк халавки и закопченные кружки в живописном беспорядке. Едиллия! Сиди в юрте, наев морду, жамкай югурт, рисуй натюрморт – на рисовой бумаге, ягельной тушью, тончайшей моржовой палочкой – тушенка битая, строганина фиш, изобилье… Дичь, тюлька.
– Мир вам, – сказал Эл.
Бор продрал косые глаза:
– А-а, Элияху, идинаху! Приполз, оглоед, – оголодал, припекло?
– Пусто в брюхе у Кирюхи! – захохотал Ар. – Кишка кишке бьет по башке!
– Сидай да снедай, – сипло заворчал, заворочал языком Бор, с винца да спьянца вконец заразившись прибауточной придурковатостью раешника-скоморошника черепашьего исходца малого народца. – Эй, Ар-кашевар, ушкварь самовар! Разливай, раздолбай аврамыч! Подставляй шлюмку, – благодушно обратился он к Элу. – Ах, не-ету у нашего барина? Тогда, пожалуйста, в шапку порцайку получай и не отсвечивай…
Эл замялся было, но Ар, подмигнув, бросил поварешку и быстро выгреб из песка глубокие глиняные миски, расписанные по ободку идущими в профиль людьми в набедренных повязках с птичьими клювастыми головами. Налил всем доверху – чтоб и юшка, и мясцо. Поднес, шутовски изгибаясь:
– Кушать подано!
Вот ведь Песочный человек, зыбучая душа! Сложносочиненный. С ложкою не дорогами ходишь – споткнешься о ближнего, в “дулю тебе” расслышишь и возлюбишь дуализм, отмахнувшись от манихейства…
– Жри, пока не остыло! – велел Бор.
– Свежее, не лежалое, – хихикнул Ар.
Бор тем временем усердно рассусолил по кружкам хмельной халавки (себе славно, другим скупо – так, влажность развел) и щедро пригласил:
– Набрасывайся!
И сам подал пример – подкрутил пейс, ну чисто есаул Саул, краса красот – и выдул залпом. Оживленно загудел, отдуваясь:
– По жаре хорошо дерябнуть малеха халавки, полкружки-другой – мир духовитей делается, дружней сжимается… Думаешь – есть спирт под миртами, справедливость, жижа жизни… А бухла хватит, запаслись! Зец, давай сразу по второй – за Первую Звезду! За все шесть плавников желтяхи-карлицы Ж!
Эл с содроганием окунул губы в жидкость и осторожно глотнул – ох, шмурдяк! И не диво – из кизяка, никак, гонят. Цвет отвратный, бр-р, и Бором разит. Таборетовка. Того пошиба, что и шумное вынужденное окружение. Интересно, какое у этой горючки октановое число? И до чего жгучая гадюка – прямо магма! Фу, потрава аспидов, кумыс двугорбых, мокрота, глядь, и горечь тубероз. А им ништо, плевелам злачным, ништяк, лишь бы с ног валило и влекло… Солома веяная, саулово дерево!
– Лей, не жалей, – гомонил, осмелев, Ар. – А то плеснул, как со стенок натекло, и дна не кроет… В пустыне, братцы, ежели не пить – иванушком станешь… Двугор-
бый – и тот пьет… А посох не просыхает… Знамо дело, Горелые Земли! Излучение так и щелкает. Поди знай, сколько харитон только на входе получил… А так хряпнешь халавки, четвертинку под сурдинку – и сей секунд головешка шухарная, ноги сами ведут, тяни волынку дальше…
Он придвинулся к бурдюку, обнял его и нежно погладил:
– Единственная отрада скитаний! Скиния моя заветная! Там-то, в Дельте, в
тростниках, бывало, сходишь к заутрене, кцатнёшь с морозцу кагорцу, занюхаешь просвиркой, причастишься буйволу – благодать, просветление! Сразу тебе – вечерня! Хоть в семь сорок, хоть в пол-одиннадцатого… И тьмы нема!.. Амен, Несущий Свет!
Бор крякнул, набулькал по новой:
– Лехаим! За жизнь поломатую!
Похлебал шумно из миски, облизал ложку, заговорил умиленно:
– Египлаг – место намоленное. Срок сроков, рельсы колоколят – подъем, пойдем… А народ у нас задней верой крепок – его только разбуди, пхни как следует, возьми за химо – он и встал с песка, отряхнулся, па-а-ашел в Дом Собраний на молитовку… Потрусил рысцой! Назад, назад сваливать надо! На попятную! А кто курдючный упрется – всем коленом под зад, поленом по хребту! Придать отваги! Не облезут!
– Думаешь, возрадуются, нас увидев, уродоналы тамошние в красных свитках, в городе Белых Стен? – возразил Ар, снова незаметно подбираясь к бурдюку. – Сильно сомнительно, погроми меня Перун и разрази Велес… Одиннадцатая казнь – вернулись! Бьюсь об заклад – серебряную папиросочницу – сразу папирусы с протоколами побросают и возопят: “Атас, фараоны, слово и дело!”
– А как в Дельте плодородно искусства цвели, – тянул свое Бор, отпихивая его ручищей от драгоценного бурдюка. – По камню резали, ложки отливали… Культуру хавали! Посылочная, ларь, больничка, библиотечка… Александрийская КВЧ! А боги какие полезные, боже мой – Сокол Гор, лучезарный Ра…
Ар скептически хмыкал, выпячивал губу:
– Да-а, Сокол Гор – высоко вполз уж, позывные забыл, как бы не обжечься… Ну, а Ра, если по-нашему, справа налево – то как раз Ар… Свои дела, паря, потри большой об указательный и подмигни… А там оно как водится – кириллица, мефодица… И феня наша – шмон, шмотки, шмазь, хаза, хевра, халява… Расширь словарь!
Хлопоча за разговором у костра, он закатал рукава хитона, подкидывал колючки “саулова дерева” в костер – они потрескивали ритмично, похоже на речь, словно пытались что-то важное сообщить. Передача мыслей кружкой на расстояние, думал Эл, перестукиванье из угла в уголь, из золы в пепел, из тщеты во втуне. Звуки надо превращать в знаки – иначе исчезают. Вон у Ара, оказывается, на жилистом запястье навечно знак выколот – нечто вроде скрипичного ключа.
– Сие иакорь. С армии осталось, – пояснил Ар, перехватив взгляд. – Всех назареченских в стройбат забрили, на лопату – Столбы вкапывать, а нас, зареченских, за-
гребли на флот – гребцами на баркас Диониса… Досталось… На побывку, бывало, приедешь в кирзачах – а все гребешь!
– Люблю худых, гребу любых, – заржал Бор, набуровив из бурдюка по сверхновой. – Харэ! Разворачивай корму! Давай взад!
– Снова-здорово, кругом-бегом, – морщился Ар, выпивая и занюхивая рукавом хитона. – Опять двадцать пять – в таинственно сверкающую ложу за печкой, сверчком без мастерка петь про припечек и сурка, услаждать редьку, комментировать федьку… Абрашкины терцины! “Дорожная, или К радости”. О да, уже имеем один лихорадочный Исход – на рывок, на босу ногу, на скорую руку! Пайку сбрасывают урывками, воду через пень-колоду… Жаль времени, ухлопанного впустую на дурацкий пустырь – как нам еще золотые не предлагалось зарывать?! Свинцовые мерзости, каменные доски… Скачали скрижали… Да лажа это. Прописные истинки на постном масле. Десятеричность восхождения, источенная жучком-шамиром. Скатыванье камня блинком – сизифь лапотная, навозная, тягомотная… Круги по воде… Всего смысла – что “не” пишется отдельно. Те еще елейные прозренья… Не верь, не бойся, не проси… И не соси! И не вари… Кулинария камбузная, бо зна что! Туши свет, квась тень… Все тлень-брень и сусу. Лопай, что дают. Неужели иного рецепта, поразумнее, нету?
– Молчи, мудраго грешный, – сурово оборвал Бор. – Лаг всеблаг, а Кум несменяем!
“Лаг… Лагпункт… Лагэль… – думал Эл. – Замкнутая наглухо система – вот структура. И найдена постоянная той тонкой и звонкой, как рельс поутру, структуры – сколько хайла на кончике кайла… Когда люди выходили за Столбы, за пределы, на пресловутую сказочную свободу, они понимали (и писали в сапог), что теперь для них лагерь просто расширился до размеров мира. Общая теория расширения Лага. Постсопки и метатайга. Волшебная страна с прожаркой вшей. Избавившись от жарких уз – найти прибежище в тени Оз. Очини карандаш, сочини мадригал. Мир – это и есть лагерь, только от наблюдателя, гля, достаточно удалены попки вышек и егоза колючки. А подле семенит не верный эллинский руслан, но правоверный тотошка…”
– Ты чо не допиваешь, ученыш? – внезапно заорал Бор. – Какого нос воротишь? Брезговаете, господин Элиягу, особого кубка ждете? Там-то небось снег талый пил и в ноги кланялся… Халавка есть простой народный сивушный напиток. Пьется из кидушной кружки. Шербету тебе с халвой подавай на подносе, подползая в халате, с крашеной хной бородой, ага?! И пророков с патриархами на посылках?
– Нектару ему с амброзией, – воткнул лукавый Ар. – Лепешку коровью с конским яблоком и козьими орешками… Подорожной лебеды в шоколаде! Хоть зажрись и опухни, лопух…
– У нас тут без марципанов с церемониями, – гремел Бор. – Ты, цаца, хоть знаешь, что у нас сегодня на обед? Понимаешь, кого ешь? Ты, зонь, такого кошера не едал… Забой что надо. По всем правилам, га-га…
– Остались от Мошке рожки да ножки… За “корову” взяли… Терьча и мы его “носяху во чреве”, – хихикнул Ар, поглаживая брюхо. – Классный супец. Гурме. С клецками бы хорошо, ан и так ладно. Ахарей сухарей-то… Накушались с душой, добавы не осилить. Таперича, когда этого надоедалу промокнули – гуляй, братва, хоть в рог труби, хоть из копытца пей… Пануй! А Книжку на раскурку… Даровано!
Эл поглядел на него внимательно, пристально.
– Теперь – назад, – сыто кивал простодыра Бор, ковыряя щепкой в зубах. – Оглоблю в землю. По домам и ковчегам! В следующем году в Мемфичеве! Ну-ка, Ар, грянь раскатистую – как там, выдь на брег, делай ночь…
Ар откашлялся и затянул тоскливо: “Припомнился скат величавый в пустыне – он весь диким мохом порос…”
Бор пригорюнился, забрав бороду в кулак, собрав лоб гармошкой, нахмурив нос с бородавками, насупив лохматые брови. Сдувшийся бурдюк лежал печально. Эл слушал эпос, внутренне потешаясь, размышляя о забавном смешении культур – акын-простота, искал запоя! – ну откуда в захолустном пирамидкино, в мелком, нищен-
ском, нагом, трепещущем местечке эта гомерическая страсть к пафосу, к гигантизму – утес-великан, чайник-титан, фелшар-генезис, таракан-исполин, человек-гора… А в облаках, над куклами героев, всего лишь переписка двух богов: “Здорово, Гули!” – “Приветик, Лили!” Единый и Единый-штрих…
Пел Ар довольно долго, удивительно противно, пока не охрип. На вой привычно стекался из палаточных берлог люд, садился на землю, внимал. Обсели сворой постепенно, глазели. Лица не тово… не шибко чтоб с печатью интеллекта… Такие больше, знаете, щелкунчики обросшие, одичавшие… Орехи колоть, горох молотить… Прискакали, покинув свой тесный и душный буфет. Аморфные, вялые, прожорливые… Желе-саранча! Зная две страсти – спать и в пасть! Эх, темнота! Племя чесало темя и под мышками, лузгало манну, зачарованно пересыпало песок из одной ладони в другую. Формочки бы им, с совочком! Потом, возбудившись и раздухарясь, принялись, живоглоты, в тростниковые дудки дуть, рога дикого шофара приволокли, мало что не арфы. А там всем кагалом в пляс пустились: “Ой да на речке вмерзли две дощечки с человечком, что голову повесил – и-и-х!..”
Дудки пронзительно трындели, рога исторгали трубные звуки – кошмар, сумбур, развертка тальянки. Скулят без устали, элементарные. Урка-частицы зубастые, вечно жующие – борцы за бациллу! Беты с дельтами гаммы мурлычат. Житья нет – и бежать некуда! В вывороченных шкурах придумали гурьбой через костер прыгать. Котел опрокинули, огонь залило. Беснуются, ровно в них дибук вселился или новые трихины – не к обрыву стадом бегут, по обыкновению, а на месте трясутся, раскачиваются – цепень напал!
Эх, заиграть бы фрейлехс на свирели, думал Эл, и увести всю эту ватагу в прекрасное Нигде, к последнему Чермному морю… И колосник к ногам!
Бор плясал неуклюже, как игуанодон на лугу, прихлопывал в когтистые лапы, порыкивал: “Назад, домой!”
Ар малым колесом вертелся, выделывал коленца, вприсядку шел: “Ай, жги да вари!” Что ни дрыг – символ, для тех, кто понимает. Завязка, корявые отступления, кульминация, зец. Эл наблюдал, прищурясь на манер иероглифа “жадная обезьяна”.
Народ толпой вплотную топал с хаканьем гортанным, будто весь Исход остеопорозный в землю вбивал. Ах, рыхлый наст настоящего времени, настоянного на тоске пополам с молотой печалью! Ходили враскачку, словно со вьюном в штанах. Кружились, держа руки у плеч большими пальцами вниз, подвывали Бору: “Домой, домой, где вьюги вой, ой-ой!”
Ар подскочил к Бору и на мгновение обнял его, прижавшись. Дружбан! И отлип. Бор постоял немного, покачнулся и рухнул мордой вперед. И остался лежать ничком, не шевелясь. Сначала никто ничего не понял, а затем толпа стремительно отхлынула, кинулась, сшибая друг дружку, побросав музыкальные бебехи, бежать, прятаться по шатрам. Забились в шерстяные норы, под нары, зашторились. Опустело стойбище, осталось пепелище.
Увидев, как Бор пал ниц, Эл сразу решил, что тот назюзюкался и отрубился. Ну и вакх с ним – подумаешь, караул, перебрал халавки. Но Бор лежал уж слишком недвижимо, толпа в ужасе смылась, а возле Бора на корточках сидел Ар и вытирал о хитон зарезанного тяжелый, необычной формы нож. Это был “сика”, настоящий, о таком Эл только читал – оружие сикариев, тайных воинов Завета, для “боя в тол-
пе” – им не колют и не режут, на него насаживают.
Эл подошел, присел рядом, зачем-то с трудом повернул голову Боруха и посмотрел в лицо. Тот скалился застыло, в глазах – без пятаков за перевоз – уже другой берег, зябкая зона Оз, пятки ступают по ледяному цементу, изморозь на стенах, чьи-то имена нацарапаны ногтями… Крови вытекло мало – сработано чисто, умело. Был Бор – и нету. Исчез и невзрачный мужичонка Ар – сидел перед ним сикарий Арье – лев пустыни, вживе, резник-ревнитель, кромсатель отклоняющихся.
Ар аккуратно завернул нож в тряпицу и бережно спрятал за пазуху. Встал, подмигнул:
– Чик – и брык! Из рода – вон!
Вытряхнул из бурдюка остатки себе в кружку, капнул Элу:
– Давай не чокаясь! Сыр-бор, умер-шмумер, овна-пирога… Каракуля двуногая… Ай-кью – ой-вэй!
Выцедил, вытер губы, объяснил:
– Всегда я ему, дураку, не доверял – он по натуре паникер, разрушитель. Залудил, заладил – назад, домой, во все лопатки… А тебя, квакушку, там ждут – при дверях, в красном тереме, в речных заводях? Ты нилусовы папирусы читал – почему у малого народца такой нос? Хоботок, гля! Самцы питаются нектаром, а самки – кровью християн. Инь и ян, понял? Там про нас – сокровенное, причем полутонами все, дрожанием горячих воздухов – мол, нефритовый стержень тебе, добрый человек, и иди в яшмовую ямку… Вот те и Шен Те!.. И разговорчики эти слыхали, плавали – ноги на плечи и драла, на Египетщину, по хатам, под подол… Назад, в потерянный ад… Осинка под окном… Возьми с печки тридцатничек! Да у нас на баркасе таких корахов-дезертиров хлопцы под килем протягивали хором и ложку с дыркой вручали, клянусь Юпитером! Всякие типы стихий попадались, но по сути – черви в сырье человечья, плесень забортная, гнилая тухленция, пенсне на снастях… А устав Завета суров: сдрейфил в дрейфе – снять клеша, ознакомить с розгой и высадить на Чертовый остров! Других заводишь – тут уже, братишка, извини, тут под синедрион пойдешь, к Сатурну в пасть – на рею… А этот ирод вдобавок – чужак, чеснок не жует – уже наводит на мысли, сандалии с носками носит… носил… Шнуровка в обхват под коле-
но – имперское сознание, Калигулов комплекс… Опять же – неблаговоние. И просто неприятный тип. Поспи-ка с таким в одном шатре – буйно ветры пускает (Борей!), сутками в носу копается и о стенку вытирает, ходит чуть не под себя, недалеко во всяком случае… Ну, теперь будет лежать, пользу приносить, указывать направление… Костяк не пустяк!
– А Моисей?
– Тут схожий коленкор. Моше, зараза, мешался под мозгами, подтачивал походный дух, слизняк… Разносил вирус в охлос. Болезнь материи-драпа. Начал похвальным, кончил зазорным. Рефлексия замучила, анализ заел. Кирдык пришел. Зигфрей Моисей! Это общая беда – двигаться туда-сюда. Мячик под кушеткой, меч, гля, над кушеткой – подсозки в изголовье извилин, сны красны на красном не заметны… Накушались по кадык! И хочется, и колется. И свободы, и котлет. И к Яхве, и на Елку. Застыть на вершине голой, как мошка в смоле – вот идеал. Горнее, жаркое под шубой, мацу прикажете с кровушкой или хорошо прожаренную? А мы жди сорок лет, слушай сорок бочек, сухим кормом перебивайся, ешь манку с комками… Там, на болотах, хоть дождь шел из лягушек… Говорили ему по-хорошему, как человеку и пророку, – эй, Медный Змей, иди, веди! Завтраками кормил, Буриданова шкура, травой морской, розами с куста. Ну да Единый высоко висит, далеко глядит – сие аксиома – все как есть видит! Деус нон эст пенис канис… Сгинул Моисей, ушел в тенистые луга…
– Мы съели его?
– Эх ты, чук! – засмеялся Ар. – Телок в котелок! Добра от зла не отличишь, бобра от козла – тот-то пожестче будет, зуб даю… Хотя, конечно, как посмотреть, ежели втюхать Алигьеревы аллегории и экивоки, добрые рвы да злые щели, да чистилищные уступы – плоды баланды познания, магара Магарала – то уж как истолковать, корочкой поскребсти, на язык принять…
Он достал из-под хитона баклажку, взболтал, вздохнул:
– Это – хорошее. Тяни глоточками. Впускай в себя.
Просмаковали. Эл подумал, что вот это, наверное, пьют эльфы долгими зимними вечерами у камина, слушая кармину бурана, метель судьбы.
– Глиссандо мироощущений, – вздохнул Арье и предложил: – Прогуляемся до меня? А то тут рядом с этим… э-э… артефактом как-то неуютно.
Они пошли, беседуя.
– Перипатетика, гля, – смеялся Ар. – Мало нам Исхода, дай с понимающим человеком поговорить. Версты, подорожник, шатер, камень, брага. Коды кульковые у нас одни тыкаются, ходы книжно-червячные, пляски языковые, феромоны фонетические… Мы из одного колена-карасса, ты меня враз просечешь, посочувствуешь. Вот побей меня лапками Зигфрид и Фрея и проткни пятку ясеневое копье Одина – я решительно не постигаю, куда Единый нас влечет, а непокорных гонит… Ты ему про теодицею, а он тебя кадуцеем – ваш выход! Пшел! Сплошной госет! Чтобы честно и качественно исполнять свой долг в действе, проникновенно играть надцатого могильщика – я должен участвовать в Замысле. Осведомленное поклонение! Объясните канву опыта, киньте кролику кость, даже если сам Предвечный не играет, – и я постараюсь.
– Видите ли, Арье, по Первокниге небо и земля были не созданы – это перевод от сохи – а вырезаны из Хаоса. Так неужели же нам самим разрешено решать, кого вырезать… Накаркав, стереть с грифельной доски Судеб мокрой тряпкой – в мел и карсты… Наивные старания! Если вы не чувствуете ниточек, идущих от вас вверх, значит, просто вы подчиняетесь движениям Нижней Руки. Скушно быть петрушкой? А ну как еще хлеще, и вы-с – дрожащий кусочек мяса на ниточке, ионически погружаемый в чрево необъятной каштанки, в колодезь жутчайшей жучки, в мать-тьму с редкими болотными огоньками звездного газа, присмотришься – а это лыбится параша… Страшно небось, у-у? Лихо закручено? Эко я вас…
– Однако согласитесь, Элиягу, существует же в кабальных записях такое понятие, как “геула” – испрямление судьбы, вроде как разгибаешь подкову. Перемена участи. Все предопределено, но свобода дана – сунуть лом в бревнотаску. Хотя тоже, конечно, незыблемо – Геулаг… Опять – прямо, в затылок. И спин чтоб, как у всех, ну и там четность, странность, время жизни… А ежели я мечтаю – вбок, шажок вправо-влево? Не-ет, не положено – рефрен “не хрен”. Припаяют попытку… По линейке, бать-мать! Эдип – и тот в колонне… Вперед и с грустной примитивностью только вперед, отринув абракадабрье бормотание биомассы о возвращении в тьмутаракань – продираясь чрез чащи мешающих и пропасть мечтающих, пропихиваясь сквозь бури и препоны, пока не атрофируются с тихим лопаньем перепонки, – покинем первичный бульон и выползем блаженно на край Тарелки в цветочках – и увидим вокруг Великую Колючку…
– Зады, зады повторяете, Арье. Развиваете теорию Бора. Что же, по-вашему,
мир – лагерь? Развесистая зона Оз?
– А бубер его знает, может, и лагерь, – пробормотал Ар и как-то смущенно отвел глаза.
– А вы подумайте, подумайте.
– Да не знаю я, – сказал Арье тоскливо. – А вдруг даже хуже – пустыня? А? И Он ей внемлет… Пусто-пустынно, тоху-боху, хуё-муё… Скрипим у нее на зубах. Обглодали кости, высосали мозг. Страх и трепет забот. Время пробежало, я и оно, хроносом махнуло – и нет Мирового Яйца, белковых тел, один желток жестоковыйный скорлупкой захрустел – вставай, поднимайся, раб-народ с лишней хромосомой, отрывай зад, крути педали, пока не дали, – туда, где зацветает миндаль…
Ар привычно опустился на корточки и запел тихонько:
– Нарты наши легки, хорей жасмин, а ямбуй древян, знатный гололед был – эвон сколько песку насыпало, я согрелся, но никак не догоняю тебя, Господи…
Он закрыл лицо ладонями и принялся раскачиваться.
Эл положил руку ему на плечо:
– Ну-ну, Арье, будет. Встаньте, успокойтесь. Погонщик и должен быть несколько умней своего двугорбого – стоит ли из-за этого горевать, мой друг. Зато у того бурдюк всегда с собой. Вы лучше вспомните свои же слова – азбука с ногами, смысловая клякса, стереть негожее… Именно так – мир буквально рожден (взрыв букетиком!), соткан, выпечен из букв – от “Биг-Бэт” до штруделя – наш бесконечный Бублик Тороидальный (и да ценнее дырка – ее не слопать, она в остатке, за ней и тапки комментариев), портативное отечество, а мы – босиком ходячий текст, некое послание, устное письмо, живая исходящая бумага, а то и направленное движение бездомных частиц – физические тельца, единицы информации, Улиссовы колобки, улиточные килобайты (не зря “байт” по-древнему – дом) – отправили нас и пустились мы пустыней пересылаться… Верстать! Да еще буквы-то какие дарованы неквадратные – то рейшем скрючит, то вавом сплющит, то шином раздует… И пишемся скромно, заедино, с маленькой… Ну, к чему букве спрашивать о Свитке… Годится?
– Да, – сказал Ар, шмыгнул носом и вытер рукавом хитона глаза. – Тогда ладно. Буквой я согласен. Без меня народ неполный.
Они стояли уже возле его шатра. Ар пнул шатер ногой и свалил его.
– Сворачиваться надо, – сказал он озабоченно. – Текстом идти. Брести свитком. Выписывать кренделя и закаляки. Нарисуем – будем жить. Слышь, Эл, давай поднимать остальных. А то попросту выцветут… На кой Ему лакуны?
Ар запрокинул голову и посмотрел в небо. Все путем. Небо, братцы, ясное, бело-голубое. Похожее на чистый лист. И облачка этак чуть-чуть легкой кистью – перьевые. Ар засмеялся, воздел руки, став похожим на руну “цади”, и подмигнул кому-то в небе:
– Вот и вышел человечек!